Текст книги "Виллет"

– Не сомневаетесь! Но есть ли у вас основания для уверенности?

– Есть, причем самые убедительные.

– Право, Люси, скажите, какие именно!

– Вам они известны не хуже, чем мне. Больше того: удивительно, что, зная о них, вы до сих пор не уверены в преданности Джиневры. Честное слово, в данных обстоятельствах это едва ли не оскорбление.

– Сейчас вы заговорили быстрее и задышали чаще, но это не важно: продолжайте до тех пор, пока не дадите полного объяснения, мне оно необходимо.

– Обязательно его получите, доктор Джон. Порой вы необыкновенно великодушны и щедры, а как христианин, всегда готовы на приношение. Если бы отец Силас сумел обратить вас в католичество, вы осыпали бы его подаяниями для бедных, снабдили алтарь свечами и постарались как можно богаче украсить место поклонения любимому святому. Джиневра, Джон…

– Перестаньте! – воскликнул Грэхем. – Не продолжайте!

– Нет, позвольте вас ослушаться. Не могу сосчитать, сколько раз ладони Джиневры наполнялись из ваших ладоней. Вы дарите ей самые дорогие цветы, изобретаете такие изысканные подарки, представить которые способна лишь алчная женщина. Вдобавок мисс Фэншо обладает ювелирным гарнитуром, покупкой которого ваша щедрость едва не переступила границу экстравагантности.

Скромность, которую сама Джиневра никогда не проявляла в этом вопросе, залила лицо обожателя ярким румянцем.

– Чепуха! – воскликнул он, варварски проткнув ножницами моток шелковых ниток. – Все эти подарки сделаны ради собственного удовольствия, а приняв их, она оказала мне любезность.

– Гораздо больше: поклялась честью, что не останется в долгу. Если она не может отплатить чувствами, то обязана выложить деловой эквивалент в виде нескольких столбиков золотых монет.

– Но вы не понимаете ее натуры. Мисс Фэншо слишком наивна, чтобы обратить внимание на мои подарки, и простодушна, чтобы оценить.

Я рассмеялась, потому что собственными ушами слышала, как Джиневра называет цену каждой вещицы. Несмотря на молодость, она уже давно научилась в этом разбираться: материальные затруднения, схемы, сделки, попытки реализовать запасы всегда составляли для нее любимый стимул мыслительного процесса.

Тем временем доктор Джон взволнованно продолжал:

– Вы бы видели Джиневру в тот момент, когда я клал на ее колени какую-нибудь безделушку. Какое спокойствие, какая невозмутимость! Ни малейшего стремления взять вещицу в руки, ни намека на радость удивления и желание рассмотреть сюрприз. Из одного лишь любезного нежелания меня обидеть она позволяет букету лежать рядом, а потом соглашается взять его с собой. О, если мне удавалось застегнуть браслет на изящном запястье, каким бы красивым ни выглядело украшение (а я всегда старательно выбирал симпатичные и, разумеется, недешевые ювелирные изделия), глаза ее не освещались радостным блеском: она едва бросала взгляд на подарок.

– А затем, разумеется, так и не оценив украшение, снимала его и возвращала?

– Нет. Для такого оскорбления она слишком великодушна. Делала вид, что забыла о моем подношении, и забирала его с благородным спокойствием и легкой рассеянностью. Разве в подобных условиях согласие принять подарки можно считать благоприятным симптомом? Даже если бы я преподнес все свое состояние и мисс Фэншо приняла дар, ее неспособность к корыстным соображениям настолько очевидна, что я не осмелился бы предположить, что подобная сделка продвинула меня хотя бы на шаг.

– Доктор Джон, – начала я, – любовь слепа…

В этот момент в глазах моего собеседника вспыхнул тонкий голубой луч, напомнивший о прежних днях и его юношеском портрете. Почему-то вдруг подумалось, что по крайней мере часть высказанной веры в наивность мисс Фэншо искусственна. Не исключено, что, несмотря на страсть к ее красоте, оценка слабостей менее ошибочна и более проницательна, чем представляется в речи. Но ведь взгляд мог оказаться обманчивым или, в лучшем случае, вызвать мимолетное впечатление. И все же – обманчивый или искренний, воображаемый или настоящий – этот взгляд положил конец разговору.

