Текст книги "Гоч"

Оказалось, что Гоч и вообще не любит, когда пьют, но еще больше он не любит, когда пьют на чужие.

– Пить на свои, – заявил он серьезно. – Это главный этический принцип русского человека.

Дорогой Гоч ознакомился также с главным этическим принципом мусульманского человека: хороший человек – это тот, который уважает старших и хорошо относится к родственникам и к односельчанам. У интеллигентных людей, как выяснил Гоч в вагоне, этические принципы были еще проще.

– Там был один профессор, – вспоминал Гоч. – Он говорил так: «Хороший человек – это тот, кто ко мне хорошо относится. Очень хороший человек – тот, кто ко мне очень хорошо относится. А плохой, соответственно, тот, кто относится ко мне плохо». Однако здесь речь шла о нравственных людях, – продолжал Гоч. – О людях, которые руководствуются теми или иными этическими принципами, а между тем встречаются даже у нас простые советские люди, которые не имеют никаких нравственных принципов. Они пьют на чужие, они не помогают престарелым родителям, они не делают разницы между своим и чужим родственником, они обижают земляков…

* * *

Собутыльником Гоча, кроме диспетчера чего-то и руководителя где-то, был однажды проводник их вагона Василий, который как раз и оказался человеком неэтическим. Во-первых, он пил не на свои и при этом был пьян постоянно. Во-вторых, он облевал купе и убирать за ним пришлось его жене и напарнице Шуре. В-третьих, он не заботился о своих родителях и даже о своих детях. Кончилось тем, что Василий, проспав двое суток, потерялся на какой-то станции и вагон остался без второго проводника. Руководитель чего-то и диспетчер где-то осуждали блюющего проводника Василия и высказывали подозрение, что с таким, как он, коммунизма, скорей всего, не построишь. И напротив, они очень рассчитывали в этом смысле на Гоча, который, по их мнению, был в доску наш человек и притом еще настоящий человек, хотя и чечмек.

– Вот Маресьев, – говорил о Гоче подкованный диспетчер чего-то. – Он тоже ведь был какой-то там не наш. А я вот всегда говорил, что среди чечмеков попадаются настоящие люди, как наш брат русский.

Похвала эта относилась в первую очередь к тому, что Гоч все свои скромные средства, до последнего рубля, честно внес в алкогольную складчину и при этом не старался выжрать больше других. Кроме того, он охотно и бескорыстно помогал проводнице Шуре, которая, несмотря на свое руководящее положение в вагоне, при ближайшем рассмотрении тоже была простой советский человек. Когда последний рубль Гоча был унесен порочной страстью его попутчиков, Шура начала помаленьку подкармливать Гоча в своем проводницком купе, где у нее были обширные запасы провизии, приготовленной для съедения и для продажи на станциях. Ласково глядя на Гоча, поедающего жареную картошку прямо со сковороды, Шура делилась с ним разнообразными полезными сведениями, приобретенными ею в труде. Она очень точно знала, на какой станции что нужно купить и где потом это же самое продать, чтобы способствовать бесперебойному снабжению нашего народа, а также повышению ее собственного несправедливо заниженного проводницкого оклада жалованья.

«Ну какой же человек хороший!» – невольно восклицала Шура, глядя, как внимательно слушает Гоч и как быстро он ест.

«Какая умная, какая замечательная женщина! – говорил о ней Гоч. – Она могла бы стать министром торговли, если бы только женщине было прилично заниматься политикой. Но ей и не нужно этого. Она и так совершает большую и нужную для страны работу, не оставляя при этом приготовления пищи и не теряя своего женского обаяния».

