Текст книги "Так далеко, так близко..."

Часть II
Джек
Долг

13

В первый раз я приехал в шато д'Коз, когда мне было семь лет. Не знаю, может ли мальчишка в таком возрасте влюбиться в дом; но я влюбился.

В те дни я не понимал, почему я так его полюбил. Единственное, что я понимал, – что здесь я дома. Его размеры меня не пугали. И величественность не подавляла. Мне был легко в этих огромных комнатах. Легко бродить по лугам и лесам нашего имения.

В глубине души я знал, что я принадлежу этому месту, этому дому. Навсегда. Уезжать отсюда мне никогда не хотелось. А если и приходилось, я грустил целыми неделями. Никак не мог дождаться возвращения. Мы приезжали сюда каждое лето. И всегда лето казалось мне слишком коротким.

Отец подарил мне шато и земли сразу же после того, как женился на Вивьен в 1980 году. Я был поражен, услышав о его намерении. Я не верил, что он действительно хочет это сделать. Я ждал, что в последний момент он раздумает. Но он не передумал, к моему великому удивлению.

Себастьяну шато надоел. К виноградникам и виноделию он утратил всякий интерес. Такой у меня отец. Ему быстро все надоедает. И вещи, и жены.

После того, как они разбежались с Вивьен, мы с Люцианой стали за глаза называть его Генрихом. В честь Генриха VIII, у которого было шесть жен. Прозвище быстро сократилось до Генри.

В детстве мы с Люцианой придумывали имена и прозвища для многих людей. Вивьен мы звали ВВ – Вивьен Великая. Так воспринимал ее отец. И я. Но Люциана не любила Вивьен. И ВВ она называла так в уничижительном смысле.

Моя единокровная сестра ненавидела и мать Вивьен, Антуанетту Дилэни. А я ее любил. Она казалась мне красавицей. Ее волосы грели, как солнце, зеленые глаза были цвета изумрудов, которые отец часто дарил ей. Кожа у нее была матовая и очень светлая. Когда Антуанетта сердилась, кожа становилась ярко-розовой. летом вокруг носа у нее проступали веснушки. Они мне нравились. Они делали ее более земной, не такой воздушной.

Антуанетта всегда была очень добра ко мне. Она любила меня. Также сильно, как Вивьен. Я знаю это потому, что она говорила мне об этом, говорила, что я ей как сын, которого у нее не было.

Я не позволил бы Люциане давать прозвище Антуанетте. Разве только если оно будет хвалебным. Но в этом мы так и не пришли к соглашению. Поэтому Антуанетту мы никак не называли у нее за спиной. О ней мы всегда говорили как об Антуанетте.

Но у меня было имя для нее. Она была «Необыкновенная дама». И она действительно была такой. Необыкновенной. Она творила чудеса в моей жизни, она совершенно изменила ее. И помогла мне обрести цельность.

А потом она упала с лестницы в погребе на ферме Лорел Крик. Сломала себе шею и умерла.

Мне было двенадцать лет, и сердце мое было разбито. Кажется, я так и не смог оправиться от этой потери. С тех пор во мне появилась пустота. Никто не смог ее заполнить.

В двенадцать лет я попал в ад.

Антуанетта умерла, а отец начал читать мне лекции о Долге. Я должен присматривать за Люцианой, когда его нет. Я должен хорошо учиться. Чтобы поступить в Экзетер и Йейль. Я должен не дать прекратиться роду Локов. Я должен пойти по стопам отца. Я должен буду возглавить «Лок Индастриз» и «Фонд Локов». Это всегда был Долг с большой буквы. И по большому счету.

Мне не исполнилось еще тринадцати, когда к делу подключился Сирес.

Всякий раз, когда мы ездили навестить его в Мейн, речь заходила о Долге, Долге и Долге. Не удивительно, что я возненавидел это слово. И решил, что никогда в жизни не буду исполнять свой Долг. Никогда. Конечно, я исполнял его. Мне промывали мозги, как собаке Павлова. Я подчинился их воле. Исполнял то, что они велели. До известной степени.

Наследство, как в те дни я называл шато, было мне назначено в день моего шестнадцатилетия. Тогда я учился в Экзетерской подготовительной школе. Это была небольшая часть моего огромного наследства, поскольку и мой отец, и дед – миллиардеры.

