Текст книги "Пора надежд"

21. ОГОРЧЕНИЯ И РАДОСТИ

Даже после того, как я побывал в доме Шейлы, я не осмеливался сказать ей, как сильно я ее люблю. Заразившись от нее, я тоже принял шутливо-насмешливый тон и высмеял все – и свои надежды, и радости, и муки, словно ничего не воспринимал всерьез. Но делалось это исключительно под ее влиянием: сам я еще не умел относиться ко всему легко.

Раза два Шейла заставила меня подолгу дожидаться ее. Минуты тянулись за минутами, постепенно складываясь в час. Я прибегал ко всем уловкам, какие пускают в ход влюбленные, чтобы скоротать время, заставить его остановиться, не замечать его бега, пока она не придет. Муки ожидания схожи с ревностью и, словно ревность, исчезают, растворяясь во вздохе облегчения, при появлении любимой.

Однажды я упрекнул ее. Упрекнул мягко, так как уже не ощущал гнева, обуревавшего меня за несколько минут до того. Я попросил Шейлу не делать из меня посмешище для всего кафе, но попросил шутливо-ироническим тоном, каким мы имели теперь обыкновение разговаривать друг с другом. Тем не менее это было требование, первое требование, которое я предъявил Шейле. И она подчинилась. В следующий раз она пришла на десять минут раньше. То, что она посчиталась со мной, обрадовало меня, но она держалась натянуто и раздраженно, словно ей стоило огромного труда хоть в чем-то уступить.

Было начало декабря. Настало время для моей очередной поездки в корпорацию. Перед отъездом в Лондон, где я обычно проводил пять дней, я взял с Шейлы обещание написать мне. На другое утро я уже стал поглядывать на столик в холле, где лежала почта. Останавливался я всегда в пансионе на Джад-стрит, словно, будучи безнадежным провинциалом, боялся отойти подальше от вокзала Сент-Панкрас. Весь пансион – и столовая, и холл, и спальни – был насквозь пропитан запахом кухни и натертых полов. Столовая была темная, и когда мы завтракали в восемь часов утра, комнату окутывал зимний сумрак. За стол нас садилось человек двенадцать – несколько старых дев, живущих на скудное пособие, клерки да приезжие студенты вроде меня. Студенты были здесь частыми постояльцами, и поэтому речь хозяйки пансиона изобиловала жаргонными словечками. В день последнего экзамена она, со свойственным ей шумным, показным добродушием, подбадривала студентов, вручая им почтовые открытки, где ее рукой было написано: «Миссис Рид, я проскочил». Она требовала, чтобы открытка была опущена в почтовый ящик, как только результаты экзаменов станут известны.

В этот свой приезд я каждое утро после завтрака бежал в холл, к заветному столику и торопливо перебирал немногочисленные конверты, казавшиеся бледно-голубыми в царившем там полумраке, но ни в первое утро, ни во второе, ни в третье среди них не оказалось ни одного, адресованного мне. Впервые в жизни почта явилась для меня источником тревог.

И вот, как и в тех случаях, когда Шейла опаздывала, а я ждал ее, я вновь прибег к уловкам влюбленных. Она, конечно, не могла написать раньше понедельника, говорил я себе. Скорее всего, она написала во вторник, а так как во второй половине дня письма в деревне из почтового ящика не вынимают, то и в среду утром я едва ли получу от нее письмо. Словом, за эти несколько дней я вполне постиг арифметику надежд и тревог.

Щемящая боль в сердце всюду сопутствовала мне, и, отправляясь на очередной обед в клуб корпорации, я знал, что по возвращении в пансион первым делом брошу взгляд на столик в холле. За это время я дважды встретился в клубе со своими знакомыми из Кембриджа, среди которых был и Чарльз Марч, и оба раза мы засиживались после обеда за кружкой пива до отхода их поезда, отправлявшегося с вокзала на Ливерпуль-стрит.