Сидя в купе у Шуры, Гоч не раз чувствовал, что от нее исходит очень явственное человеческое тепло, и вот однажды, после того как он отдежурил за нее полночи и пришел к ней в купе, чтоб ее разбудить, ему представился случай убедиться, что ответственная железнодорожная работа не лишила Шуру интимной прелести и того избытка женского тепла, который Гоч искал в городе, но которым, на его несчастье, оказалась обделена активистка Фая. Поскольку проводник Василий до самой Москвы так и не объявился, то в следующий рейс Гоч отправился вместе с Шурой (она посоветовала ему не оформляться и вообще пренебречь мелочью зарплаты, потому что не из этого складывается доход профессионально опытного человека). Для Гоча и Шуры это было воистину свадебное путешествие, и долгими бессонными ночами они беседовали о будущем, а также делились друг с другом своими жизненными мечтами. Мечтой Шуры была проводницкая работа в поезде Москва – Париж. Она не только заранее досконально изучила все станции этого рейса, но даже (несмотря на полное незнание французского языка) довольно неплохо освоила по карте город Париж, знала окрестности его Северного вокзала, все его дешевые магазины и его «вшивые» (по-французски будет «блошиные») рынки. Все это она умела показывать на карте, и Гоч сказал ей восторженно, что она могла бы работать не просто торговым министром, но даже министром внешней торговли.

– Смогла-то я бы смогла, – кротко согласилась Шура. – Ленин вон писал, что и кухарка смогла бы, не только что проводница дальнего следования. А только некому меня на это место двинуть, своего человека нет. А там везде нужен блат для хороших-то мест…

Мирные беседы их иногда прерывались приходом старшей проводницы или начальника поезда, которым Шура безропотно и даже охотно вручала часть своего постороннего заработка.

– Что ж, – говорила она, – это по совести. Раз они другим людям не мешают заработать, им тоже дать нужно, а они выше дадут, и так выше, выше, до самого что ни на есть верху. А которые для контроля приставлены специального над злоупотреблением, тем и вдвое перепадет.

Мир, по Шуриному мнению, был устроен разумно и справедливо, только она не могла точно сказать, сколько же, к примеру, доходит приварку до самого государственного верху, более или менее, чем, скажем, начальнику поезда. С одной стороны, там и дела как будто должны были бы обделываться покрупнее, а с другой, подумаешь, сколько же по дороге осядет (к рукам прилипнет) у всяких бригадиров и диспетчеров, дойдет ли чего наверх? Когда Гоч высказал убеждение, что государь император не опустится до того, чтоб брать, у Шуры даже слезы на глазах выступили от одного подозрения о возможности такого благородства.

Гочево проводниковство кончилось скандалом, потому что он не знал и не учел (Шурино было упущение), что милиционер, хотя бы и самый маленький, тоже является разрешающе-запрещающим начальством, которому надо давать безотказно. По горной своей наивности он пытался оградить Шуру от таких неожиданных поборов и объяснялся так высокопарно и невразумительно, что милиционер с безошибочным чутьем потребовал у него документы. Кончилось бы это и совсем плохо, да Шура поспешила на выручку, заперла Гоча в своем купе от скандала и откупилась щедростью и умением, выдававшим в ней знание психологии. Дальнейшее путешествие Гоча стало теперь небезопасным, и Шура срочно отправила его со знакомой проводницей в Москву.

– Это была неутомительная и очень ценная в просветительском смысле работа, – сказал Гоч, подходя к концу своего рассказа о должности проводника. – Кроме того, она очень полезна населению. Я с удовольствием продолжил бы эту деятельность под руководством Шуры, на которой я мог бы жениться, если б только я имел документы, а она смогла бы получить развод у Василия, который безвременно пропал, но и до своей пропажи был все время бесполезный и безнравственный гражданин нового общества.

Гоч попутно посетовал на трудности построения коммунизма с такими вот отдельными Василиями, которых, увы, еще немало, и сообщил, что на первое время он поселился у Шуриной тети, которая, к сожалению, совершенно глуха, но при этом, к еще большему сожалению, очень разговорчива.

