Текст книги "Виллет"

Глава XXVI
Похороны

С этого дня жизнь моя наполнилась разнообразием. Я теперь часто покидала школу, поскольку мадам Бек безоговорочно одобряла круг моих знакомств и с легкостью меня отпускала. Почтенная директриса с первого дня относилась ко мне не иначе как с уважением, а узнав, что я часто получаю приглашения из шато и роскошного отеля, сменила уважение на исключительное почтение, хотя нельзя сказать, что демонстрировала это чрезмерно. Особа светская до кончиков ногтей, она ни в чем не проявляла слабости: неизменно знала меру даже в преследовании собственных интересов, а самое корыстное стяжание выгоды сопровождала спокойствием и учтивостью. Не вызывая моего презрения приспособленчеством и подхалимажем, мадам Бек однажды тактично заметила, что радуется, когда связанные с ее заведением люди имеют друзей, способных улучшать и возвышать характер, а не портить и подавлять. Она никогда не хвалила ни меня, ни моих знакомых: лишь раз, когда сидела в саду с чашкой кофе и газетой, а я подошла попросить разрешения отлучиться вечером, милостиво высказалась: «Oui, oui, ma bonne amie: je vous donne la permission de coeur et de gré. Votre travail dans ma maison a toujours été admirable, rempli de zèle et de discrétion: vous avez bien le droit de vous amuser. Sortez donc tant que vous voudrez. Quant à votre choix de connaissances, j’en suis contente; c’est sage, digne, laudable»[221]221
  Да-да, моя дорогая: разрешаю всем сердцем и душой. Ваш труд в моем доме всегда вызывает восхищение, он полон старания и скромности: вы заслужили право на развлечение и отдых. Что же касается выбора знакомых, то я вполне согласна: он мудр и достоин всяческих похвал (фр.).


[Закрыть].

Она замолчала и вернулась к газете.

Читатель не осудит слишком строго одно удивительное обстоятельство: примерно в это же время запертый на три ключа пакет с пятью письмами исчез из моего бюро. Естественно, что, обнаружив пропажу, я поддалась жестокому отчаянию, однако уже в следующий момент сказала себе: «Терпение! Не говори ни слова, просто жди. Письма обязательно вернутся».

И они действительно вернулись: погостив в комнате мадам и пройдя авторитетное освидетельствование, оказались на месте целыми и невредимыми. Я обнаружила их уже на следующий день.

Интересно, что она подумала о моей переписке? Какую оценку дала эпистолярным способностям доктора Бреттона? В каком свете увидела часто очень глубокие мысли, неизменно здоровые, а порой оригинальные мнения, высказанные без претензий, в легком и живом стиле? Одобрила ли доброжелательный, полный мягкого юмора тон, доставлявший мне так много радости? Что подумала о немногих ласковых словах, разбросанных по страницам не густо, как бриллианты в долине Синдбада, а скупо – так же, как драгоценные камни лежат в невоспетых тайниках? О, мудрая властительница! Какое впечатление произвели на вас неброские достоинства искусно добытых золотых слитков?

Полагаю, пять писем заслужили благосклонную оценку. Однажды, после того как некая высшая сила позаимствовала их у меня (говоря о столь обходительной особе, следует употреблять осторожные выражения), я почувствовала на себе сосредоточенный, внимательный, слегка озадаченный, но вовсе не злобный взгляд. Произошло это во время перемены, когда ученицы на пятнадцать минут вышли во двор, чтобы немного размяться. Мы с мадам Бек остались в первом классе вдвоем. Когда взгляды встретились, она проговорила, выразив присущие гибкому уму оригинальные мысли:

– Il y a quelque chose de bien remarquable dans le caractère Anglais[222]222
  В английском характере присутствует нечто замечательное (фр.).


[Закрыть].

– Как это, мадам?

– Je ne saurais vous dire «как», mais, enfin, les Anglais ont des idées a eux, en amitié, en amour, en tout. Mais au moins il n’est pas besoin de les surveiller[223]223
  Не знаю как, но англичане по крайней мере обладают идеями в дружбе, в любви, во всем – во всяком случае, нет необходимости за ними присматривать (фр.).


