Текст книги "Валерия. Триумфальное шествие из катакомб"

Когда Сабин справился со своими делами, он поспешил домой и постарался прежде всего увидеть мать.

Эта дама приняла своего сына в комнате, убранной с чрезмерной пышностью. Роскошные ковры восточной выделки покрывали пол, деревянная обшивка потолка была с величайшим вкусом украшена золотом. Вдоль стен на столах из дорогого дерева стояли рядом со статуями отличной работы золотые канделябры, стеклянные чашки с гравированной резьбой, ларчики из слоновой кости и золота, вазы из агата и других драгоценных камней. Через полуоткрытое окно, задрапированное дорогими занавесями, видна была красивая веранда, где среди изобилия цветов и редких растений бьющий ключом фонтан изливал свои воды в серебряный бассейн, поддерживаемый тремя амурами. Если Ираклий не раз уже замарал свои руки в крови, чтобы скопить богатства, то жена его немало была виновата в том своим безмерным стремлением к роскоши.

Лежа на обтянутом тирским пурпуром и богато убранном золотом диване, Сабина была занята чтением непристойного произведения Плавта, когда вошел ее сын.

Супруга префекта канцелярии была не хуже и не лучше сотни других лиц ее пола в тогдашнем Риме. Опираясь на свое благородство, она управляла всем домом; если ее рабыни терпели побои при дурном расположении духа своей госпожи, то в Риме были дамы, которые обращались еще более безжалостно и жестоко со своими слугами.

Блестящая должность, завоеванная ее мужем, удовлетворяла ее гордости, и счастье ее было бы полным, если бы сын, к которому ее сердце было привязано страстной материнской любовью, привел ей невестку из древней аристократической фамилии и сенаторского звания.

Поэтому она слушала с возрастающим интересом рассказ Сабина и, когда он кончил, сказала:

– Отец должен освободить заключенного, душа моя! Во всю твою жизнь тебе больше не представится такой блестящей партии. Пойдем немедленно к нему!

Сабина поднялась с дивана, пощелкала пальцами и отдала вошедшей на этот знак рабыне приказание поспешно послать одного из слуг к Мамертинской тюрьме, чтобы пригласить молодую даму Валерию к ней для переговоров. Потом она взяла своего сына под руку с тем, чтобы он проводил ее в комнату Ираклия.

– Мы лишим твоего отца, – сказала она дорогой, – возможности сопротивляться. Ты начнешь говорить, а я приду тебе вовремя на помощь.

После ухода Валерии Ираклий ходил беспокойно взад и вперед по комнате, искренняя мольба несчастного ребенка беспокоила его совесть.

– Ведь в том, что разрешено императором, нельзя ничего изменить, – сказал он наконец сам себе, проводя рукой по лбу, и возвратился к составлению списка участников заговора. Он его только что окончил, когда вошли супруга и сын. Не без удивления принял Ираклий визит обоих. Сабина опустилась на кушетку и начала играть веером из лучших павлиньих перьев, между тем как сын ее начал следующим образом:

– Отец, мне теперь двадцать три года, и пора уже мне жениться.

– Клянусь Юпитером, это в продолжение нескольких месяцев первое умное слово, которое я слышу из твоих уст!

– Теперь я нашел деву молодую, знатную и притом еще единственную дочь богатого вдовца.

– Богатая, знатная, единственная наследница, молодая и красивая, и она хочет тебе отдать свою руку! – воскликнул Ираклий, недоверчиво улыбаясь.

– Счастье насадило на мою удочку приманку, на которую без сомнения попадется золотая рыбка, если ты не замутишь воду.

– Я тебя не понимаю. Если фортуне угодно составить твое счастье, то я ей наверно не помешаю!

– Короче говоря: дочь префекта города Руфина отдает мне свою руку, и я буду наследником его имущества, если ты прекратишь этот процесс.

Ираклий посмотрел пристально на сына, широко раскрывая глава.