Невпрус обещал серьезно задуматься над перспективами московской жизни Гоча. Перспективы эти были пока довольно туманны, так как у Гоча не было московской прописки. И, словно вознамерившись еще более затуманить эти перспективы, Гоч исчез после своего визита на добрых два месяца, в течение которых Невпрус все же навел кое-какие справки о возможностях его трудоустройства. Возможности эти были весьма ограниченными. Невпрус знал, что бывают какие-то очень неплохие, так называемые штатные, должности даже в той области, к которой он с гордостью считал себя причастным. Однако ему как невпрусу никто никогда не предлагал этих должностей, и как их вообще добывают, Невпрус не знал. Ему самому время от времени предлагали какую-нибудь внештатную работу, по большей части «негритянскую», то есть на условиях творческой анонимности. А также давали командировки, раз у него, Невпруса, нет никаких других способов вступить в деловые отношения с государством. По каким-то неведомым причинам (вероятно, у него все же были на это какие-то свои резоны) Невпрус считал себя любимым сыном государства и целую свою жизнь приводил в подтверждение этого тезиса. Некоторые (чаще всего наиболее завистливые) с ним соглашались: какой-то не вполне русский человек занят непонятно чем, ездит и что-то пишет, а чаще и вовсе свободен, хотя и не вполне тунеядец. Иные пожимали плечами – что уж там такого приобрел в жизни этот бедолага, другие, даже не вполне русские, люди у нас имеют свой автомобильный транспорт и всякую личную технику, а также дорогостоящие предметы домашнего обихода и главное – имеют власть и могущество, которые заключаются в умении все достать, что станет для них необходимым. Впрочем, и та и другая категории невпрусовских знакомых относились к нему со снисходительной жалостью.

Убедившись, что он бессилен найти что-либо стоящее для Гоча (не имеющего к тому же ни паспорта, ни московской прописки), Невпрус успокоил себя тем, что, во-первых, Гоч куда-то исчез и можно хотя бы временно не беспокоиться о нем (в отличие от большинства не вполне русских людей, Невпрус не любил беспокоиться впрок), а во-вторых, тем, что Гоч показал ему во время своего визита довольно внушительную пачку красных десятирублевых бумажек, которую подарил ему на прощанье диспетчер чего-то.

– Его зовут Диспетчер, – сообщил Гоч доверительно, – он объяснил мне, что денег у него, как мусора. Он даже сказал еще грубее. Он требовал от меня, чтобы я вносил свой рубль на выпивку, только оттого, что он человек принципа. При расставании он сказал мне, что я выдержал испытание как человек, как гражданин и парень. И он добавил, что деньги смогут мне очень пригодиться. Но они не пригодились. Я боялся, что если я буду щеголять деньгами, то смогу лишиться Шуриного тепла и сострадания, поэтому я отложил их про черный день, тем более что Шуре было тоже известно, что не в деньгах счастье, – она сама мне об этом сказала. Теперь на эти деньги мы сможем жить с Шуриной тетей до самого Шуриного возвращения. Кстати, руководитель где-то, который пил с нами, тоже обещал мне всякое содействие в жизни, однако диспетчер чего-то сказал, чтобы я не особенно полагался на такие обещания, потому что всякое руководство временно, а диспетчерство более или менее постоянно.

– От тюрьмы до тюрьмы, – уточнил руководитель где-то, но Гоч считал, что это была мрачная и неуместная шутка.

