Текст книги "Письма о кантианской философии. Перевел с немецкого Антонов Валерий"

Восьмое письмо
Результат критики разума о будущей жизни

Критика разума имеет, как я упомянул в моем последнем письме, наивысший принцип всей философии религии в природе практического разума – который делает одновременно необходимым ожидание будущей жизни, и веру в существование наивысшего принципа нравственных и естественных законов – открытым, и на всегда установленным. До сих пор я должен указывать, что признание этого принципа, находящегося в поиске, будет всеобщим по всему философскому миру.

Все это должно быть показано на основании того же самого принципа чистой философии религии, поскольку благодаря ему единственное доказательное основание для убеждения в будущей жизни также получает свое истинное значение и доказательство. Ожидание и вера настолько тесно связаны между собой по своей природе, происхождению и судьбе, что почти все, что относится к одной из них в этом отношении, может быть применено и к другой. Цель моего настоящего письма – облегчить вам задачу, которую я оставляю в основном на вашу собственную проницательность, с помощью нескольких подсказок.

Я разделяю интерес на чувственный и нравственный, который мы имеем, когда размышляем о безграничном продолжении нашего существования. Оба они ведут себя по отношению друг к другу как инстинкт и разум, или, говоря более конкретно, как чувственный импульс, основанный на простой потребности и зависящий от природы восприимчивости и объектов ее удовлетворения, и самодеятельность духа, который направляет себя просто по своим собственным законам. Чувственный инстинкт, объектом которого всегда является только состояние чувствующего субъекта (в той мере, в какой он является чувствующим), преобразуется интеллектом, посредством понятия существования, в стремление к контролю.

Чувственный инстинкт, который всегда имеет своим объектом только состояние ощущающего субъекта, поскольку он и есть ощущающий, определяется пониманием, посредством понятия существования, стремиться к сохранению этого состояния, а разумом – стремиться к безграничному сохранению.

Как бы чувственный импульс жизни ни был вплетен в форму нашей способности к непреклонности, упорству воли в чем-либо, по крайней мере так много уверенности в том, что он есть и что он не может устанавливать никаких ограничений, даже когда тело и душа здоровы. Тот интерес, который представляет для нас продолжение нашего существования благодаря этому инстинкту, никак не может служить основанием для реальности этого продолжения, не требует для вас, дорогой друг, никаких доказательств. С другой стороны, мораль, которая была впервые разложена на чистые элементы в «Критике разума», имеет совершенно иное происхождение. Она основана на необходимости, либо просто ощущаемой, либо явно развитой, с которой разум сталкивается в изначальном устройстве своей природы, предположить, в целях морального законодательства, мир, в котором нравственность и счастье находятся в самой совершенной гармонии, и где не может быть встречной пыли двух объединенных необходимых инстинктов человеческой природы. Высшее счастье, определяемое самой совершенной нравственностью, превыше высшего блага человеческого духа, достижимо путем бесконечного прогресса и приближения. Если это иначе, как я могу доказать здесь лишь обрывками, не верно, то с основанием этого интереса в виде разума: Речь ни в коем случае не идет об удовлетворении инстинкта, который не более необходим, чем само наше существование, с которым он должен в то же время прекратиться и который полностью достиг бы своей цели, если бы продолжал работать на наше самосохранение до тех пор, пока были живы, но здесь речь идет об интересах самого нравственного закона, который, совершенно независимо от наших потребностей и чувственных инстинктов, взаимодействует с ними не иначе, как ограничивая одни и подчиняя другие; Это интерес, который требует от нас безусловного уважения и который мы должны признать, как бы ни восставала против него наша склонность.

И именно этот интерес делает ожидание будущей жизни абсолютно необходимым, независимо от наших преимуществ. Именно абсолютная необходимость морального закона (хорошо понятого) обуславливает вывод о том, что реальность продолжения нашего существования неотделима от него, а не потому, что реальность этого закона, вытекающая из его абсолютной необходимости, не была бы доказуема; но потому, что убеждение в реальной непрерывности нашего существования неотделимо от убеждения в реальности морального закона в одном и том же сознании; когда ясному представлению об этой неотделимости не мешают метафизические предрассудки о природе души или неверное представление о моральном законе.