[Закрыть].

Объяснившись столь изысканным способом, она встала и, словно пони, бодро выбежала из класса.

Значит, можно надеяться, что в будущем мои письма останутся на месте, подумала я.

Увы! Что-то стремительно увлажнило мои глаза, затуманило зрение, стерло из виду и класс, и сад, и яркое зимнее солнце. Да, я просто вспомнила, что больше никогда не получу писем, подобных тем, какие она читала. Последнее пришло давно. Благословенная река, на берегах которой я недолго нежилась, отведав несколько капель живительной влаги, выбрала новое русло, оставив мою хижину и поле засыхать в одиночестве, и понесла свое богатство в далекие края. Изменение настолько понятное, справедливое и естественное, что в голову не приходило ни единого осуждающего слова. Но я любила свой Рейн, свой Нил, почти поклонялась своему Гангу и жалела, что могучий поток прокатится мимо, исчезнет, словно мираж. Обладая немалой выдержкой, я все-таки не отличалась железным характером: руки и стол быстро намокли от слез. Плакала я недолго, но бурно и горько, а потом «надежда, которую ты оплакиваешь, страдала сама и заставляла много страдать тебя. Она не умерла, пока время не пришло окончательно: после такой долгой агонии смерть должна казаться желанной».

Я старалась примирить надежду с мыслью о кончине. Действительно, долгая боль превратила терпение в привычку. Не оставалось ничего иного, кроме как закрыть надежде глаза, набросить на лицо покрывало и скрестить ее руки в положении вечного покоя.

И все же следовало убрать письма подальше от чужих глаз. Те, кто пережил потерю, всегда ревностно собирают и прячут воспоминания: невозможно бесконечно и постоянно страдать, когда каждую секунду сердце пронзает горькое сожаление.

В один из четвергов, в наполовину свободный день, я обратилась к своим сокровищам, чтобы окончательно решить, куда их спрятать, и обнаружила – причем теперь уже с острым раздражением, – что они опять побывали в чужих руках. Сверток оставался на месте, однако ленточку явно развязывали, да и другие признаки указывали на то, что шкатулка подверглась осмотру.

Чаша терпения переполнилась. Мадам Бек отличалась редкой проницательностью, к тому же обладала ясным умом и здравомыслием. То, что ей хотелось знать, что хранится в моей шкатулке, и ознакомиться с содержанием писем, казалось неприятным, но все-таки терпимым условием школьной жизни. Маленький инквизитор из ордена иезуитов, она могла увидеть происходящее в правильном свете и понять в неискаженном смысле, но то, что она делилась полученной таким сомнительным способом информацией и даже, возможно, с кем-то обсуждала священные для меня строки, стало бы жестоким ударом. И все же серьезные основания для опасения существовали; я даже догадывалась, кто именно разделил интерес госпожи. Родственник, месье Поль Эммануэль, провел вчерашний вечер в гостях у мадам. Она имела обыкновение постоянно с ним советоваться и обсуждать вопросы, которые больше никому не доверяла. Сегодня утром, в классе, джентльмен одарил меня взглядом, который вполне мог позаимствовать у Вашти. Тогда я не поняла смысла зловещего огня, однако сейчас смогла осознать в полной мере. По моему мнению, месье Эммануэль не был склонен относиться ко мне справедливо, судить объективно и доброжелательно. Я всегда ощущала в нем подозрение и предвзятость. Мысль, что дружеские письма уже побывали и снова могли оказаться в чужих руках, ранила душу.

Что делать, чтобы избежать унизительной слежки? В каком углу странного дома искать безопасность и надежность? Где ключ сможет защитить, а замок окажется барьером?

На чердаке? Нет, чердак мне совсем не нравился, к тому же все стоявшие там комоды и ящики покрылись плесенью и не запирались. Крысы прогрызли истлевшее дерево, а мыши свили гнезда среди грязного содержимого. Мои волшебные письма (по-прежнему драгоценные, хотя и оскверненные чужими руками) могли послужить пищей грызунам и пасть жертвой сырости. Нет, чердак не годился. Но тогда что же?

