Текст книги "Танец поневоле"

Дедушка молчал, проявляя выдержку. Но Севзихан не опустошал рог, словно собираясь сказать еще что-то. Шум утих. Взоры были устремлены на него. И тогда Севзихан добавил:

– Пригласили всех уважаемых односельчан, но почему же забыли про муллу? – Он с усмешкой посмотрел сначала на дедушку, потом на дядю Шах-Бубу и подмигнул таксисту. Значит, таксист знал, по какому поводу спешил домой Севзихан.

Мне казалось, что за ложную телеграмму Севзихан хочет отомстить дедушке и отцу своей холодностью, сделать так, чтобы им было неприятно, и испортить застолье. Он медлил, ждал и не поднимал рога.

– Здесь застолье пьющих мужчин, – ответствовал дедушка, догадываясь о его мыслях. – А мулла не пьет вина. Ну а ты? – Он указал на рог в руке Севзихана. – Не можешь? Или хочешь исполнять обязанности муллы?

Все засмеялись. Севзихан, растерявшись, обрел вид человека, сброшенного ослом, и, не зная, как поступить, наконец-то поднял рог и запрокинул голову. Может быть, у него даже возникло желание влезть в этот рог и скрыться в нем от устремленных на него глаз.

Теперь тамада подмигнул дяде Шах-Бубе, мол, дело сделано, он успокоится, а про остальное потом поговорим.

Застолье начинало набирать силу.

Я вернулся во двор, к тапаканам. У них настроение было приподнятое. Взяв куски сырого мяса, я пошел под навес к Цавдару. «Если он возьмет мясо, то Халиса любит меня», – загадал я. Цавдар принял меня холодно. «Вы, люди, едите и пьете, радуетесь, – словно говорил он. – А меня привязали здесь и забыли». Когда мясо было брошено, он отскочил назад, может быть, не поняв, что это мясо, и не приближался к нему. «Не ест, потому что я стою здесь?» – подумал я и ушел к столу тапаканов. Из них одни сидели за столом, другие обслуживали пирующих в саду. Те и другие время от времени менялись.

А застолье гудело; рог тамады переходил из рук в руки, тосты становились все длиннее и длиннее. Я знал, что так бывает, когда выпито много, и это мне не нравилось, потому что дедушка говорил: «Мужчина тот, кто пьет, но свои мысли высказывает коротко и ясно. Но сегодня, кажется, получалось по-другому, и слышно было, как дедушка часто повторяет: «Коротко и ясно! Коротко и ясно!» Иногда играли музыканты и танцевали гости. Но почему-то мое сердце не принимало этого веселья. «Застолье завершится, – думал я, – и все пойдет по-прежнему. Севзихан приехал без семьи, значит, скоро уедет обратно. А дядя Шах-Буба с тоской в сердце вернется к своим бычкам. Что будет с Цавдаром?..» По словам и поведению Севзихана было видно, что задуманное дядей Шах-Бубой и одобренное дедушкой ни к какому результату не приведет. Но как уверенно дедушка подмигнул дяде Шах-Бубе? Значит, они надеются довести дело до конца? Мне не хотелось терять надежды.

Солнце спускалось между Шалбуздагом и горой Гетин, Красная гора, на которую падали последние лучи, походила на громадную позолоченную стену. Шум Большой реки, ближе к вечеру всегда усиливающийся, заглушался тостами, здравицами и возгласами, веселым смехом.

– А ну-ка, где он? Где он? – раздалось из сада несколько голосов.

– Он здесь! – закричал один из тапаканов, вернувшийся из сада. – Поднимайся, парень, – обратился он ко мне, – довольно греть себе задницу. Иди, тебя зовут.

– Кто?

– Тамада. Если ты не забыл, он твой дедушка.

– Спасибо. Не забыл…

Я не имел права не идти.

За столом уже не очень остерегались тамады: принять его штраф – рог вина вдобавок к выпитому – теперь это казалось делом легким и приятным, и провинившийся даже испытывал больше уважения к самому себе.

– Посмотрим! Посмотрим, чем нас удивит внук, – это говорили про меня.

Дедушка и дядя Шах-Буба, стоя, дожидались меня. Я направился прямо к ним.

– Достаточно ваших игр! Кончай базар! Затянули! – закричал с места Севзихан.