Это были студенты, в спорах с которыми я, безусловно, мог бы упражнять свой ум, если бы учился в университете. Мне еще ни разу не доводилось разговаривать с Чарльзом Марчем наедине, но я чувствовал, что у нас много общего, и хотел подружиться с ним. Нравились мне и его товарищи, хотя я не променял бы ни одного из них на моих друзей из родного города. Вскоре между нами установились самые дружеские отношения, и мы спорили до потери сознания, с жаром студентов-выпускников. А оставшись один, я сравнивал их шансы с моими. Ведь, может быть, завтра мне придется вступить с кем-то из них в борьбу. Как же в свете того, что мне о них известно, выглядят мои шансы?

Мне казалось, что по интеллектуальному развитию мы с Чарльзом Марчем не слишком отличаемся друг от друга. Я не сомневался, что Джордж Пассант превосходит нас обоих и своей эрудицией и энергией, зато у меня и у Чарльза Марча больше житейской трезвости. Что же до остальных моих кембриджских знакомых, то, на мой взгляд, по упорству и целеустремленности они не могли соперничать ни Чарльзом Марчем, ни со мной, не говоря уже о Джордже Пассанте.

Придя к такому заключению, я немного успокоился. Но я не перестал им завидовать. Один из этих молодых людей был сыном известного королевского адвоката, другой – директора школы, а у Чарльза Марча, насколько я понимал, были очень состоятельные родители. Имей я такой прочный фундамент, чего бы только я ни достиг! Я решил, что мне необходимо создать какой-то противовес их богатству. С их точки зрения, с точки зрения людей преуспевающих, у меня было мало шансов на успех. Ведь я с ранней юности вынужден был напрягать все силы и терпеть лишения, о которых они понятия не имели. И во мне кипела затаенная злоба против них.

Но я способен был посмотреть на свое положение и с другой, более объективной точки зрения. У меня было одно бесценное преимущество перед моими новыми приятелями. Они были близко знакомы с выдающимися людьми, и это подчас лишало их уверенности в своих силах. Они жили в атмосфере постоянного скептицизма. В семье их неизбежно сравнивали, скажем, с каким-нибудь «высоко взлетевшим» дядей. Даже такому энергичному человеку, как Чарльз Марч, временами казалось, что все уже совершено, все великие творения созданы, все замечательные книги написаны, То была кара – для многих убийственная кара – за то, что они родились в древней стране, в лоне застывшего в своем развитии класса. Мне было несравненно легче действовать на свой страх и риск, тогда как их движение вперед тормозилось критическими окриками, и если они все же продвигались, то не легко и свободно, а со страшным треском, словно стремясь своей бунтарской выходкой заглушить критические голоса.

Я был счастливее их. Ведь меня не сдерживали никакие путы. Я мог заимствовать из их традиций то, что считал нужным. У меня не было необходимости ни всецело следовать им, ни всецело их отвергать. Я никогда не жил в атмосфере, зараженной скептицизмом. Ничто не тормозило моего движения вперед. Больше того: меня толкали вперед желания, мечты, сокровенные чаяния моей матери и всех ее родных, моего деда и его товарищей, жадно добивавшихся образования, всех моих друзей и знакомых, столько времени проведших у витрин, любуясь выставленными в них яркими игрушками.

С годами, оглядываясь назад, я понял, что правильно оценил тогда положение. Собственно, в двадцать лет я составил себе уже довольно верное представление о том, какие у меня есть преимущества и недостатки в борьбе за место под солнцем. Я знал, что обладаю находчивостью и способностью ориентироваться в обстановке; знакомство с Чарльзом Марчем и его друзьями убедило меня, что по уму я не уступаю им. Я легко сходился с людьми и благодаря внутреннему чутью неплохо разбирался в них. Все это я считал своим основным капиталом. Но кое-чего я недооценивал. Подобно большинству моих сверстников, я считал, что воли у меня нет никакой. Джордж, к примеру, обладавший поистине кромвелевской силой характера, писал в своем дневнике, что он человек «слабый» и «нерешительный». Временами он совершенно искренне называл себя ленивейшим из людей. Нечто в этом роде происходило и со мной. Я бы немало удивился, если бы мне сказали, что я наделен твердой, несгибаемой, крепкой волей и что она пригодится мне в жизни больше всех остальных качеств, вместе взятых.