Глава XIX
Клеопатра

В Террасе я оставалась в течение двух недель после окончания каникул. Отсрочку организовала добрая миссис Бреттон. В один прекрасный день ее сын вынес вердикт: «Люси еще недостаточно окрепла, чтобы вернуться в пещеру пансионата», – и она тут же отправилась на рю Фоссет, побеседовала с директрисой и убедила ее в необходимости продолжительного отдыха и перемены обстановки, без которых полное выздоровление невозможно. За этим, однако, последовал неожиданный и не самый приятный знак внимания – визит вежливости самой мадам Бек.

Однажды любезная леди действительно отправилась на прогулку в фиакре и заехала так далеко, что прибыла в шато собственной персоной. Полагаю, ей просто захотелось посмотреть, где обитает доктор Джон. Судя по всему, особняк с благородным интерьером превзошел все ее ожидания. Она пылко восхваляла все, что видела, при этом назвав голубую гостиную une pièce magnifique[165]165
  Великолепным местом (фр.).


[Закрыть]; многословно поздравляла меня с обретением tellement dignes, aimables et respectables[166]166
  Настолько достойных, любезных и респектабельных (фр.).


[Закрыть] друзей; ловко направила комплимент в мой адрес, а когда с работы вернулся доктор Джон, бросилась к нему с невероятной живостью и рассыпалась фейерверком быстрой речи, сияющей искрами восторга относительно шато madame sa mère – la digne châtelaine[167]167
  Его матушки – достойной хозяйки замка (фр.).


[Закрыть]. Не забыла восхититься и его внешностью – действительно цветущей, а в тот момент дополнительно украшенной добродушной, хотя и чуть насмешливой, улыбкой, с которой он всегда слушал стремительный, цветистый французский язык мадам. Короче говоря, в тот день мадам Бек предстала в наилучшем виде, явив собою живое огненное колесо комплиментов, восторженных восклицаний и любезностей. Из вежливости, а также чтобы задать несколько вопросов относительно школьных дел, я проводила мадам до экипажа и заглянула в окно, когда она уже устроилась на сиденье и дверь закрылась. Какая огромная перемена произошла за один лишь краткий миг! Только что искрившаяся остроумием, сейчас властительница выглядела суровее судьи и мрачнее мудреца. Странная особа!

Вернувшись, я осмелилась поддразнить доктора Джона относительно неравнодушия мадам. Как же он смеялся! Каким весельем сияли глаза, когда он вспоминал вычурные выражения и повторял некоторые фразы, забавно и точно передавая быструю, плавную французскую речь! Он обладал превосходным чувством юмора и составлял лучшую на свете компанию – в тех случаях, когда хотя бы на несколько минут мог забыть о мисс Фэншо.

Говорят, что ослабленным людям полезно находиться на спокойном мягком солнце: якобы это придает жизненные силы. Пока маленькая Жоржетта Бек выздоравливала после болезни, я часто брала ее на руки и часами гуляла по саду вдоль стены, увитой зреющим на южном солнце виноградом. Ласковые лучи исцеляли маленькое бледное тельце так же успешно, как наполняли соком свисающие грозди.

