Текст книги "Аччелерандо"

Вылетев из каюты, Эмбер несется вдоль центральной оси обитаемого модуля – вся из себя бунтующая ракета в поисках достойной для вымещения гнева цели. Вот бы сейчас задать кому-нибудь жару, ух!

Но тело уже велит ей остыть и сосчитать до десяти. На задворках метакортекса агент по сборке информации утешительно потчует ее собранными знаниями, и Эмбер уже не чувствует себя заступившей за грань отчаяния. Да, она рассердилась, раздосадовалась, чуть утратила самообладание, но не более. Примерно так же она себя чувствовала, когда мама заметила, что она слишком сдружилась с Дженни Морган, – и перевела ее в новую школу в другом районе. Мама сказала тогда, что получила на работе новое назначение, но Эмбер-то знала, что та сама о нем попросила – лишь бы и дальше держать дочь в зависимости. Мать – помешанная на контроле психопатка, еще с тех самых пор, когда была вынуждена примириться с уходом отца; именно тогда она начала запускать коготки в Эмбер, но это не далось легко, потому что Эмбер умна и до мозга костей напичкана электроникой. Но теперь мамуля снова отыскала способ достать ее – даже у Юпитера. Эмбер попросту с ума бы сошла от ярости, не удерживай крышку над бурлящим котлом эмоций помощники в ее мозгу.

И Эмбер, вместо того чтобы срываться на кошке или безуспешно трезвонить через Бинарную Бетти, отправляется на охоту за борганизмом в его логово – в биопространстве.

Всего на борту «Эрнеста Алого» шестнадцать боргов-взрослых – насельников руин посмертного образа Боба Франклина. Они одолжили часть мощностей своих мозгов тому, что наука смогла воскресить из разума покойного интернет-миллиардера, самого первого Бодхисатвы эры выгрузок сознания (разумеется, если закрыть глаза на колонию лангустов). Наставница у них – женщина по имени Моника: пластичная и кареглазая, с растровыми имплантами в роговице и холодной сардонической манерой разговора, способной язвить чужие «эго» не хуже ветра в пустыне. Воссоздавать Боба у нее получается лучше других, кроме, пожалуй, стремного парня, зовущего себя Джеком. Но Моника хотя бы не тупит, если становится снова самой собой, а вот Джек, в отличие от нее, на людях вообще не являет себя. Видимо, поэтому именно ее, а не его провозгласили лидером экспедиции.

Эмбер отыскивает Монику в четвертой теплице – та колдует над водным фильтром, в котором поселились головастики. Ее фигура почти не видна под огромным раструбом, и только полосы липучки от ее набора инструментов тянутся наружу, колыхаясь на ветерке подобно неким сухопутным водорослям синего цвета.

– Эй, Моника! Найдется минутка? – окликнула ее Эмбер.

– Конечно, и даже не одна. Не подсобишь? Подай-ка компенсаторный гаечный ключ и шестигранник номер шесть.

– Сейчас. – Эмбер ловит одно из синих щупалец и исследует все вшитые в него лузы и кармашки. Некая конструкция из батареек, сервоприводов, маховикового противовеса и лазерного гироскопа собирается в ее руках сама собой, и Эмбер, пожав плечами, вручает результат скрытой раструбом Монике. – Вот.

– Ты пришла поговорить о своем обращении в иную веру, да?

– Именно! Не хочу я никуда обращаться. Плевать мне, что там хочет вывернуть мама, – я не мусульманка и никогда ею не буду! И судья не посмеет меня тронуть – у него на это никаких прав нет. – Пыл в ее голосе борется с неуверенностью.

Под отстойником фильтра что-то звякает.

– Лови! – Из-под раструба вылетает пластиковый мешок, ощетинившийся крепежом. – Я тут пока зачищу кое-что…

Эмбер хватает мешок, но слишком поздно понимает, что тот полон болтающихся в водной среде головастиков. Слизистые ленты, напичканные крошечными, похожими на запятые тварюшками, разлетаются по всему помещению – и рикошетят от стен дождем лягушачьего конфетти.