Письмо наконец пришло. Когда я увидел его на столике, сердце у меня заколотилось. Но это оказалось не то письмо, которого я ждал. Оно было от Мэрион. Она писала, что в четверг у нее свободна вся вторая половина дня и она хочет приехать в Лондон, чтобы купить себе новую шляпку, для чего ей необходим беспристрастный мужской совет. Ну а я, конечно, сумею дать ей беспристрастный совет, не так ли? Могу ли я уделить ей в четверг часок? А если я свободен вечером, может быть, сходим в театр? Поскольку ей надо последним поездом вернуться домой, она довольно рано избавит меня от своего присутствия.

Я давно знал, что Мэрион симпатизирует мне, но дальше этого мое воображение не заходило. Никаких иных мыслей не возникло у меня, даже когда я получил это письмо. Я ответил с обратной почтой, что, разумеется, буду рад ее видеть. Это была чистая правда, но правдой было и то, что я искренне огорчился, обнаружив ее письмо вместо письма Шейлы. Может быть, поэтому я и поспешил с ответом.

По случайному совпадению, письмо Шейлы прибыло в тот день, когда я ждал Мэрион. Оно было короткое, сдержанное, капризное, полное афоризмов, – Шейла писала так же, как говорила. Тем не менее она, хоть и мимоходом, но с оттенком ласковой интимности употребила два-три принятых между нами шутливых выражения. Этого было достаточно, чтобы темный холл вдруг показался мне залитым ярким светом. Этого было достаточно, чтобы я чувствовал себя счастливым весь день. Из головы у меня не выходили вычурные фразы ее письма, и сердце полно было такого ликования, что, когда приехала Мэрион, частица моей радости излилась и на нее.

Мэрион сказала, что вид у меня здоровый и веселый. Я улыбкой подтвердил, что так оно и есть. Мое настроение она приписала радости от нашей встречи. Глаза у нее засияли, и я с удивлением подумал, что она прехорошенькая.

Но одета она была по обыкновению небрежно. Почему так получалось, я не мог понять, так как теперь она уделяла много внимания своей внешности. В тот день на ней были модные русские сапожки и длинное синее пальто. Она выглядела очень свеженькой, но какой-то взволнованной и озабоченной. Вот уж от кого никак не веяло отчужденностью и арктическим льдом!

Девушка практичная и сообразительная, Мэрион заранее разузнала адреса шляпных магазинов на Бромптон-роуд и на прилегающих улицах; ей сказали, что там хорошие и не слишком дорогие магазины.

Мы двинулись в путь. Лондон мы оба знали довольно плохо и поэтому долго бродили взад и вперед по Кенсингтон-Хай-стрит, прежде чем отыскали первый из намеченных Мэрион магазинов. Над городом повис легкий туман, окружавший ореолом фонари, придавая улицам уютный вид. Магазины были пышно убраны по случаю наступающего рождества, – внутри, в теплом воздухе, пахло мехом и женскими духами. Хождение по магазинам раздражало меня, и в то же время мне доставляло удовольствие бродить по залитым светом улицам, среди шумной толпы. На душе у меня было легко от тайной радости, о которой Мэрион не подозревала, и еще от того, что ей тоже было хорошо. Тогда я не понимал, почему ей хорошо, но, будь я более опытен и менее невинен в своем обмане, я бы понял, и на душе у меня стало бы еще радостнее.

Мэрион примеряла одну шляпку за другой, а я молча наблюдал за нею.

– Ну скажите же наконец свое мнение! – потребовала она. – У меня такой вульгарный вкус! Вы же знаете, что я не очень разбираюсь в одежде.

Я указал на понравившуюся мне шляпку.

– Боюсь, она мне будет не к лицу, – возразила Мэрион. – Кожа-то у меня ведь не очень хорошая, правда?

