Текст книги "Виллет"

Глава XXXVI
Яблоко раздора

Помимо матушки маленькой Фифин Бек еще одна сила желала кое-что сказать месье Полю и мне, прежде чем договор о дружбе смог получить подтверждение. Мы находились под наблюдением недремлющего ока: католическая церковь ревностно следила за своим сыном через то таинственное окошко, возле которого я лишь однажды преклонила колени, в то время как месье Эммануэль делал это регулярно, месяц за месяцем. Я говорю о раздвижной стене исповедальни.

«Почему ты так обрадовалась дружбе с месье Полем? – спросит читатель. – Разве он не стал твоим другом давным-давно? Разве постоянным вниманием не доказал искренность чувств?»

Да, все так, но мне было приятно услышать серьезное признание в истинной дружбе. Нравились скромные сомнения, бережное почтение – то доверие, которое жаждало выражения и с благодарностью воспользовалось удобным случаем. Он назвал меня сестрой, и это было как бальзам на душу, но мог назвать как угодно, лишь бы поверил мне. Я была готова стать его сестрой при условии, что он не попросит включить в отношения и его будущую жену, но, учитывая молчаливый обет безбрачия, эта опасность казалась иллюзорной.

Почти всю наступившую ночь я вспоминала и обдумывала вечернюю беседу. Ждала, когда наступит утро, а потом прислушивалась, не звенит ли колокольчик. Встав и одевшись, торопила время: молитва и завтрак тянулись мучительно долго, так же как все время до единственно важного часа: того, который принесет с собой урок литературы. Хотелось полнее осознать смысл дружеского союза, увидеть в поведении наставника новые, братские черты и проверить собственные сестринские чувства: узнать, способна ли я ощутить мужество сестры, и способен ли он проявить откровенность брата.

Месье Поль явился. Жизнь устроена таким образом, что событие никогда не соответствует ожиданию. За весь день он ни разу ко мне не подошел. Уроки проводил заметно спокойнее, чем обычно, мягче, но в то же время печальнее. По-отечески относился к ученицам, но не по-братски ко мне. Я ожидала если не слова, то хотя бы улыбки, но не получила ничего. Мне достался лишь кивок – поспешный и застенчивый.

Я пыталась доказать себе, что холодность случайна и невольна: стоит проявить немного терпения, и отстраненность развеется сама собой, однако шли дни, а дистанция не только не сократилась, но заметно увеличилась. Я подавила удивление и проглотила другие, более сложные чувства.

Что помешало, приняв предложение братской дружбы, спросить, можно ли рассчитывать на постоянство? Зная себя, месье Поль вполне мог бы отказаться от предложения. Да, он действительно предложил убедиться на собственном опыте, испытать брата. Напрасный совет! Ничтожная, недостижимая привилегия! Некоторые женщины смогли бы ею воспользоваться, однако ни силы, ни интуиция не включили меня в это отважное войско. Оказавшись в одиночестве, я сразу становилась пассивной: отвергнутая – уходила, забытая – не отваживалась напомнить о себе. Казалось, в мои расчеты закралась ошибка, и требовалось время, чтобы ее обнаружить.

Однако настал день, когда месье Поль должен был преподать обычный урок. Один вечер из семи он щедро одаривал меня вниманием, посвящая время проверке приобретенных за неделю знаний по различным предметам и разработке плана на предстоящий учебный период. В подобных случаях классной комнатой мог оказаться любой тихий уголок неподалеку от остальных обитательниц дома; очень часто, когда толпа приходящих учениц разъезжалась по домам, а оставшиеся пансионерки собирались вокруг стола надзирательницы, занятия проходили в просторном втором отделении.

В положенный вечер, услышав, как часы пробили положенный час, я собрала книги, тетради, перо, чернильницу и отправилась в положенное место.