– Ой!

Моника наконец выбирается из-под трубы. Оглядывается и вздыхает:

– Ну вот еще чего не хватало…

Она отталкивается от того, что в общественном сознании считается полом, тянет из фильеры полосу впитывающей бумаги, сжимает в комок и закупоривает вентиляционную решетку над дренажом. Вооруженные контейнерами для сборки биоматериала Моника и Эмбер управляются с головастиками – к тому моменту, как все отловлены, фильера рычит и щелкает, вырабатывая целлюлозу из баков с водорослями в полосы чистой бумаги.

– Не знаешь, как сюда попала жаба? – спрашивает Моника, сдувая прядь со лба.

– Не-а. Но я видела одну в общем отсеке – за смену до конца последнего цикла. Она там прыгала повсюду, я ее поймала и подбросила обратно Оскару, он же в них души не чает!

– Придется с ним обсудить этот вопрос. – Моника смеряет раструб хмурым взглядом. – Я сейчас залезу обратно и водворю фильтр на место. Хочешь, подключу Боба?

– Гм-м… – Эмбер раздумывает. – Не уверена. Решай сама.

– Ладно, вот тебе Боб. – Черты Моники смягчаются на мгновение, а потом обретают исключительную решительность. – Что ж, смотрю, у тебя есть выбор. Хотя мать обложила со всех сторон, верно?

– Так и есть, – отвечает Эмбер понуро.

– Ясно. Считай, что я идиот, и расскажи обо всем подробно с самого начала.

Эмбер, держась за трубу, проползает немного и опускает голову, чтобы та оказалась поближе к Монике/Бобу, парящей в невесомости.

– Я сбежала из дома. Мать меня буквально в угол зажала – у нее были родительские права, а у отца нет. Поэтому папа помог мне продать себя в рабство компании. Компанией владеет трастовый фонд, а я стану его владельцем, когда достигну совершеннолетия. Так как сейчас я движимое имущество компании, она указывает мне, что юридически следует делать. Однако одновременно была основана и холдинговая компания, приказы которой отдаю я. Поэтому я в определенной степени самостоятельна. Правильно?

– Узнаю почерк Манфреда, – отзывается Моника/Боб. Ее голос с северо-английским акцентом, обретя ту ироничную вальяжность возрастного IT-специалиста из Силиконовой долины, уходит в едва ли не средиземноморское звучание.

– Проблема в том, что бо́льшая часть стран не признает рабства. А в других, которые его признают, нет эквивалента компаний с ограниченной ответственностью, не говоря уже о таких, которые могут управляться другой фирмой из-за границы. Папа выбрал Йемен – там есть дурацкая разновидность шариатских законов, у страны дерьмовая репутация по части прав человека, но они соответствуют уровню юридических стандартов, принятых в Евросоюзе, и ведут дела через турецкий законодательный брандмауэр. Так вот, формально я, пожалуй, янычарка, у которой христианка мать, что делает меня неверной христианкой-рабыней исламской компании. Но теперь эта стерва отошла в шиизм. Обычно мусульмане считают, что если отец был мусульманином, то и дети тоже мусульмане, то есть религия наследуется по отцовской линии. Но она подбирала секту очень тщательно и взяла такую, что исповедует прогрессивный взгляд на права женщин – они нечто вроде исламских либеральных конструктивистов! По своим временам Пророк ведь на голову опережал современников, и они считают, что нужно следовать его примеру – хотя бы в отношении равенства полов. Как бы то ни было, теперь мать может утверждать, что я мусульманка, и по йеменским законам со мной следует обращаться как с мусульманской собственностью компании. А их законы весьма неохотно допускают рабство мусульман. Суть не в том, что у меня есть права как таковые, а в том, что мое пасторальное благополучие становится предметом ответственности местного имама, и… – Эмбер беспомощно поводит плечами.

– А он еще не пытался заставить тебя жить по каким-то новым правилам? – уточняет Моника/Боб. – Не намеревался ограничить твою свободу воли или воздействовать на твое сознание? Скажем, включить тебе подавители полового поведения?

