Текст книги "Слепящий нож"

Глава 41

Дазен Гайл смотрел на мертвеца в стене зеленой темницы. Они с мертвецом отковыривали струпья со своих коленей. Они находились в этом зеленом аду – сколько, несколько дней? Неделю? Уж двух-то недель точно не прошло. Они тихо теряли сознание на протяжении неизвестных периодов, тихо слизывали со стены влагу, тихо умирали от голода. Может быть, и две недели, если судить по струпьям.

В какой-то момент, перед тем как потерять сознание, он извлек несколько крошечных ломтиков зеленого. Что о нем ни говори, а люксин – вещество чистое. Дазен вытащил люксин из собственного тела – не из ладоней или из-под ногтей, нет: из своих ран. Сперва он разобрался с порезами на ладонях и коленях, а под конец приступил к воспаленной, гноящейся ране на своей груди. Боль была кошмарной. Люксину предшествовало обильное выделение желтого гноя. Придя в себя, он в течение часа слизывал влагу со стены, а потом повторил все снова, и снова отключился. На третий раз из раны вышла уже только сукровица и кровь.

В конце концов лихорадка прошла, оставив его опустошенным, без сил, без эмоций, но зато снова осознающим окружающее. Хотя бы немного похожим на себя. Более слабого себя.

Как и прежняя, синяя, эта зеленая темница напоминала формой сплющенный шар с узкой шахтой наверху, струйкой воды, стекающей с одной стены, и маленьким отверстием в полу для стока воды и продуктов его жизнедеятельности.

Очевидно, его тюремщик – его брат – еще не узнал о том, что Дазен выбрался из синей тюрьмы. Этот факт, несомненно, давал ему какие-то преимущества, но Дазен пока что не мог сообразить какие. Все, что он знал, – это что с тех пор, как он перебрался в новое помещение, хлеба больше не было. Как он ненавидел этот грубый, комковатый, клейкий, безвкусный хлеб! И однако сейчас он готов был умолять о нем, готов был лизать битое стекло, чтобы получить хоть кусочек.

А может быть, его брат знал. Может быть, это было его наказание.

Тем не менее до сих пор у Гэвина не хватало мужества уморить его голодом, – а ведь у него было на это шестнадцать лет, – так что Дазен не думал, что тот сделает это сейчас. Во всяком случае, не намеренно.

Он чувствовал слабость, и эта слабость была искушением. Он не извлекал зеленый с тех пор, как миновала его лихорадка, а ведь зеленый означал силу, буйство.

Зеленый, без сомнения, спас его, но сейчас он мог привести только к смерти. Зеленый – это сила, а в этом месте сила будет вызывать привыкание. Каждый раз, как он вытянет крошечный глоточек зеленого, ему будет хотеться извлечь еще. И кроме того, зеленый был связан с иррациональностью, с буйством – а буйство в тюрьме означало безумие, самоубийство.

«Я и без того к нему близок».

Он снова принялся строить башни допущений. Вот в чем прелесть многолетнего извлечения синего: он упорядочивает твои мысли, гасит эмоции.

Синий в нем по-прежнему ненавидел нелогичность того, что он думал о своем брате как о Гэвине, а о самом себе – как о Дазене, но он крепко держался этого решения. Гэвин был неудачник. Гэвин проиграл войну, Гэвин позволил заточить себя в темницу. Дазен украл его личность – так пусть она и остается при нем. Теперь «Гэвин» означало мертвеца в стене, а сам он был пленником. Теперь он Дазен, новый человек, и под именем Дазена он вырвется отсюда и отвоюет все, что принадлежит ему по праву.

Он понимал, что это отдает черным безумием. Но может быть, немножко безумия – это единственный способ оставаться в своем уме, будучи заточенным в одиночестве на протяжении шестнадцати лет.

«Соберись, Дазен! Разбитый… Разбросанный… Рассыпанный… Засыпай… Дремли… Дубли… Двойники… Сомнение – и несомненность… Ость… Развилки – и пересечения… Направление… Намерение… Умеренность… Умер… Замер… Восстань! Дазен…»[2]2
  В оригинале непереводимая игра слов. – Прим. пер.