Она обо всем говорила напрямик. Я подумал, что, если бы Шейла задала мне этот вопрос, я бы знал, что ответить: ее кожа казалась мне необыкновенной, не похожей ни на чью другую. А у Мэрион, когда я сейчас взглянул на нее дружескими, но безразличными глазами – глазами, не затуманенными любовными чарами, кожа была как кожа, ничуть не отличавшаяся от моей собственной. Впрочем, я сказал Мэрион, что многие женщины позавидовали бы цвету ее лица, и это была правда.

Наконец шляпка была куплена. Она оказалась дорогой, и Мэрион состроила гримаску.

– Ну ладно, зато изящная шляпка может сыграть в жизни девушки немалую роль, – философским тоном заметила она. – Во всяком случае, большую, чем глубокий интерес к искусству. Я всегда питала к искусству глубокий интерес, а что хорошего мне это дало?

За чаем Мэрион пыталась выведать, встречаюсь ли я с Шейлой, но вскоре отказалась от своих попыток, обнаружив, что как только она начинает проявлять повышенный интерес к моей личной жизни, я ухожу в себя. Лишь впоследствии я осознал, что защищался от нее так же, как защищался в свое время от настойчивых посягательств мамы. А Мэрион в тот вечер вовсе не склонна была пытать меня, видя, что я в хорошем настроении и на душе у меня легко.

Прямых вопросов она мне не задавала и не настаивала на излияниях. Наши отношения пока еще отличались полной непринужденностью. Мэрион рассказала мне смешную историю о том, как в школу к ним приехал инспектор и как он до смерти испугался, решив почему-то, что она преследует его. Ей нравилось выставлять себя в смешном свете и всячески унижать, и я находил это очень забавным. У нее вдруг открылось комическое дарование, и она уже не выглядела такой серьезной, как прежде.

Мы от души веселились, пока я не увидел, что мне пора ехать в клуб корпорации. Я непременно должен был присутствовать в этот вечер на обеде, иначе мне пришлось бы задержаться в Лондоне еще на целый день. После обеда я встретился с Мэрион у театра. Хотя Мэрион стала уделять меньше внимания высоким материям, она по-прежнему принадлежала к avant-garde[2]2
  авангард (фр.)


[Закрыть] 20-х годов и потому предпочла смотреть Пиранделло. Билеты купил я. И очень рассердился на нее за это: ведь она регулярно получала жалованье, тогда как мне приходилось экономить каждый шиллинг, о чем она хорошо знала. Но мое недовольство исчезло бесследно, когда я увидел, с каким нетерпением она ждет начала спектакля: лицо ее светилось наивным восторгом ребенка, которого взяли на пантомиму. Она позволила мне купить билеты не по скупости и не по забывчивости, – просто ей до умопомрачения нравилось, когда ее приглашали в театр или еще куда-нибудь. Она никогда не испытывала разочарования. Все доставляло ей удовольствие! Огорчалась она лишь в том случае, если кто-то принимался критиковать пьесу тотчас после спектакля. Ей не хотелось сразу сдирать позолоту, хотя неделю спустя она, возможно, и сама станет критиковать спектакль не меньше других.

И в тот вечер в метро, по дороге на вокзал, когда я стал высмеивать Пиранделло, она сразу погрустнела. Не желая отравлять ей удовольствие, я умолк. На окутанной туманом платформе мне вдруг стало тепло от хорошего, доброго чувства к Мэрион, – чувства, подогреваемого сознанием, что в кармане у меня письмо, каждое слово которого я помнил так отчетливо, словно письмо это лежало у меня перед глазами. На вокзале туман был едкий, сернистый, и мы закашлялись.

– Как-то дико возвращаться домой ночью, – заметила Мэрион. – Доберусь я очень поздно. Ох и достанется же завтра несчастным детям! Буду орать на них и хлестать по щекам.

– Ну и измучаетесь же вы, бедняжка, – пожалел ее я.

– Ведь домой я приеду не раньше четырех, – сказала она. – Но я ничуть об этом не жалею. Считайте, что это и есть моя благодарность, большего не дождетесь!