– Пока нет, – хмуро признает Эмбер. – Но он не лыком шит. Вполне возможно, что он использует мать и меня заодно как способ добраться до всех нас. Допустим, подаст на нас арбитражный иск, что-нибудь в этом духе. Или даже хуже! Прикажет мне полностью прогнуться под свои специфические толкования шариата. У них разрешены импланты, но требуется непременное концептуальное фильтрование. А если мне подрубят эту фигню, я в нее в итоге поверю!

– Так почему бы просто не отречься? – Моника плавно отплывает назад.

– Две причины. – Эмбер делает глубокий вдох. – Можно отречься от ислама – так я стану вероотступницей и автоматом аннулирую договор с холдингом, но тогда я попаду в лапы матери и стану от нее зависеть. Можно заявить, что документ не имеет юридической силы, потому что я была в США, когда подписала его, а рабство там вне закона, но и тогда мать сцапает меня, потому что я несовершеннолетняя. И даже если я замотаюсь в тряпки и стану вести себя очень по-мусульмански, мать, хоть и не имея надо мной власти, будет иметь – по закону – доступ к концептуальному фильтрованию. О, Боб, она все очень хорошо продумала!

– О да. – Развернувшись, Моника опускается на пол. С ее лица на Эмбер глядят глаза Боба. – Что ж, твои проблемы я выслушал. Теперь попробуй придумать, как бы в таком случае поступил твой отец. Он каждый день, еще до завтрака, выдавал на-гора с десяток отменных идей – это и сделало его знаменитым. Мать загнала тебя в угол – придумай, как от нее улизнуть!

– Ладно. – Эмбер обнимает толстый гидропонный трубопровод, будто спасательный круг. – Тут у нас юридический парадокс, ловушка, созданная из законов. Допустим, смогу я поговорить с судьей… хотя смысл? Она наверняка имеет и на него влияние. – Эмбер щурится. – Эй, Боб. – Выпуская трубу, она отталкивается от нее и воспаряет. Волосы струятся за ней, словно шлейф кометы. – Как надо действовать, чтобы заиметь себе новую юрисдикцию?

Моника отвечает с улыбкой:

– Ну, если мне не изменяет память, самый верный способ – произвести захват каких-нибудь территорий и объявить их своими угодьями. У меня есть друзья, с которыми тебе будет не лишним познакомиться. Они не очень-то коммуникабельные, да и сигнал отсюда до них идет с задержкой в два часа… Но, думаю, на твой вопрос они ответили уже очень давно. А почему бы тебе сначала не поговорить с имамом? Узнать, что у него на уме. Возможно, он тебя удивит. В конце концов, он мотался здесь еще до того, как твоя мамуля решила использовать его влияние против тебя…

«Алый» завис на тридцатикилометровой орбите, вращаясь вокруг талии похожей на картофельный клубень Амальтеи. Склоны горы Ликтос, возвышающейся на десяток километров над эквипотенциальной средней отметкой, кишат дронами.

Укладывая на склоны прозрачные листы, они вздымают облака красной сульфатной пыли. В такой близости от Юпитера, всего в 180 тысячах километров от вихрящегося ада его облаков, газовый гигант занимает половину неба изменчивым циферблатом: Амальтея обращается вокруг своего хозяина менее чем за двенадцать часов. Противорадиационные экраны «Алого» работают на полную мощность, окутывая корабль короной волнистой плазмы. Радио в таких условиях бесполезно, и люди-шахтеры управляют своими дронами через сложную сеть лазерных лучей. Дроны покрупнее разматывают катушки толстого электрического кабеля севернее и южнее места посадки: когда цепь замкнется, она станет петлей, пронизывающей магнитное поле Юпитера и генерирующей электрический ток, а также чуть замедляющей орбитальный момент Амальтеи.