В глубокой задумчивости сидела я в спальне на подоконнике. Стоял ясный морозный день. Уже клонившееся к закату зимнее солнце спокойно освещало верхушки деревьев и кустов запретной аллеи. Огромная старая груша – «груша монахини» – возвышалась подобно скелету дриады: серому, костлявому, неприкрытому. Внезапно в голову пришла одна из тех причудливых идей, которые порой посещают одиноких людей, и я, надев пальто и шляпу, отправилась в город, в старинный квартал, таинственные темные улицы которого не раз неосознанно выбирала в минуты меланхолии. Проблуждав некоторое время по кривым переулкам, я пересекла пустынную площадь и внезапно оказалась перед неким подобием ломбарда – маленькой лавкой, торговавшей старинными вещами. Мне требовалась металлическая коробка, которую можно было бы запечатать, или какая-то герметично закрывающаяся емкость: кувшин или бутылка. Среди множества разнообразных причудливых предметов нашелся подходящий стеклянный сосуд.

Я смастерила из писем небольшой рулон, завернула его в промасленный шелк, перевязала бечевкой и попросила старого торговца-еврея заткнуть бутылку пробкой и запечатать воском. Исполняя просьбу, он то и дело с подозрением поглядывал на меня из-под густых снежно-белых бровей: наверное, подозревал, что готовится черное дело. Мне же процедура доставляла странное, жуткое чувство: нет, не удовольствие, а скорее удовлетворение, хоть и горькое. Порыв, заставивший это сделать, и настроение, в котором я находилась, напомнили мне вечер исповеди. В пансионат я вернулась уже затемно, но к ужину успела. В семь взошла луна. В половине восьмого пансионерки и учительницы занялись приготовлением уроков, а мадам Бек скрылась на своей половине вместе с матушкой и детьми. Приходящие ученицы разъехались по домам; и Розин, покинув боевой пост, ушла из вестибюля. Когда все в доме наконец-то стихло, я закуталась в шаль, взяла запечатанный сосуд, прокралась через первый класс в беседку, а оттуда вышла в запретную аллею.

Мафусаил в виде груши стоял в дальнем конце сада, неподалеку от моей скамейки, величественно и мрачно возвышаясь над кустами и молодыми деревьями. Несмотря на почтенный возраст, дерево оставалось очень крепким, и только внизу, возле корней, образовалось глубокое пустое пространство – нечто вроде дупла. Я знала о тайнике, скрытом от посторонних глаз плющом и другими вьющимися растениями, и решила спрятать сокровище именно здесь. Больше того: вместе с письмами следовало предать земле и свое горе, над которым проливала слезы, заворачивая его в промасленный шелк.

Я раздвинула плющ и нашла дупло – достаточно просторное, чтобы спрятать сосуд, – и засунула бутылку как можно глубже. В дальнем конце сада, в сарае, хранились остатки материалов от недавнего ремонта. Я принесла оттуда плитку, прикрыла ею дупло, укрепила цементом, забросала углубление землей и наконец вернула на место плющ. Закончив работу, прислонилась к дереву, чтобы, подобно любому скорбящему, побыть возле свежей могилы.

Вечерний воздух оставался очень тихим, хотя и мутным от странного тумана, превратившего лунный свет в серебряную дымку. То ли сам воздух, то ли туман обладал неким свойством – возможно, электрическим, – подействовавшим на меня особым образом. Я почувствовала себя так же, как той ночью год назад в Англии, когда небо осветилось северным сиянием. Тогда, затерявшись в полях, я остановилась, чтобы увидеть боевой сбор поднявших знамена войск, волнение сомкнутых копий, быстрое восхождение гонцов из-под Полярной звезды к темному высокому замковому камню небесного свода. Я ощущала себя не счастливой – вовсе нет, – но наполненной новой, многократно укрепленной силой.

Если жизнь – война, то мне предстояло воевать в одиночку. Сейчас я думала о том, как покинуть зимние квартиры, как оставить лагерь, бедный едой и теплом. Возможно, ради благой перемены предстояло вновь сразиться с судьбой. Если так, то я не боялась битвы: терять все равно было нечего, – но что, если Богом предназначена победа? Какая дорога открыта, какой план надежен?