Пустой класс тонул в глубокой тени, однако сквозь распахнутую двойную дверь виднелся залитый лучами заходящего солнца, заполненный ученицами холл. Розовый, словно румянец, свет сиял так живо, что и стены, и разноцветные платья девушек слились в теплом зареве. Ученицы сидели за рукоделием или чтением, а в центре кружка стоял месье Эммануэль и добродушно беседовал с надзирательницей. Темное пальто и черные волосы оказались во власти разнообразных оттенков красного цвета. Повернутое к солнцу испанское лицо ответило на теплый поцелуй ласковой улыбкой. Я села за стол.

Апельсиновые деревья в кадках и еще несколько обильно цветущих растений наслаждались щедростью смеющегося солнца, радовались весь день, а сейчас нуждались в поливе. Месье Эммануэль любил копаться в саду, с радостью ухаживал за растениями. Мне даже казалось, что эта работа: среди кустов, с лопатой или лейкой в руках – успокаивала его раздражительный нрав, дарила отдых и умиротворение. Вот и сейчас, взглянув на апельсиновые деревца, герани и великолепные кактусы, месье Поль сразу же понял, что нужно делать, и принялся за полив, а губы его тем временем крепко сжимали незаменимую сигару, всегда и везде остававшуюся первой необходимостью и главным удовольствием. В сумерках кольца голубого дыма причудливо извивались, словно джинн, выпущенный из бутылки. Ни с ученицами, ни с дежурной учительницей профессор не разговаривал, зато с радостью общался с маленькой спаниелькой, которая хоть и считалась общей, месье Эммануэля любила больше всех и видела в нем хозяина. Воспитанная шелковистая и ласковая собачка постоянно терлась рядом, стараясь заглянуть в лицо выразительными преданными глазами, а если ему вдруг доводилось уронить феску или носовой платок, что иногда случалось во время игры, немедленно ложилась рядом, словно охраняла королевский флаг.

В холле стояло немало растений, а так как добровольный садовник собственными руками носил воду из колодца, работа растянулась на продолжительное время. Большие школьные часы неумолимо тикали, а потом пробили следующий час. Холл и группа девушек утратили закатное освещение. День подходил к концу, и, судя по всему, уроку моему было суждено оказаться очень коротким. Апельсины, кактусы и камелии получили свою долю заботы. Настала ли моя очередь?

Увы! В саду тоже росли цветы: любимые розы и другие счастливые избранницы. Радостный лай маленькой Сильви удалялся в глубину аллеи следом за пальто. Я отложила часть книг, поняв, что все не понадобятся, и погрузилась в ожидание, невольно осуждая коварные сумерки.

Сильви снова показалась неподалеку, а вскоре вернулось и пальто. Выполнив важную функцию, лейка заняла привычное место у колодца. Как же я обрадовалась! Месье вымыл руки в небольшой каменной чаше. Времени для урока совсем не осталось: скоро колокольчик призовет к молитве, но все же мы встретимся, он заговорит, и появится возможность прочитать в глазах причину внезапной отстраненности. Закончив водную процедуру, месье Поль неторопливо поправил манжеты и взглянул на взошедший на опаловом небосклоне, отраженный в витраже церкви бледный рожок молодой луны. Задумчивость господина не понравилась Сильви; она заскулила и подпрыгнула, чтобы нарушить неподвижность. Месье Поль посмотрел вниз.

– Petite exigeante[332]332
  Маленькая упрямица (фр.).


[Закрыть], похоже, ты ни на минуту не успокоишься.

Наклонившись, он взял собачку на руки, прижал к груди и, нежно ей что-то нашептывая, неторопливо прошел по двору в ярде от ряда окон, возле одного из которых я сидела. На крыльце остановился, обернулся и опять взглянул на луну, на крыши домов и на тающую в синем море ночного тумана серую церковь, а потом, глубоко вдохнув ароматный вечерний воздух цветущего сада, вдруг быстро окинул взглядом школьное здание. Мне даже показалось, что он поклонился, задержавшись на одном из окон. Если так, то ответить я не успела: в следующее мгновение месье Эммануэль удалился. Залитое лунным светом крыльцо осталось пустым и бледным, не сохранив даже заветной тени.