[Закрыть]

Он испустил длинный, медленный вздох. Яростно уставился на мертвеца, который с вызовом воззрился на него.

– Я бы сказал тебе убираться к черту, но…

– Ты мне это уже говорил, – перебил мертвец. – Забыл?

Дазен хмыкнул в бороду. Выставив вперед правую руку, начал отсчитывать по пальцам.

«Либо Гэвин знает, что я нахожусь в другом месте, либо нет».

Нет, еще на шаг назад.

«Либо Гэвин установил какую-то систему, которая должна его оповестить в случае, если я переберусь из одной темницы в другую, либо нет.

Если он взял на себя труд создать не одну темницу, а несколько, наверняка он должен был придумать какой-то способ быть в курсе, где я нахожусь.

Дальше. Либо эта система сработала, либо нет.

Я ставлю на то, что сработала. Ничто из сделанного Гэвином до сих пор не подводило.

Значит, если тревога сработала, она должна была оповестить его, что я перебрался сюда.

Если она его оповестила, он мог либо увидеть оповещение, либо не увидеть.

Но я уже решил, что у него не хватит мужества уморить меня голодом.

Значит, вероятно, он еще не знает, что я здесь.

Что оставляет еще один вопрос: как Гэвин решает вопрос отъездов? Либо он никогда никуда не уезжает, либо он установил какую-то систему, которая кормит меня во время его отсутствия. Я не могу поверить, что он приковал себя к этому месту так же, как и меня. Значит, он установил систему.

Либо он оставляет кого-то, ответственного за мое кормление, либо система автоматизированная. Автоматизированная система легко может сломаться, а Гэвин не хочет, чтобы я умер в результате случайности. С другой стороны, людям нельзя доверять. Сложный выбор».

Да ну, Гэвин-то доверяет людям! Это всегда было его слабостью. Именно поэтому Гэвину удалось разрушить план его побега вместе с Каррис. (Синий мозг узника споткнулся об это «Гэвин», и он почувствовал раздражение. Вот из-за этого так трудно думать о том, что было до тюрьмы!) В любом случае доверие его брата было причиной того, что ему не удалось сбежать с Каррис. Либо эта неудача научила нового Гэвина не доверять людям, либо нет. Хм-м… Гэвин с успехом стал Призмой вместо него, что невозможно сделать в одиночку. Следовательно, Гэвин так и не научился не доверять. Значит, он мог довериться кому-то.

Итак, там, наверху, действительно имеется кто-то, кто мог либо увидеть, либо не увидеть предупреждение о том, что Дазен перебрался из одной темницы в другую. Либо этот человек пунктуален в исполнении своих обязанностей, либо нет. Гэвин не доверил бы такое дело неосторожному человеку. Следовательно, этот человек пунктуален. Либо он знает, что означает предупреждение и что он должен делать, если его увидит, либо нет.

«Или… Нет, еще на шаг назад».

Либо этот кто-то мужчина, либо женщина. Не то чтобы это имело значение, но почему-то мысль о женщине, мечущейся в панике из-за того, что где-то замигал зеленый люксиновый индикатор, а она не знает, что с этим делать, доставила узнику невероятное наслаждение. Будем надеяться, что это гордая женщина. Как давно он не унижал гордых женщин!

«Ты отошел от темы, Дазен. Причем отошел в том направлении, где распаляется похоть». Похоти он не мог себе позволить, только не здесь и не сейчас. Когда-то он любил извлекать зеленый, находясь в постели с женщиной, любил это буйство, эту интенсивность чувств. Однако голодание и синий цвет притупили его плотские желания. «Зеленый цвет ведет к безумию, а безумие – к смерти. Так что…»

Вряд ли Гэвин оставил указание уморить своего брата голодом, следовательно, в конце концов женщина там, наверху, должна была совершить либо правильное действие, либо ошибочное. Или же в поисках правильного действия совершить множество ошибок подряд.

Правильным действием было бы отправить хлеб в другую шахту либо сделать так, чтобы изначальная шахта открылась в новой темнице. Но прежде, разумеется, она должна была выкрасить хлеб в зеленый цвет.

Знает ли она, что хлеб нужно выкрасить зеленым?