Я все еще искала ответ на этот вопрос, когда недавно тусклая луна внезапно прояснилась и засияла ярче. Передо мной лег белый луч, очертив отчетливую тень. Я присмотрелась, желая понять причину неожиданно возникшего в темной аллее силуэта. Спустя секунду он приобрел контраст белого и черного цветов и мгновенно трансформировался. Я стояла в трех ярдах от высокой, одетой в черный саван женщины с белоснежным покрывалом на голове.

Прошло пять минут. Я не убежала и не вскрикнула, и поскольку она не двигалась, решилась спросить:

– Кто вы? И зачем приходите ко мне?

Она молчала. Лица не было, не было черт: все пространство ниже лба скрывала белая вуаль, – однако глаза пристально смотрели на меня.

Я ощутила если не отвагу, то отчаяние – а отчаяние часто способно заменить мужество, – шагнула вперед и вытянула руку, чтобы прикоснуться к ней. Монахиня отступила. Я сделала еще несколько шагов, и беззвучное отступление превратилось в бегство. Между мной и странным объектом преследования возникла масса кустов, вечнозеленых растений – лавров и густых тисов. Преодолев препятствие, я оглянулась, но ничего не увидела, и немного подождав, произнесла:

– Если у вас есть послание к людям, вернитесь и передайте его.

Ответа не последовало.

В этот раз рядом не оказалось доктора Джона, чтобы попросить помощи; не оказалось никого, чтобы можно было бы шепнуть: «Я опять видела монахиню».

Полина Мэри часто приглашала меня на рю Креси. В прежние времена, в Бреттоне, хотя она и не проявляла особой привязанности, мое присутствие стало для нее чем-то вроде неосознанной необходимости. Стоило мне уйти в свою комнату, как она тут же бежала следом, приоткрывала дверь, заглядывала и безапелляционным тоном приказывала: «Спускайтесь. Почему сидите здесь одна? Пора вернуться в гостиную!»

В том же духе юная леди командовала и сейчас: «Оставьте рю Фоссет. Переезжайте сюда и живите с нами. Папа даст вам намного больше, чем вы получаете у мадам Бек».

Мистер Хоум действительно предлагал сумму, в три раза превышающую мое нынешнее жалованье, если соглашусь занять место бонны при его дочери, но я отказалась, и думаю, что отказалась бы, даже если бы была еще беднее, обладала куда более скудными возможностями и жалкими видами на будущее, потому что не испытывала стремления участвовать в чужой жизни. Я умела учить, умела давать уроки, но служить то ли частной гувернанткой, то ли компаньонкой не могла. Вместо того чтобы занять подобную должность в богатом доме, скорее согласилась бы работать горничной: купила бы пару плотных перчаток и принялась подметать лестницы и спальни, чистить камины и мыть окна – в покое и независимости. Чем служить компаньонкой, лучше штопать рубашки и голодать. Я не видела себя в роли тени блестящей мисс Бассомпьер. Часто натура склоняла меня к уединению и застенчивости: нрав мой отличался скромностью, – но незаметность и пассивность требовали доброй воли – такой, чтобы прочно удерживала за учительским столом среди теперь уже привычных учениц первого класса школы мадам Бек. Эта воля помогала оставаться в одиночестве – будь то в постели в общей спальне или в саду, на скамейке, которая уже стала называться моей. Данные природой и развитые трудом способности и умения не обладали свойством гибкости и податливости, не могли превратиться в оправу любой драгоценности, фон любой красоты, придаток любого величия христианского мира. Не сближаясь, мы с мадам Бек отлично друг друга понимали. Я не стала ни ее компаньонкой, ни гувернанткой ее детей. Она сохранила мне свободу, не привязав ни к себе самой, ни даже к своим интересам. Однажды, когда болезнь близкой родственницы заставила ее на две недели покинуть школу, она вернулась в тревоге за судьбу своего детища и с удивлением обнаружила, что все по-прежнему шло по раз и навсегда заведенному порядку, без нарушений и явной безответственности. В знак признательности за преданность она сделала подарок каждой из учительниц, а ко мне явилась в полночь и заявила, что подарка не приготовила, откровенно пояснив: «Благодарность за верность необходима таким, как Сен-Пьер. Если же я попытаюсь отблагодарить вас, то между нами возникнет непонимание, а возможно, и холодность. Могу, однако, сделать для вас кое-что приятное: оставить наедине со свободой: c’est-ce que je ferai»[224]224
  Именно это и сделаю (фр.).