Тамада сделал вид, что не расслышал его. А дядя Шах-Буба, бросив на сына укоризненный взгляд, развел руками, повернутыми ладонями вверх. Жест означал: «Так нельзя!» Но едва ли Севзихан, переставший признавать родной язык, помнил смысл этого жеста.

– Милый мой внук! – сказал дедушка. – Когда у виновника сегодняшнего торжества я спросил, кому предоставить слово из его друзей, он назвал твое имя. Тамада не может ослушаться его. Твое слово! – Он повернулся к Цару: – Налей, не глядя!

Цару был бодр, лицо разрумянилось, серые глаза блестели. Наливая вино из бочонка в кувшин, он нарочно наполнял его до краев, а затем, чтобы не разлилось, отпивал несколько глотков. Обязанности виночерпия он выполнял с прежним мастерством. Он взял кувшин правой рукой, крепко закрыл глаза и отвернул голову. Из кувшина вино полилось в рог. Все молчали и смотрели, как будто сегодня мало наблюдали за мастерством Цару. Было слышно, как шумела Большая река и наполнялся рог. Он был наполнен до серебряной линии у края. Цару улыбался, довольный собой.

– Маншалла! Молодец! – раздались возгласы, которые заглушили шум Большой реки.

– Цару может опьянеть, но руки его всегда действуют трезво, – сказал один.

– Не руки, а уши, – поправил другой.

– Надо чувствовать, сколько требует пустая посуда, – пояснил Цару. – Это прежде всего уши, глаза – потом.

– Ей-богу, великий человек! – заговорил таксист, который теперь чувствовал себя своим среди чужих.

– Тебя тоже признают мастером, если научишься вести машину по нашим дорогам с закрытыми глазами, – сказал ему кто-то.

Дедушка поднял рог, и все замолчали.

– Держи. – Он передал рог мне. – Скажи свое слово! Смотри, чтобы мне не стыдно было носить папаху!

– И мне тоже! – добавил дядя Шах-Буба.

– Директору школы, где ты учишься, чтобы тоже не стыдно было носить свою шляпу, – добавил кто-то.

Все замолчали, даже Севзихан. Таксист, смеясь, делал ему какие-то знаки. Севзихан покачал головой. А мне было не до смеха, так как уважал обе папахи – и дедушкину, и дяди Шах-Бубы. Кроме того, древний рог мне доверили впервые. Можно представить, что творилось в моем сердце. Я злился на Севзихана: приехал издалека и не нашел два теплых слова для отца, которого давно не видел… И Цавдар один там, под навесом, всеми забытый, но, несмотря на свое бессилие и насмешки людей, по-прежнему по-орлиному гордый. Про это я и хотел сказать, про то, как он предан своему небу и своим горам и что дядя Шах-Буба из подобных ему. Я хотел сказать так, чтобы тронуть сердце Севзихана, холодное, как камень. Но как про все это сказать коротко, ведь меня могли поднять на смех, чем бы я уронил достоинство двух папах. Все молчали в ожидании.

– Не заснул ли он стоя? – раздалось с другого конца застолья.

Дедушка погрозил туда пальцем. Опять слышен стал шум Большой реки. И я произнес два слова, которые сами собой сорвались с моего языка. Все, что я хотел сказать, заключалось в этих словах, и я знал, что если не все сидевшие, то дедушка и дядя Шах-Буба меня обязательно поймут.

– За Цавдара! – Я поднес рог к губам. Сначала попытался большими глотками побыстрее выпить вино, но у меня не получилось. К горлу подкатил комок, и чуть было я не поперхнулся. Я допил мелкими глотками. Сидевшие со своими стаканами управились раньше. Значит, они были согласны со мной, они меня поняли. Кругом было тихо, и в ушах стоял шум Большой реки. Я посмотрел на дедушку и дядю Шах-Бубу. Они улыбались себе в усы, выражение их лиц выдавало чувство удовлетворения. Я понял, что оправдал их надежду и они сейчас гордятся мной. Ведь про Цавдара все знали, кроме Севзихана и таксиста, а говорить про орла означало, что речь идет о земле и небесах, преданности и смелости, гордости и щедрости, недаром с древних времен орел служил символом свободы и независимости наших предков.

Тишину нарушил громкий смех таксиста. Наверное, при общем молчании он с трудом сдерживал себя, но в конце концов не выдержал.

