Текст книги "Аччелерандо"

– Порой мне думается, что смерть еще более неминуема, чем взыскание налогов, – угрюмо отвечает ему бабушка. – Люди ведь не в вакууме живут, все мы часть масштабной картины… жизни. – Она глядит куда-то вдаль, поверх тропосферы Сатурна, где за легкой вуалью аммиачного снега встает коронованное малиновым сиянием Солнце. – Старое дает дорогу новому. – Вздыхая, она оправляет рукава. После бесцеремонного вторжения тетки-орангутанга она постоянно носит скафандр старого образца – облегающий черный шелк, пронизанный гибкими трубками и сетью умных датчиков. – Наступает час, когда надобно освободить место. Мой, по-моему, пробил уже давно.

– Ты так думаешь? – спрашивает Сирхан, дивясь этой новой подробности ее долгих копаний в самой себе. – Может, ты так говоришь просто потому, что старость не в радость и все такое? Это же сугубо физиологический параметр, его можно поправить, да и…

– Нет, внучок, я просто чувствую, что длить существование – аморально. Не прошу тебя следовать моим идеалам, лишь утверждаю, что, как по мне, поступать так нельзя. Да, это аморально и препятствует естественному порядку вещей. Вся эта старая паутина завесила мир и мешает пробиться молодым. Ну и теологический аспект в этом всем есть. Раз уж ты вознамерился жить вечно – учти, что никогда не встретишь того, кто создал тебя.

– Значит, ты веришь в Бога Всевышнего?

– Я? Да, пожалуй. – Памела ненадолго погружается в молчание. – Хотя на этот счет так много разных теорий, что трудно выбрать – чему верить. Долгое время мне казалось, что твой дедушка взаправду познал ответы на все вопросы. Что я ошибалась. Но потом… – Она подперла подбородок тростью. – Потом он сказал, что выгружается, и тогда я поняла, что все, чем он располагал, – антигуманная, ненавидящая саму жизнь идеология. Но он в нее верил, как самый настоящий религиозный фанатик. Он просто хотел оставаться самым любимым мессией нердов, провести их в рай для искусственных интеллектов. Это – не по мне. На такую дешевку я не куплюсь.

– Оу. – Сирхан, сощурившись, изучает глазами облачный пейзаж – ему на миг причудилось что-то, где-то далеко во мгле, на непонятном расстоянии (ведь трудно отличить сантиметр от мегаметра там, где нет ни одной отсчетной точки, а до горизонта расстояние в целый континент). Что именно – нельзя сказать. Наверное, просто другой город, видом своим похожий на моллюска – ощетинившийся антеннами, влачащий за собой хвост-веер из узлов-репликаторов. Непонятный объект скрывает полоса облаков, а когда проясняется – уже ничего не видать. – Но что же остается в итоге? Страшно, наверное, умирать, если в Бога не веришь. Особенно если смерть подступает так… медленно.

Памела улыбается, и улыбка эта напоминает оскал черепа, только еще мрачнее.

– Все это абсолютно естественно, лапушка. Вот от тебя же вера во вложенные среды-реальности не требует веры в Бога? Их используют каждый день как инструменты мозга. Примерь-ка на общую картину антропный принцип – и разве не очевидно станет, что и эта вселенная, наша, скорее всего, симуляция? Мы живем на раннем этапе ее истории. Быть может, это все… – Памела указывает на внутреннюю стенку пузыря из алмазного волокна, ограждающую город от бесчинствующих криогенных сатурнианских бурь и держащую в своих пределах нестабильную земную атмосферу, в которой нет места внешним дождям из аммиака и водорода, – …может, это все какая-нибудь единичная симуляция в недрах паноптикума какого-нибудь генератора древней истории, который миллиард триллионов лет спустя прогоняет заново всевозможные пути возникновения разумной жизни. И тогда смерть – лишь пробуждение в новой, более обширной среде, не более. – Улыбка сползает с ее лица. – А если нет, то я просто старая дура и заслужила то забвение, которого хочу.