Итак, вспомнив о красных бумажках, подаренных Гочу нравственным диспетчером чего-то, и даже успокоив себя дополнительно воспоминаньем о посулах руководителя где-то, Невпрус смог целиком отдаться своим проблемам, которые, несмотря на некоторую их эфемерность и даже, вероятно, полную несерьезность, в последнее время занимали и беспокоили его все больше. Дело в том, что, по мнению некоторых из его друзей, проза, которую всегда с таким энтузиазмом и с такой беспечностью писал Невпрус, достигла того замечательного уровня, на котором ее уже можно было читать без скуки, а также совершенно добровольно. Между тем, как смог убедиться Невпрус, прочитав во время вынужденных задержек в аэропортах подряд несколько выпусков роман-газеты, даже прозу, издаваемую столь широко и благоприятно, читать было мучительно. Из этих двух открытий Невпрус сделал совершенно ложный вывод о том, что, стало быть, его собственную столь безболезненно читаемую и даже порой осмысленную прозу можно и нужно печатать для пользы великого народа, который он, несмотря на свой не вполне безупречный национальный профиль, считал определенно и окончательно своим. Сделав первые шаги на этом малоприятном и заведомо корыстном пути, якобы ведущем к изданию художественных произведений, Невпрус столкнулся не с какими-нибудь там отдельными препятствиями, а с глухою стеной неприятия, замаскированной всякими коварными плакатами вроде «Боритесь за качество!» или «Добро пожаловать!». Если бы не любовь к родной природе и не повышенное пристрастие к русским женщинам, Невпрус мог бы, отчаявшись, ощутить себя пасынком в родном краю. Впрочем, даже усиленное общение с природой и русскими женщинами не всегда помогало ему напрочь забыть о печальном неблагополучии, которое чудилось ему в сфере отечественного издательского дела (оговоримся здесь сразу, что неблагополучны были только дела Невпруса, а родное наше издательское дело развивалось по своим незыблемым законам и потому уже не могло считаться неблагополучным, что принесло прочное благополучие столь многим литературным и окололитературным семьям).

Между тем время шло, а Гоч все не появлялся. При всей скромности своих собственных бытовых потребностей Невпрус был не настолько генералиссимус, чтобы полагать, что на сто рублей можно жить вечно[1]1
  Здесь, вероятно, имеется в виду тот малоизвестный молодым читателям случай, когда знаменитый генералиссимус и теоретик политэкономии И. Д-ли, дав своей дочери сто рублей, спрашивал у нее через полгода, много ли денег осталось у нее на питание (старики помнят, что килограмм масла стоил в те годы девяносто рублей). (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Конечно, можно было предполагать какое-то воспомоществование со стороны проводницы Шуры (ее образ в описании Гоча произвел на чувствительного Невпруса весьма трепетное впечатление), однако сомнительно было, что гордый горец станет так долго жить на содержании трудящейся женщины. Здесь крылась какая-то тайна, и она раскрылась при новом посещении Гоча, последовавшем в разгаре лета. Выяснилось, что Гоч все это время не сидел без дела.

Поначалу ему посчастливилось попасть в сообщество азербайджанцев, вместе с которыми он начал торговать цветами. Впрочем, это продолжалось недолго. Подвело Гоча нечеткое знание азербайджанского языка (он отчего-то все время путал его с лезгинским), а также привычка раздавать цветы детям. Чуть позднее Гоч вышел на осетин, которые охотно приняли его в свою компанию и даже сумели раздобыть ему паспорт.

– Это стоило немалых денег, – сказал Гоч горделиво. – Но ведь самое важное для человека – паспортизация и прописка. Зато это дало мне возможность познакомиться со многими хорошими людьми в милиции, так что скоро я и сам начну работать милиционером. Однако сперва я должен отдать долги. Приходится крутиться, делать дела…

– Как ты крутишься? – изумленно спросил Невпрус.

– В данный момент я продаю свою фамилию, – сказал Гоч.

– Какая у тебя теперь фамилия?

– Неплохая. Я Гочоев. Оказалось, что в Москве немало людей, которые хотели бы купить мою фамилию. Я никому из них не отказываю.

– Фантастично. И что это за люди?

– Толком я не знаю. Они называют себя евреи. Им всем зачем-то нужна моя фамилия. Один сказал, что он без моей фамилии не станет заведующим лабораторией. Сейчас он уже, наверно, заведующий, и если тебе, Невпрус, нужно сделать анализы…

– Мне не нужно делать анализы, – грустно сказал Невпрус. – Я о себе все знаю. А зачем еще может пригодиться еврею твоя фамилия?

– Один из них сказал, что он лектор по сионизму. А со своей фамилией он даже приличное объявление дать не может. Про другое же он не умеет рассказывать… Тебе стало жалко фамилию? Не огорчайся! Когда я выплачу долги осетинам и стану сам милиционером…

– Ты окончательно испортишь себе трудовую книжку, мой мальчик, – озабоченно сказал Невпрус и вдруг вспомнил, что у него самого никогда не было трудовой книжки («Боже, какую эфемерную жизнь я веду у себя же на родине!»).