С вокзала я не пошел к себе на Джад-стрит, а завернул в кафе на Юстон-роуд. Туман, густевший с каждой минутой, завихрялся вокруг ламп, и посетители кафе вдыхали его вместе с керосиновой копотью и паром. Я медленно потягивал чай. Теплое чувство к Мэрион, охватившее меня на платформе, не исчезало. Тогда я достал письмо Шейлы и перечитал его при свете окутанной туманом лампы, хотя и так уже знал слово в слово. Мне стало необыкновенно хорошо – даже голова закружилась от счастья. Внизу страницы стояло имя, равного которому нет в мире! Голова у меня кружилась: мне казалось, что сейчас свершится чудо – рядом со мной появится Шейла, и мы пойдем вместе сквозь крутящийся туман.

22. СОЧЕЛЬНИК

Когда мы наконец встретились с Шейлой, она была необычно возбуждена. Я заметил это еще прежде, чем она заговорила со мной, пока она пробиралась между столиками кафе к нашему излюбленному месту. Она была словно наэлектризована. Первые ее слова чрезвычайно обрадовали меня, но не объяснили причины ее возбуждения.

– Вы ведь знакомы с Иденами, правда? – без всяких предисловий спросила она.

– С Иденом я, конечно, знаком. Но в доме у них не бывал.

– В сочельник мы всегда пьем у них пунш, – продолжала Шейла. – Ах, как я люблю пунш! – мечтательно, с затаенным наслаждением произнесла она и сразу стала далекой, недоступной. Затем, снова оживившись, будто под действием электрического тока, она добавила: – Я могу привести к ним кого хочу. Пойдете со мной?

Я не скрыл своей радости.

– Мне очень хочется, чтобы вы пошли! – оказала Шейла, и мне снова бросилось в глаза, что она очень волнуется. – Запишите себе для памяти. А впрочем, я не дам вам забыть!

Ни в тот вечер, ни в последующие дни я не мог понять, почему для нее так важно, чтобы я пошел, и лишь радостно ждал сочельника. Радость моя усугублялась предвкушением удовольствия, – удовольствия, похожего на то, какое испытываешь в детстве, когда ждешь подарка, наверняка зная, что получишь его. Я представлял себе званый вечер у Иденов, удивление хозяина дома, завистливые взгляды гостей, когда я появлюсь в комнате с прелестнейшей молодой особой, но больше всего я думал об интимной обстановке и той радости, которая будет наполнять меня от сознания, что это шумное веселье под звон бокалов я делю с Шейлой.

Накануне сочельника я сидел в нашем кафе за чашкой чая. Неожиданно ко мне подошла официантка и спросила, не я ли мистер Элиот. Если это я, то меня вызывает к телефону какая-то дама.

– Это вы? – послышался в трубке голос Шейлы. Я тотчас узнал ее, хотя до сих пор мне еще не приходилось говорить с ней по телефону. Голос ее звучал выше, чем обычно, и довольно глухо, словно доносился с другого берега реки. – Я не была уверена, что вас узнают по моему описанию. Боялась, что не разыщу вас.

В тоне Шейлы чувствовалась какая-то неестественность, хотя настроение у нее было явно веселое.

– Это я, собственной персоной, – заверил я.

– Ну конечно же вы, – засмеялась Шейла. – Кто еще, как не вы!

Я заметил, что разговор наш немного напоминает диалоги из детских книжек.

– Правильно, – согласилась она. – Перейдем к делу. Поговорим насчет завтрашнего вечера.

Голос ее зазвучал резко. Сердце у меня упало.

– Но вы, конечно, идете, дорогая? – умоляющим тоном произнес я, не в силах скрыть того, что горю желанием ее видеть: пусть знает. – Вы должны пойти! Я так на это рассчитывал…

– А я и пойду.

Из груди у меня вырвался вздох облегчения и радости.

– Я пойду. Но только немного запоздаю. Идите без меня. Мы там встретимся.

Я почувствовал такое облегчение, что готов был на любые уступки, и лишь для виду возразил, что было бы гораздо лучше прийти вместе.

– Не сумею. Никак не сумею! Вы там быстро освоитесь. Ну, не все ли вам равно? Ведь вы нигде не теряетесь.

И Шейла опять засмеялась.

– Но вы придете?