Она может это знать, только если Гэвин сказал ей об этом. Может быть, она новенькая. Или, может быть, Гэвин не посвящал ее во все детали, не желая раскрывать слишком много информации о темнице внизу, чтобы не разжигать в женщине чрезмерного любопытства.

Вот оно! Вот почему он сидит здесь неделю без еды! Гэвин не оставил ей достаточных указаний! Она знает только то, что пища должна к кому-то поступать. Должно быть, она в отчаянии.

Либо Гэвин вернется до того, как она совершит какую-нибудь ошибку, либо нет.

Впервые, наверное, за годы лицо Дазена осветила улыбка. Все, что ему было нужно, – это ждать. Либо он будет ждать, пока не умрет, либо дождется, что женщина сделает ошибку, которая приведет его к свободе.

Ожидание было адом, но в таком аду ему было даже комфортно. Он коротал часы, ведя беседы с мертвецом. Тот насмехался над ним, он насмехался над мертвецом; в этом не было особого удовольствия, но какое-то развлечение лучше, чем ничего. Ему не терпелось вырваться отсюда, оставив мертвеца гнить здесь, внизу.

Шли дни. Любая из его догадок могла быть неверной. Гэвин мог доверить наблюдение за тюрьмой женщине, имеющей причину ненавидеть Дазена. Она могла морить его голодом намеренно, прекрасно зная, что должна сделать, чтобы его покормить. С женщинами никогда не знаешь. Или, возможно, устройство оповещения было, но сломалось. Как часто его брат может проверять такие вещи? Может быть, за шестнадцать лет он стал небрежным. Может быть, он проверял их ежегодно, но очередная проверка прошла совсем недавно и до следующей еще далеко?

Постепенно в нем поселялось отчаяние. Он должен что-то сделать!

Почти помимо воли Дазен начал извлекать зеленый. Это было все равно что тепло камина в холодную ночь, пища для умирающего с голоду. Это был глоток неразбавленного спиртного, который, вместо того чтобы разогреть живот, прошел от глаз во все конечности, вымывая из него слабость и паралич.

«Не слишком много. Не слишком много!» Дазен оборвал поток прежде, чем тот захлестнул его. Тем не менее даже сейчас, глядя на стены вокруг, он чувствовал ужасную клаустрофобию. Его пальцы скрючились, как когти, и он обнаружил, что скребет ими зеленую люксиновую поверхность. «Стоп, стоп, стоп!»

Он стряхнул с пальцев излишки люксина. Эта сила, как он знал, была лишь видимостью силы. Его тело ужасно ослабело. Ему придется заплатить за каждый свой опрометчивый поступок – а зеленый цвет опрометчив до глупости. Дазену хотелось броситься на дальнюю стену и проломить ее насквозь, но если бы он поддался этому импульсу, это кончилось бы сотрясением мозга, а то и смертью.

Зачем он вообще взялся извлекать зеленый? Не может же он пробить дыру в зеленой люксиновой стене при помощи зеленого люксина! Его брат не настолько глуп.

«Орхолам, как хочется есть!»

Он запустил жгутик зеленого люксина в отверстие шахты. Дальше… Дальше… Обогнул угол – эта шахта имела другую форму, нежели синяя. Ну разумеется, ведь хлеб по ней должен был лететь – на сколько, на двадцать, тридцать шагов дальше? Дазен старался сдерживать нетерпение, но… Орхолам! Где-то там была еда! Он должен был ее достать!

Где-то там, наверху, была свобода.

Он продвигался вперед – медленно, но далеко не так медленно, как порекомендовал бы синий цвет. Он даже не почувствовал сверхфиолетовой нити, пока та не лопнула. Что-то резко обрушилось на зеленую руку, которую он запустил уже так далеко, – и обломило ее; и вместе с ней оборвалась вложенная в нее воля. Дазен потерял сознание.

На следующий день – если это был день – из шахты донесся скрежет механизма. Дазен сел, исполненный ожидания. Что это? Его брат пришел поизмываться над ним? Или это спасительная пища?

Его предположения были неверны. Либо брат действительно хотел его убить, либо система не сработала, либо… нет, он уже не мог воссоздать всю башню рассуждений. Для этого был необходим свежий синий цвет. Он был глуп. Он был животным. Он был опустошен, обессилен. Сломан.