– Ха-ха-ха!.. Он… ха-ха… как… ха-ха-ха!.. Как он сказал? Завгар? Ха-ха-ха! Завгар!

Тут и там тоже засмеялись, в том числе и Севзихан. Таксист мне не нравился с самого начала, я чувствовал в нем что-то недоброе. И как теперь, после его смеха, я мог смотреть ему в лицо? Ведь я чувствовал себя неожиданно повзрослевшим, у меня словно выросли крылья. Из моей груди в небо, во владения Цавдара, готовы были вырваться какие-то птицы, они вспархивали, им было тесно в груди… Но я не терял голову, собрался ответить таксисту. Однако мне на помощь пришел дедушка. Подняв палец, спокойным голосом, не допускающим пререканий, в котором словно звучало: «Я мог бы оштрафовать тебя, но вы, ты и Севзихан, ничего не знаете, а кроме того, вы гости», – он сказал:

– Цавдаром зовут орла… Он там, под навесом… – Затем дедушка обратился ко мне: – Можешь идти, сын мой. Не переживай.

Таксист снова нетерпеливо сделал Севзихану какие-то знаки, что-то шептал ему. Севзихан встал и что-то сказал на ухо все еще стоявшему дедушке. Дедушка кивнул головой. Севзихан махнул рукой таксисту, и они оба поспешно удалились из сада. Я пошел следом за ними. Но один из тех, кто носил шляпу, председатель сельсовета, бросил мне вдогонку:

– Иди, пописай, отлей выпитое и ложись спать, – и засмеялся.

Не мог же я ответить старшему по возрасту.

– Встань! – услышал я сзади голос дедушки. – Ты позволил себе оскорбить двоих мужчин, родичей, меня и моего внука. Штраф два рога! Наливай, Цару!

Что там дальше было, я не видел, да и видеть не хотел. Я парил! Вид Севзихана и таксиста, бежавших к туалету в дальнем углу двора, рассмешил меня. Я хотел петь и плакать одновременно, хотел обнять Халису. Я хотел вместе с нею подняться на луга Красной горы, чтобы, лежа на зеленой, густой и сочной траве, смотреть в высь неба!.. Потом возникло желание сходить на могилу матери и плакать…

Но я пошел к орлу. Куски мяса, что принес, исчезли. Значит, кровавую пищу он съел, когда никого не было. Я обрадовался, мне хотелось обнять и расцеловать Цавдара. Но он не подпустил к себе. Даже кинулся на меня, а я, отпрянув назад, чуть не упал.

Из кастрюли, в которой лежали куски нарубленного мяса, я принес пригоршню и бросил Цавдару. Он не отказался, стал клевать. Значит, он считает меня своим! Я вспомнил, что загадывал желание. «Халиса любит меня! – прошептал я. – Халиса! Халиса!» – Кровь моя пламенела от виноградного вина…

Под навес пришли Севзихан с таксистом.

– Это и есть твой Завгар? – скрывая смех, спросил таксист.

– Это Цавдар, – ответил я.

Орел перестал клевать. Таксист пнул мясо, отбросив его под самые ноги орлу. В ответ Цавдар бросился на таксиста. Но веревка была слишком короткой, крыло Цавдара раскрывшись, вытянулось в сторону. От неожиданности таксист, кажется, протрезвел.

– Не трогай его, у него крыло сломано, – сказал я.

– У старика ум за разум заходит, орлов привязывает во дворе, – заворчал Севзихан. – Он сам поймал его?

– Нет, дядя Хелеф поймал, тайно подкравшись сзади.

– Тогда он должен быть во дворе дяди Хелефа.

– Он хотел убить Цавдара…

– Он поймал, значит, его право, убить или нет, – заявил Севзихан.

– Грех убивать орла… Говорят, исчезнет род того, кто убьет орла, – вспомнил я слова, некогда услышанные от старших.

– Сказки стариков забили тебе голову, дружище. – Севзихан хотел погладить меня по голове, но я уклонился. – В твоем возрасте в горах, в Орлином гроте, ты знаешь, скольким птенцам я отрывал голову? И ничего, живу! – засмеялся он.