– Непременно.

Мною овладело смутное беспокойство. Почему она так возбуждена – даже больше, чем когда приглашала меня? На мгновение Шейла показалась мне совсем посторонним, чужим человеком. Но ведь она никогда не подводила меня. Я знал, что она придет. Постепенно я вновь поддался чарам любви, любви романтической, когда воображение рисует любимую такой, какою хочешь ее видеть. И я снова начал мечтать о завтрашнем вечере, представляя себе, как Шейла войдет в комнату, полную гостей, и сядет рядом со мной!

Идены жили далеко от центра города, в фешенебельном предместье. В сочельник я медленно направился через парк по Лондонской дороге. Где-то пробили часы. Вечер у Иденов начинался в девять, но я решил немного опоздать. Я прошел мимо церкви: двери ее были распахнуты, и наружу струился свет. Мимо меня проносились машины, увозя своих владельцев за город, но тротуар был почти пуст, если не считать влюбленных парочек, ютившихся в тени деревьев.

Я шел мимо комфортабельных буржуазных особняков; они стояли поодаль от шоссе, отделенные от него живыми изгородями, лужайками, усыпанными гравием дорожками. Сквозь занавеси а окнах гостиных просвечивали яркие праздничные огни. Как всегда, когда я прогуливался по улицам ночью, меня разбирало любопытство: хотелось знать, что там происходит за этими занавесями. Даже сейчас, в сочельник, когда я шел на свидание, исполненный самых безудержных надежд, вид ярко освещенных апартаментов вызывал у меня чувство зависти. Здесь было царство комфорта и покоя, здесь был надежный приют, где можно отдохнуть. Я завидовал тем, кто находился за этими занавесями, и в то же время, опьяненный молодостью и любовью, я презирал их, презирал всех, кто сидит под надежным кровом, не испытывая необходимости выйти из дому; я завидовал их благополучию и презирал за то, что они не спешат, как я, на свидание с любимой.

Когда я вошел в гостиную Идена, там царило шумное оживление. Ярко пылал огонь в камине, возле которого полукругом сидели гости и хозяева. Над огнем висел огромный котел, перед камином стояли, поблескивая в свете пламени, бутылки. Под гирляндами из мишуры, ветками остролиста и омелы пахло ромом, апельсинами и лимонами.

В кресле у камина восседал Иден – с таким видом, словно он сидит здесь испокон веков. Он тепло встретил меня:

– Очень рад видеть вас, Элиот! – И, представляя меня своей жене, добавил: – Это тот молодой человек, о котором я говорил вам… Друг Шейлы Найт! Но я и сам знаком с ним… позвольте-ка… да, пожалуй, уже больше года. Когда доживете до моих лет, Элиот, вы обнаружите, что время бежит невероятно быстро! – Он снова повернулся к жене и оказал: – Я дал ему в свое время превосходный совет, но он оказался слишком самонадеянным и не воспользовался им. И все же нет ничего лучше нетерпения юности!

Миссис Иден опустилась на каминный коврик и с сосредоточенным видом, будто совершая некий религиозный обряд, принялась готовить пунш. Над котлом уже поднималось облачко пара, и миссис Иден стала резать апельсины и бросать дольки в вино. Лицо у нее было неприметное, но движения, жесты были необычайно энергичные, резкие. Снимая с апельсинов кожуру, она рассматривала меня своими блестящими, карими, невыразительными, как у птицы, глазами.

– Вы давно знакомы с Шейлой, мистер Элиот? – спросила она так, словно продолжительность нашего знакомства имела решающее значение.

Я ответил.

– В ней много шику, – глубокомысленно произнесла она.