Собрав все, что лежало на столе, я отнесла бесполезные вещи на место, в третий класс. Колокольчик прозвенел; следовало подчиниться и отправиться на молитву.

Следующим утром профессор на рю Фоссет не появился, поскольку по расписанию в этот день преподавал в коллеже. Я провела свои уроки, скоротала дневное время, а заметив приближение вечера, приготовилась к борьбе с тяжелой, тоскливой скукой. Решать, как провести время: вместе со всеми или в одиночестве, – не пришлось: сразу выбрала второй вариант. Если существовала надежда на минутное утешение, то ни сердце, ни мозг ни одной из обитательниц дома не могли ее оправдать. Утешение скрывалось в ящике стола, пряталось среди страниц книги, покрывало позолотой кончик карандаша, острие пера и окрашивало густую жидкость в чернильнице в черный цвет. С тяжелым сердцем я открыла ящик и принялась перебирать его содержимое.

Одна за другой появлялись знакомые книги: тома в привычных переплетах – и печально возвращались на место. Они больше не таили очарования, не несли утешения. А это что такое? Я еще не видела этой тонкой сиреневой брошюры, хотя только сегодня днем заглядывала в стол. Должно быть, книжица появилась здесь совсем недавно, во время обеда.

Я открыла ее. Что это такое? Что я здесь найду?

Обложка скрывала не сказку, не поэму, не историю и не эссе; текст не пел, не вел повествование, не дискутировал: у меня в руках был теологический трактат, который страстно проповедовал и горячо убеждал.

Я охотно погрузилась в чтение, поскольку небольшое сочинение с первых строк захватило внимание своим доступным толкованием римско-католического вероисповедания, а также призывало к немедленному обращению. Хитрая книжонка обращалась к читателю медоточивым голосом, не скупясь на благочестие и набожность. Здесь не громыхали громы и не сверкали гневные молнии Рима. Протестантку призывали перейти в католичество не столько из страха перед еретическим адом, сколько из стремления к комфорту, снисходительности и любвеобилию Святой Церкви. Брошюра не осуждала и не угрожала, а лишь направляла и советовала, но ни в коем случае не преследовала, не подвергала гонениям.

Добросердечный автор не обращался к опытным и закаленным умам, даже не предлагал сильным сытной пищи. Книжица несла молоко младенцам, дарила нежную материнскую любовь самым маленьким и слабым, обращалась исключительно к тем, в чью голову можно было проникнуть через сердце, не взывала к разуму, а пыталась завоевать любящих их же любовью, покорить сочувствующих их же сочувствием.

Вспоминаю один из убедительных аргументов в пользу вероотступничества: потерявший близкого человека католик мог обрести несказанное утешение, вымаливая умершего из чистилища. Автор не покушался на более прочный мир тех, чья вера вообще отвергала чистилище, но, задумавшись, я выбрала вторую доктрину как более утешительную. Брошюра развлекла и не доставила болезненных переживаний. Лицемерная, сентиментальная, поверхностная проповедь немного развеяла грусть и даже заставила улыбнуться. Ужимки волка в овечьей шкуре, пытающегося подражать блеянию простодушного ягненка, позабавили, а некоторые пассажи напомнили прочитанный в детстве методистский трактат, где фанатизм подавался под сладким соусом воодушевления. Тот, кто написал лживое сочинение в сиреневой обложке, не был плохим человеком: хотя сквозь строчки то и дело проглядывала тренированная хитрость (раздвоенное копыто системы), я бы не обвинила автора в неискренности. Суждения его, однако, нуждались в медицинских средствах поддержки, ибо страдали рахитом.

