Текст книги "Мессия"

52

Когда Ред направлялся к Парксайду в прошлый раз, борясь со своей совестью, он пребывал в почти сверхъестественном возбуждении, и все – детали, звуки, образы – воспринималось им с нервической отчетливостью. На сей раз он действует как будто на автопилоте. Смутно осознает, что идет по тротуару, сворачивает, когда нужно, налево и направо, но почти ничего не видит и не слышит. А подойдя к полицейскому участку, спохватывается, чуть ли не удивляясь тому, что там оказался.

За конторкой дежурного никого нет. Несколько мгновений Ред стоит неподвижно, стараясь взять себя в руки. Создается впечатление, будто решение признаться полностью его опустошило. Он ни о чем не думает, ничего не чувствует. Не повторяет слова, которые собирается произнести. Не испытывает мандраж. Ничего.

Отвернувшись от конторки, Ред бросает взгляд на доску объявлений на дальней стене. Единственное объявление, не закрытое наполовину другими, прикнопленными позже, – как раз о том ДТП. Просьба к свидетелям откликнуться, с указанием времени и места происшествия.

В любой момент появится полисмен, он признается ему во всем, примет заслуженное наказание и начнет жизнь заново. Так почему же он ни черта не чувствует? Откуда такое безразличие?

– Да, сэр.

Прозвучавший голос заставляет Реда вздрогнуть. Он отворачивается от доски объявлений и смотрит на человека, который только что, словно по волшебству, материализовался за конторкой. Молодой констебль, немногим старше Реда. Лет, наверное, двадцати с небольшим. Совсем молодой, вокруг челюсти у него следы юношеских прыщиков. Бодрый и энергичный.

Осанка констебля – он стоит прямо, но не так, будто аршин проглотил, – наводит Реда на мысль, что этот парень любит свою работу. Любит, поскольку верит, что занят нужным и важным делом.

Ред подходит к конторке. От его безразличия не осталось и следа. Теперь он точно знает, что хочет сказать. И говорит:

– Я бы хотел поступить на службу в полицию.

53

Понедельник, 21 сентября 1998 года

Кит Томсон стоит на середине приставной лестницы и неторопливо, кругами, водит по окну губкой, наблюдая за тем, как растекаются белые потеки пены, после чего быстро проводит по ним резиновым скребком, и они разделяются полоской чистого стекла, подобно тому как расступилось Красное море по велению Моисея.

Сетчатые занавески с внутренней стороны окон мешают Киту заглянуть вглубь комнаты. Он огорченно цокает языком.

При этом Кит вовсе не вор-форточник, высматривающий добычу, и не извращенец – хотя за более чем пятнадцать лет работы мойщиком окон ему довелось повидать немало обнаженных женщин в домашней обстановке. Правда куда более прозаична – Киту просто нравится видеть, как живут другие люди. Даже статичное зрелище пустой комнаты – журналы, книги, картины, пепельницы – способно немало рассказать о хозяевах.

Кит воображает себя детективом, способным на основании всего лишь нескольких деталей воссоздать целую историю жизни. Пребывающие в постоянном раздражении семьи, в которых родители постоянно кричат на детей и друг на друга. Молодые пары, только начавшие жить вместе и еще переживающие это как романтическое приключение. Неженатые молодые люди, пьющие пиво и похваляющиеся своими сексуальными подвигами. Одинокие особы за тридцать, старающиеся не признавать тот факт, что брак уже обошел их стороной – или, если не обошел, обдумывающие такие формы экономического и эмоционального сосуществования, в которых хоть что-то устраивает обе стороны. Кит Томсон – суперсыщик. Конечно, ему случается, и нередко, ошибаться, но он об этом не знает, да ему и все равно. Мытье окон – едва ли самое интеллектуальное из занятий, и ментальные блуждания позволяют разогнать скуку, пока Кит находится на лестнице.

Закончив мыть окно с сетчатыми занавесками, он поднимается на вершину лестницы, чтобы приступить к работе над окном наверху. Здание поделено на квартиры, так что это новое окно принадлежит кому-то еще. Другой взгляд на другую жизнь.