Миссис Иден была женщина восторженная, но особенно восторженно она отзывалась о Шейле, ничуть не стесняясь своего преклонения. Она походила на преданную до фанатизма служанку, которая обожает свою хозяйку и даже подносит ей разные мелочи к цветы. Как бы то ни было, я подумал, что, кажется, она ждет появления Шейлы с не меньшим нетерпением, чем я (возможно, правда, из-за волнения, в котором я пребывал, я неправильно истолковал ее слова). Тем временем миссис Иден продолжала священнодействовать: резала апельсины и бросала нарезанные кусочки в котел. Возле камина было тепло и уютно, над пуншем вился пар. Иден откинулся в кресле, удовлетворенно вздохнул и пустился в воспоминания о «добром старом времени», подразумевая под этим дни своей молодости на исходе прошлого века. Я посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Гости внимательно слушали Идена, наблюдая, как его жена готовит пунш. Всем было легко и весело, но для меня минуты тянулись с удручающей медлительностью, и сердце в груди стучало, как молот.

Для всех, кроме Идена, я был избранником Шейлы, хотя никто не знал, как это произошло: ведь я не принадлежал к их кругу, ибо все это были отпрыски состоятельных буржуазных семей с солидным положением. Идены любили принимать у себя, и поскольку они питали слабость к молодежи, почти все собравшиеся здесь были сыновьями и дочерьми клиентов Идена; молодые люди еще только начинали свою карьеру либо в области науки и искусства, либо в местных фирмах. Однажды Иден, отдавая дань приличию, пригласил к себе и Джорджа, но тот, испугавшись встречи с этими людьми, придумал какое-то извинение и наотрез отказался прийти. Меня тоже ничто не связывало с гостями Идена – они даже имени моего никогда не слыхали. Но Шейла бывала здесь довольно часто – очевидно, благодаря восторженному отношению к ней миссис Иден. Все ее хорошо знали, а некоторые были дружны и с ее семьей, ибо миссис Найт охотно включала в круг своих знакомых не только сельских богачей, но и городских.

Кое-кто из молодых людей с любопытством разглядывал меня. Я молчал, лишь изредка каким-нибудь вопросом или замечанием поощряя разглагольствования Идена. Я не отрывал глаз от часов. Меня почти не интересовало то, что происходило в гостиной. Вокруг звучали громкие беспечные голоса, но я не прислушивался к ним, а лишь ловил звук звонка у входной двери.

– Пунш готов! – энергично провозгласила вдруг миссис Иден.

– Наконец-то, – сказал Иден. – Рад это слышать.

– Будем ждать Шейлу? – Глаза миссис Иден быстро обежали присутствующих.

Все весело объявили, что нет.

– Право, не вижу, почему мы должны ее ждать, – сказал Иден. – Раз опаздывает, пусть пеняет на себя. А вы как считаете, Элиот? Я полагаю, ваша приятельница не обидится, если мы приступим к делу? Вы ей потом объясните, что так всегда поступают с молодыми девицами, которые опаздывают.

В ушах у меня тревожно отстукивали секунды. Тем не менее в ответ на шутливый вопрос Идена я уверенно, словно Шейла была моей собственностью, заявил, что она, конечно, не обидится. Все очень этому обрадовались. Миссис Иден погрузила в котел разливательную ложку и старательно наполнила пуншем все бокалы, кроме одного.

Пунш был горячий, пряный и крепкий. Осушив бокалы, все еще больше развеселились, в гостиной стало шумно, и Идену пришлось прекратить свой рассказ. Кто-то предложил во что-нибудь сыграть. Я продолжал чутко прислушиваться. Уже перевалило за десять. Наконец я услышал – услышал совершенно ясно, на этот раз сомнений быть не могло – шум подъезжавшей к дому машины, Необычайная радость мгновенно охватила меня.

– Шейла! – воскликнула миссис Иден, и глаза ее заблестели.

Я был на вершине блаженства. Теперь, зная, что Шейла вот-вот появится, я мог удобно расположиться в кресле и не взглядывать поминутно на дверь. Мне не было даже нужды прислушиваться к голосам, доносившимся снаружи.

Но вот дверь отворилась, и в гостиную, сияя, вошла Шейла. За ней шел какой-то мужчина.

– Я поступила очень некрасиво, – срывающимся от волнения голосом сказала Шейла, подходя к миссис Иден. – Но я пришла не одна. Вы нас не выгоните? Мы вместе обедали, и я подумала, что вы не откажетесь угостить моего друга пуншем. Познакомьтесь, пожалуйста: доктор Девит. Он работает в больнице.