Оба вида интереса к будущей жизни заложены в изначальной конституции человеческих способностей к воображению и обучению, и по этой самой причине они одинаково необходимы. Тем не менее, в ходе своего постепенного развития моральный интерес не мог идти в ногу с чувственным интересом, именно в силу природы этой способности. Прежде чем последнее могло быть даже смутно осознано, должно было пробудиться нравственное чувство, которым практический разум объявляет о своей деятельности. Прежде чем его можно было вернуть к определенным и глубокомысленным понятиям: научная культура морали должна была продвинуться довольно далеко. Прежде чем, наконец, это его производное во многих книгах будет пылиться на полках и принято даже лучшими умами: будет ли критическая философия обработана, представлена проще и более емко несколькими мыслящими умами; будут ли искоренены укоренившиеся метафизические и гиперфизические предрассудки; одним словом, придется пройти реформацию философии, о которой до сих пор большая часть философов Профессии не может мечтать.

Не мог и моральный интерес к будущей жизни, в каком бы смутном понимании он ни был, достичь сознания человеческого духа, прежде чем разумное Божество стало видимым на заре нравственного чувства, которое предполагает некоторую предшествующую могилу культуры, возможную только в социальной жизни. Связанные умственные силы грубого сына природы, еще не ставшего гражданином, были истощены удовлетворением чувственных потребностей и вообще ощущениями видимого и настоящего; и только в лоне общества для них были оставлены досуг и стимулы, чтобы мало-помалу подняться к невидимому и будущему. Только в сегодняшних условиях мог возникнуть ряд переживаний, благодаря которым постепенно смогли развиться понятия о правильном и неправильном, о добрых и злых поступках, о награде и наказании, и, наконец, о невидимом посреднике того и другого. Здесь

События, с помощью которых эти понятия объяснялись, подтверждались или, вернее, вызывали интерес, благословение, следовавшее за праведником, и проклятие, следовавшее за нечестивым, поначалу возвещали лишь о временных наградах и наказаниях от невидимого Судьи; Таким образом, на какое-то время все, на что надеялись и чего боялись от Божества, ограничивалось настоящей жизнью; и вполне понятно, почему в остатках древнейшей истории можно найти гораздо более древние и частые следы моральной веры в Божество, чем морального ожидания будущей жизни. Возможно, в этом отношении те, кто утверждает, что нашел неопровержимые доказательства даже в самой древней религиозной истории евреев, не очень ошибаются, веря в Божество гораздо раньше, чем в бессмертие души.

Ожидание награды и наказания предполагает убеждение в существовании судьи; а будущие награды и наказания были первыми и единственно возможными характеристиками, под которые люди могли подвести своих строителей после смерти, еще до того, как они придумали позднейшую метафизическую концепцию. Конечно, не убеждение в субординации между природой души и тела впервые пробудило, поддержало, возвело в уверенность мысль о жизни после смерти, о существовании без тела, которая и сегодня сталкивается со столькими трудностями. Даже чувственный интерес к продолжению существования после смерти требовал для своего пробуждения и развития более раннего или, по крайней мере, одновременного представления о будущих наградах и наказаниях. Ведь если импульс к жизни за могилой открывал перспективы, то должно было быть что-то, за что можно было бы ухватиться после того, как сцена видимого мира, которую Тот должен был закрыть для него навсегда, больше не могла ему ничего предложить. Ранее вера в существование Бога открыла человеческому духу невидимый мир: И чем больше убеждение о сверхчеловеческом распределителе добра и зла укоренялось и распространялось с одной стороны священниками и законодателями, религиозными и политическими институтами, тем чаще и чаще в сознание внедрялось замечание, что не все прекрасные праведники и нечестивцы получили свое воздаяние в будущем; Тем неизбежнее, интереснее и правдоподобнее должна была стать конструкция, которая маскировала невидимого отступника и под будущего, а у гроба позволяла найти проход в иной мир, в котором человека, ходившего перед Богом на земле, ожидало блаженное существование с Богом (на небесах), а того, кто вел безбожную жизнь на земле, ожидало мучительное существование вдали от места пребывания божества (в аду). Отныне для человеческого духа существовала определенная форма, в которой он мог без труда мыслить в юности ту самую концепцию существования после смерти, которая стоила ему стольких проблем и раздоров в более зрелые годы, как только он пытался мыслить ее в других формах. Надежда и страх, которые неизбежно сопровождали эту концепцию в такой форме, глубоко запечатлели ее в сознании. Оба движения ума были отчасти естественными последствиями сознания хороших или плохих поступков, выражений, которые, при всем их эгоизме, все же предполагали экономическую деятельность того же практического разума в моральном законодательстве, которому вера в будущую жизнь обязана своим ростом, как и своим происхождением.