Черт. Занавески опущены. К тому же они не тонкие, не ажурные, а сплошные и плотные. Должно быть, там, за ними, живет какой-то грязный содомит. Кит окунает губку в ведро с мыльной водой и прижимает ее к окну.

Ага, все-таки занавески не задернуты до конца – между ними есть щель шириной чуть ли не в добрый фут. Кит складывает ладони чашечкой и припадает лицом к стеклу.

Из-за двери в комнату падает тусклый свет. Его немного, но достаточно, чтобы разглядеть интерьер. С левой стороны софа, рядом с ней, на каминной полке, телевизор. По другую сторону комнаты, у стены, коленопреклоненная фигура. Судя по всему, небольшая статуя. Рядом с ней что-то разбрызгано, темные пятна выделяются на светлом ковре. Надо думать, разлили красное вино.

Кит шарит по полу взглядом. Еще пятно, еще, еще... Э, да тут весь ковер заляпан.

Он снова переводит взгляд на фигуру у стены.

А ведь это не изваяние.

Это человек. Человек, с исполосованной ранами спиной. Оттуда и пятна – это кровь из его ран.

Чувствуя, что теряет равновесие, Кит отрывает руки от стекла и хватается за верхушку лестницы. Его правая рука соскальзывает с перекладины. Лестница слегка качается.

Он находится на высоте двадцати футов над тротуаром. Внизу ни газона, ни кустов, ничего, что могло бы смягчить удар, и если он шлепнется с такой высоты, то, как минимум, сломает ногу. Возможно, обе. Не исключено, что еще и руку. Шесть недель в гипсе обеспечено, то есть о работе на это время можно забыть. Что никак не с руки человеку, который не сидит на твердом жалованье, а получает, что заработал. Кит знавал одну особу, вывалившуюся из окна как раз с высоты двадцати футов. Бедняжка от потрясения даже крикнуть не могла. Обделалась да так и сидела с полчаса в собственном дерьме, пока ее кто-то не нашел.

Он вжимается в лестницу, молясь, чтобы она не опрокинулась, и с ужасом ощущая собственную беспомощность. Если лестница все же упадет, он с мучительной медленностью опишет вместе с ее верхушкой дугу в воздухе, набирая скорость и пропуская через себя каждую растянутую секунду.

"Расслабься, – мысленно командует себе Кит. – Расслабься, зависни на ней свободно и при падении пострадаешь меньше, чем если бы каждый твой мускул был напряжен от страха".

Он ждет, ждет и ждет, а потом неожиданно осознает, что лестница больше не качается. Ее положение стабилизировалось, так что падение Киту Томсону не угрожает. Сегодня уж точно.

Он спускается с преувеличенной осторожностью, нащупывая подошвами ребристую поверхность каждой перекладины и ставя обе ноги, прежде чем сделать очередной шаг. Кит настолько поглощен тем, чтобы спуск завершился благополучно, что, когда оказывается на тротуаре, даже не осознает этого и пытается сделать еще один тяжелый, неуверенный шаг, как бывает, когда не видишь ступенек в темноте.

Потом, уже чувствуя под ногами твердую опору, он снимает с пояса мобильный телефон и дрожащими руками набирает номер службы спасения.

54

Еще один понедельник, еще один труп. Горькие мысли терзающегося бессилием человека.

Ред смотрит на свои записи. Мэтью Фокс, тридцати пяти лет от роду. Налоговый инспектор, почти тринадцать лет прослуживший в Управлении внутренних бюджетных преступлений. В последнее время работал в Блэкхитской секции, в Ньюингтоне. Зарублен насмерть, скорее всего с помощью мачете. В данном случае имел место не расчетливый садизм, как когда убийца свежевал Барта Миллера, и не молниеносное обезглавливание, как с Джеймсом Бакстоном. А вихрь ярости, воплотившийся в рубящие удары.