– Разве ты, играя в кости, вместе с деньгами проиграл и рассудок! – воскликнул он нетерпеливо. – Об этом браке никогда не должно быть больше речи! Нет! Я не хочу иметь невесткой дочь человека, который меня так тяжко оскорбил. И если бы я хотел, то разве ты не знаешь, что Руфин обвинен в заговоре против императора и уже приговорен?

– Замени его другим невиновным в списке заговорщиков.

Ираклий ворочался нетерпеливо взад и вперед на стуле.

– Но разве ты серьезно думаешь, – воскликнул он сердито, – что девушка согласна купить жизнь своего отца твоей распутной физиономией?

– Она меня горячо и свято уверила, – ответил Сабин, – что готова на всякую жертву, чтобы спасти своего отца. Что же касается моего лица, – со злой усмешкой прибавил он, раздраженный словами Ираклия, – то люди говорят, что я как две капли воды похож на моего отца.

Бешено поднялся Ираклий со своего места, однако Сабина живо вмешалась в разговор. (Римляне имели обыкновение говорить со своими женами, как с госпожами, и со стороны Ираклия это не было ни в каком случае только вежливостью.)

Сложив свой веер в знак того, что она не допускает возражений, Сабина сказала:

– Мой милый супруг, дело идет о всей жизни и счастье нашего сына, и если молодая барышня согласна стать его женой, то отец ее должен быть освобожден.

– Но, госпожа моя, – воскликнул префект, – разве ты совсем забыла, что это тот самый человек, который приговорил меня к ссылке, который еще недавно меня жестоко обидел? Час тому назад этот презренный опять меня опозорил, и теперь мы должны, как родственники, броситься друг другу в объятия?

– Женитьба детей, – ответила успокоительно Сабина, – примиряет раздор отцов!

– Разве в Риме нет сотни молодых девиц из аристократии, – обратился Ираклий с возрастающим гневом к Сабину, – которые охотно протянули бы руку единственному сыну префекта канцелярии? Почему непременно эта девчонка должна быть той, которую ты, к досаде твоего отца, из-за легкомысленного пристрастия желаешь иметь своей женой? И если этот парень, – прибавил он, обращаясь к Сабине, – не придает значения причиненным мне оскорблениям, то от моей жены я бы…

– Как будто это не было бы для тебя величайшим торжеством, мой милый супруг, – прервала она его тихо и с ласковой улыбкой, – если бы Руфин из твоих рук получил в вознаграждение свою жизнь? И притом – разве для тебя ничего не значит иметь префекта города в своей зависимости?

Ираклий смутился при этом вопросе. Если бы он к влиянию, которое имел на императора, имел в своей власти высшее должностное лицо города, то, конечно, в Риме не было бы человека могущественнее его.

– Но, – возразил он, – приговор уже объявлен, отрешение от должности присуждено, конфискация имущества предписана!

– Божественному Максенцию, – ответила Сабина, смеясь, – безразлично, чье имя носят конфискованные имения. Приговор не опубликован, следовательно, тебе предоставлена еще полная свобода. Разбирательство судей докажет его невинность, а ты пригрозишь императору мятежом или чем-нибудь похуже, чтобы он возвратил Руфину прежнюю должность.

– Но смерть Сафронии! И письма, которые… Я не знаю, что мне делать!

Ответ Сабины был прерван рабыней, доложившей о приходе молодой дамы Валерии.

– Предоставьте мне действовать, – сказала Сабина. – Вы оба слишком неловки, чтобы поймать сизого голубка.

Спустя полчаса молодая девушка оставила жилище Ираклия с письмом в руке, в котором тюремному смотрителю приказывали немедленно освободить узника Арадия Руфина.

Выйдя на улицу, молодая женщина на минуту остановилась и вздохнула полной грудью.

Жертва была принесена! Только небу одному было известно, как тяжело стало бедному ребенку.

Валерия начертила указательным пальцем крест у себя на лбу, бросила умоляющий взгляд к небу и направилась по дороге к Мамертинской тюрьме.