– Я знаю, – сказал Гоч с теплотой. – Ты прочил меня в литературу, отец. Но мой час еще не пробил, вот и все. Кстати, кто такой был Мандельштам? Ты читал Мандельштама?

– Это в милиции тебя спрашивали о Мандельштаме? – насторожился Невпрус.

– Да, один милиционер много говорил про него. Милиционер-осетин. Он меня не спрашивал. Он мне сам сказал, что это был лучший советский поэт, потому что он один в то время писал правду. Это он объяснил, в чем была главная из заслуг генералиссимуса.

– В чем же была его главная из заслуг? – против воли поинтересовался Невпрус.

– А-а! Вот ты не знал! У него была широкая грудь осетина. Теперь это стало всем известно. За это мои друзья очень высоко ценят оду Мандельштама, воспевающую генералиссимуса. Никто не смог показать лучше его величие, чем Мандельштам. Вот если б ты, отец, мог написать такое стихотворение…

– Не приведи Господь! – сказал Невпрус, побледнев.

– А жаль, – сказал Гоч огорченно. – Марина говорит, что я тоже мог бы писать стихи. Она находит, что у меня возвышенный слог и высокая душа. Только она считает, что мне подошла бы фамилия Шан-Гирей. Она про это все знает. Она литературовед.

– Но Шура? Где Шура?

– Шура… это грустная история. Нашелся Василий, и Шуре приходится отдавать ему все тепло. Жаль! У Шуры было так много тепла… Я никогда не забуду ее. Марина, впрочем, тоже человек очень добрый, и она любит меня греть. Она хотела переводить осетинскую литературу, но у нее нет мужа, который достал бы ей перевод. И нет ни одного стоящего любовника.

– А ты?

– Она говорит, что я просто возлюбленный. От этого мало толку. Она очень теплая. Хотя, конечно, не такая теплая, как Шура.

– Мне бы твои несчастья, Гоч. Женщины любят тебя, – проговорил Невпрус задумчиво. – Они принимают твою холодность за серьезность намерений. Ты ведь и впрямь не лезешь к ним с первого раза под юбку. Ты разогреваешься, греешься, и тут они правы: это и есть нежность… К тому же им почти не приходится ревновать, у тебя так мало земных воспоминаний. Да и те, как правило, не любовные. Так что же, теперь все у тебя в порядке?

– У нас немало трудностей. Через неделю Марину выгоняют из ее комнаты. Хозяин возвращается из ЧССР. Я не знаю, зачем он возвращается, если ему там хорошо. Марина говорит, что ему там хорошо. Нам тоже было хорошо без него. Но теперь…

– Переедете ко мне, – сказал Невпрус героически. – Я, может быть, достану себе командировку. Уеду, а вас оставлю.

– Я знаю, что ты добр, отец, – сказал Гоч.

– Но может быть, он все-таки не вернется, ваш хозяин. Раз ему там хорошо…

– Раз это больше не секрет, что ему хорошо, вряд ли он там удержится.

– Ты стал очень опытным, – сказал Невпрус. – Ты развиваешься семимильными шагами. Как ребенок.

– Марина тоже так считает, – скромно согласился Гоч.

– Однако мне показалось, что ты стал предпочитать осетинский народ другим кавказским народам, – сказал Невпрус. – Так ли это?

– Это невозможно, – сказал Гоч с жаром. – Эта ваша странная игра в названия. Люди убеждены, что их названия и в самом деле что-нибудь значат. Что все обретает смысл в тот самый момент, когда им дадут или они сами себе дадут название.

– Что ж, все началось со слова…

– Нет, нет, не шути, я хочу, чтобы ты серьезно сказал мне, что ты сам по этому поводу думаешь.

– Я думаю примерно так же, как ты. Может, из-за этого мы и встретились, – сказал Невпрус. – Знаешь, иногда мне кажется, что не только то лишено всякого смысла, что я русский, но и то, что я не вполне русский. Хотя последнее, конечно, существенней. Оно хотя бы дает мне ощущение неполной принадлежности. Оно дает мне сомнение, дает свободу, дает терпимость и взгляд со стороны. Ну а ты? Кому ты принадлежишь? Принадлежишь ли ты Кавказу? Принадлежишь ли этому миру? Имеешь ли отношение к тому, нездешнему?