Таких ударов Мэтью Фокс получил более двух дюжин. Раны длинные, рваные, некоторые настолько глубокие, что разошедшиеся края красной плоти позволяют видеть белые кости. Правая рука Мэтью почти отсечена – болтается на чудом уцелевшем сухожилии.

За техническое мастерство исполнитель заслуживает высшей оценки. Об эстетической стороне дела такого не скажешь.

Тело оставлено в том виде, в каком обнаружил его Кит, на коленях, лицом к стене, как будто в мольбе. Должно быть, Серебряный Язык придал ему эту позу уже посмертно. Трудно предположить, что кто бы то ни было смог сохранять одну и ту же позу, находясь под градом ударов. Даже будь Мэтью связан, он покатился бы по полу, стараясь уменьшиться, насколько возможно. Да и сила ударов сбила бы его на пол.

На голове явных следов мачете нет. Либо Серебряный Язык вообще избегал ударов по голове, либо Мэтью, пытаясь закрыться, обхватил голову руками. Но если так, его руки связаны не были.

Ред садится на корточки, чтобы снизу осмотреть лицо погибшего. Он, конечно, знает, что найдет, но хочет удостовериться в справедливости своей догадки.

Так и есть – все, как у остальных. Сбоку в рот вставлена серебряная ложка. Все обнаженное туловище в крови, вытекшей не столько из ран от мачете, сколько из лишенного языка рта.

Кровь повсюду. Повсюду. Не только на ковре, но на стене над головой Мэтью и даже на потолке. Ред задирает голову, смотрит на оставшиеся наверху следы и представляет себе, как капли крови слетают с окровавленного клинка, когда Серебряный Язык, вырвав его из раны, вскидывает над головой, чтобы обрушить по дуге вниз еще один страшный удар.

Кровь разлеталась во все стороны. Разлеталась – а значит, должна была запятнать и одежду Серебряного Языка. Должна была! Вопрос о следах крови на одежде убийцы Ред задал себе еще по обнаружении тела Филиппа Рода, но к ответу так и не приблизился.

"Как ты ухитряешься убраться с места преступления, приятель? Так и идешь по улице, весь заляпанный кровью? Садишься в машину и размазываешь кровищу по салону? Или переодеваешься в заранее приготовленное чистое платье, а от окровавленного тряпья избавляешься? Но каким образом? Мы проверили решительно все мусорные контейнеры и бачки рядом с каждым местом преступления и ни черта не нашли".

Ред подходит к окну и смотрит вниз по склону, в сторону станции Уэкстом-парк. Слышен скрежет тормозящего перед остановкой поезда. Состав старый, на ладан дышит. И выглядит убого, и скрежещет, словно вот-вот развалится. Это проблема Блэкхита. Само по себе местечко неплохое, но добираться туда приходится через самую что ни на есть задницу.

Он отворачивается от окна.

Итак, уже пятеро. А сколько на очереди?

55

По возвращении в Скотланд-Ярд Ред делает то, чего не делал уже давно. Запирает дверь кабинета, отмыкает один из ящиков письменного стола и достает папку с вырезками, теми, которые ему не захотелось вывешивать на стенах.

Бывает, хотя и редко, что он просматривает эти материалы, но сейчас ему нужна конкретная статья, появившаяся в одном из воскресных журналов сразу после вынесения Эрику приговора, когда Ред работал полисменом первый год. Даже сейчас он не вполне уверен, стоило ли ему быть столь откровенным и не совершил ли он ошибку, признавшись той молодой, соблазнительной журналистке по имени Дженни Блюм, что боится, как бы безумие Эрика не обнаружилось и у него. Откровенная глупость!

Он находит эту статью, сложенную вдвое, и расправляет на столе.

Ему в глаза бросаются слова:

"Я вот о чем говорю – идет некто себе по улице, видит совершенно незнакомого человека и задается вопросом: "Интересно, каково это – убить тебя. Каково было бы ударить тебя в сердце или пинать ногами по голове, пока у тебя не оторвется ухо? Интересно, как будут выглядеть твои потроха, если располосовать тебе брюхо? Брызнет ли кровь высоко в воздух или потечет жалкой тонкой струйкой на землю? Какие звуки станешь ты издавать по мере того, как жизнь будет покидать тебя?""