– Но ведь… – начинает Сирхан – и осекается, чувствуя, как проходит по коже холод. Она, наверное, сумасшедшая, вдруг доходит до него. Не в клиническом смысле, нет… но она однозначно в ссоре со всем мирозданием. Ее по рукам и ногам сковывает ошибочное понимание своей роли в реальности. – Я надеялся на воссоединение, – тихо говорит он. – Ну сама подумай, какие удивительные времена застала твоя семья. Зачем все портить?

– Что портить-то? – Старуха взирает на него с жалостью. – Все было испорчено уже давным-давно. Всем пожертвовали – себе же назло, и даже не сомневались притом. Если бы Манфред не отказался от своей человечности и если бы я со временем научилась бы гибкости, может, мы бы еще… – Она прерывается на полуслове. – Ну и дела.

– Что такое?

Удивленная, Памела поднимает трость и показывает на кипящие грозовые тучи:

– Клянусь, там только что был лангуст.

Просыпаясь, Эмбер выныривает из пучины – отступают тьма и жуткое давление вод. В самый первый, полный ужаса миг ей чудится, что она опять угодила в ирреальный мир по ту сторону роутера, и в ее мыслях шарят щупальца-зонды, выведывающие весь ее опыт вплоть до самых укромных и потаенных уголков сознания. Легкие словно бы обращаются в стекло и разбиваются на тысячу мелких осколков, но в следующую секунду она кое-как приходит в себя и хрипло откашливается, жадно дыша стылым ночным воздухом музея.

Ощущение твердого каменного пола под ногами и странная боль в коленях говорят о том, что отныне она не на борту «Странствующего Цирка». Чьи-то грубые руки держат ее за плечи, ее тошнит синей слизью, все тело ходит ходуном от кашля. Голубая субстанция сочится из кожных пор, испаряется с рук и груди, и в движении завитков пара ощущается некая целенаправленность.

– Благодарю, – выдыхает наконец Эмбер. – Я… дышу, кажется.

Сев на пол, она понимает, что совсем без одежды. Закрывает и открывает глаза – все, что ее сейчас окружает, внушает чувство экзотичности и странного, лишнего неудобства. Хлопая глазами, она ощущает некое сопротивление – веки слушаются ее как бы с долей задержки. Ощущение повторного узнавания чего-то позабытого, знакомого ранее – вот что она сейчас чувствует: будто очутилась на родине после долгих мытарств. Но вот то, что именно ее окружает, чувству этому как раз и не способствует: кругом такая тьма, что хоть глаз выколи, и из нее, по мере привыкания глаз, проступают яйцевидные контейнеры с телами в разнообразных, но одинаково жутко выглядящих стадиях сборки, прямо-таки мечта патологоанатома. А рядом с ней – какая-то дико неказистая тварь, держит за плечи: тоже голая, но хоть вся заросшая оранжевой шерстью.

– Очнулась, ma chérie? – спрашивает орангутанг.

– Хмг. – Эмбер осторожно трясет головой, убирая липкие мокрые волосы с лица. По коже гуляет мимолетный сквозняк. Она сосредотачивается на своих внутренних чувствах и пытается ухватить реальность, но та не поддается – она не вложенная. Все, что окружает ее теперь, такое закостенелое и неподатливое, что накатывает резкий приступ панической клаустрофобии: помогите, меня заперли в реальном мире! Еще одна проведенная наскоро проверка, впрочем, сообщает Эмбер, что у нее имеется доступ к кое-чему за пределами собственной черепушки, и паника отступает. Экзокортекс успешно переместился в данный мир вместе с ней.

– Где я, в музее? На Сатурне? Мы что, знакомы?

– Лично – нет, – деликатно отвечает орангутанг, – но по переписке – да. Я Аннет Де Марко.

– А, тетя! – На неосвоившийся еще мозг Эмбер нахлестывает прибой воспоминаний, и она разветвляет сознание, чтобы сгрести всю кучу в одно целое. Да, когда-то именно эта женщина даровала ей при помощи отца столь необходимую свободу. Конечно.

– А папа здесь? – с надеждой интересуется Эмбер, даже осознавая, что в реальном мире пролетело тридцать пять лет линейного времени: по меркам эпохи, где в одну декаду проходит сразу несколько промышленных переворотов, воды жуть как много утекло.

