Текст книги "Магистр"

19. В лондонском тумане

«Каждый год весной даю себе зарок наблюдать за ростом листьев. Едва деревья даже еще не начинают зеленеть, а только напитываются мыслью о листве, и ветки наливаются розовым, в садах и лесах уже витает дымка будущего цвета. Где-то вычитал, что у китайцев есть для него обозначение, цвет… не помню. Похожим слогом назвала себя последняя императорская династия… нет! В общем, у них есть название для цвета молодой, зародышевой зелени, которую я год за год за годом мечтаю проследить в росте – от изумрудной дымки вокруг розовых ветвей до маленьких острых листков. И никогда не успеваю. Сейчас, зимой, когда еще и думать о весне рано и мечтать следует о том, чтобы дожить до нового года, даю зарок: если Бог даст мне увидеть следующий май, каждое утро буду ходить к деревьям и смотреть на рождающиеся листья. Где бы я ни находился».

– из Митиного блокнота. Город Ряжск

То был долгий и откровенный разговор без свидетелей. Конечно, никто не стенографировал его, и в стенах кабинета не было записывающих устройств. Никто не наблюдал за Винсентом Ратлендом из глаз портрета Генриха VI, основателя Всех Душ. Мэтр действительно дожидался в ту ночь гостя и не спал, и Винсенту это понравилось. Похоже, судьба наконец-то свела его с правильным человеком, не сделав их врагами a priori (тут он опять вспомнил убийственных «эзотериков» из Кинты де Регалейра). Великий адепт обладал мягкой и тихой манерой человека, который знает, что делает, и привык к тому, что все осознают: де Катедраль знает, что делает.

По результатам ночного разговора, похожего на древний боевой танец, когда противники долго кружат друг против друга, не торопясь сделать решающий выпад, Ратленд вошел в совет Торн. Вскоре он познакомился с его членами и пустился в свободное плавание: никто не давал тут никому никаких заданий. Члены совета порой встречались для обсуждений, но все нити сходились к де Катедралю. В одну из следующих встреч великий адепт провел своего нового ученика в лабораторию, и Винсент с интересом оглядел уставленный стеклянной параферналией стол, разноцветные составы, блестящие змеевики и рабочий атанор мастера. Это было ужасно интересно и совершенно не походило на рабочее место китайского алхимика-даоса, обходившегося без реторт и разноцветных составов. Адепту было интересно узнать о Китае: осознавать, что китайская алхимия повлияла на развитие европейской, ему показалось недостаточно – надо было проследить путешествие идеи в подробностях. А Винсенту было интересно узнать о Европе: по свиткам, ради которых он некогда уничтожил драгоценный чайный куст, он кое-что проследил, но не знал, до чего дошли параллельные исследования де Катедраля.

Нам еще придется остановиться на деятельности героя в совете Торн, а пока вернемся к транзитной линии повествования.

Шло время. Осознав, что Агнес исчезла, Винсент потерял покой и сон. Сон он потерял окончательно еще в России, а как обходился без него с тех пор, нам неизвестно. По крайней мере, в лаборатории мэтра де Катедраля он что-то успешно придумывал. Мэтру было ясно как божий день, что его новый рекрут не одобряет всю эту химию, причем не одобряет как-то неожиданно… свысока. Использует лабораторные занятия то ли как развлечение, то ли открывая для себя новую отрасль знания. А может, он изготавливал в его лаборатории какие-то составы, о назначении которых умалчивал? Впрочем, обоих такое положение дел устраивало. После первого разговора с главой совета будущий магистр держал свои соображения о «нашем искусстве» и своих способностях при себе. Он убеждался: подобных способностей больше не было ни у кого, и дело было даже не в том, что они были у него велики, а в том, что они у него были.