Это его слова – слова, сказанные им потому, что именно это он имел в виду. И еще потому, что хотел донести до нее что-то из ощущений человека, осознающего себя предателем и погубителем своего брата.

56

Пятница, 25 сентября 1998 года

Прошение Эрика о досрочном освобождении, как он и ожидал, было отклонено.

Эрик подал его при первой возможности. Как правило, приговоренным к пожизненному сроку преступникам по отбытии некоего установленного законом минимума предоставляется, при условии безупречного поведения, возможность досрочного освобождения. Если, разумеется, комиссия сочтет, что осужденный более не представляет угрозы для общества.

Для Эрика, осужденного в 1983 году, минимум составлял пятнадцать лет, без учета времени, проведенного им в тюрьмах до и во время судебного процесса. И теперь, по истечении пятнадцати лет, его по-прежнему не хотели выпускать.

Конечно, есть люди, которым не приходится рассчитывать на такое послабление. До июня 1993 года министр внутренних дел имел право, без уведомления и объяснения, изменить в сторону увеличения обязательный минимум отбытия срока того или иного заключенного, и некоторые узники, не зная, что их не выпустят никогда, понапрасну подавали прошения год за годом. Однако в июне 1993 года палата лордов вынесла постановление, в соответствии с которым осужденные, чьи минимальные сроки отбытия были увеличены решением министра, получили право быть информированными о таком решении, а также возможность подать апелляцию.

Разумеется, оставался "черный список" особо опасных преступников, для которых перспективы освобождения не существовало. Среди них Джереми Бамбер, который ради денег убил пятерых членов собственной семьи, и Майра Хиндли, одна из Дартмурских Убийц. Но даже ее подельник Иэн Брэйди в этот список не попал, как не попал и Питер Сатклифф, Йоркширский Потрошитель.

Нет в этом перечне и Эрика Меткафа, но освобождать его упорно не желают. Во всяком случае, на первое обращение ответили отказом. И он догадывается почему.

Из-за его братца Реда, хренова суперсыщика, который и засадил Эрика в каталажку на все эти годы. Они намерены мурыжить его здесь и дальше только потому, что очень боятся обвинений в протекционизме. Будь он человек как человек, а не чей-то там брат, никто не стал бы держать его дольше необходимого минимума. Выходит, что братец не только спровадил его в тюрьму, но и навесил дополнительный срок.

И вот ведь что смешно – как раз Эрика-то можно было бы освободить без малейших опасений. Он всячески пытался внушить им, что не представляет никакой опасности, и за все пятнадцать лет заключения не допустил ни единого нарушения режима. Не считая того единственного случая, когда он, еще до получения срока, попытался прикончить Реда. Пятнадцать лет Эрик отсидел за решеткой за поступок, совершенный в момент безумия, момент, когда он не был самим собой. Сейчас Эрик практически не помнит, как выглядела Шарлотта Логан, так давно все это случилось. С годами ее лицо стерлось из памяти. Порой ему кажется, что он может припомнить ее черты, но лицо девушки исчезает, растворяясь, словно Чеширский Кот.

По крайней мере, у него есть своя камера. Она маленькая, холодная, аскетическая, как келья, но тем не менее его собственная. Порой Эрик задумывается, как могла бы сложиться его жизнь, соверши он такое же преступление в другой стране. Например, в Соединенных Штатах. Там, правда, если ты убийца, нужно с умом выбирать штат. Скажем, в Вашингтоне, округ Колумбия, нет смертной казни, а вот во Флориде есть. Например, Тед Банди совершил ошибку, прикончив нескольких из своих жертв именно во Флориде. Прояви он большую осмотрительность, был бы, возможно, жив и до сих пор.