Иногда я считал, что шато отдали мне в утешение. Отец женился на Вивьен, женщине моей мечты. Я сам хотел жениться на ней. Когда они затянули узел, естественно, я почувствовал себя опустошенным.

Кажется, Себастьян это понял. Отсюда и шато. Конечно, подарив его мне, он сэкономил на налогах.

Когда шато стало моим, я улетел во Францию, едва начались каникулы. Я был в восторге, что могу по несколько раз в году приезжать сюда, а не только на лето.

Себастьян и Вивьен тоже подолгу жили там в 1980 и 1981 годах. Они действовали мне на нервы. Вечно они сюсюкали и ворковали. Мы с Люцианой окрестили их влюбленными голубками.

Голубки возились с грудой камней, которые Себастьян купил ей в Лормарэне. Они превращали эту груду в жилище. Наконец, все было готово и названо «Vieux Moulin». На мой взгляд, это была безумная трата денег. Но я молчал. Это не мое дело. И, в конце концов, теперь у меня было шато. Дом моей мечты, если уж с девушкой не вышло.

Я так и не понял, почему эта куча старых камней полюбилась Себастьяну. Старая мельница, ах ты Господи. Но я никогда не понимал своего отца. А теперь уже поздно. ПРошло пять месяцев, как он умер и похоронен.

Окончив в возрасте восемнадцати лет Экзетер, я уехал в Йейль. Как и предполагалось. Исполнять свой Долг. Я шел по тем же ступеням, по которым прошли и все другие Локи. Первый из них – мой прапрадед. Йен Лайон Лок. И вот теперь я, – вероятно последний в роду, поскольку у меня нет сына, да и дочери тоже.

Йейль я вспоминал как досадную помеху в жизни. Он не давал мне жить так, как хочется. А мне хотелось жить только в Экс-ан-Прованс. Я изучал виноградарство и виноделие у Оливье Маршана, который ведал всем этим много лет. Сначала у отца. Теперь у меня. В этом, как ни покажется странным, заключался смысл моего существования.

В двадцать два года я, наконец, стал хозяином своей судьбы.

Окончив Йейльский университет, я поселился в шато, работая вместе с Оливье. Я страстно полюбил землю. Мою землю.

И еще я страстно полюбил женщину.

В двадцать три я женился на ней.

Все считали, что она мне очень подходит. Так и было, если говорить о ее родословной. Элеонора Джарвис Тэлбот происходила по прямой линии из известной семьи бостонских богачей. Кроме родословной, у нее ничего не было. Для меня это не имело значения. У меня денег больше чем достаточно. Для нас обоих. Миллионы. От моей матери.

Элеонора была красивая бледная блондинка. Высокая, тонкая и гибкая. И сверхсексуальная. В наше первое свидание я переспал с ней и весь последний год своего пребывания в Йейле занимался этим.

Ее сдержанный, несколько анемичный внешний вид не соответствовал ее обжигающему темпераменту. Она была страстная женщина. Возможно, в этом и было ее очарование. Она выглядела, как леди, а вела себя, как шлюха. Переспав с ней, я мог думать только о том, когда мы займемся этим в следующий раз. И всякий раз это было похоже на бешенство. Мы занимались с ней любовью днем и ночью, при первой же возможности. Я был на седьмом небе, как говорится. Я не верил своему везению.

Моя семья думала, что она – мисс Райт. Оказалось, что Элеонора – мисс Ронг[9]9
  Игра слов: Райт – Правильная. Ронг – Неправильная


[Закрыть] С самого начала все у нас пошло наперекосяк. Может, это частично моя вина: я не объяснил ей, как много значит для меня мое имение, эта земля и ее виноградники.

Медовый месяц мы провели в Марокко. Я так и не узнал тогда, что это за страна. Все время я пребывал в постели. На Элеоноре. Глядя сверху в ее покорные, спокойные серо-голубые глаза. Или лежа на спине. Глядя в потолок гостиничного номера, в то время как она с энтузиазмом забиралась на меня. Ей это нравилось. Ей нравилась активная позиция. «Давай я тебя трахну», говорила она. И трахала. Опять и опять, и опять.