Их не было даже у Адепта. У последнего алхимика были золотые руки, блестящие способности и полная голова знаний, у него были связи, которые большинству заменяли способности или дополняли их, но даже он не умел созидать и преобразовывать. Продемонстрировав главе совета свое «умение», Винсент более нигде не показывал его, и обычно ему прекрасно удавалось скрывать свою сущность – так было куда спокойнее в мире нормальных людей. Он не умел обманывать лишь животных: со времен Лао Е все собаки от него шарахались (только некоторые подходили и с понимающим видом смотрели в глаза), а кошек он избегал сам. Впрочем, животные, признавая его, ничем его не выдавали, будто хранили какой-то одним им внятный секрет. Винсент с сочувствием относился к ним, памятуя о Старом Пастухе и его белоснежном потомке, но их узнавание его раздражало, потому что он не мог понять его природы. Кого они видели в нем? Зверя? Хозяина? Что за чушь.

Винсент как-то обходился без сна, но чтобы не превращать ночи в бесконечное сидение над книгами, часто уезжал в экспедиции – искать Агнес. Он был эффективным следопытом – если уж ему удавалось находить в Китае китайцев, то найти Агнес… Однако ему то ли не везло, то ли внутреннее око застили те же слепые пятна, что мешали ему искать родителей, – все было тщетно. В какой-то стылый момент Винсент решил, что Агнес все-таки привела в исполнение старый план и, написав пару сотен писем, оставила их какому-нибудь доброму человеку, чтобы пересылал домой, а сама свела счеты с жизнью. «Что ж ты не проследил за ней? Не поехал за ней сразу, хотя бы, как только оказался в Европе?» – спросил он себя и не смог ответить. «Потому что тьма», – коротко ответил второй, справедливый Винсент, никогда не дававший первому спуску, пусть в уме. «Ты хотел, чтобы с ней все было хорошо без тебя. Ведь там, где ты, хорошо не бывает».

Винсент Ратленд отправился искать Агнес в очередной визит в Лондон, который полюбил с первого же взгляда и насмерть, почувствовав в нем тот же нескончаемый запал преобразования, что жил в нем самом. Уже не надеясь найти ее в приличных местах, он отправился в Уайтчепел. О да, скажет читатель, конечно. Опозоренная Агнес пошла на панель. Да не на какую-нибудь, а на самую ужасную: ту, где серийный убийца, так и не идентифицированный не только в 1906-м, но и в 2020 году, длинным хирургическим ножом вершил правосудие среди бедных ирландских проституток. До какой степени Винсент должен был потерять веру в моральные ориентиры Агнес, чтобы допустить..? Но нет. Просто он так сильно хотел найти ее, что искал везде.

В Англии бывший маэстро Ратленд открыл для себя табак. Наверное, курение входило для него в общий фронт борьбы с отсутствующим сном. Знает ли читатель, что в Китае не понимают кофе? Конечно, Китай – чайная страна, это же не Турция и не арабский Восток. Винсенту везло: в Китае он нашел опиум, в Португалии и России к нему прибавился кофе, а когда в России закончился опиум, в Англии остался спасительный кофе и образовались сигареты.

Впрочем, все это был самообман. Никто не может обходиться без сна – пусть хоть плавает в кофейных озерах, питаясь кофейной кашей и закусывая кофейные волны печеньем из кофейной муки, а все равно умрет скорее раньше, чем позже, от отсутствия сна… и передозировки кофеина.

Винсент же не спал и не умирал, а тщательно обманывал себя потреблением кофе и «прочищал голову» сигаретами – не так давно и появилось это «Sobranie», но оно привлекло его русскими коннотациями, элегантным видом и хорошим вкусом[118]118
  Sobranie of London (The Sobranie) – одна из старейших марок сигарет в мире, основанная в 1879 семейством Редстоун (Redstone) на заре европейской моды на сигареты. Считается, что «Собрание» поначалу делалось вручную по русскому рецепту. Сигареты поставлялись к ряду королевских домов в Европе.


[Закрыть]. В определенном смысле он даже поспособствовал введению курения этих длинных черных сигарет в моду в противовес вечным трубкам. И, хотя вопросы моды не имели для Ратленда никакого значения, все-таки, если посмотреть на улицу Гулстон, почти не освещаемую неверным светом фонарей (потому что это бедный, даже нищий район), именно прозрачное облако дыма подскажет: наш герой находится на этой улице.