– Ни на один из этих вопросов нельзя ответить наверняка, – сказал Гоч. – Может быть, так? Гонимый миром странник?

– Твоя Марина права, – усмехнулся Невпрус. – Ты мог бы сочинить что-нибудь этакое. Если бы оно не было уже написано до тебя. Все этакое.

– Если бы все думали так, – сказал Гоч, – творческий процесс остановился бы. Но творчество рождается из потребности писать, а вовсе не из желания усовершенствовать форму. Так что, если у меня появится потребность писать (а я чувствую по временам, что я недалек от этого), я снова напишу «гонимый миром странник». И снова найдется читатель, которому это будет по душе. В конце концов, как говорит Марина, искусство служит не скучающей героине…

– Она так и сказала?

– Именно так. Хотя, может, и это говорили до нее.

– Может случиться.

Гоч ушел, а Невпрус полез уточнить цитату. Он забыл, кому там еще не служит искусство. Кому оно служит, он помнил очень хорошо. Он испытал это на своей шкуре. Затрепанный цитатник запропастился куда-то среди прочих изданий. Невпрус так остервенело шарил среди них, что уронил целую полку. Рукописи и книги разлетелись по полу. Это еще более омрачило настроение Невпруса. Достаточно того, что Марина цитирует и что Гоч повторяет. Так вот тебе еще – сперва пропал цитатник, а потом обрушилась полка.

Невпрус встал на колени, потом сел на пол среди разбросанных на полу листков. Он брал их наугад и читал. Некоторые узнавал сразу – ну да, это же я писал либретто. А это старый роман. Но некоторые из листков он даже не мог вспомнить – как будто не он писал. Он, конечно, он, кто же еще? Чьи же листки будут тут валяться? Да и стиль… И все же это было удручающе – столько понаписать всякого. И по большей части впустую, вхолостую – уже сейчас можно выбрасывать, не надо ждать смерти… Кое-что, впрочем, принесло ему какие-то деньги или хотя бы удовольствие. Кое-что даже останется каким-нибудь безмерно любопытным потомкам («его найдет далекий мой потомок»). Однако большую часть все же можно выбросить… Но сколько работы, Боже правый, сколько работы! И неужели никому на целом свете все это не нужно? Нет, нет, вопрос поставлен неправильно. Вот это нужно тебе. А это было бы нужно кому-то, если б было издано. Не всем, но кое-кому. Однако ведь и то, другое, вовсе бездарное, что выходит, что ухитряется пробиться в печать, – оно тоже находит своего читателя, и почитателя, и поклонников и заслуживает слово одобрения, так что при чем тут нужды твоего читателя? Он тут ни при чем. Он все съест. И собратьев своих не надо упрекать, всем им хочется издаваться. Кто смел, тот и съел. Но и тот, кто не смел и кто не съел, он тоже получает свое. И кайф работы, и свою относительную свободу. Разве уж, кроме свободы печати, не существует других писательских свобод? Есть они, есть. Значит, не надо гневить судьбу…

* * *

Открыв дверь, Невпрус не сразу узнал посетителя. То есть он увидел уже, что это милиционер, а дальше мысли его были заняты не тем, какой именно милиционер, а тем почему. И зачем?

– Чем могу служить? – спросил Невпрус, стараясь быть вежливым и в то же время независимым. И уж нисколечко, упаси Боже, не испуганным. Конечно, все мы под Богом ходим, а милиция выполняет свой долг (как бы он ни выглядел, ее долг, в тех или иных обстоятельствах), так что глупо вести себя слишком вызывающе, но в то же время честный человек не должен выказывать страх (кому ж тогда, впрочем, еще бояться такого вот нежданного, но вполне ожидаемого в нашем упорядоченном обществе визита?).