Потом мы вернулись домой, в шато. И все изменилось. Не могло не измениться. В шато я жил настоящей жизнью. У меня было дело, которое я должен был делать. Это был мой Долг. Но в этом случае я исполнял свой Долг с любовью. Я был привязан к земле и виноделию.

Нетерпению и безумству пришлось отступить. Но не до конца. К несчастью, Элеонора была подобна кролику. Если она не могла заниматься этим постоянно, она пребывала в раздражении. Говорила, что я ее не люблю. Я ее любил. Но она истощила мои силы. Я был просто вычерпан до дна. Мне нужно было отдохнуть от этого невообразимо бессмысленного траханья. Вскоре я понял, говорить с ней мне не о чем. Почти совсем не о чем.

Кроме того, у нее не было ни малейшего представления о том, как вести хозяйство в большом шато. Она стала хозяйкой, но это для нее ничего не значило. Научиться этому ей нисколько не хотелось. Ее интерес к тому, чем я занят целыми днями, равнялся нулю. Она никак не участвовала в моих делах. Через год после свадьбы возникла новая проблема. Она помешалась на моем отце. Она постоянно говорила о нем. Его общество разжигало ее. Она страшно воодушевлялась, возбуждалась сверх меры, говорила низким хриплым голосом. В его отсутствие она погружалась в уныние. Становилась угрюмой, разражалась вспышками гнева.

Она по-прежнему хотела бесконечно предаваться со мной любовным утехам. Но мой интерес к ней исчезал с бешеной скоростью. е поглощенность Себастьяном все прояснила. Я понял, что она хочет заменить меня моим отцом. Или спать с нами обоими. С кем получится. Это открытие привело к краху нашей интимной жизни. Оно сделало меня импотентом.

Мы развелись.

Развод влетел мне в копеечку. Но оно того стоило.

К счастью, несмотря на весь этот эротический марафон, от этого достойного сожалению брака не было детей.

Желая самого себя наказать, в двадцать шесть лет я женился еще раз.

Я познакомился с Жаклин де Броссар в Экс-ан-Прованс. Она была дочерью захудалого барона и жила неподалеку от шато. В начале меня привлекло в ней то, что она хорошо ориентировалась в жизни поместья. И знала землю. Плюс ко всему, она обладала великолепным телом. Взгляды у нее были незамысловатые. Но знаменитый французский шик, чувство стиля вполне компенсировали это несоответствие внутреннего и внешнего.

Мой выбор показался мне весьма достойным. Почти идеальным. У нас было много общего. Мы прекрасно совмещались. И все равно, брак распался уже через год. Две вещи интересовали ее в жизни. Первая – как тратить мои деньги. Другая – неверность. Эта моя жена явно не собиралась укладывать к себе в постель моего отца. Насколько мне известно. Просто ее дорожка скрещивалась с каждым вторым мужиком, встреченным ею.

Мы разошлись.

Я дал клятву никогда больше не жениться.

Теперь я живу во грехе.

Моя любовница – англичанка. Ее зовут Кэтрин Смит. Она образована, умна, даже интеллектуальна. Пятьдесят лет назад ее назвали бы синим чулком – она окончила Оксфорд, довольно известный историк, пишет на исторические темы, читает лекции.

Она показалась мне на редкость красивой. Рыжеволосая, зеленоглазая, с бледным лицом.

Иногда Кэтрин напоминает мне мою Необыкновенную Даму. Как и дочь Необыкновенной Дамы Вивьен, Кэтрин старше меня. На пять лет. Значения это не имеет. Я всегда предпочитал женщин старше себя. Мы познакомились в Париже в августе 1994 года. Она была там вместе с английским журналистом, моим другом Диком Викери. Я решил, что у них роман. Но ошибся. Они были просто добрыми друзьями.

Мы с ней стали больше, чем просто добрыми друзьями. Через несколько дней. Я люблю умных женщин. Они меня стимулируют. Оживляют. Кэтрин – это гораздо лучше, чем безмозглое траханье. Она – предел мечтаний.

Она приехала ко мне на Рождество. Тогда-то я и предложил ей пожить со мной. Она согласилась. Мы вместе проводили старый год, встретили новый. Пили шампанское на крепостном валу. Произносили тосты в честь друг друга. Вместе пьянели.