И опять же, Эрик мог бы находиться в Бангкоке, Боготе или Багдаде. Летом камеры раскаляются, как плавильные печи, из пор сочится вонючий пот и страх, что ты никогда не узнаешь, когда будешь следующим, кого пихнут к стене и безжалостно, как мечом, пронзят болью.

Так что в целом у Эрика все нормально. Он справляется, благодаря тому что направляет всю жгучую, способную разорвать человека изнутри ненависть в одно-единственное русло. Он не испытывает ненависти к охранникам: ни к тем, кто держится дружелюбно, ни к тем, кто относится к нему как к грязи. Они ничто для него. Он не испытывает ненависти даже к системе, которая отказывает ему в свободе из-за положения его брата.

Эрик ненавидит только одного человека. И это его брат Ред.

Он ненавидит Реда ничуть не меньше, чем когда пытался убить его в Хайпойнте. Лицо Шарлотты могло потускнеть со временем, но гнусность предательства Реда – никогда.

Рассматривая причины, по которым ненавидит Реда, Эрик всякий раз убеждается, что они основательны и весомы. Этот ублюдок поставил чужую семью выше собственной. Не постеснялся принять эту Иудину награду. И не понял родного брата. Общество могло понять его превратно, на это Эрику плевать, – но родной брат! Ясно ведь было, что все случившееся с Шарлоттой произошло не по злому умыслу. Что Эрик никогда не сделал бы ничего подобного снова. И что, засадив его за решетку, Шарлотту они все равно не вернут.

До него доходят вести о Реде. Время от времени он встречает его имя в газетах или телевизионных программах. Чего Эрик не видит, это того, как Ред просыпается каждый день, балансируя, как на краю пропасти, на грани срыва.

Братья по оружию. И кому ведомо, который из них более опасен?

57

Воскресенье, 27 сентября 1998 года

По календарю уже начало осени, но в городе все еще жарко, особенно если застрянешь в пробке. Конец выходных, и главная улица Сток-Ньюингтона забита автомобилями, бампер к бамперу. Дункан с Сэмом сидят в машине молча.

Прошло еще сорок часов, и теперь они с сыном проведут выходные вместе только через месяц. Только через месяц Дункан получит драгоценные два дня, на которые избавит Сэма от ожесточения Хелен.

– Папа?

– Да?

– Можно спросить тебя...

В застопорившемся потоке уличного движения Дункан пытается втиснуть свою машину впереди "форда-фиесты", едущего по соседней полосе. Водитель "фиесты" слегка пододвигает машину, блокируя Дункана. Тот бросает на него злобный взгляд, но малый смотрит прямо перед собой. Орать бесполезно: дверцы автомобиля закрыты. Дункан отворачивается от владельца "форда" и смотрит на Сэма.

– Конечно.

– На твоей... Я хочу сказать, когда ты на работе, тебе приходится обижать людей?

– Что ты имеешь в виду под "обижать"?

– Ты знаешь. Бить их. Колотить.

– Нет. Мне нет. Я детектив. Я распутываю преступления.

– Но ты ведь арестовываешь людей, правда?

– Да, случается.

– И тогда ты делаешь им больно?

– Нет.

– Никогда?

– Ну, если при аресте они оказывают сопротивление, мы применяем силу, но лишь в минимально необходимых пределах.

"Да уж, – думает при этом Дункан. – Чешешь, как в инструкции написано. Не лучшее объяснение для девятилетнего мальчишки".

– Папа, а вот Энди говорит по-другому.

Энди. Дункан мог бы и сообразить. Куда ж без Энди, кто бы сомневался. Полгода назад Энди, преподаватель Вестминстерского университета, перевез Хелен и Сэма в свой дом в Сток-Ньюингтоне. С тех пор он потратил изрядное количество времени, стараясь отравить сознание Сэма, настраивая мальчишку против полиции в целом и Дункана в частности. Сам Дункан видел этого типа только единожды, когда в первый раз явился забрать Сэма, но этого хватило. Мужчины, что нетрудно было предвидеть, возненавидели один другого с первого взгляда, так что теперь, когда Дункан приезжает за Сэмом или привозит его к матери, Энди предпочитает не показываться.