– Я не знаю наверняка. – Орангутанг лениво жмурится, чешет подмышку, окидывает обстановку взглядом. – Может, он в одной из этих бочек, играет сам с собой в наперстки. А может, ушел в одиночный заплыв – до той поры, пока пыль не уляжется. – Обезьяна вновь поворачивается к Эмбер и таращит на нее огромные карие, слишком человеческие глазищи. – Надо думать, не так ты все это себе представляла?

– Совсем не так. – Эмбер делает глубокий вдох, десятый или двенадцатый по счету из всех, что сделали эти новые легкие. – Что с твоим телом? Ты же была человеком. И что тут вообще происходит?

– Я до сих пор человек – в том смысле, который по-настоящему важен, – отвечает Аннет. – Я пользуюсь подобными телами, потому что они лучше подходят к гравитации низкого уровня, да и не устают напоминать мне, что моя среда обитания круто поменялась; ну и еще одна причина есть. – Обезьяна странным жестом указывает на открытую дверь. – Там, снаружи, все круто изменилось. Твой сын устроил…

– Мой сын. – Эмбер моргает. – Это же он хочет меня засудить? Какую версию меня? Насколько давно? – Вопросы льются из нее рекой, сознание пытается выцепить ответы, бомбардируя структурированными запросами публичный сектор мысленной сети, к коему у нее обнаружился доступ. Вскоре до Эмбер доходит, что́ ее ждет в ближайшем будущем, и она в ужасе пучит глаза. – О боже! Скажи мне, что она сюда еще не приперлась!

– Увы, она уже здесь. – Аннет качает головой. – Сирхан – чудно́й ребенок. Он похож на свою бабушку, Памела для него – во многом образец для подражания. Само собой, она будет на встрече – ведь он ее пригласил.

– Они нас будут встречать?

– Ну да, а что в этом такого? Этой встречей он хочет отметить старт особого проекта. Он создает семейный архив – и потому покамест замораживает иск. Вот почему все здесь, и даже я. – Аннет довольно скалит свои обезьяньи зубы. – Надо думать, их здорово смутит мой прикид…

– Расскажи про эту библиотеку, – просит Эмбер. – И заодно – про этого моего сына, которого я ни разу не видела, от отца, с которым я ни разу в жизни не спала.

– То есть обо всем и сразу? – уточняет Аннет.

– Именно. – Эмбер с хрустом распрямляет спину. – Мне срочно нужна одежда. Еще – кресло помягче. И что-нибудь попить.

– Ну пошли тогда, – говорит обезьяна, распластываясь и разворачиваясь оранжевой ковровой дорожкой. – Начнем с последнего…

Бостонский научный музей – не единственное здание, размещенное на кувшинке; он всего лишь занимает центр композиции. Определенно, это самая бесполезная постройка, возведенная из добытой еще до Просвещения пассивной материи, реликта давно ушедшей эпохи. Орангутанг ведет Эмбер по служебному коридору наружу, в освещенную кольцами Сатурна теплую ночь. Трава под ногами влажная от росы, и от краев мира-кувшинки сюда доносится легкий ветерок, создаваемый аппаратами искусственной циркуляции воздуха. На пару с сутулой обезьяной с оранжевой шерстью Эмбер взбирается по красивому холму и проходит под плакучей ивой. Пройдя по дуге в триста девяносто градусов, она внезапно обнаруживает, что оказалась в доме со стенами, сотканными из облаков, и потолком, с которого льется лунный свет, а пройденный ландшафт исчез, будто его и не бывало.

– Что это? – зачарованно спрашивает Эмбер. – Что-то вроде аэрогеля?

– Не. – Аннет рыгает, запускает руку в стену и достает немного тумана. – Табуретку мне сотвори, – говорит она. Комок мглы обретает форму и текстуру, твердеет, и перед Эмбер образуется вполне достоверная репродукция трона королевы Анны. – И мне одну. И смени интерьер – пусть станет поинтереснее. – Стены, реагируя на ее слова, отступают и твердеют, покрываясь краской, деревом и стеклом. – Вот уже лучше. – Обезьяна скалит зубы в довольной улыбке. – Комфортабельно? – спрашивает она у Эмбер.