[Закрыть].

Мадам Бек сдержала слово и с этого момента устранила все оковы, даже самые мелкие. Таким образом, я получила удовольствие добровольного соблюдения правил, радость удвоенной работы и удвоенного усердия в отношении учениц своего класса.

Что же касается Полины Мэри де Бассомпьер, то я с удовольствием ее навещала, хотя и не соглашалась жить в непосредственной близости. Скоро эти визиты убедили меня в том, что – даже временное и добровольное – мое присутствие ненадолго останется для нее необходимым. Однако месье Бассомпьер оставался глухим к важному предположению, слепым к возможности. Подобно своевольному ребенку, он отказывался замечать признаки, симптомы, начальные проявления процесса, который не смог бы одобрить на заключительной стадии.

Я пыталась понять, насколько искренне граф принимал то, что происходило у него на глазах. Трудно сказать. Много времени он уделял научным интересам, неизменно сохраняя остроту восприятия, прилежание и даже некоторую склонность к полемике, однако оставался чересчур доверчивым и наивным в житейских вопросах. По-моему, до сих пор он считал свою «доченьку» ребенком и не допускал мысли, что другие могут видеть ее в ином свете, любил порассуждать о том, что произойдет, когда Полли станет взрослой и превратится в истинную леди. Стоя возле кресла отца, Полина Мэри иногда с улыбкой сжимала его голову и целовала седые кудри, а порой надувала губки и недовольно встряхивала локонами, но ни разу не сказала: «Папа, я уже взрослая».

С каждым из нас она держалась по-разному. С отцом по-прежнему вела себя по-детски: нежно, игриво и весело. В общении со мной выглядела серьезной и настолько женственной, насколько позволяли чувства и мысли. С миссис Бреттон оставалась послушной и доверчивой, но не открытой. С Грэхемом была застенчивой, подчас даже слишком, временами старалась казаться холодной, а порой пыталась отстраниться. Звук его шагов заставлял ее вздрагивать, появление в комнате повергало в молчание. Когда он к ней обращался, ответам недоставало свободы. Когда уходил, она испытывала раздражение и недовольство собой. Даже граф заметил эту особенность:

– Моя маленькая Полли, ты ведешь слишком замкнутую жизнь. Если вырастешь такой стеснительной, то вряд ли легко найдешь свое место в обществе. С доктором Бреттоном держишься как чужая. Почему? Разве забыла, что в детстве питала к нему самые теплые чувства?

– Ты прав, папа, – подтвердила мисс Бассомпьер своим суховатым, но все же милым и простым тоном.

– Разве теперь он тебе не нравится? Что нужно сделать, чтобы это исправить?

– Ничего. Он мне немного нравится, но мы отдалились друг от друга.

– Значит, уничтожь возникшее расстояние, Полли. Не стесняйся и говори свободно, как ты умеешь.

– Доктор Бреттон и сам мало говорит. Может, боится меня? Как ты думаешь, папа?

– Какой же мужчина не испугается такой суровой молчаливой леди?

– Тогда скажи ему, чтобы не обращал на это внимания, объясни, что таков мой характер и никакого умысла здесь нет.

– Характер, маленькая болтушка? Да ничего подобного – просто каприз!

– Хорошо, папа. Постараюсь исправиться.

На следующий день я наблюдала за попыткой юной леди с очаровательной грацией любезно побеседовать с доктором Бреттоном на светские темы. Неожиданная разговорчивость мисс Бассомпьер вызвала на лице гостя умиротворение. Внимательно ее выслушав, он ответил так мягко и нежно, словно в воздухе висела тонкая паутинка счастья, которую ничего не стоило повредить слишком глубоким дыханием. Невозможно отрицать, что робкая, но искренняя попытка завязать дружбу была очень трогательной.