Мне казалось, что 1996 год открывает удивительные перспективы. Особенно с такой предпосылкой, как Кэтрин. Неограниченные перспективы.

– Я не могу обещать, что женюсь на тебе, – сказал я ей после рождества.

– Жениться! – воскликнула она негодующе. – Да кому то нужно! Уж конечно, не мне. У меня нет ни малейшего желания быть связанной с кем-либо законными узами, в том числе и с присутствующими. Я люблю независимость. И не ставлю совей целью потерять ее.

Так я и нашел себе пару.

Прошло семь месяцев после нашей первой встречи, а я все еще был очарован этой умной женщиной. Кажется, очарован ею и сейчас.

Я медленно шел к шато, вырисовывающемся впереди каменной громадой. В это февральское утро он словно светился. Белесый солнечный свет отражался от его многочисленных окон. Гребни крыши из серой черепицы и башни казались темными пятнами на подернутом дымкой голубоватом небе.

Остановившись, я посмотрел на шато, возвышающийся над обширными зелеными лужайками, садом и широкой каменной террасой.

Отсюда в любое время дня открывается самый великолепный вид на это прекрасное здание XVIII века. Сейчас над лужайками поднимался туман, и, освещенный мягким утренним светом, шато являл собой захватывающее зрелище.

Я испытывал удовольствие от того, что он принадлежит мне.

Я взглянул на часы. Почти девять. Время идти завтракать с Кэтрин.

Я нашел ее в библиотеке. Она работала там с семи утра.

– Какой ты славный, – сказала она, поднимая голову, когда я вошел. – Несешь мне завтрак, не иначе. Балуешь меня.

– Завтра будет твоя очередь. – Я поставил большой деревянный поднос на кофейный столик у камина и сел.

Она тут же присела рядом. Мы пили кофе с молоком из больших чашек и поедали теплые свеженькие булочки с маслом и домашним малиновым варением.

– Джек, это убийственно.

– Ты говоришь это каждый день.

– Три минуты на губах, да полгода на боках, – пробормотала она, качая головой. – Я завтра же перехожу на диету.

– Ты мне нравишься такая, как есть.

– Я толстею, живя здесь, Джек.

– Хочешь уехать?

– Нет, конечно же нет, глупый, – повторяла она, смеясь. – Это место неотразимо.

– А я думал, что это я неотразим.

– Ты тоже. Ты и шато. Джек, я нашла тут в одной старой книге очень интересные вещи. Кажется, я поняла, откуда пошло название – шато д'Коз.

Я навострил уши. Подался вперед. Насторожился. Происхождение этого названия всегда озадачивало Себастьяна. Оливье Маршан не мог ответить на этот вопрос. Также как никто из старых работников, трудившихся здесь годами. Документы вряд ли сохранились. Это была тайна.

– Говори же, – сказал я. – Рассказывай, Кэтрин.

– Книга очень старая. В ней есть изображения около тридцати человек, прославившихся в XV, XVI и XVII веках. Написание имен в те времена было причудливым…

– Что ты имеешь в виду под «причудливым»? – прервал я.

– Например, Рабле пишется Rables. Бекингем, герцог, пишется Boucquin can. Королева Испании – la Reine Despaigne, вместо D'Espagne. А королева Шотландии – правильно будет la Reine d'Ecosse – дается как la Rene de Cose. Поэтому, я думаю, что д'Коз, название шато, это переиначенное Де Косс и как-то связано с Шотландией.

Я уставился на нее.

– Это интересно. Странное совпадение. Если только ты не ошибаешься. Ведь Малкольм Лайон Лок, основатель династии, был шотландцем. А нет ли там чего-нибудь о моем шато?

– Нет. Совсем ничего. Я уже сказала, в этой книге, в основном, репродукции портретов разных… ну, скажем, знаменитостей. Писатель Рабле, герцог Бекингем, Мария Шотландская и так далее. И конечно, я сразу же обратила внимание на написание этого последнего имени.

– Копай дальше. Может, найдешь что-нибудь еще, что связано с Шотландией. А вдруг Мария жила здесь?

Кэтрин покачала головой.