– Но это же… – Эмбер проглатывает остаток мысли. Она бросает взгляд на знакомую каминную полку, на ряд диковинок, на детские фотографии – блеск и нищета, отраженные в вечном глянце. Это ее детская спальня. – Ты все это принесла с собой только ради меня?

– С этим футуршоком никогда не угадаешь. – Аннет пожимает плечами и закидывает гибкую лапу за голову, чтобы почесать затылок. – Это полезный туман, используемый нами для самых разных целей. Он состоит из наноединиц, каждая из которых может связываться с несколькими такими же в распределенные сети, как при фазовом переходе «пар – твердое тело», они способны на изменение формы по команде и на многое другое. Текстура и цвет не настоящие, они поверхностны. Но да, это все действительно взято из одного письма твоему отцу от матери. Она притащила это все сюда, чтобы тебя впечатлить. Если бы все случалось в нужное время… – Ее губы оттягиваются, обнажая большие квадратные зубы, предназначенные для пережевывания листвы. Через миллион лет трудов эволюции это, наверное, может сойти за улыбку.

– Ты… я… блин, я не ждала вот такого вот. – Эмбер подмечает, что дыхание ее стало частым-частым; кажется, до новой панической атаки недалеко. От одного осознания, что мать где-то рядом, делается худо. Аннет – ладно, Аннет классная. Да и общество папы – старого афериста, спеца по головоломным многоходовкам и никудышного во всем, что касается рождественских подарков, – она бы как-нибудь вынесла. Но Памела всегда в ней видела лишь капризного ребенка, которого надо сделать шелковым, чтобы отвечал всем заданным ей стандартам. Эмбер побывала в невообразимых местах и уж точно сделалась взрослее, но перспектива встречи с матерью вселяет в нее иррациональную боязнь.

– Да не трясись ты так, – подбадривает Аннет. – Она-то думала тебе всем этим досадить – и это явно слабость: значит, веры в собственную правоту недостает. А я показываю тебе все это, чтобы укрепить.

– Ей-то недостает?! – Это что-то определенно новенькое. Эмбер подается вперед и вся обращается в слух.

– О да. Памела сейчас – просто сварливая карга. Время ее не пощадило. Она, судя по всему, надумала пассивно покончить с собой с помощью необратимого старения, а нас оставить с тяжестью вины за то, что плохо с ней обошлись. Смерти она, само собой, все равно боится, но виду не подает. Сирхан все вьется пажом вокруг нее, глупый ребенок, обходится с ней так, будто она пуп земли, и думает, что помочь ей уйти в мир иной – значит поспособствовать торжеству ее идей. Ему ведь еще никогда прежде не доводилось смотреть, как взрослый человек задом наперед шагает к пропасти.

– Задом наперед, значит. – Эмбер делает очередной глубокий вдох. – Получается, что мама так несчастна, что добровольно отдается на милость старости? Это самое медленное самоубийство из всех возможных.

Аннет печально качает головой.

– У нее было лет пятьдесят, чтобы попрактиковаться. А тебя тут не было двадцать восемь лет, если что. Когда она тебя вынашивала, ей было тридцать, теперь – за восьмой десяток перевалило. Она отрицает все вмешательства в геном, даже основала Ассоциацию Защитников Изначального Генома, АЗИГ. Почистить и омолодить свое тело для нее ровно то же, что бросить носимый полвека штандарт; да и выгрузку она не приемлет – ведь, по ее мнению, сущность должна быть незыблемой, неизменчивой. Она прибыла сюда в стазисе на физическом корабле и назад возвращаться не собирается – хочет встретить смерть тут, понимаешь? Потому-то тебя сюда и притащили. Ну, само собой, еще приставы приложили руку – они выкупили кредиторские права твоей прежней версии и теперь сторожат тебя на подходе к Юпитеру, вооруженные мозговыми зондами, чтобы вытянуть из тебя все ключи доступа…

– Блин, да она же меня к стенке приперла.