После ухода доктора Полина подошла к креслу отца.

– Доволен, папа? Я вела себя правильно?

– Моя Полли держалась как королева. Если процесс совершенствования продолжится, скоро начну ею гордиться. Через некоторое время увидим, с каким спокойным, величавым достоинством она принимает моих гостей. Нам с мисс Люси придется отточить свои манеры, чтобы не оказаться в тени. И все же, дорогая, иногда в твоей речи появляется легкая дрожь, запинки и даже шепелявость, как будто тебе все еще шесть лет.

– Нет, папа! – возмущенно возразила девушка. – Не может быть!

– Что же, пусть мисс Люси нас рассудит. Разве, отвечая на вопрос доктора Бреттона, видела ли она дворец князя Буа л'Этанга, Полли не сказала, что была там «нешколько раж»?

– Папа, ты надо мной смеешься! Я давно уже произношу все звуки так же чисто, как ты. Но признайся: ты заставляешь меня проявлять особую вежливость к доктору Бреттону, потому что он тебе очень нравится?

– Несомненно. Ценю его как давнего знакомого. Кроме того, он прекрасный сын, добрый человек и отличный специалист. Так что есть за что похвалить парня.

– Парня! Ах, шотландец! Папа, а у тебя эдинбургский акцент или абердинский?

– И тот и другой, дорогая. Конечно, есть немного и от Глазго. Именно это помогает мне так хорошо говорить на местном наречии: настоящий шотландец всегда быстро учит франкский.

– Франкский! И опять по-шотландски. Неисправимый горец! Тебе тоже необходимо учиться!

– Что же, Полли, поручаю тебе уговорить мисс Люси взять нас обоих в ученики: тебя научить правильно себя вести, а меня – правильно говорить по-английски.

Мнение, почему-то составленное месье Бассомпьером о «мисс Люси», казалось мне чрезвычайно любопытным. Какие противоречивые свойства мы обнаруживаем в собственном характере, воспринимая его глазами окружающих! Мадам Бек считала меня сухим «синим чулком»; мисс Фэншо видела язвительной, ироничной и даже циничной; мистер Хоум возвел на пьедестал в качестве образцовой учительницы – воплощения спокойного благоразумия, – возможно, слишком традиционной, строгой и щепетильной, но все равно идеально подходившей на роль гувернантки. Профессор Поль Эммануэль, в свою очередь, никогда не упускал возможности подчеркнуть вспыльчивость и безрассудство моей натуры – авантюрной, непокорной и дерзкой. Все эти характеристики казались всего лишь забавными. Если кто-то знал меня по-настоящему, то только маленькая Полина Мэри.

Поскольку я отказалась стать официальной оплачиваемой компаньонкой, хотя и находила общество мисс Бассомпьер приятным и гармоничным, она убедила меня вместе заниматься, чтобы общаться часто и регулярно, а в качестве предмета предложила немецкий язык, который, подобно мне, считала трудным. Мы договорились брать уроки у приглашенной на рю Креси учительницы и, таким образом, каждую неделю проводить вместе несколько заранее определенных часов. Месье Бассомпьер встретил инициативу с одобрением: совместные занятия вполне соответствовали его желанию как можно чаще видеть мадемуазель Минерву Серьезную в обществе горячо любимой дочурки.

Другой судья-самозванец, профессор с рю Фоссет, каким-то тайным шпионским способом обнаружил, что я уже не сижу безвылазно в школе, а ухожу регулярно, в определенные дни и часы, и не смог отказать себе в удовольствии организовать наблюдение. Ходили слухи, что месье Поль Эммануэль вырос среди иезуитов. Я бы с готовностью приняла эту версию, если бы наблюдатель лучше замаскировал маневры. В данном случае возникали сомнения. Трудно было представить более простодушного интригана, более наивного и бесхитростного сплетника. Он имел обыкновение анализировать собственные махинации, тщательно разрабатывать козни, а потом хвастаться, объясняя их достоинства. Однажды утром подошел ко мне и торжественным шепотом заявил, что не спускает с меня глаз, так как считает необходимым исполнить дружеский долг и не может оставить без присмотра. Мои действия в настоящее время казались ему очень сомнительными: он не знал, как следует их понимать, и считал кузину Бек виновной в непоследовательном поведении учительницы ее школы. Разве может особа столь серьезного призвания, как педагогика, общаться с графами и графинями, проводить время в отелях и шато? Я казалась ему абсолютно en l’air[225]225
  Витающей в облаках (фр.).