Эмбер вздыхает и уже в шестой раз за последний час бросает взгляд на веб-камеру, закрепленную на стене каюты. Она сняла все плакаты и велела игрушкам убраться по своим местам. Через 33,33 минуты крошечный иранский кораблик поднимется над отрогом Моштари – настанет время для разговора с учителем. По правде говоря, на этот самый момент Эмбер всяко не молится. Если там окажется какой-нибудь старый седой болван самого закоснелого и фундаменталистского толка, то проблем не избежать. На Западе неуважение к старшим уже поколениями было неотъемлемой частью подросткового опыта, и межкультурная ветка, по которой она получала сведения об исламе, подсказала ей, что не все культуры были в восторге от такого отношения. А если молодой, умный, изворотливый… тогда совсем пиши пропало. Когда Эмбер было восемь лет, она провела ревизию «Укрощения строптивой» – сейчас ей совершенно не улыбается сыграть главную роль в собственном (межкультурном) варианте этого произведения.

Снова вздохнув, она окликает:

– Пьер!

– Да? – Его голос несется снизу: он сидит у двери аварийного отсека и плавными движениями рук-ног управляет роботом-шахтером на поверхности объекта Барни. Робот похож на протяженную многоножку, очень медленно, на цыпочках, пробирающуюся по микрогравитационным условиям. Длина объекта не превышает полукилометра по самой длинной оси, а поверхность астероида покрывает вязкая коричневая корка углеводородов и сернистых соединений, сдутых с Ио юпитерианскими ветрами. – Я уже на подходе.

– Смотри у меня. – Эмбер глядит на экран. – Сто двадцать секунд до следующего импульса. – Если быть честной, грузовую капсулу на экране она украла, но Боб сказал, что если вернуть ее на место, то ничего страшного не произойдет. Правда, она не сможет этого сделать до тех пор, пока капсула не доберется до объекта Барни и они с Пьером не найдут достаточное количество водяного льда, чтобы ее заправить. – Нашел что-нибудь?

– Пока ничего особенного. Есть ледяная жила возле одного из полюсов – грязная, зато льда не менее тысячи тонн. А вся поверхность хрупкая из-за смолы. И знаешь что, Эмбер? В этом оранжевом дерьме полным-полно фуллеренов.

Эмбер ухмыляется своему отражению на экране. Это хорошая новость. Как только направляемая ею капсула совершит посадку, Пьер поможет проложить сверхпроводящие кабели вдоль длинной оси объекта Барни. Петля получится длиной лишь в полтора километра и даст всего киловатт двадцать мощности, но конденсационный фабрикатор, также находящийся в капсуле, использует эту энергию для превращения коры Барни в полезный продукт со скоростью примерно два грамма в секунду. Используя бесплатные чертежи, предоставленные Сообществом свободных структур, через двести тысяч секунд они получат систему из шестидесяти четырех 3D-принтеров, дающих структурированную материю со скоростью, ограниченной только доступной энергией. Они начнут с большой палатки-купола и кислородно-азотной смеси для дыхания, закончат мощным сетевым кэшем и каналом прямой широкополосной связи с Землей. Через миллион секунд на руках у Эмбер окажется полностью снаряженная и обеспеченная всем необходимым колония на одного человека.

Экран начинает мигать.

– Черт! Брысь, Пьер! – Входящий вызов требовательно пульсирует. – Алло? Кто это?

На экран выводится образ тесной, весьма в стиле двадцатого столетия, космической капсулы. В капсуле – молодой мужчина лет двадцати пяти или чуть больше, с загорелым лицом, коротко остриженными волосами и бородой. На нем комбинезон цвета оливкового масла – стандартный наряд под скафандр. Он парит между терминалом телеоператорной стыковки и фотографией Каабы в Мекке, оправленной в золоченую рамку.

– Добрый вечер, – серьезно произносит он. – Я сейчас говорю с Эмбер Масх?

– Эм, ну да, это я. – Эмбер во все глаза таращится на незнакомца, ни капельки, по ее мнению, не похожего на зловещий душный образ аятоллы в черной накидке. – А вы кто?

– Я – доктор Садек Хурасани. Надеюсь, я вам не мешаю? Можете говорить со мной?

Он кажется столь взволнованным, что Эмбер на автомате отвечает кивком.