– Ну, я бы так не сказала. Думаю, все мы рано или поздно вносим коррективы в свои принципы… но Памела податливости лишена начисто. Конечно, она не глупая, да и не так мстительна, как сама считает. Ей кажется, что она просто старуха, которой нагадили в душу, а на деле – не все так однозначно. Мы с твоим отцом…

– Он до сих пор с нами? – спрашивает Эмбер взволнованно. Ей хочется верить, что о Манфреде Масхе плохих вестей ждать не придется.

– С нами, с нами. – Аннет снова пытается изобразить улыбку, но в этот раз это точно простое зубоскальство. – В общем, да, мы с твоим отцом пробовали помочь Памеле. Но от нас она помощь не принимает. Для нее что Манфред – не мужчина, что я – не женщина, но со мной она хоть как-то способна общаться. Возможно, и с тобой станет. Но сокровища Манфреда давно исчерпали себя. В настоящее время твой отец далеко не богач.

– Ну ладно. – Эмбер кивает сама себе. – Все равно он кое в чем способен мне помочь.

– Вот как? И в чем же?

– Помнишь, с какой изначальной целью мы снарядили «Странствующий Цирк»? Из-за той разумной инопланетной передачи…

– Да, помню, как сейчас. – Аннет фыркает. – Искали спекулятивные высокодоходные пирамиды у мудрых старших братьев по разуму.

Эмбер облизывает пересохшие губы.

– Нас здесь могут подслушивать?

– За милую душу. Дом без возможности слежки тут попросту невозможен.

– Ну тогда…

Эмбер закапывается в собственный разум, разветвляется, собирает затейливый букет из мыслей и воспоминаний и направляет вовне. Она передает Аннет конец шифрованного канала, и поток застывших продуктов мыслительной деятельности вливается той в голову. Аннет сидит неподвижно секунд десять и вздрагивает потом, тихо ойкнув.

– Тебе стоит показать это отцу, – говорит она, приходя в заметное возбуждение. – А мне теперь надо идти. Вообще, не стоило мне узнавать об этом. Это же бомба! Материал высочайшего общественного значения, вот увидишь! Я вернусь в главную ветвь и дам ему знать.

– Погоди! – Эмбер встает так быстро, как только позволяет неуклюжее, непривычное пока еще тело, но Аннет куда проворнее – она уже взбирается по сконструированной из пены лестнице, прозрачной, словно желе.

– Расскажи Манфреду! – говорит ее тетя в теле орангутанга. – И никому, кроме него, не доверяй! – С другого конца канала в сознание Эмбер проталкивается входной пакет сжатой и добросовестно закодированной памяти, а секунду спустя обезьянья голова Аннет касается потолка и расплывается. Конструкции распадаются, их частицы отпускают друг друга, и струи испаряющегося роботумана тают в основном блоке породившей липовую обезьянью тушку постройки.

Снимки из семейного альбома: что было, пока тебя не было…

• Эмбер в парчовом платье и короне, инкрустированной алмазными процессорами и внешними нейроантеннами; в окружении свиты она вышагивает со всем величием утвержденной главы государства и правителя юпитерианской луны, даруя камере мудрую улыбку, полную профессионального лоска, на какую способен лишь очень толковый видеофильтр публичных конференций. «Мы очень рады быть здесь, – говорит она, – рады способствовать дальнейшему развитию космической программы в Империи Кольца».

• Клочок обыкновенной бумаги, испещренный кривоватыми буквами, выведенными выцветшим коричневым веществом, – возможно, кровью. Надпись сообщает: «Все, отписываюсь, не трогайте меня». Эта версия Пьера не пошла в роутер: она осталась дома, удалила все свои резервные копии и перерезала себе вены, оставив лишь эту резкую эпитафию. Таков шокирующий и самый первый холодный порыв зимнего шторма, проносящегося через политическую элиту системы. Он знаменует начало режима цензуры сведений, направляемых в старвисп: Эмбер, горюя, принимает ответственное решение не сообщать своему эмиссару к звездам, что один из членов его экипажа мертв, и выгрузка на корабле теперь уникальна.

• Манфред Масх – пятидесятилетний диджерати [100]100
  Элита компьютерной индустрии и онлайн-сообществ, объединяющая известных ученых в области вычислительной техники, авторов статей для журналов типа «Хакер» и энтузиастов-культуртрегеров.