Я посмеялась над щедрой порцией материнской нежности, расточаемой румяной пожилой леди семи холмов великого Рима, как посмеялась и над собственным нежеланием, если не сказать неспособностью, принять ласки. Взглянув на титульный лист, обнаружила имя отца Силаса, а на форзаце прочитала мелкую, однако четкую карандашную надпись: «Люси от П.К.Д.Э.». Это краткое послание заставило рассмеяться, но совсем не так, как прежде: я воскресла и прозрела, с глаз спала пелена гнетущего недоумения. Тайна сфинкса получила разрешение. Сочетание двух имен – отца Силаса и Поля Эммануэля – стало ключом к разгадке. Все оказалось просто: кающийся грешник посетил своего исповедника, получил позволение ничего не скрывать, не хранить в святости ни единого уголка сердца и души.

Хитрый наставник вытянул мельчайшие подробности нашего разговора: ученик признался, что заключил договор о дружбе, и рассказал о названой сестре. Разве могла церковь признать такой договор и такую сестру? Братский союз с еретичкой! Я почти слышала, как отец Силас отвергает нечестивый союз, предупреждает духовное чадо об опасности, призывает к сдержанности; своей властью и памятью всего, что дорого и свято, заклинает немедленно принять ту новую систему отношений, от которой у меня едва не застыла кровь в жилах.

Далеко не самые радужные предположения все же принесли облегчение. Видение маячившего в тени призрачного недоброжелателя казалось пустяком по сравнению с внезапным изменением в отношении и поведении самого месье Поля.

С расстояния прошедшего времени не могу рассмотреть, насколько описанные выше объяснения принадлежали мне лично, а в какой степени явились со стороны. Помощь не заставила себя ждать.

Тем вечером мы не увидели красивого ясного заката. Запад и восток скрылись в единой огромной туче. Синяя с розовыми проблесками летняя дымка не смягчила окружающего пространства. С болот к Виллету подкрался плотный, вязкий туман. Лейка могла спокойно отдыхать на привычном месте возле колодца. Всю вторую половину дня моросила мелкая сырость, а потом и вовсе перешла в плотный тихий дождь. В такую погоду вряд ли кто-то отважился бы прогуляться по мокрым аллеям, под низко нависшими кронами отяжелевших от дождя деревьев, а потому я вздрогнула, услышав донесшийся из сада радостный, приветственный лай Сильви. Этот полный любви голос мог обращаться к одному-единственному человеку.

Сквозь стеклянную дверь и арку беседки можно было заглянуть в глубину запретной аллеи: оттуда, белея сквозь мрак, словно маленький кустик цветущей калины, выскочила Сильви и принялась скакать и бегать, пугая затаившихся в зарослях пичужек. Я минут пять вглядывалась в сумрак, но подтверждение знамения так и не появилось, и пришлось вернуться к книгам. Лай внезапно прекратился, и я опять подняла голову. В нескольких ярдах от дома, размахивая пушистым хвостом из стороны в сторону, собачка молча следила за движениями лопаты в неутомимых руках. Согнувшись, месье Эммануэль вскапывал мокрую землю под истекающими дождем кустами с таким рвением, словно от успеха работы зависело его дальнейшее существование.

Картина поведала об остром внутреннем конфликте: точно так же в самый холодный зимний день, подгоняемый болезненным переживанием, нервным возбуждением или печальным самобичеванием, мэтр мог целый час перекапывать смерзшиеся сугробы – сдвинув брови, сжав зубы, ни разу не подняв головы и не разомкнув губ.

Сильви, видимо утомившись наблюдать за работой, опять принялась бегать, крутиться волчком, высматривать, принюхиваться, пока наконец не обнаружила в классе меня. Тут же собачка принялась облаивать окна, словно хотела пригласить разделить свой восторг трудолюбием хозяина. Поскольку мы с месье Полем иногда гуляли по аллее, она решила, что, несмотря на дождь, я должна немедленно составить ему компанию.

Собака была так настойчива, что месье Поль наконец поднял голову и, сразу поняв, кто причина ее поведения, свистнул, подзывая, однако Сильви залаяла еще громче, упорно добиваясь, чтобы стеклянная дверь немедленно открылась. Раздосадованный профессор со вздохом отставил лопату, подошел к двери и приоткрыл ее. Сильви бросилась ко мне, вскочила на колени, охватила лапами за шею и принялась восторженно облизывать лицо, одновременно сметая хвостом книги и листы бумаги на пол.