Существуют человеческие характеры – ласковые, теплые и доброжелательные, – в чьем сиянии слабому духом так же полезно жить, как слабому телом – нежиться в лучах полуденного солнца. К числу этих редких натур, несомненно, принадлежали доктор Бреттон и его матушка. Они любили распространять счастье, точно так же как некоторые любят причинять несчастье, и делали это инстинктивно: без шума и практически неосознанно. Возможность доставить радость ближнему возникала спонтанно. Каждый день моей жизни в доме осуществлялся какой-нибудь маленький план, неизменно венчавшийся приятным финалом. Несмотря на огромную занятость, доктор Джон находил время, чтобы сопровождать нас с миссис Бреттон на каждой небольшой прогулке. Не понимаю, как ему удавалось справляться с многочисленными вызовами, однако, умело их систематизируя, он умудрялся ежедневно выкраивать свободное время. Я часто видела Грэхема утомленным, но редко изможденным и никогда – раздраженным, сбитым с толку или подавленным. Все его действия отличались легкостью и грацией непобедимой силы, жизнерадостной уверенностью неистощимой энергии. Благодаря его заботам за две счастливые недели мне удалось познакомиться с Виллетом, его окрестностями и жителями ближе, чем за предшествующие восемь месяцев. Он показывал достопримечательности, о которых прежде доводилось лишь слышать; с увлечением сообщал интересные и полезные сведения. Никогда не считал за труд что-то мне рассказать, а уж я точно не ленилась слушать! Он не умел рассуждать холодно и туманно, редко обобщал, никогда не пустословил, но, казалось, любил милые подробности почти так же, как я, умел наблюдать за характерами, причем не поверхностно. Эти черты сообщали его речи особый интерес, а умение говорить непосредственно от себя, не занимая и не воруя из книг то сухой факт, то стертую фразу, то тривиальное мнение, придавало высказыванию свежесть столь же желанную, сколь и редкую. На моих глазах богатая личность раскрывалась в новом свете, переживала новый день, возвышалась вместе с благородным рассветом.

Миссис Бреттон обладала щедрым запасом доброжелательности, однако Грэхем владел сокровищем более щедрым. Сопровождая его в поездках в Нижний город – бедный перенаселенный квартал, – я с удивлением обнаружила, что там мой спутник выступал не только в роли врача, но и в роли филантропа: привычно, жизнерадостно, ни на миг не задумываясь о благородстве своей миссии, строил среди бедняков мир активного добра. Эти люди любили своего доктора Джона и приветствовали с неизменным энтузиазмом.

Но пора остановиться. Нельзя превращаться из справедливого рассказчика в пристрастного панегириста. Отлично сознаю, что Грэхем Бреттон был безупречен ничуть не больше, чем я сама. Человеческая слабость проявлялась на каждом шагу: не проходило ни часа, а может, и нескольких минут общения с ним, чтобы в поступке, слове или взгляде не промелькнуло что-то не от Бога. Богу не свойственно ни болезненное тщеславие доктора Джона, ни легкомыслие. Всевышний не смог бы состязаться с ним во временной забывчивости обо всем, кроме настоящего: в мимолетной страсти к сиюминутному, проявленной не грубо, в потворстве материальным прихотям, – но эгоистично, отречением от всего, что могло лишить пищи мужское самолюбие. Он с восторгом кормил это прожорливое чудище, не задумываясь о цене пропитания и не заботясь о жертвах, принесенных ради его благополучия.

Прошу читателя заметить кажущееся противоречие двух образов Грэхема Бреттона – общественного и личного, внешнего и внутреннего. В первом, общественном описании, он предстает человеком, не помнящим о себе, скромным в проявлении энергии и честным в ее приложении. Во втором, домашнем портрете, присутствует сознание собственной ценности, удовольствие от почитания, некоторое безрассудство в возбуждении чувств и некоторое тщеславие в их получении. Оба изображения верны.

Было почти невозможно угодить доктору Джону тихо и незаметно. Напрасно вы думали, что изготовление какой-нибудь предназначенной ему вещицы прошло незамеченным и, подобно другим мужчинам, он воспользуется ею, когда получит в готовом виде, даже не спросив, откуда она взялась. Совершенно неожиданно Грэхем изумлял парой остроумных замечаний, свидетельствующих о том, что он следил за работой с начала и до конца, не только уловив момент зарождения замысла, но и отметив его развитие и завершение. Ему нравилось, когда за ним ухаживали: удовольствие сияло во взоре и играло в улыбке.

Все это было бы прекрасно, если бы милые, ненавязчивые проявления радости не сопровождались определенным своеволием в оплате того, что сам он называл долгами. Когда на его благо трудилась матушка, он благодарил бурным излиянием живого, веселого, насмешливого, шутливого, любящего нрава – еще более щедрым, чем обычно, – если же обнаруживалось, что к работе приложила руки и прилежание Люси Сноу, то признательность выражалась в каком-нибудь приятном времяпрепровождении.