Отделите от различных старых народных доктрин и самых древних философских гипотез о жизни после смерти то явно баснословное и противоречивое, что все они более или менее несут с собой, уберите то, что лежит в основе их всех, или, что не менее важно, отделите от них все общее и, как это справедливо, уберите его из расчета найденного понимания; и человек надежно сохранит за собой не больше и не меньше, чем представление о хорошей или плохой судьбе после смерти, которая определяется нравственным изменением перед смертью. Как бы ни уродовали это понятие эти басни и гипотезы, достаточно очевидно, что видимостью истины, которую каждый из них на время утверждал, они обязаны изначально ему одному, и что, независимо от его основания в разуме, они не могли внести ни малейшего вклада в те доказательства, от которых зависит его распространение, которое распространилось дальше, чем любая народная религия и философская секта, и его продолжительность, благодаря которой оно пережило их всех.»

Итак, эта концепция, моральное происхождение которой не подлежит сомнению, лежит в основе того убеждения в будущей жизни, которое существовало до всех исторических традиций и метафизических спекуляций (поскольку оно породило их в первую очередь), оставалось подавленным во время непрерывных изменений в них и должно остаться после них; после того, как оно достигнет той могилы всеобщего доказательства, до которой оно может подняться только на развалинах гиперфизики и метафизики.

Все исторические традиции и метафизические спекуляции исходили из этого убеждения. Первые откровения пророков, как и первые исследования философов, касались только природы будущей жизни. Поэтому они предположили его реальность. Эта предпосылка не имеет иной причины, кроме как необходимость, определенная в форме практического разума, принятия будущих наград и наказаний. Ведь даже все послания пророков с той стороны и все результаты философов о будущем состоянии души снова предполагали будущие награды и наказания как нечто уже известное, а все новое, что они добавляли к этому предыдущему убеждению, подтверждалось не чем иным, как различными фантазиями о способах воздаяния за могилой; реальность которого сама по себе была настолько несомненна, что ни один пророк не брался открыть ее, ни один философ не доказывал ее – пока сами откровения и доказательства, касающиеся природы этого будущего возмездия, не вызвали и не привели к сомнениям в его реальности. Но как занятия человеческого духа в этом важном вопросе начались с предположения реальности и исследования природы будущей жизни, так и закончатся они, посредством критической философии, убеждением, что эта природа постижима только разумом, ни в коем случае не познаваема пониманием и чувственностью, и что это предположение должно быть и оставаться столь же законным, сколь и необходимым.

Как человеческий разум руководствовался законами своей природы еще до того, как познакомился с ними; как, например, люди делали рассудочные выводы, не зная, что такое рассудочный вывод; так и моральный интерес к непрерывности нашего существования породил убеждение в бессмертии, не будучи признанным в качестве фактического и единственного доказательного основания этого убеждения. Это важнейшее открытие было невозможно или, по крайней мере, должно было оставаться лишь предположением, пока доказательства нравственного закона не достигли, благодаря прогрессу нравственной культуры, той степени прочности, которой должно обладать основание убеждения в фундаментальных истинах религии, если оно должно быть признано единственным и в этом качестве поддерживать все здание религиозного убеждения.