Наполовину выцветшая картина в катакомбах святых Петра и Марцелина представляет Сусанну в виде агнца, когда на нее нападают судьи, изображенные в виде двух волков. Можем ли мы надеяться и для Валерии на Даниила, который освободит ее из пасти этих волков и обнаружит постыдные планы Сабина и его матери?

Нет!

При дворе Максенция в Риме не было для нее Даниила. И если Валерия выведет своего отца из тюрьмы, то он будет свободен, но она сама наложит на себя цепи, в тяжести которых не сомневается, но которые она решилась носить со всем мужеством мученицы, как жертву за душу своего отца.

Глава VI
В мамертинской тюрьме

Мамертинская тюрьма, лежащая у подошвы Капитолия, на стороне к форуму, темница для государственных преступников и изменников, состоит, насколько здание до настоящего времени еще сохранилось, из верхнего подземелья, в которое теперь спускаются с улицы по длинному ряду ступеней, и из нижнего, более узкого помещения, высеченного в скале Капитолийского холма, немного выше человеческого роста и имеющего в диаметре около шести шагов. Плоский потолок из громадных пеперинских плит имеет в середине круглое отверстие, в прежние времена единственное сообщение между верхней и нижней темницами. Через него спускали преступников вниз; через него подавали им в продолжение нескольких дней до дня их казни скудную пищу, если они не были приговорены умереть там голодной смертью. Никогда не проникал хотя бы слабый луч света в эту ужасную, мокрую, холодную яму; никогда ни малейшее течение воздуха не очищало густого испарения, и запаха тления. Согласно преданию, в этой темнице томился святой апостол Петр; у одного возникшего чудесным образом вследствие его молитвы из скалистой почвы источника крестил он своих тюремщиков. Цепи, в которые он был здесь закован, вместе с теми, в которые Ирод велел заковать его в Иерусалиме, и выставляются на почитание в церкви Святого Петра – Sancti Petri ad vincula. Церковное предание называет еще многих мучеников последующих столетий гонения, томившихся подобно апостолу Петру в Мамертинской тюрьме.

Когда Руфина втолкнули в эту ужасную темницу и приковали цепями к колоде, он знал, что должен будет здесь умереть одиноко и всеми забытый или же оставить это место только для того, чтобы идти на место казни. «Живым быть погребенным в этом ужасной яме, ночь вокруг тебя, ночь, темнейшая ночь в душе», – скрежетал Руфин зубами от страдания и бешенства и тряс с дикими стонами цепи обеими руками. Однако холодные, твердые плиты его темницы не имели сочувствия к его страданиям, и, как язвительный смех демонов, эхом разносился в пустой, мертвой тишине темницы звук цепей. Он боялся, что сойдет с ума, так дико и бешено проносились мысли в его голове. Со стоном приложил он горячий лоб к сырой скалистой стене; потом ноги у него подкосились, он подпер голову руками и устремил пристальный взгляд в непроницаемую темноту. Постепенно он успокоился, собрался с мыслями и бросил взгляд на прошлое. Каким счастливцем был он! Богатство, почести, превосходную жену, исполненных надежд сыновей, благородную дочь, – все подарила ему судьба, чтобы сразу опять все отнять.

– Существует, – спросил он себя самого и потряс опять, скрежеща зубами, свои цепи, – существует же высшая сила, которая управляет судьбами смертных! Почему же она допускает, чтобы добродетель была побеждена и чтобы преступление торжествовало? Есть ли две более благородные и Богу верные души на целом свете, чем моя супруга и дочь? И их Бог не защищает. Одну от преследований государственного беспутника, а другую, слабую девушку, повергает в непомерные горести! С какой жадностью читало мое грустью полное сердце надписи в подземном кладбище! Я был близок к тому, чтобы сделаться христианином, я был уже им в действительности, но в то же самое мгновение, когда я, веруя и надеясь, протягиваю руки за светом, меня бросают в этот притон разбойников, чтобы я узнал, что это был блуждающий свет и что все только обман, суетное заблуждение и глупое самообольщение.