– Конечно. Это моя мать вас впутала? – Они общаются на английском, и Эмбер вдруг осознает: у Садека хорошая дикция и странно высокопарная, с легкими запинками, речь – значит, он не пользуется грамматическим модулем: выучил язык сам, самым тяжелым способом. – Если да, держите ухо востро. Формально она не лжет, но всегда выворачивает все так, чтобы другие люди делали то, что ей нужно.

– Да, всё так. – Пауза. Их все еще разделяет расстояние в световую секунду; даже и такая пустяковая задержка не проходит бесследно. – Что ж… вы уверены, что о матери следует говорить в подобном тоне?

Эмбер, набрав в грудь побольше воздуха, выдает:

– Взрослые хотя бы могут развестись. Если бы я могла от нее сбежать как-то – уже б давно сбежала. Она… – Эмбер запинается, беспомощно подыскивая нужное слово. – Вы послушайте. Она из тех, кто не умеет проигрывать. И если ей грозит поражение, уж она-то непременно все выкрутит так, чтобы соперника раздавила юридическая лавина, – вот как она поступила со мной. Неужели непонятно?

– Не уверен, что все понял, – глядя на нее с сомнением, отвечает доктор Хурасани. – Может, мне сначала объяснить, почему я обратился к вам?

– Не вопрос, валяйте. – Эмбер поражает отношение Садека к ней: он разговаривает с ней как со взрослой. Такое новое ощущение! Общаясь с человеком старше двадцати лет, да притом не одним из борганизма Боба, она почти позволяет себе забыть, что за спиной Хурасани все еще маячит зловещая материнская тень.

– Я инженер. Кроме того, я изучаю фикх, юриспруденцию. Фактически я достаточно квалифицирован, чтобы быть судьей. Правда, я пока младший по рангу судья, но это все равно тяжелая ответственность. Ваша мать, да пребудет с ней мир, подала мне прошение. Вы об этом знаете?

– Да. – Эмбер напряглась. – Но она вам врет обо мне. Вернее, искажает факты.

– Гм. – Садек задумчиво приглаживает бороду. – Что ж, это мне и надлежит уяснить, верно? Ваша мать вверила себя воле Божьей, и вы – ребенок мусульманки, и она потому заявляет…

– Она просто использует вас как свое оружие! – обрывает его Эмбер. – Я ж в рабство продалась, только бы от нее подальше оказаться, понимаете? Я стала рабыней компании, а она пытается изменить правила, чтобы вернуть меня. И знаете что? Я не верю, что ее хоть на секунду заинтересовала ваша религия – ей нужна только я!

– Но материнская любовь…

– Да о какой любви речь! – выпаливает Эмбер. – Ей нужна только власть!

Выражение лица Садека ожесточается:

– Вы мыслите как неверная. Я хочу установить истину, поэтому спросите себя: чем поспособствует нахальство вашим же интересам? – Он секунду молчит и продолжает, но уже без негодующих нот в голосе. – У вас действительно было столь плохое детство из-за нее? – Пауза, заминка. – Вы поймите, мне нужны ответы на эти вопросы, чтобы я понял, какое решение будет верней всего.

– Моя мать… – Эмбер замолкает. Мглистое облако обращений к памяти клубится в ее сознании. Запросы расходятся в пространство вокруг ядра ее мозга, как протуберанцы. Активируя набор синтаксических анализаторов сети и фильтров классов, она превращает память в визуальные образы, изображения и исторгает их в крохотный мозг веб-камеры. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Иные из этих воспоминаний настолько болезненны, что Эмбер, не удержавшись, зажмуривается.

Мать в полном боевом офисном облачении, склонившаяся над Эмбер и обещающая ей вырвать ее лексические импланты, если она и дальше будет учить грамматику с ними. Мать, извещающая Эмбер, что они снова переезжают, и за руку уводящая ее прямо из школы, прочь от друзей, которые только-только начали ей нравиться. Мать, застукавшая на телефонном звонке отцу, рвущая телефон пополам, отвешивающая звонкие пощечины. Мать, утаскивающая ее за руку в церковь. – Моя мать… очень любит контроль.