Я слышал, как миссис Иден ответила:

– О, нам, потребуется еще один бокал, только и всего! Садитесь, доктор Девит! Я сейчас принесу вам бокал.

На все события она откликалась прежде всего действием. Возможно, у нее даже не мелькнуло мысли, что произошло нечто странное. Так или иначе, но отказать Шейле, раз та ее о чем-то просит, миссис Иден не могла.

Словно сквозь дымку я увидел, как Иден улыбнулся Шейле и тому, другому. Улыбка была любезная, но не похожая на обычную его улыбку – широкую, во все лицо. Потом он взглянул на меня. Озадачен ли он случившимся? Или все понял и теперь жалеет меня?

Мне все стало ясно, как только Шейла вошла. Это не было случайностью. Она все обдумала. И намеренно пришла с Девитом.

Комната вдруг заколыхалась у меня перед глазами; из тумана выплывали и вновь исчезали лица невероятных размеров, голоса то звучали где-то вдали, то оглушали, раздаваясь над самым ухом. И все же я нашел в себе силы обратиться к Идену с каким-то незначительным вопросом.

Гости потеснились, чтобы можно было поставить еще два стула. Шейла уселась между мною и Девитом. Миссис Иден стала наполнять их бокалы пуншем.

– Налейте, пожалуйста, и Льюису, – попросила Шейла. – Позвольте, я передам.

И она взяла у меня бокал. Миссис Иден, сосредоточенно насупившись, наполнила его и передала Шейле, а та в свою очередь мне.

– Вот, – только и произнесла она.

Лицо у нее было в тот вечер какое-то особенно гладкое – на нем не заметно было даже намека на морщинки. Пока она не-оторвала глаз от бокала, который бережно вручала мне, словно боясь пролить хоть каплю пунша, – пока она не оторвала глаз от бокала и не взглянула на меня так, что я забыл обо всем на свете, я смотрел на ее лицо, открытое и серьезное, как бы светившееся изнутри, – смотрел, как будто оно не имело отношения к нараставшей во мне боли, к предчувствию непоправимой беды, к властно заявлявшему о себе желанию.

Вокруг шла игра, заключавшаяся в угадывании задуманных слов. Проходили минуты, а может быть, и часы. Время от времени я слышал голос Шейлы, выкрикивавшей слова. Иногда я и сам что-то кричал. Впоследствии я вспомнил, что Иден все это время молча сидел в кресле, слегка расстроенный тем, что гости предпочли игру его воспоминаниям, – сидел молча, потому что не обладал особенно живым умом.

Пробило полночь.

– Рождество! – воскликнула миссис Иден и тотчас с обычной своей стремительностью поздравила всех: – С веселым рождеством!

Я слышал, как Шейла ответила ей.

Вскоре гости начали подниматься: вечер подходил к концу. Шейла перешла в другой угол комнаты, где стояла миссис Иден, и о чем-то заговорила с нею. Мы с Томом Девитом остались вдвоем, и, как давние знакомые, – ибо соперникам свойственно чувство своеобразного родства, – разговорились.

Он был значительно старше меня и, на мой взгляд, никак не мог относиться к разряду молодых людей. Позднее я узнал, что ему давно перевалило за тридцать. Его доброе, серьезное, неглупое лицо бороздили морщины. Роста мы были одинакового, но, не в пример мне, он уже начал полнеть и волосы у него поредели.

Любезно, но несколько смущенно он поинтересовался, как у меня идут занятия. Шейла говорила ему, сказал он, что я очень много работаю. И он с чисто профессиональной озабоченностью добавил, что вид у меня неважный: судя по всему, я переутомляюсь. Наверно, мало сплю? А есть у меня снотворное на случай бессонницы?

Я сказал, что эта проблема не волнует меня, и в отместку заметил, что он небрежно относится к своим глазам. Почему он не сменит стекла в очках? Ведь одно из них треснуло.

– Трещина у края глаза и не мешает мне смотреть, – возразил Том Девит. – Тем не менее мне действительно надо сменить очки.