Меня часто изумляло его блестящее знание Виллета. Знакомство не ограничивалось открытыми улицами и проникало в галереи, залы и кабинеты. Волшебные слова «Сезам, откройся!» он умел произнести перед каждой дверью, каждым музеем, каждой комнатой, хранившей нечто священное с точки зрения искусства или науки. От науки я всегда держалась в стороне, однако к искусству невежественный, слепой инстинкт обожания неизменно привлекал. Мне нравилось ходить в картинные галереи и оставаться там в одиночестве, поскольку видеть и чувствовать в компании я не умела и в незнакомом обществе, при постоянной необходимости поддерживать беседу на сиюминутные темы, уже через полчаса едва не лишалась чувств от физической усталости и полного умственного истощения. Еще ни разу не встречала хорошо воспитанного ребенка, а тем более образованного взрослого, не способного пристыдить меня устойчивостью интеллекта под пыткой наполненного светскими разговорами посещения картин, исторических мест, зданий или других достопримечательностей. Доктор Бреттон стал лучшим на свете гидом: привозил меня в галерею рано, пока залы еще не переполнились публикой, оставлял на два-три часа и забирал, завершив свои дела. Я же тем временем пребывала в состоянии блаженства – не всегда в восхищении, но всегда в заинтересованном изучении, раздумье, а порой и в рассуждении. В начале таких посещений ощущалось некоторое непонимание, а следовательно, происходила борьба между желанием и возможностью. Первый из соперников требовал одобрения там, где считалось необходимым восхищаться, в то время как второй стонал от полнейшей неспособности соответствовать требованиям. В таком случае его осуждали, подстегивали, призывали воспитать вкус и отточить интерес, но чем больше его ругали, тем меньше он соглашался уступить. Постепенно обнаружив, что добросовестные усилия порождали редкую усталость, я задумалась, нельзя ли как-нибудь избавиться от тяжкого труда, пришла к положительному решению и позволила себе роскошь спокойного безразличия перед девяноста девятью из сотни выставленных картин.

Оказалось, что по-настоящему оригинальные и талантливые произведения живописи так же редки, как оригинальные и талантливые книги. Стоя перед подписанными великими именами шедеврами, я без дрожи говорила себе: «Это совсем не так, как в природе. Естественный дневной свет даже в бурю не бывает таким мутным, каким передан здесь, под небом цвета индиго. Да и этот цвет индиго вовсе не похож на небо, как не похожи на деревья прилипшие к нему темные водоросли». Несколько очень хорошо изображенных, довольных жизнью толстых женщин совсем не показались мне богинями, которыми себя вообразили. Много десятков замечательно исполненных маленьких фламандских картин, а также незаменимых в модных буклетах рисунков, демонстрирующих различные костюмы из лучших тканей, свидетельствовали о причудливо примененном похвальном трудолюбии. И все же здесь и там проглядывали умиротворявшие совесть фрагменты правды и появлялись радовавшие взор проблески света. В горной метели ощущалась великая сила стихии, а солнечный южный день воспевал величие природы. Выражение лица на этом портрете свидетельствовало о глубоком проникновении в характер персонажа, а образ героя исторической картины живым сыновним сходством доказывал безусловную гениальность мастера. Подобные редкие исключения я любила и встречала как дорогих друзей.

Однажды в тихий ранний час я оказалась в некой галерее перед картиной величественных размеров, выставленной в самом благоприятном свете, огражденной защитной лентой и снабженной банкеткой для восторженных знатоков – на тот случай если, падая с ног от долгого созерцания, они пожелали бы закончить процесс сидя. Судя по всему, эта картина считала себя королевой коллекции.

На полотне была изображена женщина – на мой взгляд, значительно крупнее, чем в жизни. Я прикинула, что, если эту леди поместить на пригодные для такого груза весы, она потянет на четырнадцать, а то и все шестнадцать стоунов[168]168
  Около 102 кг (1 стоун – 6, 35 кг). – Примеч. ред.