– Ну как? – спросил милиционер, сияя, как новый гривенник.

– Что как? – все еще не решив, как он должен вести себя, спросил Невпрус.

– Как мне форма, идет?

Только после этого Невпрус обнаружил в милиционере черты физического сходства с Гочем. Еще через минуту ему стало ясно, что это действительно Гоч, и тогда Невпрус с облегчением отступил от двери, пропуская гостя.

– Несколько странная реакция со стороны граждан, – сказал Гоч за чаем. – Так, будто ты урод и собеседник пытается не замечать твоего уродства, держаться с тобой запросто, чтоб тебя не обидеть. И еще чтоб не выдать свой страх. Но ничего у него не выходит. Как глянет на твое безобразие… На твой клык… На твой хвост…

– На твою форму?

– Да, прежде всего на форму. Однако кривят душой. Говорят тебе, что милиция страж порядка. И ведь действительно, чуть что, даже семейная ссора, – тут же кричат: «Милиция!» Тогда мы им нужны…

– Не переживай, – сказал Невпрус, бодрясь. – Это не твои личные проблемы. Это общие проблемы власти.

– Между тем в нашей, милицейской среде… – сказал Гоч так небрежно, точно он полжизни провел в органах милиции, – там то же самое разделение, что и всюду. То же количество хороших и плохих людей, что и везде, скажем у электриков. Даже есть подлецы и жулики. Это, конечно, опасно, потому что у них иммунитет нашей формы. К тому же интеллектуальный уровень, пожалуй, еще ниже, чем среди друзей Марины.

– Среди литературоведов?

– Да, среди них.

– Прискорбно. А что говорит на это Марина? Я имею в виду форму.

– Она довольна. Она говорит, что от меня исходит ощущение силы. И чаще советует мне писать стихи.

– Да, может быть… Вот эта штука может выйти – о хвосте, о клыке, о том, как люди прячут взгляд… Да, это, пожалуй, могло бы получиться.

– Нет, нет, это мелкотемье, – небрежно сказал Гоч, – я написал стихи о патрульной службе. Когда одиночество подобно ночи в горах. И ты стоишь, как защитник мирной отары. Я думаю, что это мне наконец удалось. Вначале меня преследовали неудачи. Стихи были слишком личными. Например, я писал о том, как светится в ночи рука постового на фоне черной палочки. Редактор это принял за метафору. Но это же я писал о себе. Дальше было хуже. Я написал: «Лицо постового сияет во мраке», и редактор сказал, что мой постовой с сияющей рожей да еще в сезон усиленной борьбы с пьянством играет на руку… Но теперь я отвлекся от этих деталей, и мне, кажется, удалась эта штука с отарами. Ты хочешь послушать?

– Нет, нет! – поспешно сказал Невпрус. – Потом, когда это будет уже напечатано, я погляжу. Об овцах, отарах, охране… – Он добавил, извиняясь: – Прости, ведь я и сам писал такие стихи в армии. Непреодолимый соблазн. И патрульная скука… Ты уже продал их в журнал «Постовой»?

– Нет, в «Постовой» пишет вся милиция. Я отнес их повыше, в журнал «На страже – закон». Там более высокий профессиональный уровень. Я пошел туда сам, прямо к главному редактору.

– И что он сказал?

– Между прочим, много интересного. И совершенно нового для меня. Он раскрыл мне глаза на существование заговора.

– У нас здесь?

– Почему у нас? Повсюду. Это международный заговор. Есть такая разновидность человеческого рода, которая называется евреи, ты слышал?

– Что-то такое слышал, – согласился Невпрус после долгого молчания. – Краем уха. Это те самые, что покупали у тебя фамилию.

– Оказалось, что они представляют большую опасность для мира и счастья народов. Так что с ними, вероятно, не стоит церемониться.

– Вероятно, так, – сказал Невпрус.

– Главный редактор сказал, что русская литература не может остаться в стороне от этой битвы. Сам он приступает к формированию гвардии. Он сказал, что для меня найдется в ней место поручика.

– И ты снова будешь у нас гвардии поручик?