Вдруг Руфин вздрогнул. Все фибры его напряглись в высшей степени, дыхание приостановилось.

Он слышал совсем ясно голос своей дочери, как она звала:

– Отец, отец!

Был ли это дух его дочери, который этим восклицанием извещал отца, что его дитя находится всецело при нем?

Но вот Руфин услышал в верхней части тюрьмы шум и шаги, и даже мужской голос, голос тюремщика. Скоро после этого снова послышался оклик дочери, но уже ближе. Префект дрожал всем телом от напряжения и волнения; разве возможно, чтобы его дочь нашла дорогу к нему?

Послушный мнимому приказанию префекта канцелярии тюремщик провожал Валерию вниз по лестнице, ведущей в темницу. Валерию, полную нетерпеливым ожиданием издали уже окликавшую отца этим сладким, ласкательным именем. Дойдя до конца лестницы, тюремщик вел в темноте девушку еще несколько шагов вперед за руку, крича:

– Господин, я веду к тебе твою дочь, которая пришла навестить тебя!

Девушка была близка к обмороку, когда услышала из глубины голос своего отца и звук его цепей.

– Опустись здесь, у этого круглого отверстия на колени, – продолжал тюремщик, обращаясь к Валерии, – и будь осторожна, чтобы не упасть вниз, ты только отсюда можешь поговорить с отцом. Через полчаса я опять приду за тобой, если ты столько времени выдержишь в этом аду.

Валерия опустилась на землю и щупала рукой мокрые, холодные камни, образовавшие край отверстия. Потом она нагнулась, чтобы посмотреть вниз. Однако темнота была настолько непроницаема, что она ничего не могла различать. Руфин же, глаза которого уже привыкли к темноте, различал на верху у отверстия очертания фигуры.

– Какое утешение! – воскликнул он. – Еще раз увидеться и поговорить с моим милым дитятей, прежде чем я умру. Подай мне твою руку, – продолжал он, чтобы я мог убедиться, что это действительно ты.

Валерия протянула свою руку через отверстие и вздрогнула, когда сырые, холодные руки отца схватили ее горячую руку.

– Но скажи мне, – спросил префект города, – как тебе удалось проникнуть ко мне, в эту темницу и еще так скоро?

– Напрасно старалась я подкупить тюремщика, – ответила девушка, – по его указанию я обратилась к префекту канцелярии Ираклию.

– Этот презренный посредством подложных писем служил императору помощником в моем падении. Я упрекал его за это, и он, наверно, презрительно отказал тебе.

– У меня уже исчезла всякая надежда, как вдруг Господь послал мне, в своем милосердии, проводника в сыне этого самого Ираклия, проводившего меня к тебе.

– В его сыне? Может ли дурной ствол производить хорошую ветвь? Но, наверно, сын был более способен к принятию твоих золотых монет, чем тюремщик. Однако же я ему от всего сердца благодарен за то, что могу тебя еще раз видеть перед смертью. Если бы меня не мучила забота о тебе, мое дитя, я бы сошел с легким сердцем с обломков моего счастья и моих мечтаний в яму забвения и в вечную ночь.

В последних словах Руфина было столько грусти, что Валерия тотчас к величайшему огорчению узнала, что цепь, которой в прошлую ночь милость Божия укрепила его корабль к кресту, разорвана бурей несчастья. Со всей любовью дочери и христианки старалась она теперь возобновить святой союз веры и привести корабль от напора волн в верную пристань правды и спасения. И со словами дочери соединилась молитва супруги у престола Божьего. Валерия удивлялась самой себе, как ей представлялись одно за другим доказательства правды и божественности христианства, как для каждой мысли находилось тотчас же подходящее слово, как будто все стоит перед ее глазами, написанное высшей рукой, и она, так сказать, только прочитывает.