Да, холодной августовской ночью 1906 года, глядя вдоль улицы Гулстон со стороны главной улицы Уайтчепела, Хай-стрит, мы видим… пустоту. Надо затаить дыхание и приглядеться, чтобы, преодолев ужас перед памятью Потрошителя, увидеть в полумраке, что от стены одного из домов в сыроватый ночной воздух поднимаются тонкие дымные кружева. Правда, человек, прислонившийся к стене поодаль от фонаря, не скрывался и никого не подкарауливал, иначе он бы не курил, а мы с вами не разглядели бы его на этой улице вовсе. Он просто ждал, и ждал уже довольно долго: не уставая и не наскучивая своим занятием, он стоял на улице Гулстон уже около полутора часов. Как раз к нашему появлению он и принялся курить с безмятежностью обитателя башни из слоновой кости, обдумывающего в кабинете концепцию многотомного исследования по игре в бисер. Спустя еще четверть часа в дальнем конце улицы появилась тень. Повадка у тени была вороватая, держалась она темных участков и часто оглядывалась. Человек у стены наблюдал. Он уже не курил и последние десять минут стоял, просто ожидая.

Вороватая личность заинтересовала нашего курильщика минимально. Следом появились три женщины, разглядеть лица которых в полутьме было очень сложно. Тут наблюдатель подобрался, окидывая внимательным взглядом скользкого мужчину и его дам, которым тот давал указания. Взгляд его выбрал из трех женщин одну и теперь неотступно следовал за ней.

Как догадался читатель, человеку, стоявшему возле стены дома номер одиннадцать, недостаток света не мешал: в темноте он видел отлично и облюбованную женщину разглядывал без помех и с особым тщанием. Ей, наверное, было за тридцать. Послушайте… может ли быть, что мы так и не описали ее? Все то время, что ее волосы прятались под платком монахини, а тело в монашеском платье, для нас были важны ее кротость, доброта, справедливость и сила. Ее трудолюбивые руки и спокойный голос, а вовсе не красота, которая, как говорили на ее родном острове, лишь «в кожу глубиной»[119]119
  Beauty is only skin deep (англ.).


[Закрыть]. А ведь она была красива всегда, просто не в красоте лица и тела была ее суть. Гладкие каштановые волосы, видные из-под аккуратной шляпки, изящные руки в тонких перчатках, маленькая ножка в туго зашнурованном сапожке, чуть больше, чем положено леди, выглядывающая из-под подола платья, которое было бы совсем приличным, если бы вырез на груди не был настолько же ниже добропорядочной нормы, насколько выше ее был подол. Она шла по улице, оторвавшись от распорядителя и двух подруг, медленно и тихо, как по пустой сцене, из-под опущенных ресниц оглядывая углы домов, и наблюдатель, к которому она неукоснительно приближалась, не видя его, подумал: все это сон, этого не может быть. Для полноты эффекта на улицу Гулстон должен был опуститься клубящийся туман, чтобы из него выскочил Потрошитель – вот же он, он уже здесь! – и как, оказывается, ей идет, когда губы накрашены киноварью… и тогда его рука вылетела из тьмы и схватила ее запястье, притягивая к себе, схватила крепко. Женщина вскрикнула.

– Пойдем со мной, красотка? – раздался тихий голос из тени; предложение более напоминало угрозу быть утопленной в яде, которым сочился голос.

– Кто… – начала женщина, пытаясь вырвать руку, но хватка железная, сомнения нет, это убийца, и вторая рука подбирается к горлу, а нет ножа, надо кричать, но где там Снежок, да он и не поможет… может, это просто садист, надо сказать, что она может и так, только подороже, и он отпустит тогда хотя бы горло…

И тут женщину посетило очень странное видение. Ей показалось, будто она стоит, чуть завалившись вперед, на отроге гигантского утеса, обращенного к заходящему солнцу, а под нею носятся небольшие желтые птицы. Она опустилась на колени и стала всматриваться: в калейдоскопическом мельтешении птиц было что-то гипнотическое, напоминавшее крутящиеся на ветру бумажные фигурки, что в детстве вырезала ей мать. Увидев ее, птицы собрались в неаккуратный клин и рванулись к ней, но – вот странно – все вместе ударились обо что-то прямо у ее ног, словно перед нею простиралось не темнеющее воздушное пространство, а невидимый стеклянный пол. Ударившись, они с грохотом ссыпались вниз глиняными осколками. Женщина вскрикнула. Внизу медленно волновались темные облака, но сквозь них видна была земля, а на ней город. Она захотела получше рассмотреть его и ступила на невидимую поверхность. Зря: никакой поверхности не было, а птицы исчезли; им пришло время.