Энди, хренов денди. "Гардиан" читает, онанист, по роже видно.

В этом вся Хелен. Не нужно быть Фрейдом, чтобы понять ее выбор – она связалась с мужиком, представляющим собой прямую противоположность Дункану. Дункан консервативен, ворчлив, замкнут и прагматичен. Энди прогрессивен, экспансивен, несдержан и демонстративно принципиален. Неудивительно, что они ненавидят друг друга.

– И что же говорит Энди?

– Он говорит, что брутальность полиции возрастает, но большинство пострадавших не жалуются, потому что люди слишком напуганы или считают, что их жалобы все равно потонут в бюрократических проволочках.

"Ишь шпарит как по писаному", – думает Дункан. Слова Энди буквально впечатались мальчишке в сознание.

– Папа, а что это за проволочки такие, бюрократические? – интересуется Сэм, снова превращаясь из попугая в любопытного девятилетнего мальчишку. – И как можно потонуть в проволоке?

– Речь не о проволочках, – Дункан меняет ударение, – а о проволочках. Когда время тянут. То есть бюрократия не со всеми вопросами разбирается так быстро, как бы хотелось.

– А что такое бюрократия?

– Ну... в общем, это система управления. У нас есть правительство, в нем разные департаменты, которые управляют школами, больницами, ну и так далее. А есть экстренные службы – полиция, пожарные, "скорая помощь". Все это нужно, чтобы поддерживать в стране порядок. Но в данном случае Энди, надо полагать, имеет в виду не бюрократию в целом, а процедуры и правила, касающиеся полиции. Есть много законов, в которых говорится, что можно делать, а чего нельзя. Законы гарантируют, что каждый попавший в беду может получить помощь. Однако и оказываться она должна не как придется, а так, как положено по законам. А поскольку законов много, то тем, кто их исполняет, не всегда удается быстро разобраться, что к чему.

– Вот оно что.

Они снова погружаются в молчание. Впереди, на перекрестке, зажигается зеленый свет, и машины малость сдвигаются вперед. Сэм заговаривает снова:

– А это правда, папа? Насчет жертв?

– Я не знаю. Если кто-то считает, что его обидели, то существуют способы пожаловаться на полицию, и они всем хорошо известны. Мы же, со своей стороны, стараемся обращаться со всеми так, чтобы и повода для жалоб не было.

Наконец им удается выбраться с шоссе на боковые, не так запруженные транспортом улицы, по сторонам которых элитные строения еще не вытеснили множество муниципальных коробок. Десять лет тому назад Сток-Ньюингтон был всего лишь одним из захудалых спальных районов, но теперь упорно облагораживается, следуя за Айлингтоном и Бэйсуотером.

Дункан сворачивает налево, на Эверинг-роуд, где живут Хелен с Энди. Он паркует машину на углу, самом близком к их дому, и смотрит на сына.

– Мы хорошо провели выходные, Сэм.

Мальчик не отвечает – он глядит через правое плечо Дункана.

– Вон мама, – говорит Сэм.

Хелен стоит у парадной двери, сложив руки. Очевидно, сверяется с часами, чтобы убедиться в том, что Дункан не нарушил уговора. Сорок восемь часов, с шести до шести, с пятницы до воскресенья. Ни минуты больше. Хелен и Дункан, когда-то без памяти влюбленные друг в друга, ведут себя как заводские рабочие, работающие посменно. С шести до шести. А потом следует ночь с воскресенья на понедельник, еще более одинокая из-за того, что недавно эту пустоту заполнял Сэм. Дункан рад бы удержать сына при себе подольше, но свято блюдет договор, потому что знает: нарушение повлечет за собой больше проблем, чем оно того стоит.

Сэм выходит из машины и спешит через дорогу, чтобы обнять мать. Родители Сэма ведут себя цивилизованно в его присутствии. Всегда.