– От вина у него кружится голова, – придя в себя, добавил таксист. – Удивительные люди твои односельчане, приятель, – обратился он к Севзихану. – Вызывают на похороны, а отмечают день рождения… Каменный век…

– Ничего, ничего! – пригрозил Севзихан. – Ночь в моем распоряжении. Уж вправлю мозги старику… В одном дядя Камал поступил умно – не отпустил тебя… А рог его великолепен. Раньше я не обращал внимания… Антик!..

– Тот, к кому он попадет, разбогатеет, – сказал таксист.

– Разве наши знают, что такое деньги? Темнота, – добавил Севзихан.

Задать бы им обоим! Но испортишь застолье. Из уважения к дяде Шах-Бубе я сдержался. Гостя, даже врага надо привечать, по-другому не поступишь.

– Пошли, – сказал Севзихан таксисту.

– Спой что-нибудь своему орлу, – сказал таксист и пошел следом за Севзиханом. Я знал, что они идут в сад, но все равно спросил:

– А куда вы идете?

– В сад. Есть и пить. Гулять так гулять, – засмеялся Севзихан. Не понимал человек, какое уважение ему оказывают.

– Вы не для такого застолья! Лучше идите туда, откуда вы сейчас вышли! Вот где ваше место! – указал я в сторону туалета.

Они еще что-то сказали, но я их не расслышал из-за рева проходившего мимо стада коров.

Один из тапаканов протягивал провод от столба электропередачи, стоявшего возле дома, к дереву. Значит, застолье продолжится. Все смешалось в моем сознании: печаль за дядю Шах-Бубу, которому сын не оставил никаких надежд, радость от своего дерзкого ответа Севзихану и таксисту, от того, что Цавдар съел принесенное мной мясо, и, может быть, сбудется мое желание; я гордился тем, что выпил из рога тамады, а птицы, вырывающиеся из моей груди, словно нашептывали мне строки стихов. Вернувшись домой, я сел за стол и написал стихотворение, которое давно зрело в сердце. Посвящалось оно Халисе.

Потом я начал писать про Цавдара, но не сумел свести концы с концами, так как в голове у меня царил сумбур. «Про любовь можно писать и выпившим, а про орла – только на ясную голову». – Это была последняя мысль, пришедшая мне в голову, когда засыпал за столом. Я встал и лег в постель.

Утром, проснувшись чуть позже обычного, я поспешил в конец террасы. Халиса шла в школу. «Она любит меня!» – с уверенностью сказал я сам себе, и мне казалось, что сегодня каждое ее движение подтверждает мою мысль. Она не очень спешила и, не увидев меня в обычное время в конце террасы, оглядывалась. Но как только увидела меня, она ускорила шаг.

На ней был новенький костюм небесного цвета, под цвет глаз, и туфли на высоком каблуке. Выглядела Халиса красивее, чем обычно. Повзрослевшая, девушка на выданье. И длинная черная коса ее сегодня смотрелась иначе. Я не видел ее глаз, но представлял себе их красоту и кротость… Вспомнились слова дяди Хелефа: «Не упускай ее!» «Не упущу!» – в очередной раз твердил себе. В моей груди заволновались птицы. Чтобы успокоить их, я сказал себе: «Надо просмотреть стихотворение и вовремя передать адресату». Халисы уже не было видно, и я вспомнил, что мне тоже надо идти в школу. Взяв книги, я спустился вниз, в помещение, где выпекали хлеб.

Бабушка с дедушкой пили чай, лица у них были печальные. Ответив на мое приветствие, бабушка спросила:

– Дитя мое, ты не опаздываешь в школу? Халиса давно пошла.

– Время еще есть, – сказал дедушка, вынув из нагрудного кармана часы. – Налей ему чаю, пусть перекусит и пойдет.

– Сядь, сядь, бабушка, сам налью, – сказал я и, наливая в стакан чай, спросил у дедушки: – Чем закончилось вчерашнее застолье?

– Председатель сельсовета описался, и Севзихан тоже, – но по голосу и хмурому лицу видно было, что застолье не удалось.

– Ты не умеешь подбирать слова, – проявила недовольство бабушка. – Хотя бы перед хлебом. Надо же различать взрослых и маленьких.

Дедушка ничего не ответил. Соловей на застольях, дома он становился не очень разговорчивым, и переспрашивать у него не было принято. Я посмотрел на бабушку.

– Говорят, вчера твой дедушка оштрафовал председателя сельсовета на два рога.

– Я знаю. Он это заслужил.