Это было невозможно до тех пор, пока спекулятивный разум не продвинулся в своем самопознании настолько далеко, что мог и должен был признать невозможность как исторических, так и метафизических доказательств существования и природы объектов, лежащих за пределами мира чувств.

Два неприемлемых основания знания, которыми религиозное убеждение помогало себе в течение долгого промежуточного периода, были абсолютно необходимы для подготовки к этому великому открытию. Получив основание для убеждения в будущей жизни из сверхъестественного откровения, исторический человек сделал ненужными доказательства, к которым те, кто показывал, были совсем не восприимчивы, заменил их весом непогрешимой репутации, и таким образом обеспечил основополагающей истине религии то распространение и распространение, которое, кроме этого, не могло быть получено. Кто может отрицать, что моральная культура была в значительной степени обязана ему в этом отношении за многие и важные преимущества, которые он извлек из надежды и страха перед раем и адом?

Метафизическое основание знания, благодаря очевидности своих доказательств, способствовало распространению религиозного убеждения, защищало его, с одной стороны, от нападок сомневающихся, а с другой – обеспечивало разуму влияние на него, которого историческое основание знания, более того, полностью лишило бы его. Наконец, посредством разжигаемых им споров он способствовал развитию и самопознанию спекулятивного разума, без которого открытие и признание единственно верного основания знания должно было бы навсегда остаться неразрешимой загадкой.

Две очевидные причины познания были столь же неизбежны, сколь и необходимы на пути к открытию и признанию единственно вероятной. Необходимая связь существования Бога с будущими наградами и наказаниями делает достаточно понятным тот факт, что основание познания последнего должно было стать историческим в той же пропорции, в какой им стало основание познания первого. Божество, которое даже открыло свое существование, тем более открылось как судья живых и мертвых; и это сверхъестественное наставление было тем более необходимо, чем меньше знали, как объяснить действительное происхождение убеждения, которое, при всей своей очевидной необходимости и распространенности, либо вообще не имело понятной причины, либо, самое большее, имело только такие доказательства, которые отчасти должны были оставаться совершенно непонятными для огромного количества людей, отчасти вызывали бесконечные споры даже среди тех немногих, кому приходилось иметь с ним дело. – То же самое происходило и происходит с метафизическими причинами продолжения нашего существования; несмотря на то, что они проистекают из источника, который должен был вскочить на глаза каждой мыслящей голове. Разительное различие между идеями внутреннего и внешнего чувства, между мыслями и ощущениями, между сознанием и движением, делало неизбежным то различие между телом и душой, на котором метафизика основывает свои известные демонстрации; и – эти демонстрации должны были стать тем более важными и правдоподобными, что они были единственным оружием, с помощью которого доктрина будущей жизни могла быть защищена как против спорщиков откровения, так и против всех тех, кто считал, что нашел достаточно оснований в непостижимости простого существа, чтобы поместить душу в столкновение с телом и предсказать ей ту же судьбу, что и последнему.

Но насколько необходимым и неизбежным было появление и распространение этих двух ложных причин знания в отношении предыдущего формирования практического и теоретического разума, настолько же необходимым и неизбежным является их устранение в отношении будущего правильного использования практического и теоретического разума; или, говоря более конкретно, от этого устранения зависит очень многое, во-первых, воссоединение религии и морали, во-вторых, спасение фундаментальных истин религии от нынешних нападок и утверждение их на все будущие времена.