Женщина устремилась к земле, обернутая в крики, и должна была погибнуть, но налетевший вихрь подхватил ее и понес по улицам странного темного города, словно вырезанного из живого камня. Из мостовой на нее смотрели немигающие красные глаза. Город вымер, дома ощерились пустыми окнами, оделись враждебным молчанием. Женщина почему-то знала, что город называется Рэтлскар и ночью он затаивает дыхание. Ветер отпустил женщину, кинув наземь, и она прислонилась к стене. Действительно, ночью здесь гулял страх, хлеща заблудившегося по душе влажными плетьми ужаса, вколачивая в тело отупение, заставляя опуститься на колени. Перед кем? Что происходит по ночам? Почему таились жители города перед лицом тьмы, будто не было в ней места человеческому? Внутри женщины заиграла музыка, тихая, вкрадчивая и мучительная. Кто таится во мраке?

Гигантский паук или иное страшное насекомое, готовое ловким движеньем челюстей вылущить из тебя позвоночник, как из хитинового покрова креветки зубы гурмана вытаскивают упругое тельце? Летучая мышь с пятачком, как у охочей до крови свиньи? Безволосые люди с бесстрастными лицами, вооруженные ножами, только и ждущие, как бы изувечить, разделать свои жертвы? Темнота скрывает много страшного для бедной женщины. Жизнь и так обидела ее. Неужели и ее пожрет Рэтлскар?

…Рука отпустила ее запястье, да не просто, а так, что женщина полетела на землю. Но человек из тени не ушел. Вернее, тень не отпустила человека: он опустился возле несчастной на колено и взял ее рукой за подбородок, а она пыталась увидеть его лицо и не могла, только синие острия кололи ее больно и бесстрастно. «Это не Потрошитель, – подумала женщина, – он страшнее, и на нем маска… серебряная маска войны». Человек (на котором, конечно, не было никакой маски, тем более серебряной) разглядывал ее долго, и ей было неудобно и страшно: если он хоть на полдюйма выше задерет ее голову, не выдержит и хрустнет позвоночник.

– Ты не она, – констатировал неизвестный наконец. – Твое счастье, иначе я бы ее убил.

Обойдясь так странно с местоимениями и логикой, человек бросил ее, поднялся и стал смотреть в начало улицы, где ночных леди распределяли на рабочие места. Поскуливая, женщина стала отползать. Обознавшийся господин о чем-то думал и все не уходил. Потом снова повернулся к жертве.

– Еще раз выйдешь на панель – попрощайся с жизнью, – заметил он, как будто сообщал рецепт приготовления черничного пирога: не вынешь из печи – сгорит. – И передай то же своим товаркам. С этим вашим… я поговорю сам.

Сказав это, человек пробормотал: «Прошу простить за беспокойство», кинул в женщину несколькими смятыми купюрами и не спеша слился с тьмой. Женщина дрожащими руками запихнула деньги за корсаж, успев разглядеть характерный рисунок «белой пятерки»[120]120
  Четыре white fiver-a, то есть двадцать фунтов, в 1906 году были эквивалентны где-то полутора тысячам сегодняшних фунтов.


[Закрыть].

– А как мне жить?! Чем мне зарабатывать?! – закричала она вслед страшному человеку, поняв, что убивать ее не будут. Никто не открыл ставни, никто не выглянул из окна, нигде не зажегся свет. Уайтчепел просыпа́л крики и похуже. – Слышите, вы? Что мне де-е-елать?!

Молчание. Потом где-то у нее над ухом, сзади, совсем близко, сказали:

– Советую вернуться в Ирландию и заняться овцеводством. Возможно, это не так интересно, но полезнее для тела и души.

Наконец женщина догадалась закричать и пуститься прочь бегом. Уайтчепел был мертв и полон тумана.