Месье Эммануэль вошел следом и принялся наводить порядок: собрал и вернул на стол книги, а потом ухватил Сильви и засунул под пальто. Собачка сразу успокоилась, пригрелась и притихла, забавно высунув наружу лохматую голову. Это существо было совсем крошечным, с самой симпатичной на свете невинной мордочкой, длинными шелковистыми ушками и черными блестящими глазками. Мне Сильви всегда напоминала маленькую Полли. Простите за сравнение, читатель, но что было, то было.

Месье Поль нежно поглаживал ее, что ничуть меня не удивляло: невозможно отказать в любви такому милому, искреннему, добросердечному существу, – пока не заметил среди только что возвращенных на место книг религиозный трактат. Губы его приоткрылись, но мэтр подавил желание заговорить с трудом, хотя и явно. Неужели с него взяли слово никогда больше со мной не общаться? Если так, то благородная натура сочла возможным нарушить клятву, поскольку уже в следующее мгновение он сделал вторую попытку и заговорил:

– Полагаю, вы не удостоили вниманием эту брошюру?

– Ну почему же, прочла.

Он подождал, словно надеялся, что я выскажу свое мнение без принуждения, но я не собиралась говорить без предложения. Если следовало пойти на какие-то уступки, совершить какой-то ритуал, то это должен был сделать покорный ученик отца Силаса, а не я. Он смотрел на меня с нежностью. Слегка затуманенные грустью голубые глаза светились волнением и заботой. Чувства противоречили одно другому: упрек перетекал в раскаяние. Возможно, в этот момент месье Поль обрадовался бы открытому проявлению чувств, однако я не позволила себе ничего лишнего, а чтобы не выдать смятения, взяла со стола несколько перьев и принялась старательно затачивать, зная, что действие изменит настроение профессора. Он терпеть не мог смотреть, как я точу перья. Ножи всегда оказывались тупыми, а руки неумелыми; и в итоге перья расщеплялись и ломались. На сей раз я превзошла себя и порезала палец – почти нарочно, чтобы вернуть собеседника в естественное состояние, снять напряжение, вызвать непосредственную реакцию.

– Maladroit![333]333
  Неловкая! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул месье Поль. – Сейчас превратите руки в котлету!

Он опустил Сильви на пол и, приказав охранять феску, забрал у меня перья и принялся точить с проворством и точностью машины и между делом осведомился:

– Понравилась ли вам книжка?

Подавив зевок, я пожала плечами, но он не отступал:

– Ну хоть тронула?

– Скорее навеяла сон.

Профессор немного помолчал, а потом его прорвало:

– Allons donc![334]334
  Достаточно! (фр.)


[Закрыть] Бессмысленно разговаривать таким тоном. Какой бы плохой вы ни были – не стану перечислять недостатки, – Бог и природа наградили вас достаточным количеством разума и сочувствия, чтобы не остаться глухой к такому трогательному призыву.

– Вот еще! – тут же оживилась я. – Ни капли не растрогалась. Ничуть! – И в доказательство вытащила из кармана абсолютно сухой, чистый, неразвернутый платок.

На меня тут же вылился поток эпитетов скорее пикантных, чем вежливых. Я слушала с наслаждением. После двух дней противоестественного молчания добрые старые рассуждения и упреки звучали мелодичнее любой музыки, но, внимая громогласным обвинениям, я не забывала утешаться и утешать собачку конфетами из коробочки, которую месье Поль заботливо пополнил. Ему понравилось, что небольшая услуга получила достойную оценку. Посмотрев на нас с Сильви, он отложил нож и, коснувшись моей руки пучком отточенных перьев, попросил:

– Сестренка, скажите честно: что вы думали обо мне в эти два дня?