«Если это не хлеб, я начну извлекать зеленый. Пусть это будет самоубийство – ну и что? Что такого хорошего в жизни, если подумать?»

Что-то загрохотало вниз по шахте.

Он ждал… ждал…

Из отверстия шахты вылетела буханка хлеба, и Дазен поймал ее. Поймал – и не поверил своим глазам.

Хотя все освещение в темнице было зеленым, а извлекать синий цвет, освещенный только зеленым, невероятно трудно, в его руках находилось цветовое спасение! В этом зеленом аду буханка была синей. Достаточно синей.

Глава 42

Адрастея получила вызов. Сама ее госпожа, Лукреция Верангети, приказала ей явиться в этот задрипанный дом на южной окраине Большой Яшмы, в тени городских стен. Не самый приятный район.

Бледный мужчина с недовольным лицом открыл ей дверь и провел в какой-то закуток. Он принес чай – только одну чашку. И поставил не перед ней.

Женщина, которую Адрастея не узнала, вошла десять минут спустя. Это была молодая рутгарка, натуральная блондинка – невероятная редкость – с голубыми глазами. Благодаря волосам она могла бы быть экзотической красавицей, если бы ее внешность не портило длинное лошадиное лицо. Она была одета в повседневное, но хорошо сшитое платье; на ней почти не было драгоценностей. Ее роскошные длинные волосы сейчас были завязаны в практичный узел на затылке. Больше всего она напоминала весьма зажиточную леди, наслаждающуюся отдыхом у себя дома. Она села. Отхлебнула чай.

– Гаэрос, чай остыл, – проговорила она.

Мужчина рассыпался в извинениях и унес чашку. Почти тотчас же вернулся и поставил перед ней новую, с горячим напитком.

– Оставь нас, – велела она.

– Да, госпожа.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

– Итак, – проговорила женщина.

– Итак? – переспросила Тея.

– Я твоя владелица, мое имя – леди Аглая Крассос. Ты можешь звать меня госпожой.

– Моя владелица – леди Лукреция Верангети.

– Нет никакой леди Лукреции Верангети. Или можно сказать, что леди Лукреция Верангети – это я, если кому-то так больше нравится. У моего семейства есть враги, которые не дают нам размещать наших рабов в определенных домах и на определенных позициях – скажем, в Черной гвардии. Фиктивная «леди Верангети» помогает мне обходить эти мелкие преграды.

– Я прошу прощения, госпожа, не хочу показаться невежливой, но поскольку я верна своей владелице… – Надо было найти какие-то слова, чтобы сказать это. – Э-гм…

– Ты мне не веришь, – проговорила леди Крассос. В ее тоне звучала усмешка, что Тея предпочла считать добрым знаком. – А что, это был бы интересный блеф, не правда ли? Вот только он мог бы сработать лишь с теми рабами, которые никогда не встречались со своей госпожой… то есть с моими рабами. Это печально.

Она вытащила лист веленевой бумаги и протянула Тее. Та сразу же узнала этот документ: это была ее купчая. К ней на отдельном листе прилагался акт передачи, подписанный Лукрецией Верангети и Аглаей Крассос. Одним и тем же почерком.

Тее потребовалось несколько мгновений, чтобы понять. Если Аглая хотела держать свое владение Теей в секрете, она не могла иметь купчую на Тею под собственным именем, иначе любой, кому взбрело бы в голову проверить, мог выяснить, кому Тея принадлежит. Однако ей нужно было иметь готовый акт передачи под рукой, на случай если произойдет что-нибудь такое, что потребует от нее быстро доказать свое право владения. Поэтому она держала акт при себе, попросту не передавая его в канцелярию Хромерии.

У Теи перехватило горло. Почему эта женщина решила открыть свою личность теперь?

– Насколько хорошо ты лжешь, девочка?

– Прошу прощения?

– Вопрос несложный. Если ты своенравна, тебя подвергнут искуснейшим побоям.

«Искуснейшим?»

– Я лгу неплохо, когда стараюсь… госпожа.

Лицо Аглаи Крассос посветлело.