На следующий день в криминальной хронике «Таймс» появилось сообщение о безжалостной расправе над человеком среднего возраста и неопределенных занятий, происшедшей между четырьмя и пятью часами утра на площади Митры в Уайтчепеле. Как именно был изувечен неназванный человек, подозревавшийся в содержании крупнейшей в Лондоне сети уличных проституток, газета стыдливо умалчивала, но не преминула написать, что на лице его отразился «неземной ужас». Некая женщина, пожелавшая остаться неизвестной, заявила корреспонденту, что девушки теперь будут бояться работать: среди них распространилось убеждение, что «женщина не должна торговать этим». Откуда взялось это соображение, тем более странное, что оно вовсе не соответствовало сути продажной любви, она не знала, но, похоже, верила в справедливость сказанного всей душой.

Как бы то ни было, Винсент Ратленд не нашел Агнес Корнуолл в Уайтчепеле. К счастью для них обоих.

20. Как он ее нашел

В конце июня следующего 1907 года будущий магистр переместился в отдельный дом, сманив к себе экономкой прекрасную лендледи Фиону Тидлби. Как и в Синтре, ему нужно было встречаться с персонажами, не желавшими быть увиденными, а опыт проживания в гуще людей – обитание на улице Бомон в многоквартирном, пусть и старинном, доме посреди Оксфорда было опытом именно такого свойства – вышел у него скорее отрицательным. Его манили тишина, пустота и уединение. Дом, который он, махнув рукой на условности, просто купил (на всякий случай через третье лицо), не был черной цитаделью на скалистом утесе, это не был «Грозовой перевал», о нет. Ни сестры Бронте, ни Анна Радклиф с их бурными готическими героями и декорациями не вдохновляли Ратленда, некогда прилежно пытавшегося читать в этом направлении, но в результате в первый и последний раз в жизни поссорившегося с Агнес.

Здесь мы сделаем отступление, потому что происшествие вышло показательным.

Книгу Анны Радклиф «Итальянец» Винсент добыл для Агнес во время очередной самовольной вылазки в Пекин. Глаза монахини, когда она пересказывала ему перипетии сюжета читанного в отрочестве романа, горели так, что решение сделать ей подарок возникло само собой. Тогда он отыскал издание 1823 года на развале в Ванфуцзине[121]121
  Ванфуцзин – главная торговая улица-развал в Пекине, в районе Дунчэн (Восточный город).


[Закрыть], купил и принес. Агнес быстро проглотила роман и отдала книгу Винсенту: более ни с кем она не могла поделиться распиравшими ее впечатлениями. Вечером у себя в комнате двенадцатилетний Ратленд перебросил пару страниц в начале книги, тройку в середине и привычно выскользнул из монастыря. Последние пару страниц из конца книги он пробежал взглядом уже во дворе, по инерции зашел в грот с высохшим колодцем и прочел на странице 258 следующее: «Где ты впервые увидел Эллену ди Розальба? – вновь спросил уже знакомый голос». Затем он изучил сцену допроса Винченцо в инквизиции и сочувственно поцокал языком. Дочитал до какой-то удаленной страницы и, увидев там: «Известна ли вам Эллена ди Розальба? – продолжил Скедони, обращаясь к маркизу», разочарованно бросил «Итальянца» в гулкую пропасть колодца, сел неподалеку и сказал сам себе: «Не буду тратить время на поиски Эллены ди Розальба».

Вскоре неудавшийся читатель образцового готического романа был обнаружен. Последовало потрясенное молчание, приглушенные восклицания и почти слезы. Агнес с трудом удержалась, чтобы не отправить мальчишку в колодец за своей драгоценностью, зная, что он полезет, не потому, что послушается, а потому, что он всегда был готов куда-нибудь полезть.

– Тихо, Агнес, – неожиданно прервал ее возгласы Винсент, не повысив, а даже понизив голос, и монахиня задохнулась от такой наглости – дыхание у нее действительно перехватило.

Винсент тем временем уже лежал животом на бортике колодца и вглядывался в темную глубину, бормоча что-то отом, что если долго смотреть в бездну, то она рано или поздно отведет взгляд. Агнес с ужасом увидела, что хотя на губах у него играла мальчишеская, почти хулиганская улыбка, глаза его, устремленные во тьму, снова блеснули синим. Потом услышала шорох и метнулась к колодцу. В глубине появилось что-то светлое.