[Закрыть] болезного вида (на деле у него прекрасное здоровье – для его-то лет) сидит, опутанный проводами, в кресле выгрузочного зонда, на лице – глуповатая улыбка. Он решился на последний шаг – не запустить на экзокортексе распределенных процессоров новую экстракопию мыслительных процессов, но всю личность целиком выгрузить из тела, то есть повторить подвиг экипажа «Странствующего Цирка». Аннет, худая и элегантная, парижанка до мозга костей, стоит позади него – с видом жены человека, приговоренного к казни.

• Свадьба, шиитская Мута, но на ограниченный срок. Многие считают мероприятие позором, ведь невеста не мусульманка и носит корону вместо вуали, а о женихе ее в кругах околомарсианского исламского духовенства и без того уже как только не высказывались. Что ж, совет да любовь молодым, в чьем распоряжении больше стратегической огневой мощи, чем у любой сверхдержавы конца двадцатого века. У их ног с самодовольным видом свернулась кошка, страж блокировочных ключей орбитальных лазеров.

• Сполох рубинового света на фоне тьмы – сползающий в инфракрасный спектр ответный сигнал «Странствующего Цирка», прошедшего отметку в один световой год. То есть сейчас судно почти в двенадцати триллионах километров от Плутона/ (Хотя разве можно назвать старвисп полноценным «судном», когда он весит всего-то сотню килограммов вместе с парусом? «Судно» – это что-то большое!)

• Крах транслунной экономики: в горячих мыслительных глубинах Солнечной системы огромные новые интеллекты придумывают новую теорию богатства, которая оптимизирует распределение ресурсов лучше, чем ранее распространенный Свободный Рынок 1.0. Без каких-либо локальных минимумов, препятствующих им, и без необходимости порождать и пожинать плоды стартапов в стиле Дарвина, компании, групповые умы и организации, которые принимают так называемую ускоренную торговую инфраструктуру Экономики 2.0, ведут друг с другом оптимальную торговлю. Фазовый переход ускоряется по мере того, как все больше и больше субъектов присоединяются к ним, используя внешние эффекты сети, чтобы обогнать традиционную экосистему. Эмбер и Садек на этот поезд уже опоздали. Постмодернистская экономика середины двадцать первого века рушится вокруг них как карточный домик, а Садек все увлеченно пытается согласовать УТИ с контрактами мурабаха и доверительным финансированием мудараба. Опоздание дорого им обходится: Империя Кольца всегда служила импортером мыслительной силы и экспортером гравитационной потенциальной энергии, но промышленников-демонов маршрутизации не волнует сочащийся по битам и замедленный красным смещением поток данных с релятивистского зонда. Теперь Империя – изнуренная невзгодами периферия, управляемая парочкой обнищавших.

• Послание с того света: путешественники на борту звездолета достигли своей цели – инопланетного артефакта, дрейфующего по холодной орбите вокруг замерзшего коричневого карлика. Они безрассудно загружают себя в него, запирая старвисп на долгие годы гибернации. Эмбер и ее муж стеснены в средствах и едва ли способны оплатить работу движущих лазеров: остатки кинетической силы Империи Кольца, основанной на орбитальном импульсе маленькой внутренней юпитерианской луны, быстро, практически без потерь поглощаются грубыми потребностями экзобионтов и метантропов, развивающихся и размножающихся в инфосреде их владений. Цена импорта мозгов в Империю Кольца очень высока: почти в отчаянии Эмбер и Садек рожают дитя Поколения 3.0, чтобы было кому оставить обездоленное королевство. На снимке – кошка, обиженно вздыбившая хвост рядом с колыбелькой, заточенной под условия невесомости.