Хотя вначале и с горькой усмешкой и внутренним противоречием, Руфин все-таки охотно слушал ее, это ведь был голос его любимого дитяти, говорившего ему. Но язвительная усмешка неверия постепенно исчезла с его губ, и внутреннее противоречие умолкло: бурные волны в его груди улеглись, и из облаков опять проник солнечный луч в темноту его души. Все внимательнее прислушивался Руфин из глубины своей темницы к милому голосу; как слова высшего существа, говорившего ему, звучало для него все, что говорила его дочь.

Подобно увядшему от жары солнца растению, которое постепенно поднимается с земли, когда небо прольет на него свой дождь и свое благословение, поднимается жаждущая утоления душа из глубины под благотворным дождем благодати. Когда же Валерия напомнила ему слова Сафронии, молитву супруги и мученицы за него перед престолом Божьим, тогда пропало последнее сопротивление, и, побежденный силой благодати, он воскликнул:

– Да, мое милое дитя, теперь я опять верую! Да, я хочу вполне и во все верить, во что ты веришь, во что верила твоя мать; я охотно желаю умереть, если только могу умереть как христианин!

Есть счастье приятнее всякого земного счастья, именно спасти после долгой борьбы нами любимую и дорогую нам душу для Бога и правды. И есть утешение, слаще всякого земного утешения, именно утешение после долгого заблуждения найти Бога, из холодной, темной ночи быть выведенным на светлое, теплое, солнечное сияние правды, из пустой, иссохшей песчаной пустыни неверия – в цветник церкви. Через это счастье и утешение сердце забывает боль и страдание; шипы и жало более не колют; темница теряет свой ужас и смерть свою горечь.

Валерия могла рассчитывать посредством вторичного денежного подарка получить через сына префекта доступ в темницу не только для себя, но и для священника, который окрестил бы ее отца. Поэтому, когда голос тюремщика отозвал ее назад, прощание было облегчено надеждой на скорое свидание.

Когда же Руфин остался один, он упал на колени и благодарил Бога от всего сердца в долгой и горячей молитве. Сделавшись другим человеком, смотрел он теперь на себя и на эти происшествия другими глазами. Он сознался, что, наверно, никогда не пришел бы к познанию истины, если бы тяжелая рука несчастья не согнула его гордости и не разорвала бы уз светских отношений. Если несправедливый приговор суда и отнимет у него жизнь и имущество, зато он нашел в вере во Христа своего Бога для земной и вечной жизни. Он опять вспомнил надписи в катакомбах, и ему показалось, будто он теперь только постигает их настоящий смысл, он думал о Сафронии и спрашивал себя, как это он мог в продолжение многих лет поддерживать глупыми предрассудками и мрачным упрямством преграду, которой он сам отдалял от себя высшее и чистейшее счастье; он думал о Валерии, и по его щекам текли слезы отцовской радости о сокровище, которое небо подарило ему в ней. Опять и опять старался он припомнить все, что она ему говорила: как просто, ясно и правдиво казалось ему каждое учение, которое она ему передала!

Спустя несколько времени слуга тюремщика принес один хлеб и кружку вина. Валерия купила это скудное подкрепление для своего отца.

Так как Руфин уже со вчерашнего дня почти ничего не ел, то для него хлеб и вино были настоящей утехой в сыром подвале.

Он еще не окончил своего скудного обеда, как вновь услышал голос дочери. Но нет, теперь наверно фантазия его обманывает: каким образом могла бы Валерия так скоро получить разрешение для вторичной беседы?

– Это обман моих напряженных нервов, – сказал сам себе Руфин.

Но голос послышался снова, ближе и громче:

– Отец, ты свободен, ты свободен!

В то же время Руфин увидел, что вдали сверху блестит свет, как бы сияние факела.

И вторично – нет, это не обман, – вторично слышал он теперь совсем близко голос своей дочери:

– Отец, ты свободен, я иду за тобой!