– Зачем лезть самому, – бормотал Винсент, напряженно вглядываясь вниз, – ни за чем никогда не надо лезть: можно позвать, и оно придет. Пусть обиженное дурным отношением… но придет… само…

Агнес, расширив глаза, смотрела, как книга, словно большая птица, чуть помахивая страницами и пытаясь удержать равновесие тяжелой обложкой, тихонько поднималась вверх. А Винсент все бормотал:

– Ничего не нужно для этого – никаких приспособлений или специальных слов, даже особой концентрации. Только же-ла-ни-е, – тут он перевел взгляд на Агнес, и книга, как будто обидевшись, что ею пренебрегают, покачнулась и направила корешок вниз, готовясь спикировать на дно. – Наверх, наверх, – помог книге словом Винсент, как будто намеренно не глядя на нее и для верности даже закрыв глаза. На дне колодца что-то угрожающе булькало. Книга взмыла вверх, потом, поколебавшись, поднялась к руке мальчика, не дождалась, чтобы ее взяли из воздуха, и, побалансировав немного над бездной, бессильно плюхнулась на бортик колодца, укрыв натруженные страницы обложкой.

– Ты… специально, – прошептала Агнес, – нарочно сделал так! Что я должна о тебе думать?!

Винсент взял книгу, провел пальцами по корешку, как будто погладил послушную собаку, пробормотал что-то о том, что вот какой интересный оказался в результате этот «Итальянец», даже больше, чем планировала Анна Радклиф, отдал том Агнес и наконец ответил:

– А что ты должна думать, Агнес? Я же вернул книгу. Вот если бы не вернул…

– Книги неприкосновенны!

– Скажи это императору Флавию Иовиану.

– Так ты из тех, кто жжет библиотеки?![122]122
  В 364 году римский христианский император Флавий Клавдий Иовиан приказал сжечь целиком антиохийскую библиотеку, содержавшую большое количество «языческой» литературы, накопленной там его предшественником, императором Юлианом.


[Закрыть]

– Я еще не пробовал, но все ведь зависит от содержа…

Но Агнес, возмущенная происшествием до крайности, повернулась, со свистом разрезав воздух подолом, и ушла. Винсент, подумав, тоже ушел (на всякий случай в другую сторону). Выбираясь из прохода в город, он раздумывал о том, почему идея жечь книги может быть столь увлекательной. Ведь чтение – это зависимость, рассуждал юный книгочей, невзлюбивший любые зависимости с самых ранних лет.

…Итак, Винсент Ратленд поселился в пригороде Оксфорда Хэдингтоне, на большом холме над Темзой, где располагалась усадьба, которой он завладел. Через Хэдингтон проходит Ландон-роуд – тракт, соединяющий Лондон и Оксфорд. Эту первую настоящую недвижимость нашего героя мы опишем чуть позже, а для движения сюжета нам пока достаточно знать, что поиски Агнес и работа в палате Торн велись уже с нового плацдарма – из усадьбы Мерсия-мэнор.

Агнес нашлась в Уитби. Она решила, что ей нужен морской воздух. Это было бы правильно, если б только море было теплым, скажем, Адриатическим, а не Северным – тем, что омывает восточное побережье, поясницу сидящего льва, на которого похож остров Великая Британия. Она сидела в саду и шила, как почти всегда в свободное время, и Винсент, идущий от ворот небольшого сада, окружавшего домик, где жила Агнес, увидев прямую спину, не опиравшуюся на спинку легкого плетеного кресла, подумал: «Почему она сидит спиной к входу? Мало ли кто может войти? И почему любой может зайти сюда свободно, она же одинокая жен…»

– Питер! – позвала тут Агнес, и внутри Винсента как будто разбились башенные часы, будто остановилось, а потом понеслось вскачь время – назад, назад, дальше, дальше, какой красивый, ангельский у нее голос, единственный, который он может слушать, зная, что он резонирует с той, утерянной музыкой. Он остановился, не дойдя до нее, а лед в голове не просто кололся – взрывался. Питер. Понять, сколько ему лет. Из сада прибежал мальчик и, не дойдя до стола, где сидела с шитьем Агнес, встал, распахнув глаза и глядя на Винсента. Винсент смотрел на мальчика. Ему было около шести лет. Агнес медленно, медленно повернула голову, встретилась глазами с Винсентом, перевела взгляд на мальчика и сказала:

– Винсент, это Питер. Питер, это Винсент. Поздоровайся.