– Сомнительно. Мария жила, в основном, в долине Луары, где она росла. А став женой дофина Франции, поселилась в легендарном Шенонсо, где жил король. Там жили Генрих II, его фаворитка Диана де Пуатье, жена Катерина Медичи и сын Франсуа II. В то время ее обычно называли petite Reinett d'Ecosse, маленькая королева Шотландии. Грустная история. Под конец жизни она была жалким и несчастным существом. И приняла страшную смерть – ей отрубили голову…

Зазвонил телефон, прервав рассказ Кэтрин. Сняв трубку, Кэтрин сказала:

– Chateau d'Cose. Bohjour.

Мгновенное молчание, а потом она заговорила снова:

– О, здравствуйте, Вивьен, как поживаете?

14

Взяв у Кэтрин трубку, я сел в кресло, которое она освободила для меня.

– привет, Вив, – сказал я. – Как дела?

– Спасибо, Джек, прекрасно, мне бы хотелось увидеться с тобой.

– Когда?

– Сегодня утром.

– Невозможно, – быстро ответил я, почувствовав в ее голосе нечто особенное. Я знал, когда нужно от нее защищаться.

– Тогда днем? Или вечером? – настаивала Вивьен. – Это очень важно. Правда, важно.

– Вив, не могу. Не сегодня. У меня тут сложности. Всякие дела с работниками.

– Но ты же можешь уделить мне полчаса?

– Нет, Вив. Оливье договорился с людьми. Мы будем заняты. Целый день, – врал я, сочиняя на ходу. Я ее хорошо знаю. С тех пор как мне было шесть лет. Что-то ее тревожит. Готов поклясться. Это слышно по голосу. Инстинкт подсказывает, что ее нужно держать на расстоянии вытянутой руки. Иначе она меня заарканит.

– Мне действительно необходимо поговорить с тобой, – сказала она голосом теплым и мягким, – о чем-то, касающимся нас обоих.

Вив, когда захочет, умеет и обмануть. Уж я-то это хорошо знаю!

Я быстро ответил:

– Придется подождать.

– Это необязательно. Можно и по телефону.

– Не знаю, когда я смогу.

– Можно прямо сейчас. Джек, послушай меня одну минутку, прошу тебя.

– Но…

– Никаких «но», Джек. Я кончила книгу о Бронте, как ты знаешь, и теперь, когда я не занята работой, история со смертью Себастьяна все время крутится у меня в голове. Она…

– О Боже, Вив! Только не это! Опять!

– Джек, послушай меня. Странная смерть Себастьяна не дает мне покоя, никак не дает.

– Он покончил с собой, ты же знаешь это, – прервал я ее.

– Положим. Но мне нужно знать причину, по которой он это сделал. Только тогда, если я найду ответ, я успокоюсь.

– Никто не даст тебе ответа. Это знает только Себастьян. А свою тайну он унес в могилу.

– Это не совсем так.

– В каком смысле?

– Я думала…

– О чем? – прервал я ее, мысленно застонав. Как хорошо я знал эту интонацию. От нее исходила тревога.

– О его жизни. О том, чем он занимался последние шесть – восемь месяцев перед смертью. С кем бывал. И не менее важно, как держался. Ты знаешь, в каком он был настроении? Был ли обеспокоен? Или, напротив, безмятежен и счастлив?

– Вот именно – счастлив. В тот день, когда вы завтракали. Ты же так заявила, кажется?

– Он действительно был счастлив.

– Как ты можешь быть уверена?

– Глупый вопрос, Джек. Я хорошо его знаю. Он был счастлив. Я же помню, что я чувствовала в тот день, хорошо помню. И я была рада за него, рада, что он собирается начать новую жизнь.

– Да? – поразился я. – А что ты подразумеваешь под «новой жизнью»?

– Женщину, Джек, новую женщину. Он любил ее и собирался на ней жениться.

Ошеломленный, я воскликнул:

– Он тебе наврал!

– Нет. Он сказал, что они поженятся весной. Он хотел познакомить меня с ней и пригласил на свадьбу.

– Вот мерзость, – сказал я.

– Нет, это не мерзость. Мы всегда были близки. Очень, очень близки. Но не будем отвлекаться.