Вместе с Валерией спустился и тюремщик с несколькими товарищами вниз по лестнице, они опустили короткую лестницу в отверстие, и один из сыщиков спустился к Руфину, чтобы освободить от цепей и вывести его.

Префект почти бессознательно последовал за ним. В следующее мгновение дочь находилась в его объятиях. Опустив голову на его грудь, она не могла произнести и слова от сильного волнения, между тем, как он все еще был как во сне.

Наконец тюремщик напомнил им, что пора отправляться, и, предшествуемые факельщиками, все поднялись вверх по лестнице. Только при виде дневного света возвратились к Руфину сознание и рассудок.

– Так я в самом деле свободен? – восклицал он. – И ты, мое милое дитя, – мой спаситель? Но скажи мне, как тебе удалось сделать невозможное возможным?

– Пойдем же теперь, отец мой, – торопила его Валерия, – после я расскажу тебе это.

– Бросилась ли ты к ногам императора, и был ли он побежден твоими просьбами?

– Будем радоваться, что мы опять соединены, – ответила девушка, уклонясь от разговора.

Руфин задумался и замедлил шаги, но тем настоятельнее просила и принуждала его дочь уходить: именно это и увеличило его сомнение.

Отойдя с Валерией в сторону, он сказал ей:

– Я не сделаю ни одного шага дальше, прежде чем узнаю, каким образом ты меня освободила, и умоляю тебя святым воспоминанием о твоей матери сказать мне все!

Валерия теперь уже не могла увернуться.

Она призналась, что согласилась выйти замуж за сына Ираклия и что этой ценой она купила свободу своего отца.

Руфин, глубоко растроганный, не мог выговорить ни слова, только слезы, катившиеся по его щекам, говорили.

Наконец он сказал:

– Нет, дитя мое, если не для тебя, то для меня эта цена высока, слишком высока. Разве ты хочешь, чтобы и в продолжение тех лет, которые я могу еще прожить, ежечасно упрекал себя, что я купил пядь своей жизни жизненным счастьем моего единственного дитяти? Да вознаградит тебя Бог за жертву, которую ты готова была для меня принести: только вечная награда может быть достойной ценой за такую детскую любовь, однако я готов скорее сто раз перенести смерть и всякие мучения, нежели сделаться продавцом души благороднейшей из всех дочерей. Тюремщик, – продолжал он, – я не оставлю этого места. Передай Ираклию, что мы христиане и что я уже ради этого пренебрегаю его условием, и будь ты теперь сам свидетелем, как торжественно запрещаю я своей дочери перед лицом Божьим, вперед хотя одним словом упомянуть об этом.

Валерия прижала к груди своего отца и начала громко всхлипывать. О его сопротивлении она в святой страсти детской любви даже не думала.

Тюремщик с удивлением смотрел на обоих, он стоял перед неразрешимой для него задачей.

– Ну хорошо, – сказал он после короткого размышления, – если тебе у меня нравится, то оставайся, пока я уведомлю префекта канцелярии.

– Но оставь тогда и меня при моем отце, – умоляюще просила его Валерия, – я хочу разделить с ним его заточение, его мучения и остаться возле него до того часа, в который поведут его на место казни.

– Это может разрешить только префект канцелярии, – ответил тюремщик. – Но пока мой товарищ вернется от него с ответом, я хочу вас запереть в одно место, где вам не покажется скучно.

С этими словами схватил он связку ключей и пошел впереди обоих по длинной галерее, пока они пришли к обитой железом двери.

Тюремщик отворил. Это была комната с орудиями, предназначенными для пыток.

– Осматривайте сколько вам угодно эти игрушки, – сказал он, скаля зубы, – я между тем постараюсь узнать дальнейшие распоряжения.

С этими словами он запер за ними дверь на задвижку и на замок.

Руфин во время преследования Диоклетиана бывал часто свидетелем торжественных пыток мучеников, и все-таки он вздрогнул, имея перед глазами целый арсенал кровавых инструментов.