[Закрыть], так как, по его наблюдениям, покидала стены пансионата едва ли не шесть дней в неделю.

– Месье преувеличивает, – ответила я. – Действительно, в последнее время появилась возможность немного разнообразить жизнь, но исключительно в меру необходимости, ни в коем случае не злоупотребляя привилегией.

– Необходимость! Что еще за необходимость? Надеюсь, вы в добром здравии? Необходимо разнообразие, подумать только!

Мне было предложено обратиться к католическим святым и почитать жития. Целомудренные отцы церкви не просили разнообразия.

Не знаю, какое выражение появилось на моем лице во время рассуждений профессора, однако он нашел повод для новых обвинений: на сей раз я была уличена в безрассудстве, светскости и эпикурействе; в стремлении к роскоши и лихорадочной жажде пустой, суетной жизни. Оказалось, что в характере моем нет ни dévouement[226]226
  Преданности (фр.).


[Закрыть], ни récueillement[227]227
  Сосредоточенности (фр.).


[Закрыть]. Кроме того, в нем отсутствуют такие добродетели, как праведность, вера, самопожертвование и самоунижение. Понимая бесполезность ответа, возражения или оправдания, я молча продолжала проверять тетради.

Профессор заявил, что не видит во мне ничего христианского: подобно многим протестантам я погрязла в гордыне и своеволии язычества.

Я слегка отвернулась и еще глубже забилась под крыло молчания.

Заскрипев зубами, месье издал неопределенный звук. Разумеется, это не могло быть juron[228]228
  Ругательство, бранное выражение (фр.).


[Закрыть], однако могу поручиться, что услышала слово «sacré»[229]229
  Проклятая (фр.).


[Закрыть]. Должна с горечью сообщить, что тот же самый эпитет повторился с недвусмысленным добавлением тысячи разнообразных наименований, когда, два часа спустя, я прошла мимо него, направляясь на рю Креси, на урок немецкого языка. В некоторых отношениях месье Поля следовало считать лучшим человеком на свете, но в то же время трудно было найти более злого, язвительного деспота.

Нашей преподавательнице немецкого языка, фрейлейн Анне Браун, сердечной женщине лет сорока пяти, наверное, стоило бы жить во времена королевы Елизаветы, так как и на первый, и на второй завтрак она предпочитала пиво и бифштекс. Кроме того, прямая, откровенная немецкая душа испытывала жестокие мучения в условиях, как она говорила, нашей английской сдержанности, хоть мы и старались вести себя как можно сердечнее. Нет, конечно, не хлопали учительницу по плечу, а если и научились целовать в щеку, то спокойно, без громкого взрывного чмоканья. Эти упущения чрезвычайно огорчали и удручали фрейлейн, однако в целом мы прекрасно ладили. Привыкнув обучать иностранных девушек, которые ни за что в жизни не стали бы заниматься самостоятельно, не подумали бы преодолеть трудности с помощью усердия и размышления, она не уставала поражаться нашим успехам – весьма, впрочем, скромным. В ее представлении мы были парой удивительных существ: холодных, гордых и сверхъестественно умных.

Возможно, юная леди и правда отличалась некоторой гордостью и привередливостью: впрочем, обладая природной утонченностью и красотой, она имела право на такие черты, – однако считаю, что приписывать их мне было бы грубой ошибкой. Я никогда не уклонялась от теплого приветствия, в то время как Полина при любой возможности его избегала. В моем оборонительном арсенале не числилось такого оружия, как холодное презрение, а Полина всегда держала его остро отточенным, поэтому любая грубая немецкая шутка немедленно натыкалась на металлический блеск клинка.