Ответить я не сумела: помешали слезы, – а чтобы скрыть их, принялась усердно гладить Сильви. Месье Поль перегнулся через стол, наклонился и продолжил:

– Я назвался вашим братом, но сам не знаю, кто я на самом деле: брат или друг. Много думаю о вас, желаю добра, но постоянно должен себя сдерживать: вас следует бояться. Лучшие друзья предупреждают об опасности и призывают проявить осторожность.

– Вы поступаете правильно, слушая друзей: осторожность необходима.

– Протестантская религия – странная, самонадеянная, неуязвимая вера – заковала вас в нечестивые доспехи. Вы хорошая. Отец Силас считает вас хорошей и любит, но ужасный, гордый, непреклонный протестантизм несет опасность. Иногда сквозит во взгляде, а порой внушает такие интонации и жесты, что становится холодно. Вы не склонны к притворству, и все же только что, когда взяли в руки эту книжку… Боже мой! Мне показалось, что Люцифер улыбнулся!

– Истина заключается в том, что книжка не вызвала у меня уважения. И что же дальше?

– Не вызвала уважения? Но это же средоточие истинной веры, любви, милосердия! Я не сомневался, что искренние строки тронут вас сердечным теплом, не оставят равнодушной. С молитвой положил творение отца Силаса в ящик стола, он, должно быть, слишком много грешил, и Небеса не приняли обращения из глубины души. Вы презрели мое маленькое приношение. Oh, cela me fait mal![335]335
  О, до чего же обидно! (фр.)


[Закрыть]

– Но, месье, я вовсе не презираю книжку – по крайней мере, как ваш подарок. Присядьте лучше, выслушайте и постарайтесь понять. Я не язычница, не дикарка и не опасная вероотступница, как твердят так называемые «друзья». Не собираюсь нападать на вашу религию. Вы верите в Бога, Христа и Библию, и я тоже.

– Но разве вы верите в Библию? Разве принимаете Апокалипсис? Чем ограничивается дикая, безрассудная дерзость вашей страны и веры? Отец Силас смутил меня неясными намеками.

Путем убеждения я заставила приоткрыть суть намеков и выяснила, что измышления сводились к хитрой иезуитской клевете. В тот вечер мы с месье Полем беседовали долго и серьезно. Он умолял и спорил. Я спорить не могла из-за счастливой неспособности: чтобы повлиять на все, на что следовало, требовалось победоносное логическое противостояние, но я умела говорить лишь по-своему. Месье Поль привык к особенностям речи, научился принимать отклонения от темы, заполнять пропуски, прощать странные запинки, которые уже не казались ему странными. В свободном общении я могла убедительно защитить свои мировоззрение и веру. В какой-то степени мне удалось развеять предрассудки. Собеседник ушел неудовлетворенным и вряд ли успокоенным, однако поверил, что протестанты совсем не обязательно те дикие язычники, какими их изображает мудрый отец Силас. Месье Поль кое-что понял об ином способе почитания света, жизни, слова; смог представить, что протестантское поклонение святыням хоть и отличается от того, какое диктует католическая церковь, но все же обладает собственной – возможно, более глубокой – мощью, собственным, не менее торжественным благоговением.

Выяснилось, что отец Силас (повторяю: сам по себе неплохой человек, хотя и защитник плохого дела) мрачно заклеймил протестантов в целом и, соответственно, меня, странными именами: приписал нам странные «измы». Месье Эммануэль рассказал об этом в характерной, не ведающей секретов, откровенной манере, глядя на меня с искренним страхом, едва ли не дрожа от опасения, что обвинения могут оправдаться. Выяснилось, что отец Силас, пристально за мной наблюдая, обнаружил, что я по очереди, без разбора, посещаю все три протестантские церкви Виллета: французскую, немецкую и английскую – то есть пресвитерианскую, лютеранскую и епископальную. В глазах святого отца такая свобода означала равнодушие: якобы тот, кто принимает все, не привязан ни к чему, – однако случилось так, что, часто и тайно размышляя о мелких, незначительных различиях между тремя вероучениями и единстве основных принципов, я не нашла препятствий для будущего слияния их в единый священный союз и научилась уважать все три, хотя в каждом заметила недостатки формы, противоречия и уступки тривиальности. Все свои мысли я честно изложила месье Полю, объяснив, что моим последним прибежищем, судьей и учителем навсегда останется сама Библия, а не что-то иное, будь то вероисповедание, человек или нация.