Тут лежала, возле меча и секиры палача, куча плетей из кожи со свинцовыми круглыми наконечниками; скорпионы и розги; железные щипцы, крючки и металлические грабли для срывания у приговоренных мяса с членов. К этим железным колосникам и стульям привязывали жертву, чтобы сжарить на медленном огне. Тут стояла и эта, в актах мучеников так часто встречающаяся лошадка – equuleus, на которой, вследствие поворачивания колеса, все члены несчастных были растягиваемы. На ужасных машинах были приделаны металлические пластинки – lamina, которые, будучи нагреты докрасна, впивались в пах натянутого на лошадку. Возле нее стояло колесо с острыми металлическими зубцами на обруче; на него привязывали преступника, и при поворачивании зубцы врезывались все глубже и глубже в мясо. Громадные бронзовые котлы служили для того, чтобы над огнем кипятить масло, в которое постепенно все глубже и глубже погружались преступники. Многие из этих мучительных инструментов были еще окрашены кровью – кровью мучеников, потерпевших в последнем преследовании пытку и смерть.

При виде всех этих инструментов варварского безбожия Руфин чувствовал, как его охватил холодный страх; он дрожал при мысли, как доказать когда-нибудь свою веру под такими пытками. Глаза Валерии же блистали светлым огнем, и, приложившись губами к одному из этих инструментов пытки, обратилась она с тем восторгом, с каким герои первой церкви смотрели на величие мученичества, к своему отцу.

– Не пугайся, – сказала она, – этих орудий сатаны; кровь святых освятила их и превратила в трофеи победы, которыми исповедователи Христа праздновали свое триумфальное шествие в вечное блаженство. Над мучеником, находящимся на пыточном инструменте, открываются облака, и жители небесного Иерусалима смотрят на поборника Божия, Христос помогает ему с небесной силой и с престола своего величия обещает вечное царское вознаграждение… Ведь гордится же воин своими шрамами: почему же мы должны бояться этих ран? Если мы падаем, то опять поднимаемся; если мы умираем, то живем вечно; пусть пытка разорвет земное одеяние, чтобы Господь Бог украсил нас одеянием ясного бессмертия!

Так говорила Валерия, и отец ее слушал ее, как ученик своего учителя, как дитя – слова матери. Побежденный внутренним волнением, отец хотел опуститься на колени перед дочерью, чтобы она его благословила; Валерия же сделала знамение креста на его лбу, и затем они упали друг другу в объятия, полные сладчайшего счастья посреди убийственных инструментов комнаты пыток. А с неба смотрели глаза святой в ясном блаженстве на супруга и дочь; по ясному же пути, светившему с престола Всевышнего Бога в темницу, слетели улыбающиеся ангелы.

Валерия в своей детской любви не думала встретить сопротивления со стороны отца в принятии ее жертвы, а у Сабина со своими родными были слишком низкие души, чтобы в них могло возникнуть хотя малейшее сомнение в том, что префект города ухватится обеими руками за этот случай, чтобы спасти свою жизнь и имущество, и притом выдать свою дочь замуж за сына одного из высших чиновников дворца. Сабина была счастлива, девушка ей чрезвычайно понравилась, и она умела так хорошо описать все выгоды этого брака, что наконец и Ираклий легко подчинился этому. Самым необходимым оказалось теперь уничтожить повеление о конфискации имущества, и поэтому Сабин, который охотно проводил бы Валерию в Мамертинскую тюрьму, должен был сперва поспешить во дворец городского префекта.

Он прибыл туда с письменной отменой повеления своего отца, когда чиновники государственной казны были заняты приложением государственной печати. Дав таким образом обратный ход наложению запрещения, он поспешил в Мамертинскую тюрьму, мечтая дорогой, в каких изысканных выражениях он представится своему будущему тестю.

Там встретил его слуга, высланный тюремщиком, и передал ему объяснение узника.