– Говорят, потом он хотел сходить до ветру, а тамада не позволил ему встать… – Бабушка укоризненно посмотрела на дедушку. – Разве можно допустить такую издевку над взрослым человеком, да еще хакимом? Что скажут люди?

– Взрослый человек, да еще хаким, должен уметь вести себя и не говорить лишнего. Торжество, которое ведет тамада, – это тебе не собрание в клубе! – строго ответил дедушка. – И не надо лезть ко мне. Я же не лезу в твои бабьи разговоры. И ко мне не лезь.

Подобные разговоры и мне не нравились, я думал о дяде Шах-Бубе.

– А как Севзихан?

– Как приехал, так и уехал… Никчемный человек! – Дедушка встал. – Я рог забыл у Шах-Бубы. Оставил на столе на террасе, а утром его там не было.

– Вернется Шах-Буба, заберешь у него свой рог. Наверное, он убрал его подальше. Что за спешка? – сказала вслед ему бабушка. Дедушка в сердцах махнул рукой и молча вышел со двора.

– И слышать не захотел, чтоб ему не умереть! – Бабушка заговорила о Севзихане. – И дедушка всю ночь с ним говорил, и Шах-Буба как только ни упрашивал. И я ему, непутевому, свое сказала. Наши слова его не проняли. Заявил: «Не приеду в эти каменные развалины!» Мы ему: «Дома требуется хозяин, иначе от него ничего не останется, а Шах-Буба не вечный». Он нам в ответ: «Это разве дом? Хлев, правда, в два этажа. А умирают все, не только Шах-Буба». Наглец!

Я тоже встал.

– Дитя мое, ты не поел. И чай твой остыл…

– Не хочу…

– Присмотри за орлом, сын мой. Бессловесная птица, жалко ее. Шах-Буба просил тебя… Сам он, бедняга, ушел на пастбище.

«Ну и перемелет же дядя Хелеф ему кости», – подумал я.

О вчерашнем застолье во дворе дяди Шах-Бубы свидетельствовали следы от сметенной золы и основательно примятая трава в саду, где сидели мужчины. Следы колес говорили о том, что таксист, чтобы развернуться, въехал во двор. Я пожалел, что дедушка не позволил ему уехать вчера. Может быть, потому он сегодня и злился – на самого себя. Ведь не велика беда, что забыл про рог… А Севзиханом он всегда недоволен… Если бы таксист вчера уехал, Севзихан бы остался… Или нет? Севзихана ведь, как видно, трудно понять даже взрослым людям.

Перед Цавдаром лежала целая куча костей. Дядя Шах-Буба, уходя в горы, не забыл про него. Тут же стояла и кастрюля с водой.

– И ты вчера пировал, – сказал я Цавдару.

Орел гордо посмотрел на меня. Я хотел верить, что он не винит меня в своих бедах. Цавдар как будто говорил мне: «Застолье завершилось, и все вернулись к своим обычным делам. А я здесь, привязанный, как козленок бабушки Тенфе…»

– Ты, Цавдар, тоже вернешься в свои владения, в свое небо, к своему камню. Только выздоравливай. Все будет хорошо.

Я пошел в школу.

Я сидел на уроках, а мысли мои были далеко.

Слушать учителей было скучно. Все, о чем они говорили, я знал по книгам, со слов дедушки, дяди Шах-Бубы. И потому они не увлекали меня…

Я думал о Халисе. Она была младше меня на год. Иногда мне приходила мысль превратиться в двоечника, чтобы остаться на второй год и учиться в одном классе с нею. Но решиться на такой шаг не мог, чтобы не расстраивать бабушку с дедушкой. С отцом мы не виделись, так как он жил со своей новой семьей в другом селе. С мамой они разошлись давно, и я всегда помнил себя с бабушкой и дедушкой, являясь для них единственной радостью и помощником. Кроме того, как бы посмотрела на меня Халиса, если бы я стал второгодником? Вот почему я должен был поступать так, чтобы мои близкие, дорогие мне люди гордились мной, чтобы благодаря мне их больше уважали в селе. Моя доброта к ним обратно возвращалась сторицей. Я уже осознавал, что именно для таких отношений люди и живут на земле, что такие отношения и являются солью жизни.