Профессор удалился успокоенным, а напоследок высказал горячее, словно молитва, пожелание: если я заблуждаюсь, пусть Господь меня просветит. С крыльца до моего слуха донеслось пылкое бормотание – что-то вроде восклицания «Мария, Царица Небесная!», – за которым последовало искреннее пожелание, чтобы его надежда все-таки смогла стать моей надеждой.

Странно! Я вовсе не испытывала лихорадочного стремления отвратить его от веры отцов: хоть и считала католицизм неверным, слепленным из золота и глины, однако замечала, что этот католик с угодной Богу невинностью сердца принимает самые чистые элементы своей религии.

Наш разговор состоялся между восемью и девятью часами вечера на тихой рю Фоссет, в классе, стеклянная дверь которого выходила в уединенный сад, а уже на следующий день, примерно в то же время или чуть позже, содержание теологического спора было дословно передано внимательному слушателю в исповедальне старинной церкви Святых Волхвов. В результате отец Силас нанес визит мадам Бек и, движимый неведомой смесью побуждений, убедил ее на время передать ему духовное руководство англичанкой.

Далее меня обрекли на принудительное чтение – правда, я лишь бегло просматривала предложенные книги: идеи казались слишком далекими, чтобы внимательно читать текст, что-то отмечать, запоминать и осмысливать. К тому же наверху, под подушкой, пряталась книга, определенные главы которой вполне удовлетворяли мою тягу к духовным знаниям, предоставляя такие заповеди и примеры, которые не нуждались в дальнейшем совершенствовании.

Затем отец Силас продемонстрировал доброту и благодеяния католической церкви и призвал судить дерево по плодам его.

В ответ я возразила, что труды эти вовсе не являются плодами католицизма, а представляют собой всего лишь буйное цветение – обещание, которое Святая Церковь демонстрирует миру. Цветение не рождает милосердия; созревшее яблоко несет в себе невежество, унижение и фанатизм. Из горя и привязанности людей куются цепи рабства. Бедность получает пропитание, рубище и кров в обмен на верность «церкви»; сиротство обучается и воспитывается в лоне «церкви»; болезнь находит утешение, чтобы закончиться смертью по правилам «церкви».

Испокон века мужчины надрывались на работе, женщины приносили смертельные жертвы в мире, который Господь создал для блага своих чад, а потом взвалил на плечи сына чудовищной тяжести крест – неужели только ради того, чтобы чада эти могли служить делу католицизма, доказывать его святость, подтверждать его силу и распространять царство тиранической «церкви»?

Ради блага человека было сделано мало, а ради Божьей славы и того меньше. Тысячи путей были открыты ценой боли, кровавого пота, самой жизни. Горы рассекались до основания, камни дробились в пыль – и все ради чего? Ради того ли, чтобы священники могли беспрепятственно шагать вперед и выше, к вершине, и оттуда простирать скипетр пожирающей своих детей «церкви»?

Это невозможно. Бог не принимает католицизма, а если бы Сын Божий поныне испытывал человеческую печаль, разве не оплакивал бы его жестокости и тщеславия, как когда-то оплакивал преступления и несчастья обреченного Иерусалима?

О, любители власти! О, ненасытные претенденты на царство! И для вас настанет час, когда ослабевшие сердца обрадуются, что существует милосердие за пределами человеческого сострадания; любовь сильнее всесильной смерти, которой не избежите даже вы; благодеяние, побеждающее любой грех, в том числе и ваш; жалость, спасающая миры и, больше того, прощающая священников.