– Вот как. – Взгляд Садека затуманивается. – Вот, значит, какие чувства вы питаете к ней. И давно у вас так много… нет, простите, что спрашиваю. Вы, несомненно, знаете толк в имплантах. А бабушки, дедушки – вы с ними общались?..

– Бабушки-дедушки? – Эмбер шмыгает носом. – Родители матери умерли. Отцовские – еще живы, но с ним не общаются. Моя мать им больше по нраву. Для них я сущий ужас. Я слишком много знаю. О налоговых категориях и потребительских профилях, о всяком другом таком. Я могла вести вскрытие и анализ big data прямо у себя в голове, когда мне было четыре. Я устроена совсем не так, как маленькие дети во времена их детства, но им-то невдомек, что времена меняются. Вы ведь знаете, что старики нас на дух не переносят? Иные церкви только так и зарабатывают – проводят обряды экзорцизма по просьбам тех взрослых, что думают, что в их детей вселился дьявол.

– Что ж. – Садек снова рассеянно теребит бороду. – Должен сказать, мне еще многое предстоит узнать. Но вы же поняли, что ваша мать приняла ислам? Это значит, вы тоже – мусульманка. По закону родители имеют право выступать от вашего лица до достижения совершеннолетия.

– Я не мусульманка… и не ребенок. – Эмбер смотрит на экран. Кажется, в ее голове вырисовывается что-то толковое. Кажется, ее голову вдруг отягощают идеи, целый ворох, и все – прочнее камня и раза в два древнее времени. – Я никому не принадлежу. Что ваши законы говорят о людях, рожденных с имплантами? Что они говорят о тех, кто хочет жить вечно? Я, гражданин судья, не верю ни в одного бога. Не верю в пределы и ограничения, и потому мать не может – физически – заставлять меня делать то, чего я не желаю. Не смеет представлять мои интересы.

– Мне необходимо все обдумать, – молвит Садек с видом врача, размышляющего над диагнозом. Он смотрит прямо Эмбер в глаза. – Вскоре я свяжусь с вами снова. А пока – помните: если захотите поговорить, я к вашим услугам. Если вы решите, что я могу что-то сделать в интересах смягчения душевной вашей боли, – только скажите. Да пребудет же мир с вами и со всеми, кто дорог вам.

– И вам не хворать, – хмуро откликается Эмбер и разрывает связь. – А это еще что? – Еще один сигнал, мигающий на экране, привлекает ее внимание.

– Думаю, это посадочный модуль, – подсказывает Пьер. – Он еще не сел?

Она резко развернулась к нему.

– Эй, я же ясно тебе тогда сказала – брысь!

– Я бы пропустил все шоу. – Он ехидно ухмыляется. – У Эмбер-то новый дружок! Ну погоди, скоро всем разболтаю.

Один суточный цикл сменяет другой, и одолженный 3D-принтер, брошенный Эмбер и Пьером на поверхность объекта Барни, извергает все новые растровые атомные рисунки и атомные сети квантового плетения, становящиеся управляющими схемами и каркасами новых принтеров. Здесь нет неуклюжих наносборщиков, роботов размером с вирус, что сортировали бы деловито молекулы, – одни лишь квантовые чары атомарной голографии, рождающие модулированные конденсаты Бозе – Эйнштейна, слагающиеся в причудливые кружевные сверхпроводящие структуры. По петлям кабелей, пронизывающих магнитное поле Юпитера и медленно превращающих орбитальный момент астероида в энергию, струится электричество. Маленькие роботы копошатся в оранжевом грунте, добывая для фракционной установки сырье. Машинный сад Эмбер постепенно расцветает, сам себя же развертывает в соответствии со схемой, разработанной учениками ремесленного училища в Польше, почти не требуя человеческого участия.