Дункан вылезает следом за сыном и поднимает взгляд на дом. Парадная дверь открыта, но Энди не видно.

Хелен выпускает Сэма из объятий и внимательно оглядывает его. На присутствие бывшего мужа она не реагирует никак, даже не здоровается.

– Хорошо провел выходные? – спрашивает она сына.

– Да, спасибо.

– Чем занимался?

– Мы ездили в развлекательный центр, на Квинс-вэй. Там все есть – и ролики, и боулинг, и видеоигр полным-полно. Было здорово!

Дункан улыбается.

– Ага. В одной игре мы получили главный приз.

Хелен смотрит на Сэма глазами, полными любви и тепла. Но когда переводит взгляд на Дункана, ни того ни другого в них не остается.

– Ладно, Дункан, спасибо, что привез мальчика вовремя. Ты, надо полагать, спешишь?

"А ты, надо полагать, хочешь, чтобы я убрался отсюда, да поскорее", – думает Дункан.

– Вообще-то, Хелен, мне бы хотелось кое-что с тобой обсудить.

Он знает, что она не откажет, особенно в присутствии Сэма. Хелен прекрасно понимает этот маневр и бросает на него взгляд, полный неприкрытой злобы.

– Сэм, мы с папой хотим кое-что прояснить. Хочешь забежать внутрь и взять себе кока-колу или еще что-нибудь? Я мигом, поговорю с папой, и к тебе.

Они воображают, будто щадят его, но Сэм-то прекрасно изучил своих родителей и видит, что назревает ссора. Мальчик отстраняется от Хелен и неловко, смущенно обнимает Дункана за пояс.

– Пока, папа. До встречи.

– Увидимся.

Отец пробегает пятерней по голове сына, и тот, со взъерошенными волосами, взбегает по ступенькам к двери. Он еще не пропал из виду, а Хелен уже шипит:

– Ну, что еще у тебя?

– Что твой Энди внушает нашему Сэму?

– Насчет чего?

Дункан имитирует голос записного разглагольствующего либерала:

– Брутальность полиции возрастает, но большинство пострадавших не жалуются, потому что люди слишком напуганы или считают, что их жалобы все равно потонут в бюрократических проволочках.

– Брутальность полиции?

– Да. Это именно те слова, которые употребил Сэм. Много ты знаешь девятилетних мальчишек, способных выдать такую фразу? Что еще говорит ему Энди?

– Ничего особенного. Просто как-то раз Энди принес домой сборник статей, выпущенный университетом. Сэм спросил, что это, Энди ему показал. И мы обсудили его содержание. Немного поговорили. Вот и все.

– Скажи своему Энди, чтобы он бросил эти свои штучки.

– Дункан, Бога ради, перестань. Энди может делать что хочет.

– Если Энди, на хрен, хочет мою жену...

– Бывшую жену.

– ...То флаг ему в руки. Но он не получит моего сына. Ты поняла?

– Не будь придурком, Дункан. Энди не пытается влезть Сэму в доверие, не корчит из себя суррогатного отца и не настраивает Сэма против тебя. Отношения у них с Сэмом дружеские. Они говорят о многом, и ты, может быть, удивишься, но тебя во главе списка тем, обсуждаемых по вечерам, не замечено.

Дункан грозит пальцем перед лицом Хелен.

– Если я узнаю, что твой долбаный Энди и дальше будет пичкать Сэма подобным дерьмом, он у меня на своей шкуре узнает, что такое эта долбаная "брутальность полиции"!

– Это что, угроза?

– Ты просто скажи ему, вот и все.

Хелен поднимается вверх по ступенькам и хлопает дверью, выставляя барьер между бывшим мужем и своей новой жизнью. Дункан садится в машину и медленно отъезжает, зная, что рвануть в порыве ярости с места – значит дать понять Хелен, что он выведен из себя. Он не доставит ей такого удовольствия.

Но на самом деле злость и досада так сильны, что Дункан скрежещет зубами.

На месте его брака – пустота. И такой же пустой стала вся его жизнь.