• Письмо-сюрприз с внутренних орбит: Памела, мать Эмбер, предлагает помощь. В интересах ребенка Садек принимается за обновление пользовательской системы взаимодействия и разгон пропускной способности. Несчастное дитя многократно разветвляют, и Эмбер прогоняет ветви через симуляции, в отчаянии тасуя разные варианты и итоги воспитания. Родители из супругов никудышные: отец рассеян и склонен увлекаться поиском скрытого смысла в сурах, а мать смертельно измотана необходимостью управлять экономикой маленького и бедствующего королевства. За десятилетие Сирхан проживает дюжину жизней, меняя личности как перчатки. Шаткое настоящее и неопределенное будущее Империи Кольца его не привлекают, а навязчивые идеи родителей бесят. И когда его бабушка предлагает спонсировать перелет и последующее образование в одной из орбитальных колоний у Титана, его родители, облегченно вздохнув, дают добро.

• Эмбер и Садек разводятся. Под гнетом все учащающихся вторжений реального мира в область духовных грез, Садек пишет учение, отправляется в облако Оорта и вливается в секту суфиев, заморозивших себя в матрице стеклообразующих наноботов до лучших времен. Его инструмент завещания, он же легальный аппарат его воскрешения, объявляет, что он ждет пришествия тайного двенадцатого имама.

• Эмбер в свою очередь обшаривает внутреннюю систему в поисках вестей о своем отце, но ничего не находит. Нелюдимая и одинокая, преследуемая обвинениями в долгах, она уходит в борганизм, лишаясь тех аспектов своей личности, из-за коих столь низко пала. По закону ее ответственность связана с ее личностью, и в конце концов она принимает без остатка личность таких же угрюмых отшельников, таким образом расплачиваясь за полный разрыв с прошлым.

• Без Королевы и консорта Империя Кольца, беспризорная, с протекшей атмосферой, поставленная на автопилот громада, медленно погружается в юпитерианскую жижу, излучая энергию на внешние луны, и в конце концов пробивает дыру в облачном настиле, рождая прощальную ослепительную световую вспышку, какой не наблюдалось со времен столкновения Юпитера с кометой Шумейкеров-Леви 9 [101]101
  Комета Шумейкеров-Леви 9 (D/1993 F2) – короткопериодическая комета, ставшая первым (и до июля 2009 года единственным) небесным телом, чье падение на Юпитер (июль 1994) было отмечено астрономами.


[Закрыть].

• Поглощенный чтением «Сатурналий» [102]102
  Имеются в виду «Сатурналии» Макробия Феодосия (лат. Convivia Saturnalia) – компилятивный исторический труд означенного латинского писателя конца IV и начала V века н. э.


[Закрыть] Сирхан расстроен родительским крахом и решает, что если они не стали великими, то хоть он покажет себя, пусть даже и не обязательно так, как им бы понравилось.

– Понимаете, я рассчитываю на ваше участие в моем историографическом проекте, – говорит юноша с серьезным лицом.

– Круто! – Пьер идет за ним по дугообразному тоннелю, сцепив руки за спиной – так легче скрыть возбуждение. – А о какой истории речь?

– О двадцать первом веке, конечно же, – отвечает Сирхан. – Вы же его помните, так?

– Я-то? – Пьер делает паузу. – Вы серьезно?

– Да. – Сирхан распахивает неприметную дверь. – Сюда, прошу вас. Я объясню.

За дверью когда-то была одна из боковых галерей музея, набитая интерактивными экспонатами, служившими для посильного объяснения основ оптики детям с дефицитом внимания и их родителям или опекунам. Но традиционная оптика давным-давно устарела, ведь программируемая материя способна замедлять фотоны до полной остановки, кидать их туда-сюда, играть в пинг-понг спином и поляризацией. Теперь зал пустует, пассивная материя в стенах и полу заменена маломощным компьютронием, а из стен протянуты вниз теплообменники, отводящие скудное сбросовое тепло обратимых вычислений далеко под парящее днище города-кувшинки.

– Став куратором музея, я превратил его несущую конструкцию в узконаправленный архив данных высокой плотности – скажем так, воспользовался служебным положением. В данный момент я располагаю где-то миллиардом авабит емкости, и если бы у меня была цель записать сюда всю память и весь сенсорный трафик всех людей Земли двадцатого столетия, я бы без труда это сделал.

Стены и потолок постепенно оживают, светлеют и превращаются в захватывающий дух вид на рассвет с края Метеорного Кратера в Аризоне (но не исключено, что это центр Багдада).