Не обратив внимание на это замечание, я спросил:

– Кто эта женщина?

– Я не знаю. Он не сказал ее имени. Вот в чем дело. Если бы я знала, кто она, я повидалась бы с ней. Но раз ты так удивился, значит, ты ее не знаешь.

– Я не знаю даже о ее существовании.

– А Люциана?

– Нет. Я уверен. Она сказала бы мне.

– Но кто-то же знал о ней, Джек, и вот к чему я клоню. Я хочу побеседовать с теми, кто занимается благотворительностью в Африке.

– Почему в Африке?

– Потому что Себастьян сказал, что встретил ее там, – объяснила Вивьен. – Что она врач. Ученый. Я хочу поговорить с теми, кто присутствовал в его жизни и работе, чтобы снова прокрутить эти последние его месяцы.

– Люди могут и воспротивиться этому. Могут просто ничего не сказать тебе, – заметил я. – Они преданы Себастьяну. Его памяти.

– Знаю. Но у меня есть прекрасный предлог. Я пишу очерк о нем для «Санди Таймз Мэгэзин». Сэнди Робертсон одобрил мою идею вчера вечером. Я не хочу, чтобы очерк о величайшем филантропе мира вышел поверхностным… ведь Себастьян был, вероятно, последним из людей этой породы. Вот одна из причин, по которой я хочу видеть тебя, Джек. Мне бы хотелось услышать прежде всего от тебя, какое впечатление он производил в последние месяцы прошлого года.

– Вив, э то смешно! Почему ты не можешь бросить все это?

– Не могу. Хочу, но не могу. Головой, рассудком я понимаю, что это самоубийство. Но сердцем – нет. По крайней мере я не могу примириться, что он убил себя, будучи таким счастливым, таким уверенным в будущем. Здесь что-то не так, какая-то ужасная ошибка. Что-то воистину страшное должно было случиться после того, как мы завтракали в понедельник. Я чувствую это кожей.

– И ты решила все разузнать? Да? Ну, Вив, вот тебе замечательная версия: эта леди турнула его.

– Может быть, она так и сделала, не буду спорить. Но я не верю, что Себастьян покончил бы с собой из-за женщины, то есть тот Себастьян, которого я знала.

– Я ничего не знаю. И помочь ничем не могу. И с очерком тоже.

– Ты можешь вспомнить что-нибудь, если напряжешь мозги. Если серьезно задумаешься об этих месяцах.

– Вряд ли.

– В день похорон Сирес сказал, что я должна написать о нем книгу. Биографию.

– Хранительница огня! Это твоя новая роль, дорогая?

– Не будь саркастичным, Джек, это тебе не идет. Да, я должна это сделать. Я хочу убедиться, что сумею быть объективной. Очерк мне поможет. Это будет что-то вроде пробы.

– А у кого ты хочешь брать интервью?

– У его коллег из «Лок Индастриз» и из «Фонда». Один выведет на другого, так всегда бывает. Я быстро разберусь, кто знал его лучше других, кто с какой стороны знал. С Люцианой я тоже хочу поговорить.

– Вив, ты сошла с ума! – воскликнул я. – Она пошлет тебя куда подальше, вот и все.

– Посмотрим.

– Попомни мои слова.

– Джек!

– Да?

– Ты бы в прошлом месяце в Нью-Йорке на собрании «Лок Индастриз». Скажи, не говорил ли кто-нибудь о нем? О новой женщине в его жизни?

– Нет.

– Ммм… Возможно, они о ней не знали?

– Точно, крошка.

– Джек, ты ведь поможешь мне с очерком, да? Это очень важно для меня. Важно написать его, и я уверена, что очерк поможет мне примириться с его смертью.

– Ладно, – неохотно согласился я. Все мои прекрасные решения ни к чему не привели. – Но я ничего не знаю. Я почти и не видел его за последний год.

– Вспомни, что могло бы дать ключ к его настроениям и его поведению в это время.

– Попробую. Я позвоню. На той неделе.

– Меня здесь не будет. Через пару дней я уезжаю в Нью-Йорк. Начну брать интервью у своих старых друзей в «Фонде». Это будет начало.

– Счастливого пути.

– Пока, Джек. Будем держать связь, я буду звонить.