В вышине на орбите Амальтеи плодятся и взаимодействуют сложные финансовые инструменты. Разработанные с конкретной целью упрощения торговых операций между инопланетными разумными существами (обнаруженными, как все полагали, восемь лет назад в рамках проекта SETI), они так же успешно играют роль фискальных брандмауэров космических колоний. Банковские счета «Эрнеста Алого», калифорнийские и кубинские, успешно растут – с момента входа в близ-юпитерианское пространство приют застолбил примерно сто гигатонн скальных обломков и небольшую луну, вполне соответствующую определению «суверенный планетоид» по типологии Международной астрономической комиссии. Борганизм усердно работает, направляя детский труд на добычу юпитерианского гелия-3, – его участники столь сосредоточены на этой задаче, что бо́льшую часть времени пользуются собственными личностями, не утруждаясь запуском Боба, дающего им один на всех мессианский порыв.

В световом получасе отсюда усталая Земля то спит, то снова пробуждается в циклах своей древней орбитальной динамики. В Каире теологический институт обсуждает дары, принесенные нанотехнологиями: если использовать репликатор для изготовления копии полоски бекона, точной вплоть до молекулярного уровня, но никогда не находившейся в свиной туше, то считать ли такой продукт нехаляльным? Если разум правоверного скопирован в памяти вычислительной машины путем симуляции всех мозговых синапсов, то является ли теперь компьютер мусульманином? А если нет, то почему? И если да, то каковы его права и обязанности? Религиозные бунты на Борнео лишь подчеркивают всю остроту этих технотеологических вопросов.

Другие бунты – в Барселоне, Мадриде, Бирмингеме, Марселе – выносят на повестку дня социальный хаос, рожденный дешевыми процедурами по обращению старения вспять. «Ликвидаторы зомби» (обозленные толпы молодежи, выступающие против геронтократии Европы, лишившейся своих седин) стоят на том, что люди, родившиеся до сверхсетевого периода, не способные обращаться с имплантами, не являются истинно разумными. Злость молодежи уравнивается лишь гневом динамичных семидесятилетних из поколения «бэби-бума», чьи тела частично восстановлены, но разумы так и остались в более медленном и более предсказуемом столетии. Псевдомолодые «бумеры» ощущают себя преданными, вынужденными вернуться на рынок труда, но не способными тягаться с ускоренной уймой имплантов культурой нового века; их добытый тяжким трудом опыт дефляционное время сделало безнадежно устаревшим.

Бангладешское экономическое чудо стало типичным для новой эпохи. Нацию захлестнула волна дешевой и неподконтрольной биоиндустриализации с темпом роста, превышающим двадцать процентов: бывшие рисоводы теперь снимают урожаи пластика и разводят коров для переработки молока в шелк, а их дети изучают морскую культуру и проектируют дамбы. Мобильные телефоны имеются у восьмидесяти процентов населения, а грамотность поднялась до девяноста процентов, и беднейшая прежде страна наконец-то вырвалась из своего исторического инфраструктурного капкана и начала развиваться. Еще одно поколение, и они станут богаче, чем Япония.

Радикально новые экономические теории строятся вокруг пропускной способности, скорости света как фундаментальном ограничении на минимальную задержку передачи данных и идеях CETI, проекта по связям с внеземными цивилизациями. Космологи и квантовые физики строят причудливую теоретическую основу для решения задачи о релятивистском распространении финансовых инструментов. Пространство, вмещающее информацию, и структура, ее обрабатывающая, приобретают ценность, а пассивная материя вроде золота обесценивается. Выродившиеся ядра традиционных фондовых бирж вышли в свободное падение, дымовые трубы микро– и био– нанопроцессоров шатаются и обрушаются – землю сотрясает поступь репликаторов и самомодифицирующихся идей. Наследники новой эры смахивают на новую волну варваров-контактеров, которые закладывают свое будущее на тысячелетие против шанса получить подарок от залетного инопланетного разума. Некогда атлант силиконового века «Майкрософт» окончательно сползает в небытие.