Заботы дяди Шах-Бубы, его возросшие горести и напасти трогали меня. Я их воспринимал как собственные. Как жаль, что горе человечье, забирая пригоршнями из одного сердца и тем самым облегчая его, нельзя распределить между людьми. Была бы такая возможность, уж я бы облегчил израненное сердце дяди Шах-Бубы…

На уроке географии наш классрук Кариб-муаллим[41]41
  Муаллим – учитель.


[Закрыть] вызвал меня к доске.

– Выйди сюда! Повтори-ка, что я сказал.

Откуда мне было знать, о чем он говорил? Ведь я не слушал. И даже не заметил, как прошли четыре урока и начался урок географии. А он хочет, чтобы я что-то повторил. Догадывается ведь про мое состояние.

Но я знал привычку Кариб-муаллима: он любил к месту и не к месту требовать, чтобы ученики показывали на карте Карибское море, словно это было море его отца, доставшееся ему по наследству. Что, в конце концов, каждый из детей этого маленького села должен знать про его «громадное наследство» на другом конце земного шара? Многие не могли показать на карте находящееся рядом Каспийское море, но незнание месторасположения Карибского моря было чревато неприятными последствиями. Ученику прощалось, если он не мог показать на карте и Каспийское море, и Шалбуздаг, но если не укажешь Карибское море!.. Гибкий кизиловый прут в руке учителя начинал хлестать по голове ученика, словно это и не голова вовсе, а полый глобус… Я подумал, что надо указать на карте Карибское море.

– Вот, – сказал я, указывая пальцем, – Карибское море.

У тридцати учеников, сидящих в классе, чуть было не полопались животы от смеха.

– Садись, – сказал Кариб-муаллим, решив, что я насмехаюсь над ним, что выдавал его голос. – Видно, ты еще не пришел в себя после выпитого вчера вина.

«Откуда он узнал? – удивился я. – Он ведь не участвовал в застолье… Наверное, директор сказал… Как же иначе?! Я же не за здоровье директора школы выпил целый рог, да еще рог тамады, а за какого-то орла со сломанным крылом… Вряд ли вчера рог дошел до директора… И Кариб-муаллим злится, что его не пригласили… Но разве я виноват, если дядя Шах-Буба не выносит его привычек?»

Класс хохотал и походил на племя индейцев, живущих на берегу далекого Карибского моря. И выкрики походили на индейские. Кариб-муаллим им ничего не говорил…

Но я не собирался отступать.

– Дедушку позвать в школу? – спросил я, зная, что Кариб-муаллим остерегается деда. Учитель заранее знал, о чем будет говорить мой дед, который сам был учителем всего села, но на его уроках ничего не записывали, не указывали на карте, его уроки составлялись из обычаев и традиций, которых народ придерживался в течение долгих веков. Это были уроки чести и совести, человечности и порядочности, мужского достоинства и щедрости.

Моя затея удалась. Класс начал успокаиваться.

– Не стоит беспокоить старого человека, – тоже успокаиваясь, перестав злиться, сказал Кариб-муаллим. – Но я говорил о реках Лезгистана… Я просил тебя показать, где находится наша Большая река, хотя ее и нет на карте. Ты не знаешь. Вот про это дома и скажешь дедушке.

– Я знаю, где находится Большая река! – почти выкрикнул я и повернулся к карте.

Но Кариб-муаллим, взяв за плечо, подвел меня к окну.

– Что-то я сомневаюсь, – ткнув заостренным концом указки в оконное стекло, он показал на протекающую внизу Большую реку. – Ты способен показать ее только из окна… Вот так, как я. Я просил тебя показать ее на карте…

Класс расхохотался ещё громче.

Хорошо, что прозвучал звонок. Это был последний урок.