Винсент смотрел на ребенка – на его гладкие каштановые волосы, как у Агнес, на ладную фигурку, в его глаза – слегка раскосые – и с ужасом узнавал в них тягучие желтые тигриные искры, которые видел в глазах лишь одного человека – того, кого не считал человеком, с кем разделался с холодной, нечеловеческой жестокостью, кого отдал на мучительную казнь.

– Добрый день, – сказал Винсент, потому что всегда здоровался, входя к кому-нибудь в дом. – Твоя мама права, Питер, так меня и зовут. А теперь можно снова идти играть.

Агнес улыбалась, глядя на Винсента, который уже подошел и стоял рядом. Она не могла не слышать скрежет ледостава, заполнивший голову Ратленда, но ничем не выдавала этого.

– Да, Питер. Всегда слушайся Винсента. Винсент – твой старший брат. Он долго путешествовал, но теперь приехал к нам. Забеги к Пруденс и скажи, чтобы накрывала обед на троих.

Винсент машинально обошел стол и сел в плетеное кресло напротив Агнес. Некоторое время он молчал: вначале хотел сказать одно, потом другое, в итоге решил не говорить ничего. Тем временем кресло оказалось качалкой, и это его почему-то рассердило.

– Я не останусь на обед, – сообщил он с неудовольствием, будто ему больше нечего было сказать.

– Я знаю. – Агнес улыбнулась. – Мне всегда казалось, что, словно в отместку за то, что тебе не досталось в детстве материнского молока, ты решил не есть вовсе.

– Я ем, – возразил Винсент все с тем же упрямством, – просто… не надо устраивать из всего того, что было… и что стало – семейную встречу. Мы с тобой не родственники, Агнес.

– Конечно, Винсент, – радушная игла снова пустилась в путь по полотну, – конечно.

– И не разговаривай со мной так, как будто мне одиннадцать лет!

Будущий магистр не понимал, почему беседа развивалась так хаотично, поэтому они еще немного помолчали. Они довольно долго молчали. Вдруг он сказал, неожиданно для себя самого:

– Я горжусь тобой.

– Чем? – коротко вскинула на него глаза бывшая монахиня.

Винсент наконец разглядел, насколько женщина в Уайтчепеле была похожа на нее. Была бы похожа, если бы на Агнес Корнуолл остался хоть какой-то отпечаток тех семи лет, что прошли с Боксерского восстания. Все вышло наоборот. Сняв плат монахини и родив сына, она как будто помолодела и расцвела. Так красиво были очерчены ее глаза естественными тенями. И такой нежный розовый румянец окрашивал ее белую кожу, которой не позволяли грубеть под солнцем…

– Тем, что ты поступила как настоящая христианка. Видишь, какой хороший мальчик у тебя получился… Почему бы тебе теперь не вернуться к родителям? Представляю, на какие ухищрения ты идешь, чтобы они получали письма с правильной почтовой маркировкой. А ведь твоя мать была бы счастлива.

– Я не вернусь домой, Винсент, и это так же верно, как то, что я послушала тебя тогда, взяла ягоды витекса и выбросила их, потому что ребенок… ребенок не виноват. Но это не значит, что мне можно домой.

– Понимаю, Агнес. Ты все правильно сказала Питеру. Я приехал, и все будет хорошо.

– Да. Все так. Все будет хорошо. У меня все хорошо, Винсент.

– У тебя красивый дом. И сад. Я и не предполагал, что ты могла позволить себе…

– Ты дал мне целое состояние и не предполагал?

– Я дал тебе всего одну драгоценную вещь и, кажется, не очень много денег.

– У тебя в голове всегда гулял ветер, Винсент Ратленд.