С прорывом в австралийской глуши «зеленой слизи» – грубого биомеханического репликатора, жрущего все на своем пути, – удалось сладить ковровыми бомбардировками вакуумными бомбами. ВВС США латают и приводят в рабочее состояние две эскадрильи В-52, передав их в распоряжение постоянного комитета ООН по самореплицирующимся видам оружия; CNN выявили, что один из пилотов-добровольцев с телом двадцатилетнего юноши и пустым пенсионным счетом уже когда-то летал на этих бомбардировщиках над Лаосом и Камбоджей. Эти новости затмили объявление Всемирной организации здравоохранения об окончании пандемии ВИЧ – после более чем полувека нетерпимости, паники и миллионов смертей.

– Ровно дыши! Тренировки помнишь? Если пульс подскочит или во рту пересохнет – бери передышку минут на пять.

– Заткнись, Неко. Я тут вообще-то сосредоточиться пробую. – Эмбер возится с титановым карабином, стараясь продеть в него стропу. Ей мешают толстые перчатки. Есть высокоорбитальные скафандры – простые легкие одежки для жизнеобеспечения; но здесь, в недрах радиационного пояса Юпитера, ей пришлось обрядиться в лунный спецкостюм «Орлан-ДМ», состоящий, как лук, из тринадцати слоев. Перчатки у такой штуки, понятное дело, жесткие; но обстановочка снаружи – поистине чернобыльская: яростная метель из альфа-частиц и секущих протонов. Без защиты тут делать нечего.

– Уф, получилось. – Эмбер крепко затягивает ремень, дергает, проверяя, карабин и переходит к следующему крепежу, стараясь не смотреть вниз, потому что стена, к которой она цепляется, не снабжена снизу полом. В двух метрах внизу все просто обрывается, и до ближайшей твердой земли – сто километров.

А твердь поет ей дурацкую песенку:

 
Я жажду тебя, а ты жаждешь меня —
о-о-о, это сила притяжения…
 

Она опускает ноги на торчащую из стены платформу (этакий карниз для суицидника) – металлизированные липучки держат крепко, можно разворачиваться до тех пор, пока не окажется снаружи голова. Ее капсула весила что-то около пяти тонн – чуть побольше, чем старый «Союз», – была под завязку набита чувствительным к внешним условиям оборудованием, которое ей понадобится на поверхности, и увенчана большой усиленной антенной.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь? – спрашивает чей-то голос через интерком.

– Ну само собой, я… – Эмбер запинается. Списанная из научно-производственного объединения «Energiya» стальная баба, полная запутанных трубопроводов, не умеет в широкополосную связь, а в одиночестве накатывают клаустрофобия и беспомощность. Некие части сознания тут просто не работают. Давным-давно, когда Эмбер было четыре, мать сводила ее в известный пещерный комплекс где-то на Западе. Стоило гиду выключить свет на глубине полкилометра под землей, как она завопила от страха и удивления, когда к ней прильнул мрак. Теперь пугал, правда, не мрак, а отсутствие мысли. Потому что на сотню километров ниже нее не было разумов, и даже на поверхности копошились лишь тупицы-роботы. Казалось, что все, делающее Вселенную дружественной средой для разумных приматов, сосредоточено внутри огромного корабля, зависшего где-то позади нее, и она с трудом давит в себе желание сбросить стропы и вскарабкаться обратно по пуповине, все еще соединяющей капсулу с «Эрнестом Алым».

Все будет в порядке, форсирует Эмбер утешительную мысль. Хоть и остаются в ней кое-какие сомнения, надо хотя бы поверить. Когда уходишь из дома, всегда волнуешься – я же об этом читала.

Странный пронзительный свист, коснувшийся ушей, заставил ее похолодеть. Чудной звук оборвался внезапно… и через малый временной интервал повторился. Напряженная, Эмбер все-таки узнала его – сопела такая разговорчивая в прошлом кошка, свернувшаяся в тепле герметичной части капсулы.

– Ну, поехали, – говорит она. – Пора трогать нашу телегу.

Анализатор речи стыковочного устройства «Алого» признает за ней право раздавать команды и аккуратно выпускает капсулу. Из сопел вырываются струйки газа, по стенкам проходит низкочастотная вибрация, и Эмбер наконец-то отправляется в путь.