Выйдя из школы, я зашагал к пригорку, с которого открывался вид на всю долину Большой реки. Вот они: Шалбуздаг, Красная гора, гора Келет, гора Гетин, пастбище, где находится дядя Шах-Буба, дом бабушки Тенфе, дома на окраине нашего села… Следовало прийти в себя после едких замечаний Кариб-муаллима, и место было подходящее… Каждая гора, каждый перевал, каждая речка, овражек, дом имеют свою историю, живут своей жизнью. Как и у всякого человека. Об этом я и думал… Я вспомнил слова, однажды сказанные дедушкой: «Люди пьют вино не для веселья и не для того, чтобы облегчить свое горе, а для того, чтобы уравновесить их на весах жизни». То есть, как пояснял дедушка, нет человека, к кому не приходили бы и радость, и горе, но главная задача заключается в умении сохранять между ними равновесие. Тот, кому выпадает беззаботная жизнь, кто знает только радость, в конце концов забывается, им овладевает гордыня, он привыкает на остальных смотреть сверху вниз. А тот, кто видит только горе, может потерять человеческий облик, опуститься на самое дно жизни… Живущий только в наслаждениях и согнувшийся под напастями – одинаково несчастливы. А потому нельзя гнаться за беззаботной радостью, вести беспутную жизнь, считать, что горе и печаль подобных тебе, живущих рядом с тобой не имеют к тебе никакого отношения. Чтобы получить радость, которой не хватает, или уменьшить радость и печаль, которых слишком много, люди и придумали вино. Не для того, чтобы напиваться без цели, а для того, чтобы пить, зная меру, в застольях, на праздниках и свадьбах, не теряя достоинства. Двустишие на древнем роге гласит: «Пустой – наполни, полный – осуши», – словно две чаши весов, через которые нельзя перешагнуть, которые надо уравновесить…

Вот таким образом, сидя на пригорке, я объяснял себе слова дедушки. «Дедушка заставил меня пить вино не ради шутки и не для того, чтобы занять гостей, Кариб-муаллим, – думал я. – Он знает, что в моем сердце тоже гнездятся и радость, и печаль и горе подступило ко мне вместе с утратой матери, он видит, что я повзрослел и настала пора, когда мне надо чувствовать ответственность и перед своим горем, и перед излучающей свет радостью. Дедушка знает, что чаши весов моей души тоже надо уравновесить, Кариб-муаллим…»

Большая река шумела, как обычно. От другого какого-нибудь беспрерывного шума все бы устали, но шум реки действовал иначе, словно умиротворяя душу. Когда слушаешь реку на расстоянии, думается лучше, мысли в голове тоже начинают приобретать ясность и спокойствие.

В подобном состоянии я сейчас находился и думал: Халиса, наверное, стоит сейчас перед зеркалом, распустила косу и расчесывает волосы…

Дедушка курит, вспоминая о роге, оставшемся дома у дяди Шах-Бубы…

Бабушка отложила чулок, который вяжет, или, дожидаясь меня из школы, что-нибудь варит или жарит…

Тенфе, повесив ружье на гвоздь, дремлет на солнце у стены террасы. Едва ли она привязывает одного оставшегося козленка…

Дядя Хелеф спит на камне Цавдара, иначе быть не может…

Дядя Шах-Буба, оставив свое «надгробие» внизу, у хибарки пастухов, вытянулся на своей «кровати» и смотрит в небо. Уйдя в свои печальные думы, он, наверное, не слышит ни шума Большой реки, ни шума водопадов, стекающих с Красной горы…

Севзихана, должно быть, таксист доставил в аэропорт Махачкалы…

Таксист он и есть таксист, ему все равно, везти человека на родину или увозить его оттуда, на свадьбу его доставить или на похороны…

В течение месяца дядя Шах-Буба не появлялся в селе. Заботу о Цавдаре я взял на себя. Заглядывали к нему и бабушка с дедушкой, приносили хлеба и воды, а то и мяса. Орел привык к своему положению. А может быть, он привык не к положению, в котором оказался, а к тем, кто ухаживал за ним? Мне казалось, что он ведет себя мирно в знак уважения и благодарности. Крыло у Цавдара почти срослось, теперь оно слушалось хозяина. Иногда он взмахивал, словно испытывая их, обеими крыльями… Неизвестно, что творилось у него на сердце, но, оценив нашу заботу о себе, он перестал кидаться на нас, тем самым выделяя нас среди остальных людей… А может быть, на его характер повлияли печаль и тоска дяди Шах-Бубы? Может быть, он обладал таким чувствительным сердцем? Знает же он, что дядя Шах-Буба доставил его сюда, чтобы вылечить.

А может быть, его мирное поведение и спокойствие, ставший менее колючим взгляд были связаны с предчувствием грядущих несчастий?

Но когда дядя Хелеф, появившийся в селе, пришел к Цавдару, орел совершенно вышел из себя и, забыв про удерживающую его веревку, хищно бросился на пастуха.

– Можешь рвать и метать сколько угодно, – сказал дядя Хелеф, смутившись от неожиданного нападения. – Но ты перестал быть орлом!