– Вот уж неправда. Я прирожденный предприниматель.

Агнес принялась смеяться. Винсент внимательно смотрел на нее, но смеялась она искренне, и дыхание ее было ровным.

– Ты с первого вздоха был и останешься навсегда высокомерным поганцем, который даже не запоминает, что он делает – добро или зло.

Ратленд нахмурился:

– Подобные высказывания я готов терпеть только потому, что ты какую-нибудь пару раз спасла мне жизнь.

– Кстати, твой стилет с тобой? Как обычно? – спросила Агнес невинно, а ягненок на пяльцах под ее иглой тем временем приобретал особое изящество.

– Мгм, – отделался Винсент неопределенным междометием, изучая и ягненка, и вышивавшую его руку.

– А ты знаешь, откуда у тебя этот клинок? – продолжила бывшая монахиня, меняя иглу и со всей ответственностью приступая к зеленой травке.

Винсент помолчал, пытаясь понять, почему до сих пор не задавался вопросом о том, как стилет, который, как он выяснил в России, принадлежал его отцу, оказался в числе его личных вещей. У ребенка, найденного на паперти, личных вещей быть не могло.

– Нет, Агнес, не знаю. И не представляю, откуда он мог взяться. Мне казалось, он был у меня всегда. А что знаешь ты?

– В свертке, что я нашла перед церковью, был не только младенец нескольких часов от роду, но и клинок: одной рукой младенец вцепился в шерсть Лао Е, а другой держался за стилет. До сих пор не могу понять, кто додумался завернуть новорожденного ребенка в одну пелену с холодным оружием. Клинок был в крови – не удивлюсь, если им-то и перерезали пуповину… но ты ухватился за стилет так, как будто родился вместе с ним, и ты им не поранился. Поэтому я сохранила его и потом вернула к тебе в комнату, когда… когда ты отделился от других мальчиков.

Винсент представил эту картину и развеселился. Похоже, родители действительно верили в странные способности ребенка. А может, считали стилет и ребенка одинаково ценными, не имеющими смысла друг без друга.

– Спасибо, Агнес. Ты правильно сделала: стилет – вещь в хозяйстве очень полезная.

– Когда я поняла, распеленав тебя, что ты держишься за него и не ранишь себя, – продолжила Агнес, не обращая внимания на иронический тон своего бывшего подопечного, – я и назвала тебя Винсентом. Что значит, как известно, «Побеждающий».

– Спасибо, Агнес, – счел необходимым еще раз поблагодарить «побеждающий», подумав при этом, что слово «неуязвимый» в латыни имеет тот же самый корень, но неуязвимого из него не вышло. – Ты все очень хорошо сделала. И со стилетом, и с именем. Я не чувствую его чужим, и оно обязывает. Это отлично. Только зачем же ты отняла у меня клинок в младенчестве? Раз уж я им не поранился в первый день своей жизни?

Агнес помолчала.

– Наверное, я боялась, что ты останешься в комнате один задолго до того, как тебе исполнится пять лет. Я же еще не знала, что ты… не опасен для других детей. Кроме своей музыки, конечно.

Винсент подумал о степени своей опасности для других детей, пожал плечами и немного покачался в кресле туда-сюда. Конечно, он ни для кого не опасен.

– Я безопасен даже для взрослых, Агнес. Оставим это. Скажи все-таки, чем ты зарабатываешь на жизнь?

Тут из дома появилась милая старушка – видимо, та самая Пруденс, – успокаивающе переглянулась с хозяйкой, и стало ясно, что мальчика по имени Питер покормили и усадили заниматься. Получив дальнейшие указания, Пруденс ушла в дом и вернулась с кофейником, молоком и печеньем. Винсент поймал себя на мысли, что все это слишком хорошо. Он искал Агнес, объезжая город за городом, наводя справки, прибегая к почти разведывательной деятельности в мэриях и церковных приходах, готовый уже найти где-нибудь скромный крест над скромной могилой. И вот она, агнец Агнес, – сидит в тенистом саду возле милого домика, у нее чудесный сын и заботливая экономка, серебряный кофейник и свежее молоко и… что-то с левой рукой.