– Это хорошо. Очень хорошо. Именно так, как мне доносили мои источники. Продолжай честно отвечать на мои вопросы, и твоя служба у меня окажется для тебя не слишком неприятной.

Тея ощутила укол страха. «Не слишком неприятной?»

Аглая огляделась, словно бы ища что-то. Она позвонила в маленький колокольчик, и слуга немедленно вошел в комнату.

– Мой хлыст, – сказала она.

Гаэрос ударил себя кулаком по лбу и испарился. Он вернулся спустя несколько мгновений и подал ей хлыст для верховой езды. Потом повернулся к ней спиной.

Аглая хлестнула его пониже спины; он вздрогнул, но промолчал. Аглая взмахом руки отпустила его.

– Мои рабы должны предугадывать мои потребности. Я считаю, что следует лично наказывать их за ослушание. Когда леди, повинуясь неверно понятому чувству утонченности, передает наказание в руки других, она не может проверить, не было ли оно проведено с излишней снисходительностью или излишним усердием. К тому же рабов, так же как детей или собак, следует наказывать немедленно после проступка. Я не могу повсюду таскать за собой человека с хлыстом, зато моя правая рука всегда при мне. Так что, когда мы сегодня завершим наше интервью, я тебя высеку. Я полагаю, что для тебя важно знать, насколько твердая рука у твоей госпожи. Заодно я смогу понять, насколько легко у тебя проступают синяки, на случай если мне когда-нибудь придется побить тебя перед тем, как выводить на публику.

Тея сглотнула. От ужаса у нее начали дрожать колени.

– Да, госпожа.

– Кип Гайл – твой партнер по обучению в Черной гвардии.

– Да, госпожа. Только прошу прощения, но несколько недель назад его лишили права называться Гайлом. Его дед отрекся от него.

– Мне это известно. Однако у меня есть причины полагать, что Кипа примут обратно в семью сразу же, как только вернется Гэвин Гайл.

Тея наклонила голову, заставив свое лицо выразить раскаяние. Она была рабыней, но не дурой.

– Адрастея, мой брат был губернатором Гарристона. Он пытался спасти этот никчемный городишко, когда Гэвин Гайл опозорил и убил его, после чего выставил его предателем. А теперь моя рабыня назначена партнером к его бастарду. Бастарду, который, очевидно, ему чем-то дорог. Таковы факты.

Тея на мгновение нахмурилась, не уверенная, на что намекает ее госпожа. Она тут же постаралась разгладить лоб: некоторые хозяева не любили видеть на лицах своих рабов неприятное выражение. Но не стала она и улыбаться пустой, отсутствующей улыбкой идиота, какая столь мастерски удается многим рабам. Аглая сказала, что ценит в людях ум, и возможно, это даже правда. Лучше поддерживать в своей госпоже чувство превосходства, но не переигрывая.

Аглая закатила глаза, словно Тея выказала безнадежную глупость.

– Я не желаю, чтобы ты афишировала, кто твоя госпожа, это понятно? Если обнаружится, что ты принадлежишь мне, то из-за прошлых разногласий между нашими с Гэвином семьями тебя скорее всего исключат из Черной гвардии, и ты станешь для меня бесполезна. И после того, как я изолью на тебя свое недовольство, я продам тебя в бордель на серебряных рудниках в Лаурионе. Ты меня понимаешь?

Об этих серебряных рудниках шла дурная слава. Именно туда, как правило, отправляли рабов, совершивших серьезные, но не наказуемые смертью проступки. Это место служило последним средством для рабовладельцев, не знающих, что им делать с рабами, которые бунтовали или постоянно сбегали. Сами рудники были опасны для жизни, другие рабы еще опаснее; но хуже всего были бордели. Они существовали для удовлетворения нужд похотливых тюремщиков и их любимых рабов – то есть самой отборной мрази. У Теи была подруга Эвтерпа, чьи владельцы потеряли все свое состояние во время засухи. Обнаружив, что местные бордели полны под завязку не только рабынями, но даже и свободными женщинами, продавшими себя в рабство ради пропитания, владельцы Эвтерпы отправили ее в Лаурион, поклявшись забрать обратно через три месяца. Она вернулась пятью месяцами позже, после того как ее владельцы поправили свои дела. Сама она, однако, так и не пришла в норму. Она никогда не улыбалась и вздрагивала от прикосновения любого мужчины, даже ее собственного отца, который впоследствии сошел с ума и повесился. Среди рабов название «Лаурион» было притчей во языцех – проклятием, угрозой, одного существования которой было довольно, чтобы держать их в узде.