– Тебе там тоже найдется место. Я упоминал о тебе. Ты ведь служил в армии, и твой литературно-стратегический опыт…

– Я раскрою тебе одну тайну… Собственно, я думал, что тебе это все равно, а поэтому я не сообщал тебе эту постыдную подробность моей биографии. Моя мать была еврейка.

– Понимаю, – сказал Гоч озадаченно. – И ты участвовал в мировом заговоре. Не беспокойся, я не выдам тебя…

– Нет, нет, – слабо улыбнулся Невпрус. – Я не участвовал в заговоре. Я даже сейчас еще не уверен, что он существует. Хотя умные люди предупредили о нем еще и до Гитлера.

– Понимаю, – сказал Гоч. – Узы крови. Это важно. Но ведь ты сам учил меня выбирать главное. И раз главная опасность так велика… Раз есть наконец возможность покончить с мировой преступностью и установить жесткий порядок… Решайся!

– Боюсь, что мне все же придется отказаться от предложенного чина. Я так долго стоял в стороне от всех классификаций. Евреи же казались мне просто одной из разновидностей. Каким-то подвидом – как, скажем, кубачинские даргинцы. Есть еще и другие. Так и здесь – польский еврей как разновидность поляка, впрочем еще более ущербная, чем сам поляк. Имеет претензии и к русским, и к украинцам, и к полякам. Имеет к ним счет. Нуждается в более долгом лечении терпимостью. Может, еще и в дополнительном питании, в солнечных ваннах. Если дать Польше три километра черноморского пляжа… Видишь, я все же недооценивал опасность заговора…

– Жаль, что ты не знаком с главным редактором, – сказал Гоч сочувственно.

– Я знаком с ним, – вспомнил Невпрус. – Он раньше был главный редактор журнала для школьников. Он велел делать всем Дедам Морозам курносые и ни в коем случае не красные носы. Он говорил, что это русофобство – делать им красные или длинные носы. И еще он любил печатать в журнале свои школьные сочинения. Мне казалось, что он просто жулик. Может, еще чуть-чуть сумасшедший. Но ты прав: он оказался человек идеи. Идея небогатая, но все же идея, полмира ею кормится. Она идеальна, хотя материальные интересы его тоже не страдают, кажется. Я не читал этот ваш журнал. Наверное, там тоже печатаются его курсовые работы.

– Что же мне делать? – спросил Гоч растерянно.

– Служить! – воскликнул Невпрус. – Ты не можешь отказаться от гвардии. А меня ты не слушай. Я пристрастен. Неполноценность по материнской линии не дает мне мыслить широкими мировыми категориями. От всех предупреждений о мировой угрозе я отмахиваюсь какими-нибудь философскими или простонародными формулами.

– Например? – спросил Гоч с надеждой.

– Например? Ну, например, Бог не выдаст – свинья не съест.

– Свинья мирового еврейства? – удивился Гоч. – Но ведь они не едят свинину.

– Нет, любая свинья не съест. Даже свинья мирового гвардейства. И всемирного юдофобства. Как видишь, в моих формулах мало боевитости. А ты молод, так что ты не должен меня слушать. Помни только, что в любых трудностях твоей новой боевой судьбы ты можешь на меня рассчитывать. В конце концов, это моя вина, что ты…

– Это твоя заслуга! – Гоч встал и порывисто обнял Невпруса. – Я зайду через неделю. Мы должны будем отпраздновать мою первую лычку…

– Где вы, кстати, живете? Хозяин остался в ЧССР?

– Увы! – сказал Гоч. – Его вернули. Ему слишком нравилось там. Ему грозила опасность перерождения. Он мог стать бюргером. И даже чешским националистом. Нас пустили пожить в общежитии литинститута – у Марининой подруги пустовало полкомнаты. Но с моей профессией… Ты понимаешь?

– Не совсем.

– Эти бедные студенты все время живут на грани законности и правопорядка. Я не говорю уже о порядке. То день рождения, то попытка самоубийства в нетрезвом виде. Кроме того, Марина там очень нервничала…