[Закрыть]. Героиня картины наверняка очень хорошо питалась. Чтобы достичь подобных габаритов и изобилия плоти, надо очень много есть и пить. Дама непонятно почему полулежала на диване, хотя был явно день, да и выглядела особа вполне здоровой и полной сил, так что вполне смогла бы работать за двоих поварих. Непонятно, зачем убивать время, валяясь на диване, если можно прилично одеться – в достойно прикрывающее пышные телеса платье – и чем-нибудь заняться. Из обилия ткани – я бы сказала, ярдов тридцати – она умудрилась соорудить абсолютно непригодный костюм. К тому же беспорядок в комнате выглядел непростительным: горшки и кастрюли – очевидно, следует сказать «вазы и кубки» – валялись на самом виду, на переднем плане. Здесь же почему-то оказались разбросанные цветы, а беспорядочно смятая портьерная ткань загромождала диван и создавала хаос на полу. Обратившись к каталогу, я выяснила, что необыкновенная картина называется «Клеопатра».

Итак, я сидела перед Клеопатрой в легком недоумении (кто-то позаботился о банкетке, и я решила, что могу позволить себе немного отдохнуть): кое-какие предметы – в частности, розы, золотые кубки, драгоценности и прочее – написаны очень мило, но в целом картина представляет собой грандиозный вздор.

Тем временем недавно почти пустой зал начал заполняться публикой. Не обращая внимания на это обстоятельство (поскольку оно меня не касалось), я продолжала сидеть, но скорее для того, чтобы отдохнуть, чем из-за желания рассмотреть толстую смуглую царицу. От нее я скоро устала и перевела взгляд на симпатичные маленькие натюрморты: полевые цветы, фрукты, выложенные мхом птичьи гнезда с крошечными яйцами, похожими на жемчужины в прозрачной морской воде. Вся эта изящная красота скромно расположилась под грубым нелепым полотном.

Неожиданно кто-то легонько похлопал по плечу. Вздрогнув, я обернулась и увидела склоненное лицо – хмурое, едва ли не возмущенное.

– Que faites-vous ici?[169]169
  Что вы здесь делаете? (фр.)


[Закрыть] – прозвучал сердитый голос.

– Развлекаюсь, месье.

– Vous vous amusez! Et à quoi, s’il vous plait? Mais d’abord, faites-moi le plaisir de vous lever: prene mon bras, et allons de l’autre côté[170]170
  Развлекаетесь! Каким же образом, позвольте спросить? Но для начала доставьте удовольствие вас поднять: примите мою руку, и отойдем в сторону (фр.).


[Закрыть].

Я поднялась. Месье Поль Эммануэль вернулся из Рима гордым собой и полным свежих впечатлений, однако вновь обретенный лавровый венок не прибавил терпимости к неповиновению.

Едва мы пересекли зал, профессор потребовал:

– Разрешите проводить вас к спутникам.

– У меня их нет.

– Вы что, здесь одна?

– Да, месье.

– Вообще без сопровождения?

– Нет, месье: меня проводил сюда доктор Бреттон.

– Доктор Бреттон и, разумеется, его матушка?

– Нет, только он.

– И что, посоветовал вам посмотреть эту картину?

– Ни в коем случае. Я сама ее обнаружила.

Волосы месье Поля, как всегда, были острижены чрезвычайно коротко, иначе наверняка встали бы дыбом. Начиная понимать направление его мыслей, я с удовольствием хранила невозмутимость, намеренно его раздражая.

– Просто поразительно! – воскликнул профессор. – Singulières femmes que ces Anglaises![171]171
  Что за странные женщины эти англичанки! (фр.)


[Закрыть]

– В чем дело, месье?

– Дело! Как можете вы, молодая особа, сидеть и преспокойно, словно мужчина, рассматривать эту картину?

– Картина безобразная, но не понимаю, почему мне нельзя на нее смотреть.