Третье испытание заключалось в богатстве католицизма, в великолепии его царства. Меня приводили в церкви по торжественным, праздничным дням, демонстрировали пышные ритуалы и церемонии, и я смотрела.

Многие прихожане – как мужчины, так и женщины, – несомненно, превосходившие меня во многих знаниях и умениях, попадали под очарование красочного представления и утверждали, что, несмотря на протесты разума, воображение покорялось впечатлению. Я не готова в этом поручиться. Ни торжественная литания, ни высокая месса, ни сияние множества свечей, ни аромат и мерное покачивание кадил, ни богатое убранство, ни пышные одежды священников не произвели на меня глубокого впечатления. Все увиденное показалось не величественным, а безвкусным, не поэтически-одухотворенным, а вульгарно-материалистическим.

Я не призналась в этом отцу Силасу. Он был стар и выглядел усталым, в каждом неудачном эксперименте, в каждом разочаровании неизменно сохранял доброе расположение духа, и я не чувствовала себя вправе оскорблять его искреннюю веру, однако вечером того дня, когда меня поставили на балкон великолепного дома, чтобы наблюдать за совместной процессией церкви и армии – священниками с мощами, воинами с оружием, тучными пожилыми архиепископами в парче и кружевах, похожими на серых галок в павлиньих перьях, и толпой фантастически одетых девушек, – высказала свое мнение месье Полю.

– Мне не понравилось. Не уважаю напыщенные церемонии и больше не хочу на них присутствовать.

Облегчив совесть смелым заявлением, я получила возможность продолжить и, выражаясь более внятно и свободно, чем обычно, объяснить, что намерена и впредь придерживаться своей реформированной веры. Чем ближе я знакомилась с католицизмом, тем прочнее привязывалась к протестантизму. Разумеется, у каждой Церкви есть свои ошибки, однако теперь я особенно ясно увидела чистоту своей обители – по контрасту с той, чье распутное накрашенное лицо было открыто с целью вызвать восхищение. Я сказала, что мы соблюдаем значительно меньше формальностей в отношениях с Богом, сохранив лишь те, которых природа человечества в целом требует для должного соблюдения обрядов; призналась, что не могу смотреть на цветы и блестки, на восковые свечи и вышитые полотнища тогда, когда следовало бы поднять взор к тому, чей дом – бесконечность, а существование – вечность; поведала, что, думая о грехе и печали, о земной порочности, смертной греховности, глубокой скорби, не могу восхищаться пением священников и молчаливым участием высокопоставленных особ. Когда бедствия существования и ужасы разложения встают перед мысленным взором, когда надежда и сомнение возникают в сознании с равной четкостью – научное усилие утомляет, а молитва на чужом мертвом языке раздражает. Сердце хочет одного – искренне и горячо воскликнуть: «Господи, будь милосерден ко мне, грешной!»

Честно изложив свою веру, не опасаясь отдалиться от того, к кому обращалась, я наконец-то услышала созвучный голос, ответное эхо, гармоничное дыхание умиротворенной души.

– Что бы ни утверждали священники и полемисты, – пробормотал месье Поль, – Бог добр и любит все искреннее. Верьте так, как можете, и по крайней мере одна наша молитва останется общей. Я тоже прошу: «O Dieu, sois appaisé envers moi qui suis pécheur![336]336
  О Господи! Будь милосерден ко мне, грешному! (фр.)


[Закрыть]

Он облокотился на спинку моего стула и после недолгого молчания заговорил снова:

– Какими предстают различия между людьми в глазах того Бога, кто создал мир, кто вдохнул жизнь в землю и сияющие на небе звезды? Если для него не существует ни времени, ни пространства, значит, не существует ни меры, ни сравнения. Мы унижаем себя собственным ничтожеством – и правильно делаем, – однако вполне возможно, что постоянство одного сердца, правдивость и вера одного ума в указанном им свете значат для него так же много, как правильное движение спутников вокруг планет, планет вокруг солнц или солнц вокруг великого, невидимого, непонятного, непознаваемого, лишь великим духовным усилием постижимого центра.