Если вы хотите считать, дорогой друг, что одно и то же правило педагогического искусства, которое было незаменимо в обращении с ребенком, может быть пагубным для мальчика, а тем более для юноши: вы, возможно, сочтете менее парадоксальным, если я скажу, что те же самые основы знания, которые в течение некоторого времени были необходимы для того, чтобы убедить религию в ее благотворном влиянии на нравственное воспитание, впоследствии должны лишить религию этого влияния. Позвольте мне сначала показать это с исторической точки зрения.

Чтобы сократить путь к этому доказательству, я сокращу следующие два предложения: «Моральный закон должен соблюдаться, потому что от него зависят будущие награды и наказания» – и «Поскольку моральный закон должен соблюдаться, от него зависят будущие награды и наказания». Убежденность в первых голых пропозициях может действительно привести к действиям, которые имеют совершенно внешние и благотворные внешние последствия морали; она может вообще способствовать подготовке к моральному воспитанию. Он может, говорю я, и может сделать это только при условии, что внешнее действие, посредством которого верующий обретает рай и выкупается из ада, будет тем самым действием, которое было бы предписано моральным законом и произведено чисто рациональной волей, которая не имела бы для своего объекта ничего, кроме законности бескорыстного «действия». Но она должна сделать невозможным любое реальное моральное действие, потому что она подавляет бескорыстное расположение, которое необходимо для морали. Второе предложение, с другой стороны, основано на том убеждении, которое связывает моральное расположение, уже зафиксированное в себе, с ожиданием будущих наград и наказаний, подчиняет внешние мотивы надежды и страха внутренней связующей силе морального закона и утверждает последний, не лишая его поддержки, которую первый может и должен ему предоставить. Давайте разберемся, дорогой друг, какое из этих оставшихся убеждений имеет место в исторической причине познания.

Предположим, что источник убежденности в будущей жизни лежит полностью за пределами разума – и это мы должны предположить, если хотим, чтобы она изначально исходила из сверхъестественного откровения. В этом случае между нравственным законом и будущими наградами и наказаниями нет никакой необходимой связи, очевидной для разума; а выявленная связь между ними зависит исключительно от воли божества, и, более того, от воли, которая не действует согласно какой-либо максиме, которую человеческий разум перенес бы на божественный разум, потому что он нашел то же самое в себе самом; согласно никакой максиме, которая была бы понятна разуму и которая, следовательно, должна была бы быть изложена даже без откровения. Если бы вы, дорогой друг, захотели возразить мне здесь: Божественный разум ни в коем случае не может быть оценен по стандартам человеческого разума, и его правила должны оставаться для нас совершенно непостижимыми, вы сами находитесь на полпути к моему намерению. Ибо если законодательство, которое мы называем моральным, является продуктом непостижимого разума и непостижимой воли: тогда очевидная для человеческого разума внутренняя необходимость, по которой моральные законы отличаются от позитивных, является простым заблуждением, и в соблюдении морального закона мы вовсе не следуем своему собственному убеждению, самодействующему руководству нашего разума, склонности нашей рациональной воли, но господству чужой воли, которую, именно потому, что она определяет себя по непонятным для нас причинам, вечно невозможно убедить в законности ее заповедей, и которая должна довольствоваться тем, что надеждой и страхом принуждает нас к эгоистическому рабскому послушанию. Если, таким образом, мораль скорее не должна быть полностью отменена, чем поддерживаться откровением: то последняя должна предполагать массивность нравственного законодательства для разума, а с ним и необходимую связь, постижимую для разума, а следовательно, и, по крайней мере по его благодарности, доказуемую, между нравственным законом и будущими наградами и наказаниями; поэтому она должна уступить разуму право первого слова в убеждении о будущей жизни; поэтому она ни в коем случае не может дать первого, высшего, одним словом, действительного основания знания для этой фундаментальной истины религии).