В устах Аглаи Крассос оно не было даже угрозой. В ее глазах читалось не больше жалости, чем у гремучей змеи.

– Ты думаешь, я этого не сделаю, потому что ты будешь стоить целое состояние, если я позволю Черной гвардии тебя выкупить?

Тея облизнула губы, но не смогла придумать никакого ответа, который не грозил бы погрузить ее еще глубже в адскую бездну.

– Смерть моего брата означает, что я унаследую вдвое больше, чем рассчитывала несколько месяцев назад. Месть слаще золота. Известно ли тебе, что девушки в Лаурионе обслуживают по пятьдесят мужчин в день? По пятьдесят! Я сама не верила, но несколько моих знакомых клялись, что это правда. Девушкам там ежедневно выдают меру оливкового масла – можешь угадать, зачем?

Тея глупо моргала, чувствуя ледяной холод внизу живота.

– Потому что иначе их просто разорвет. Смерть от мужского члена – это звучит так романтично, не так ли? Но уверена, что на деле все не так весело. По пятьдесят мужиков ежедневно! А если девчонка симпатичная, как ты… возможно, на твою долю достанется еще больше. Там не так много молодых и симпатичных. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Тея кивнула. У нее подгибались колени. Надо было как-то спасаться.

– Итак, теперь, когда мы понимаем друг друга, расскажи мне, видела ли ты во время своей учебы что-нибудь интересное?

Тея отбарабанила свой отчет: Кип толст, у него почти нет друзей, он чуть ли не все время проводит в библиотеке, по всей видимости читая о какой-то игре. Несколько раз его вызывал к себе Красный, и после этих встреч Кип выглядел расстроенным и говорил, что Красный хочет его погубить. Старик отобрал у Кипа право посещать практикумы, чтобы тот выглядел бесперспективным, когда вернется Гэвин. Тея видела, как Кип извлекает зеленый и синий. У него проблемы со сном.

Все это было безопасно: эту информацию леди Крассос могла выяснить и из других источников. Но этого было недостаточно, и Тея это понимала.

Ощущая сосущее чувство в животе, Тея передала своей госпоже слова командующего Железного Кулака: что тот не может допустить, чтобы двое из стажеров провалили испытания в Черную гвардию – Перекрест и Кип. Себя она не упомянула.

Очевидно, для Аглаи это было новостью.

– Хорошо, – отозвалась она. – Просто отлично. Может быть… что-нибудь еще?

– По ночам мы с Кипом тренируемся в специальной комнате на одном из нижних уровней Башни Призмы. – Адрастея пожала плечами. – Командующий хочет, чтобы он окреп настолько, чтобы быть способным поступить в гвардию самостоятельно.

«Про Кипа тоже особенно не распространяйся. Ей совсем незачем знать о кинжале, который он спрятал. Побереги свою душу, насколько сможешь».

– Тоже неплохо, – похвалила Аглая. – Что-нибудь кроме этого?

«Расскажи ей все, кроме этого. Ты рабыня, а не героиня».

– Я видела, как кто-то еще использовал парилл, когда я выполняла одно из моих особых заданий.

Брови Аглаи взлетели на лоб. Она заставила Тею рассказать ей все, что та могла вспомнить об этом происшествии.

– Заказное убийство, – задумчиво промолвила она. – Хм-м… Она и так-то мне никогда не нравилась, но то, что кто-то способен… Надо будет проверить, действительно ли она умерла. Впрочем, в любом случае это внушает беспокойство.

Она не сочла нужным объяснить свои слова, а у Теи хватило ума не спрашивать.

По-видимому, выкинув эту мысль из головы, Аглая вернулась к насущным вопросам. Она улыбнулась, и впервые за весь разговор улыбка не казалась наигранной.