– Хорошо, хорошо! Не будем больше об этом говорить. Но вам не следует находиться здесь в одиночестве.

– А что делать, если у меня нет компании – спутников, как вы говорите? К тому же какая разница, одна я или с кем-то? Никто мне не мешает.

– Taisez-vous, et asseyez-vous là – là![172]172
  Молчите и сидите здесь – здесь! (фр.)


[Закрыть]

Он демонстративно поставил стул в самый темный угол, перед самыми унылыми картинами.

– Но, месье…

– Mais, Mademoiselle, asseyez-vour, et ne bougez pas – entendez-vous? – jusqu’à ce qu’on vienne vous chercher, ou que je vous donne la permission[173]173
  Но, мадемуазель, сидите и не двигайтесь – слышите? – до тех пор, пока за вами не придут или пока я не разрешу выйти (фр.).


[Закрыть].

– Quel triste coin, – воскликнула я, – et quelles laids tableaux![174]174
  Какой тоскливый угол, и какие безобразные картины! (фр.)


[Закрыть]

Картины – действительно безобразные – представляли собой серию из четырех полотен, озаглавленную в каталоге «La vie d’une femme»[175]175
  «Жизнь женщины» (фр.).


[Закрыть], и были написаны в странном стиле: вялом, лишенном жизни, бледном и формальном. Первое полотно представляло девушку, выходящую из церкви с молитвенником в руке, в очень строгом платье, с опущенным взглядом и плотно сомкнутыми губами – образ отвратительной юной лицемерки. Второе называлось «Mariée»[176]176
  «Невеста» (фр.).


[Закрыть] и изображало особу в длинной белой фате, преклонившую колени в своей комнате, на скамеечке для молитвы, плотно, палец к пальцу, сжав ладони, мерзко закатив глаза, так что остались видны одни белки. На третьем – «Jeune Mére»[177]177
  «Молодая мать» (фр.).


[Закрыть] – женщина печально склонилась над толстым рыхлым ребенком с похожим на больную полную луну лицом. Четвертое называлось «Veuve»[178]178
  «Вдова» (фр.).


[Закрыть] и демонстрировало женщину в трауре, которая держала за руку девочку – тоже в черном платье. Обе сосредоточенно рассматривали элегантный французский памятник, воздвигнутый в углу неизвестного кладбища. Все четыре ангела выглядели серыми и мрачными, как грабители; холодными и вялыми, как призраки. Разве можно жить с такими женщинами – неискренними, бескровными, безмозглыми ничтожествами с дурным нравом? Они ничем не лучше ленивой гигантской Клеопатры.

Трудно было долго смотреть на эти шедевры, а потому как-то само собой получилось, что я отвернулась и принялась разглядывать галерею.

Напротив царицы, от которой меня прогнали, к этому времени уже собралась целая толпа. Почти половину ее составляли леди, однако позднее месье Поль объяснил мне, что все это дамы, которым позволено рассматривать то, на что ни одна девушка не смеет даже взглянуть. В ответ я прямо заявила, что не могу согласиться с этой теорией, поскольку не вижу в ней смысла, однако месье Поль с обычной категоричностью приказал мне замолчать и немедленно осудил невежественное безрассудство. Должно быть, никогда прежде на профессорскую кафедру не поднимался более деспотичный человек. Кстати, я заметила, что сам он смотрел на запретную картину очень долго и с явным интересом, не забывая, впрочем, время от времени поглядывать в мою сторону, чтобы убедиться, выполняю ли я приказ и не нарушаю ли установленных границ. Спустя некоторое время он снова оказался рядом и пожелал узнать, не болела ли я, по виду решив, что болела.

– Да, но теперь уже совсем здорова.

– А где проводили каникулы?

– Главным образом на рю Фоссет, а потом у мадам Бреттон.

– Довелось слышать, что на рю Фоссет вы оставались в одиночестве. Так ли это?

– Не совсем. Со мной жила слабоумная Мари Брок.