– Дерьмо! – Я отшвырнул трубку и бросился в свое кресло.

– Что такое, Джек? Что случилось? – спросила Кэтрин своим спокойным голосом. Голосом, к которому я привык за эти месяцы.

– Это Вивьен. Совсем вышла из берегов.

– Любопытное замечание по адресу такой уравновешенной, земной и рациональной особы, как она.

– Она не рациональная. И не земная, – пылко воскликнул я. – Во всяком случае, когда речь идет о Себастьяне. Это у нее навязчивая идея. Пять месяцев как он умер. Она все еще говорит всякие слова о его смерти. Заткнулась бы, и все дела. Пусть он себе покоится с миром. Не выношу, когда она такая.

– Какая такая?

– В роли хранительницы огня. – Я засмеялся и добавил: – Она все еще пылает. – Получилась игра слов, и я опять засмеялся.

Кэтрин это не рассмешило. Вид у нее был сосредоточенный.

– Из того, что ты мне рассказывал, я поняла, что она его обожает, а ты – ненавидишь. В этом вы – два сапога не пара, – пробормотала Кэтрин. – Вы – противоположные полюса, когда речь идет о Себастьяне Локе. Вы никогда не сговоритесь.

– Почти верно, милая. У Вивьен трудности. Нечего делать. Книга о Бронте кончена. Сдана. Теперь Себастьян. Она занялась им. Опять. Дерьмо!

Кэтрин задумчиво посмотрела на меня, потом медленно заговорила:

– Ты имеешь в виду, что она собирается написать книгу о твоем отце, дорогой? Ты это хочешь сказать?

– Не книгу. Очерк. Для лондонской «Санди Таймз». Ее редактор одобрил идею. Но должна быть и книга. Мой дед, старый дурень, надоумил ее. На похоронах. Представляешь? Господи! Она должна и это сделать. И сделает. Черт!

– Джек, ради Бога, что ты так расстроился? Ты прямо как дитя неразумное.

– Вовсе нет.

– Как только дело касается твоего отца, ты сразу же выходишь из себя, дорогой.

– Вивьен хочется попробовать. Раскопать его жизнь. За последний год. «Я должна узнать», – говорит она. И еще она говорит: «Я должна узнать, чем он занимался. С кем встречался. Каким был. Его настроения. Его поведение. Я должна понять его. Я должна выяснить, почему он покончил с собой». Вот что она мне говорила.

– И как она намерена собирать эти сведения?

– Разговаривать с людьми. Брать интервью.

– С кем именно?

– С теми, кто работал с ним. В «Лок Индастриз». В «Фонде». Со мной. С Люцианой. Бог ее знает, с кем еще.

– И она напишет о своих выводах, да?

– Не совсем. Она не будет писать о самоубийстве. Во всяком случае, в статье. Зная ее, уверен, что она и не коснется этой темы. Она будет придерживаться определенной линии. Что она к нему чувствовала, все еще чувствует, и все это в радужных тонах. Хвалебный очерк. Она покажет только его хорошие стороны. Разобравшись в том, каким он был в последние месяцы жизни. Вот что важно для нее. Это все очень личное.

– Ясно. Но я не понимаю, чем ты так расстроен.

– Лучше бы она бросила все это. Я не хочу, чтобы мне о нем постоянно напоминали. Он умер. Похоронен. Я не хочу, чтобы она выкапывала его из могилы.

– Мне кажется, что не стоит так переживать, дорогой. Ты только что сказал, что она не будет писать о нем ничего плохого. И я с тобой согласна. Судя по тому, что ты сказал, Вивьен необычайно чтит Себастьяна и память о нем.

– Она все еще любит его.

– О нет, я этого не думаю, Джек, совсем не думаю. Вивьен слишком живая, слишком сексуальная и слишком чувственная женщина, чтобы цепляться за покойника. По крайней мере, у меня сложилось о ней такое впечатление. Нет, слава Богу! Она считает, что жизнь – для того, чтобы жить. Она, кажется, сходит с ума по Киту Тримейну. Теперь он, а не Себастьян наполняет ее жизнь. Поверь мне. Я знаю, что говорю, и знаю, что я права.

– Наверное, – и я поспешил переменить тему разговора.