– Девочка, ты меня сильно порадовала. Я это запомню. Я знаю, что могу быть суровой госпожой, но, если ты будешь хорошо выполнять свои обязанности, тебя будет ждать хорошее вознаграждение. Сегодня ты получишь две награды. Первую я позволю тебе выбрать самой.

Это могла быть проверка. Ловушка. Любой раб понимает, что есть такие награды, о которых не следует просить. Если запросить слишком много, можно показаться ленивой, неблагодарной или жадной. С другой стороны, когда твоя хозяйка в хорошем настроении, она может из прихоти изменить всю твою жизнь – и изменить к лучшему.

– Аннулируйте долг моего отца, – вымолвила Тея, не позволяя себе слишком погружаться в размышления.

– И большой у него долг? – спросила леди Крассос.

– Семьсот данаров.

Рядовой рабочий мог заработать такие деньги за два года. Сейчас ее отец тратил все до последнего, только чтобы выплачивать проценты.

– Семьсот данаров? Да, это немалая сумма. Как получилось, что твой отец оказался в таком долгу? Он игрок?

– Ему пришлось выкупать моих сестер, – ответила Тея, игнорируя покровительственный тон.

Ее отец, вернувшись из торговой поездки, был совершенно раздавлен, обнаружив, что его жена тем временем связалась с другим мужчиной, заняла огромные суммы, чтобы вести роскошный образ жизни, и промотала все, что он накопил за двадцать лет труда, – включая их дом, мебель, драгоценности и пивоварню. В конце концов, чтобы выплатить свои долги, она продала в рабство их троих дочерей. Причем это покрыло только часть долга. Все это произошло, пока его не было.

– Он выкупил твоих сестер, но не тебя?

– Я слишком дорого стоила.

В этом Тея была виновата сама. После того как ее продали, у нее проявились способности к извлечению. Если бы она их скрыла, все было бы по-другому. А так ее мать только пришла в ярость, узнав, что продала Тею слишком задешево.

И после всего случившегося Калликрат все равно не оставил свою жену. Он сказал, что та сошла с ума. Что он сам виноват: ему, купцу, не следовало жениться на женщине, которая неспособна выдерживать его длительные отъезды.

– Ты знаешь, сколько стоил мне этот браслет? – спросила Аглая, вытягивая вперед руку, на запястье которой болтался уродливый блестящий золотой обруч.

– Нет, госпожа.

Предположить слишком высокую цену было бы ничем не лучше, чем предположить слишком низкую.

– Угадай.

Это был приказ.

– Шесть-семь тысяч данаров? – предположила Тея.

Браслет не мог стоить больше пяти тысяч. Ее отец сторговал бы его за четыре.

Брови Аглаи на мгновение приподнялись.

– Очень неплохо, мой маленький цветочек. Я купила его за пять тысяч шестьсот, и мне пришлось серьезно поторговаться. Мне казалось, что он должен подойти к одному моему ожерелью. Но он не подошел.

Было совершенно очевидно, что после сегодняшнего дня она его больше не наденет. Тея молчала: она понимала, что лучше не надеяться понапрасну.

– Нет, – задумчиво проговорила Аглая. – Нет, конечно же, нет. Семьсот данаров за несколько украденных табакерок и безделушек плюс немного информации? Это чересчур много. Впрочем, я запомню твою просьбу. Может быть, что-нибудь другое?

– Я бы хотела научиться извлекать парилл, – быстро сказала Тея.

Если она поступит, Черная гвардия, вероятно, пойдет на необходимые расходы, чтобы найти и нанять для нее подходящего инструктора. В противном случае ей придется ждать третьего года, когда она станет «просветом» и Хромерия начнет более специализированное обучение своих студентов. Это слишком долгий срок.

– А-а, – протянула Аглая. – В конечном счете это может оказаться еще более дорогостоящим, чем выплата долгов твоего отца, однако… так у тебя будет больше шансов на поступление в Черную гвардию, не так ли? Можно назвать это капиталовложением.

Несколько мгновений она размышляла, а Тея с колотящимся сердцем ждала ее решения.