Месье Поль Эммануэль пожал плечами, а на лице его отразились разнообразные, причем противоречивые, чувства. Он хорошо знал Мари Брок, поскольку ни один урок в третьем отделении (здесь учились самые слабые ученицы) не проходил без того, чтобы она не вызвала острый конфликт несовместимых впечатлений. Внешность, отвратительные манеры, часто неуправляемый нрав раздражали профессора, внушая сильнейшую антипатию, что случалось всякий раз, когда кто-то оскорблял его вкус или угнетал волю. С другой стороны, несчастье ученицы взывало к терпению и состраданию – чувствам, которыми месье Поль не мог пренебречь, – поэтому почти ежедневно происходили битвы между гневом и отвращением, с одной стороны, и жалостью и справедливостью – с другой. К чести профессора следует подчеркнуть, что первая пара чувств побеждала крайне редко. Впрочем, когда это случалось, проявлялись опасные стороны характера. Страсти кипели бурно, симпатии и антипатии выражались ярко, а та сила, которую ему приходилось применять, чтобы совладать и с тем, и с другим, ни в малейшей степени не скрывала от глаз внимательного наблюдателя истинного накала чувств. При такой душевной организации легко предположить, что профессор не возбуждал в обычных умах ничего, кроме ужаса и неприязни. И все же бояться месье Поля было бы ошибкой: ничто не подводило его так близко к ярости, как дрожь испуганного, растерянного существа, и в то же время ничто не успокаивало так, как смягченная добротой уверенность. Однако для проявления столь похвальных качеств требовалось глубокое понимание его характера, отличавшегося редкой сложностью и с трудом поддававшегося разгадке.

– И как же вы ладили с Мари Брок? – осведомился профессор после длившегося несколько минут молчания.

– Месье, старалась изо всех сил, но жить вдвоем с ней было нестерпимо!

– Значит, у вас слабое сердце! Не хватает мужества и, возможно, сострадания – качеств, необходимых для сестры милосердия.

Он был по-своему религиозен: католическое учение о самоотречении и самопожертвовании рождало отклик в пылкой душе.

– Право, не знаю. Ухаживала я за Мари преданно и добросовестно, однако, когда ее забрала тетушка, ощутила глубокое облегчение.

– Ах, так вы эгоистка? Есть женщины, способные нянчить целый госпиталь подобных несчастных пациентов. Вы бы смогли?

– А вы сами, месье?

– Женщины, достойные этого высокого звания, обязаны бесконечно превосходить наш подверженный ошибкам, самовлюбленный пол в способности выполнять обязанности подобного свойства.

– Я мыла ее, содержала в чистоте, кормила и даже пробовала развлекать, но вместо того, чтобы разговаривать, она лишь корчила отвратительные гримасы.

– Считаете, что творили великие дела?

– Нет, просто делала все, на что хватало сил.

– Значит, сил оказалось немного, если заболели от ухода за одной слабоумной ученицей.

– Не от этого, месье. Случилась лихорадка, нервный срыв.

– Vraiment? Vous valez peu de chose![179]179
  В самом деле? Грош вам цена! (фр.)


[Закрыть] Вы не созданы героиней: вам не хватает мужества, чтобы пережить одиночество, зато хватает безрассудства хладнокровно рассматривать изображение Клеопатры.

Было бы легко ответить на враждебный, насмешливый тон маленького человечка вспышкой гнева, однако я никогда еще на него не сердилась и не испытывала желания начинать.

– Клеопатра! – спокойно повторила я. – Но месье тоже смотрел на нее. Что же он думает?

– Cela ne vaut rien[180]180
  Это ничего не значит (фр.).


[Закрыть], – ответил он запальчиво. – Une femme supebe – une taille d’impératrice, de formes de Junon, mais une personne don’t je ne voudrais ni pour femme, ni pour fille, ni pour soeur. Aussi vous ne jeterez plus un seul coup d’oeil de sa côté[181]181
  Великолепная женщина: стать императрицы, фигура Юноны – однако не хотел бы я иметь такую особу ни женой, ни дочерью, ни сестрой. А вы не смейте бросить в ее сторону ни единого взгляда (фр.).


[Закрыть].