Везде и во все времена, когда откровение применялось к этой основе знания, религия была отделена от морали, или, скорее, существовали два различных моральных закона, естественный и сверхъестественный, которые находились в постоянном конфликте друг с другом. Необходимым следствием этого было то, что религия тех, кто называл себя христианами, обычно была обратно пропорциональна их нравственности, и бывали времена, когда учителя христианства торжественно заявляли, что самый невинный и праведный образ жизни, в той мере, в какой он вытекает из обучения вопреки велениям естественного разума, не может даже спасти от вечного огня, а тем более не дает права рассчитывать на будущее счастье. Христианская мораль действительно стала столь же непостижимой, как и воля Божества, из которой она проистекала и которую, как считалось, человек должен был узнать либо путем прямого озарения свыше, либо, по крайней мере, из религиозных книг Евреев, так же, как и из четырех евангелистов, согласно толкованию непогрешимой церкви. Кто может перечислить несоответствия и мерзости, которые исторический разум познания через эти каналы обрушил на прекрасное учение Евангелия? Они отказались от использования разума в религии, то есть в том самом деле, где он был наиболее необходим; они возвели бессмысленные школьные формулы в ранг основных истин религии, а слепую веру в явные противоречия – в первое условие божественной благосклонности; они отреклись от брака, а вместе с ним и от всех других обязанностей перед обществом; они карали огнем и мечом разнообразие религиозных мнений и так далее. Причиной убеждения, почему все это должно было быть сделано, была непостижимая воля Божества; а мотивом, почему это действительно было сделано, была надежда на небеса и страх перед адом; без этого было бы очень излишним соответствовать этой непостижимой воле.

Некоторые законы природы все еще действовали под именем Десяти заповедей, правда, не как моральные, но, по крайней мере, как позитивные. Своим сохранением они во многом обязаны своей крайней незаменимости, а иногда и духовным весам кафедры над совестью, которая извлекала свою лучшую ренту из их проступков, но тем самым лишала человечество даже большей части внешнего процветания, которое даже слепое и безнравственное соблюдение этих заповедей в противном случае должно было бы дать ему. Доктрина о ключевой силе и достаточном действии автобуса окончательно освободила от всех преступлений, сделав излишним страх перед будущим наказанием, о котором можно было договориться со священниками. И все же эта отвратительная доктрина не что иное, как непоследовательность, если предположить, что историческое основание знания является единственным borhaltigen. Ибо почему непостижимая Воля, которая не действует ни по одному из известных нам законов разума, не восполнила связь между законом и возмездием, которое покоится лишь на ее произволе, так часто, как ей заблагорассудится, как она приостанавливает физические законы природы в чудесных произведениях ради исполнения своих сверхъестественных целей? Почему он не делегировал полномочия этого отстранения тем, кто назначен объявлять нам его таинственные постановления, которые мы никогда не сможем узнать без уведомления? Почему условия, при которых эти правители предоставляют индульгенцию на наказание, должны быть разумными, ведь разум уже не играет никакой роли в соединении закона и возмездия?

С тех пор как протестантам удалось освободиться от диктата непогрешимых толкователей непостижимой воли, их теологическая мораль питалась сильными шагами в сторону морали разума. Приверженцы исторической основы знания среди них с той счастливой эпохи получили право самим спрашивать, чего требует от них непостижимая воля. Столь же естественным и благожелательным тайным действием они постепенно подчинили мертвой букве чувственных документов этой воли те результаты, которые их гетеро-божественные братья обнаружили в своих изысканиях постижимой воли Божества, определяемой разумом. Но кроме того, под защитой исторической основы знания каждый энтузиаст волен предоставить Божеству волю того, что его пышное и беспорядочное воображение способно вложить в слова Библии: Так и соблюдение самых чистых и возвышенных доктрин Евангелия нравственно лишь постольку, поскольку оно полностью бескорыстно, то есть является следствием самодеятельности разума, не обусловленной ничем извне, и следствием убежденности во внутренней необходимости нравственного закона, который может существовать только помимо внешнего ограничения надежды и страха, когда сам разум соединяет основание этого страха и надежды с внутренней обязывающей силой нравственного закона, независимого от этой надежды и страха; или, что значит не меньше, когда основание знания о будущей жизни строится непосредственно из нравственности.