Сабин не верил своим ушам: городской префект Руфин – христианин?! И поэтому он не хочет выдать за него свою дочь? Это он должен услышать из его собственных уст, чтобы поверить. Полный неодолимым волнением, поспешил он в Мамертинскую тюрьму; вследствие неожиданного известия красивая речь улетучилась из его головы. Когда он вступил в комнату пыток, в которой Руфин был еще заперт со своей дочерью, он на мгновение смутился, так как ему при виде городского префекта вдруг вспомнилось происшествие прошлой ночи. На лице Валерии пылал еще жар святого восторга, с которым она говорила своему отцу о величии мученичества и твердо, как исповедник на арене амфитеатра при виде готовящегося к смертельному прыжку льва, устремила она свой взор на Сабина, который от этого еще более сконфузился.

Но скоро он ободрился и, обращаясь к Руфину, сказал с вежливостью:

– Извини, благородный Руфин, что я при таких странных обстоятельствах прихожу к тебе сватать твою дочь. Что вы христиане, это для меня безразлично, я женюсь не на религии, а на девушке. Молодая дама в присутствии моих родных изъявила свое согласие быть моей женою, и если я принесу ей в свадебный подарок твою свободу, как и возвращение твоего поста и имущества, то я надеюсь в свою очередь, что ты не пренебрежешь иметь зятем единственного сына высшего государственного чиновника. Но если я ошибся в своем ожидании, то знай, не только любовь, но и месть сладка: твоя участь в моих руках.

Руфин тотчас узнал юношу; его личность и его речь наполнили его отвращением, и теперь только постиг он все величие жертвы, которую его дитя готово было принести для него.

– Молодой человек, – ответил он, – через глубокую и широкую пропасть, которая отделяет тебя от нас, нельзя перекинуть мост. Ты грозишь нам смертью: посреди всех этих мучительных инструментов я объявляю тебе, чтоб мы смерти не боимся!

Стыд так определенно и решительно получить отказ в своем сватании наполнил Сабина бешеной яростью, и он воскликнул с проклятием:

– Ну хорошо, так вы оба умрете, как презренные собаки!

С этими словами он вышел, приказал тюремщику бросить узников в самую глубокую темницу и поспешил к своему отцу.

Дорогой встретился он со своими товарищами, которым Сабина в своей радости уже сообщила большую новость предстоящей свадьбы ее сына. Они осыпали его поздравлениями и приглашали сами себя на вечер к праздничному пиру.

Это еще больше увеличило злость Сабина.

– Чтобы на вас напала падучая болезнь! – кричал он. – Вы думаете, что я хочу жениться на собаке-христианке? Клянусь Юпитером! Палач должен жениться на этой девке, и голову ее отца я дам ей в приданое.

С ужасными проклятиями отделался он от своих товарищей и поспешил домой.

Когда Руфин рука об руку со своей дочерью, сопровождаемый тюремщиками, спускался по лестнице все глубже в мокрую, ужасную темноту, тогда сердце отца начало трепетать. Он знал, как ужасно там внизу; ему казалось, будто он ведет свою любимую дочь в могилу.

Валерия чувствовала, как рука отца дрожала в ее руке.

– Отец! – говорила она. – Как я счастлива, что могу быть у тебя! Как я теперь тебе благодарна, что ты не дал своего согласия! Каждое слово из уст этого ужасного мальчишки говорило мне, что я, будучи привязана к нему, когда-нибудь стала бы раскаиваться в жертве, принесенной тебе. Как верно ты говорил, что дурной ствол не может производить хорошей ветви: знай, что его отец был окрещен, но отступился от церкви и с тех пор стал ее злейший враг. Теперь мы вместе умрем, и мученики, освятившие это место, сделают скоро своим примером и молитвой нас товарищами их величия.

С этими словами она бодро подошла к отверстию; в следующее мгновение отец видел ее исчезающей в глубине. Когда и он прибыл вниз, оба обнялись, пали на колени и отправляли немо, но полные глубочайшей набожности, свои молитвы друг за друга к небу.