– Но, пока месье говорил, я уже успела много раз на нее посмотреть: из этого угла отлично видно.

– Немедленно отвернитесь к стене и рассматривайте четыре сцены из жизни женщины.

– Простите, месье Поль, они слишком безобразны, но если вас восхищают, могу освободить место и оставить наедине с картинами.

– Мадемуазель, вы, дочери протестантизма, не устаете поражать: беспечные англичанки, ходите среди раскаленных железных лемехов и не обжигаетесь, – возразил профессор с полуулыбкой, больше похожей на угрюмую гримасу. – Наверное, если некоторых из вас бросить в печь Навуходоносора, вы и оттуда выйдете, не ощутив запаха пламени.

– Не согласится ли месье отодвинуться на дюйм в сторону?

– На что смотрите сейчас? Неужели в той группе молодых людей узнали знакомого?

– Кажется, так и есть. Да, точно. Вижу человека, которого знаю.

Голова, которую я заметила, не могла принадлежать никому другому, кроме отважного полковника Альфреда де Амаля. До чего законченная, безупречная прическа! До чего аккуратная, изящная фигура! До чего женственные ноги и руки! А поднятый к глазу лорнет! С каким глубоким восхищением полковник рассматривал Клеопатру и потом восторженно обменивался впечатлениями с участливым спутником! О, человек глубоких чувств! О, истинный джентльмен превосходного вкуса и такта! Я наблюдала за ним минут десять и пришла к выводу, что смуглая пышная Венера Нила тронула его до глубины души. Меня настолько заинтересовали его манеры, я до такой степени погрузилась в определение характера по взглядам и движениям, что на время даже забыла о месье Поле, а когда обернулась, его уже не было: возможно, его щепетильность пережила из-за моего поведения новый шок, заставив удалиться.

Настроенный на поиск взгляд наткнулся не на профессора, а на совсем другую фигуру, хорошо заметную в толпе благодаря росту и осанке. В мою сторону направлялся доктор Джон, всем своим видом настолько же непохожий на темного, едкого, язвительного маленького профессора, насколько яблоки Гесперид не похожи на ягоды терновника в диких зарослях, насколько отважный, но сговорчивый араб не похож на грубого и упрямого викинга. Он искал меня, однако еще не успел заглянуть в тот угол, где я оказалась по воле строгого учителя. Мне хотелось продолжить наблюдение, и я не подала знака.

Доктор подошел к полковнику Амалю и остановился рядом, с очевидным удовольствием оглядывая зал поверх его головы, пока взгляд его не наткнулся на Клеопатру. Сомневаюсь, что она ему понравилась: он не улыбался, подобно маленькому графу, губы оставались брезгливо сжатыми, взгляд – холодным. Спокойно, не привлекая внимания, Грэхем отошел от полотна, уступая место другим, и я, заметив, что он ждет, встала и подошла.

Мы вместе прогулялись по галерее. Экскурсия в сопровождении Грэхема оказалась очень приятной. Мне всегда нравилось слушать его рассуждения о картинах или книгах: не пытаясь строить из себя знатока, он высказывал собственные мысли – неизменно свежие, а очень часто справедливые и глубокие. Время от времени и мне удавалось сообщить что-то новое – то, чего он не знал. Он всегда слушал внимательно и заинтересованно, вовсе не опасаясь, что поставит под угрозу достоинство мужественности, а когда отвечал, то с такой прозрачной ясностью, что слова навсегда оставались в памяти. Я не забыла ни единого объяснения, ни единого факта.

Выйдя из галереи, я поинтересовалась, что он думает о Клеопатре (прежде повеселив рассказом о том, как профессор Эммануэль отправил меня прочь, и показав милую серию рекомендованных моему вниманию картин).

– Фу! – воскликнул брезгливо Грэхем. – Моя матушка выглядит значительно лучше. Слышал, как французские франты называли Клеопатру le type du voluptueux[182]182
  Воплощением сладострастия (фр.).


[Закрыть]. Если так, то готов утверждать, что le voluptueux не в моем вкусе. Сравните эту мулатку с Джиневрой!