– Хорошо. Принято. – Аглая улыбнулась. – Превосходная просьба. Она показывает, что ты неплохо соображаешь – для рабыни. Я хочу, чтобы ты знала: я очень тобой довольна. Если бы это не была наша первая встреча, я бы даже отменила порку. Но я не могу позволить, чтобы ты считала меня мягкой. Давай, девочка, раздевайся до сорочки. Я предпочитаю оставлять один слой ткани, чтобы не было следов, но прокладка не должна быть слишком толстой – здесь так тесно и душно, порка и без того будет утомительной!

Тея разделась, и Аглая Крассос тщательно и безжалостно избила ее, начиная от икр и до плеч; а затем, когда Тея уже решила, что та закончила, велела ей повернуться и продолжила избиение спереди, от ключиц до лодыжек. Тея, бывало, фантазировала о том, как не будет плакать во время порки, будет такой же твердой и непреклонной, как командующий Железный Кулак или капитан гвардии Каррис Белый Дуб; но сейчас она плакала, не сдерживаясь. Гордые рабы – это глупые рабы. К тому же боль была слишком велика.

Несмотря на заявленное безразличие, когда Аглая вошла во вкус и покрылась потом от порки, ее лицо разгорелось сиянием, которое нельзя было полностью списать на разгоряченность. Напоследок она хлестнула Тею поперек груди, и в ее глазах сверкнула скупая свирепая радость.

Аглая Крассос позвонила в колокольчик, и голова Гаэроса немедленно показалась в дверном проеме. Тея опустилась на пол; все ее тело вопило от боли. Гаэрос внес в комнату блюдо, на котором стоял бокал с охлажденным вином. Мерзкая ведьма взяла его и жадно осушила.

– Гаэрос, помоги девчонке одеться, и еще… – она смахнула с верхней губы бисеринки пота, – вызови моего комнатного раба. Того высокого, Инкароса. Кажется, у меня разгулялся аппетит.

– Он уже с нетерпением дожидается вас в соседней комнате, госпожа.

– Ага, вот видишь! Мои рабы предугадывают мои желания! – Повернувшись, она приложила кончик хлыста к мошонке Гаэроса. – Если бы ты был хотя бы немножко покрасивее, возможно, я бы даже вознаградила тебя за это.

Она хлестнула его между ног – как бы игриво, но удар был достаточно сильным. Тихо охнув, раб повернулся в сторону и какое-то время стоял неподвижно, зажмурив глаза. Когда он открыл их, на его ресницах блеснули слезы.

Однако Аглая уже забыла про него. Повернувшись к Тее, она встала над ней и ласково спросила:

– Ты ведь запомнишь этот урок, не правда ли, Тея?

– Д-да, госпожа.

– Гаэрос, выясни, что она любит есть и пить. В следующий раз мы ее угостим. Она хорошо мне послужила, очень хорошо. Тея, при следующей встрече я снова тебя выпорю. Рабы, как правило, медленно усваивают уроки, и им требуется жесткое напоминание основных моментов. Но впоследствии в этом больше не будет нужды.

– Да, госпожа.

– Ты ведь всем сердцем клянешься служить мне верой и правдой, не так ли, девочка?

– Да, госпожа, – с жаром откликнулась Тея без малейшего намека на лукавство.

Аглая спросила ее, хорошо ли она лжет. Тея была рабыней; конечно же, она прекрасно умела лгать.

– Ах да, я чуть не забыла. Твоя вторая награда. – Аглая порылась в маленькой шкатулке для драгоценностей. – Ты должна носить это постоянно, не снимая, ты меня поняла?

– Да, госпожа. – Тея понятия не имела, о чем та говорит.

Леди Крассос вручила ей тонкую красивую золотую цепочку, с которой свисал крошечный флакончик. Увидев недоумение в глазах Теи, она только широко улыбнулась и вышла из комнаты.

Пока Гаэрос помогал ей одеваться, в сопровождении охов, стонов и зубовного скрежета, когда ткань касалась воспаленной кожи, Тея слышала, как гарпия шумно совокупляется за стенкой. Ее страстные вопли были почти неотличимы от криков боли. Когда Тея была полностью одета, а ее слезы высохли, Гаэрос мягко взял в свои ладони ее руку и стал разжимать стиснутые пальцы, чтобы вынуть из них ожерелье и надеть ей на шею. Тея с трудом смогла раскрыть кулак, сжимавший флакончик.