Честная фрейлейн Анна в некоторой степени ощущала разницу. Испытывая благоговейный страх перед графиней Бассомпьер – подобием неземной нимфы Ундины, – она обращалась за утешением ко мне, как к существу смертному и более доступному.

Нашей любимой книгой для чтения и перевода стал сборник баллад Шиллера, и Полина скоро научилась прекрасно их читать. Фрейлейн слушала ее с широкой довольной улыбкой и говорила, что голос звучит словно музыка. Переводила графиня также очень хорошо: живым, естественным языком, окрашенным тонким поэтическим чувством. Щеки ее расцветали румянцем, губы трепетали в нежной улыбке, прекрасные глаза то вспыхивали ярким светом, то туманились легкой дымкой. Любимые стихи Полина учила наизусть и часто декламировала, когда мы оставались вдвоем. Особенно ей нравилась «Жалоба девушки»: она с удовольствием повторяла слова, чувствуя в звучании красивую печальную мелодию. Правда, смысл баллады ее не устраивал. Однажды вечером, сидя у камина, графиня пробормотала:

 
Du Heilige, rufe dein Kid zurück,
Ich habe genossen dasirdische Glück,
Ich habe gelebt und geliebet![230]230
Позвать свою дочь, Богоматерь, вели,Уже я изведала счастье земли,Уже отжила, отлюбила! (нем.) —Пер. Н. Чуковского

[Закрыть]
 

– Отжила, отлюбила, – повторила Полина. – Разве в этом заключена вершина земного счастья, смысл жизни – в любви? Не думаю. Любовь может принести глубокое несчастье, оказаться пустой тратой времени и бесплодным мучением. Если бы Шиллер сказал «была любима», то надежнее приблизился бы к правде. Люси, разве быть любимой не лучше, чем любить?

– Возможно, так и есть. Но зачем рассуждать на эту тему? Что для вас любовь? Что вы о ней знаете?

Она густо покраснела – то ли от негодования, то ли от стыда – и воскликнула:

– Нет, Люси! От вас я этого не потерплю! Папа может видеть во мне ребенка: меня такое отношение вполне устраивает, – но вы-то знаете и не откажетесь подтвердить, что скоро мне исполнится девятнадцать!

– Да хотя бы двадцать девять! Невозможно предварять чувства обсуждением и беседой. Не станем говорить о любви.

– Конечно, конечно! – горячо и поспешно возразила Полина. – Можете сколько угодно меня сдерживать. Но в последнее время я уже говорила о любви, причем не раз. И даже слышала презрительные суждения, которых вы бы не одобрили.

Раздосадованная, торжествующая, очаровательная, непослушная юная графиня рассмеялась. Я не поняла, что она имела в виду, но спрашивать не стала, пребывая в глубоком замешательстве. Заметив, однако, в выражении лица абсолютную невинность в сочетании с мимолетным упрямством и раздражением, все же уточнила:

– Кто это говорит о любви презрительно? Кто из ваших близких знакомых осмелился?

– Люси, эта особа иногда доводит меня до отчаяния. Не хочу с ней общаться, не хочу даже видеть.

– Но кто же это, Полина? Право, теряюсь в догадках.

– Это… это кузина Джиневра. Всякий раз, когда ее отпускают к миссис Чолмондейли, она приезжает сюда и, застав меня одну, начинает рассказывать о поклонниках. Любовь, тоже мне! Вы бы слышали, что она говорит о любви!

– Слышала, – сказала я холодно. – В целом, наверное, вам она говорила то же самое, что и мне. Не стоит сожалеть: ничего страшного не случилось, – и все же нельзя позволять Джиневре влиять на вас. Смотрите поверх ее головы и ее сердца.

– Она очень плохо на меня влияет: у нее прямо-таки талант разрушать счастье и ломать взгляды на жизнь. Ранит прямо в сердце, причем в качестве оружия использует самых дорогих мне людей.

– Но что же говорит мисс Фэншо, Полина? Поделитесь хотя бы в общих чертах. Может, еще не поздно что-то исправить.