– Кем же он стал? – спросил я.

– Ослом, собакой! Козленком бабушки Тенфе! – с издевкой засмеялся дядя Хелеф. – Кто же еще бывает на привязи? Ничего, – опять обратился он к Цавдару, – с тобой я буду иметь дело. Значит, я тебя ударил сзади? Люди так говорят… Ну хорошо! Когда отпустит тебя Шах-Буба, мы с тобой схватимся. А хочешь, давай сейчас в круг! – Он стукнул меня по плечу: – Развяжи его! Мы подеремся! Посмотрим, кто кого! – Дядя Хелеф не шутил. Наверное, насмешки и разговоры односельчан о том, что он подло ударил орла, вконец «достали» его, и он чувствовал укоры совести. – Давай же, развяжи его!

– Я не могу без разрешения дяди Шах-Бубы.

– Шах-Буба все равно собирается его отпустить!

– Он может броситься и на меня, – солгал я. – А когда дядя Шах-Буба собирается его отпустить?

– Наказал мне, чтобы разузнал, вылечилось ли крыло. – Дядя Хелеф несколько успокоился. – Иначе что бы я здесь делал? Что я, ровня этой подстилке?

Он хотел пнуть Цавдара сапогом, но орел опять бросился на него. И опять его удержала веревка. Крепкой оказалась. Я пожалел, что она не оборвалась.

Дядя Хелеф вышел со двора.

– Передай дяде Шах-Бубе, что Цавдар выздоровел.

– Не выздоровел, а с ума сошел! Ничего, порождение ослицы, я с тобой поговорю отдельно! Я не мужчина, если не вырву тебе глотку! – уходя, продолжал он грозить орлу…

На следующий день с буркой под мышкой вернулся дядя Шах-Буба.

Усы у него совершенно поседели, а на лице, не бритом уже несколько дней, выступила белая щетина. За один месяц, пока я его не видел, он состарился. «Или он был таким, только я это заметил после всех случившихся событий? – подумал я. – Ведь я тоже повзрослел и начал замечать то, на что раньше не обращал внимания».

Дядя Шах-Буба попросил меня написать письмо.

– Садись-ка, пиши, – сказал он, усаживая меня за стол в конце террасы своего дома и подавая мне ручку с бумагой. – Я буду диктовать, а ты пиши, не пропуская ни одного слова.

Я писал на имя Севзихана. Письмо свидетельствовало о буре, не утихающей в сердце дяди Шах-Бубы, хотя он и старался скрыть свои чувства, не задеть сына, не доставить ему боль.

– У тебя есть что сказать, что пожелать? – спросил он, когда письмо было дописано.

– Нет, ничего такого, – никаких пожеланий к Севзихану у меня не было, но я вспомнил про рог тамады. – Дядя Шах-Буба, дедушка оставлял на столе рог и беспокоится о нем, – сказал я.

– В моем доме нет рога, – расстроился дядя Шах-Буба. – После застолья я его не видел, думал, что дядюшка Камал забрал его.

– Значит, кто-то взял его…

– Думаешь на Севзихана? – По голосу Шах-Бубы чувствовалось, что он готов поверить в это.

– Никто из односельчан не возьмет его, – сказал я. – Я слышал, как Севзихан и таксист говорили о роге, о его стоимости…

Дядя Шах-Буба глубоко вздохнул.

– Пиши дополнение к письму, – сказал он и опять начал диктовать.

В письме тень подозрения дяди Шах-Бубы не падала на сына, он спрашивал, чист ли на руку таксист. А я прежде всего подозревал Севзихана, ведь он был зол как на своего отца, так и на моего дедушку и грозился отомстить им. Тому, кто отрывал головы орлиным птенцам, разве трудно украсть рог? Да и разговор про рог завел Севзихан, а не таксист. Я знал, что таксист спал в отдельной комнате, когда дядя Шах-Буба и дедушка чуть ли не всю ночь учили уму-разуму Севзихана. В случае чего он мог сказать таксисту, что рог ему подарили. Хотя таксист мог и не увидеть, как Севзихан спрятал рог в свой большой дипломат. Словом, у него была возможность совершить кражу. Хотя и не осмелился написать сыну открыто, я чувствовал, что дядя Шах-Буба думает так же, как и я.