– Осознав, что моя мать растранжирила семейное состояние, я стал искать способ все исправить, – продолжает Сирхан. – И в итоге вот к чему пришел. Существует лишь одно благо, ценность которого будет расти экспоненциально с ходом времени: обратимость.

– Обратимость? Что-то не понимаю. – Пьер трясет головой, все еще слегка мутной после второго рождения, имевшего место час назад. Он никак не привыкнет к тому, что вселенная утратила податливость и никакие сиюминутные прихоти ей более не указ. Вдобавок он тревожится за Эмбер – ее нет в инкубационном зале. – Кстати, извините, но вы не знаете, куда Эмбер запропала?

– Прячется, думаю, – говорит Сирхан без намека на иронию. – Ведь здесь ее мать, – добавляет он. – Почему вы спрашиваете?

– Не уверен, как много вы о нас уже знаете… – Пьер вопросительно смотрит на него, – …но мы очень долго пробыли на борту «Странствующего Цирка» вместе.

– Не волнуйтесь, я прекрасно понимаю, что вы и те люди, что привели к гибели всю Империю Кольца, почти ничего общего не имеете, – отмахивается Сирхан, и Пьер спешно генерирует парочку привидений, чтобы разузнать историю, на которую ссылается юноша-куратор. Когда они воссоединяются с главным потоком его сознания, его ждет нехилое потрясение.

– Нам ничего из этого не сообщили! – восклицает Пьер, скрещивая руки на груди. – Ни слова про вас, про… вашего отца. – Последние два слова он произносит потише. И добавляет уже совсем тихо: – И про мою первую версию… я что, взаправду покончил с собой? Но зачем? – Он и вообразить не может, что здешняя Эмбер нашла в замкнутом святоше Садеке, и даже думать об этом ему не хочется.

– Я знаю, вам непросто это принять, – покровительственным тоном говорит Сирхан. – Но это напрямую относится к тому, о чем я только что говорил. Что обратимость значит для вас, применительно к тому, что вам дорого? Вы, если угодно, представляете возможность обратить все неудачи, приведшие вашу исходную версию к печальному концу, какими бы те ни были. Она ведь методично вымарала все архивы, обнаруженные ее привидениями, и вас уберегла лишь задержка в световой год и тот факт, что активная копия – технически совсем другая личность. Ныне вы живы, а исходник мертв – каковы бы ни были причины его суицида, вы их нивелируете. Примите это как естественный отбор среди различных версий себя: остается жить самая приспособленная.

Он указывает на стену кратера. Древовидная диаграмма начинает расти из нижнего левого угла стены, изгибаясь и усложняясь по мере подъема к верхнему правому краю, увеличивая масштаб и дробясь на таксономические линии разломов.

– Вот вам жизнь на Земле, ее генеалогическое древо – то, что палеонтология смогла вывести из него для нас, – напыщенно говорит он. – Позвоночные начинаются там. – На дереве отмечется точка на три четверти пути вверх по стволу. – И с тех пор мы получаем в среднем по сотне образцов окаменелостей на один мегагод. Большинство из них собрано в последние два десятилетия, поскольку исчерпывающее картографирование земной коры и верхней мантии на микрометровом уровне стало практически осуществимым. Какая же растрата.

– Это… – Пьер быстро подсчитывает сумму, – …пятьдесят тысяч различных видов? И что, есть какая-то проблема?

– О да! – яростно говорит Сирхан, уже не столь отстраненный и холодный. Он явно еле держит себя в руках. – В начале двадцатого века насчитывалось примерно два миллиона видов позвоночных и около тридцати миллионов видов многоклеточных организмов – трудно применить такую же статистическую обработку к прокариотам, но, несомненно, их тоже было огромное количество. Средняя продолжительность жизни вида составляет около пяти мегалет. Раньше считалось – не больше мегагода, но это слишком ориентированная на позвоночных оценка, многие виды насекомых стабильны в течение длительных периодов геологического времени. Итак, мы имеем полную выборку из всей истории человечества, состоящую всего из пятидесяти тысяч известных доисторических видов – из тридцатимиллионной популяции с характерной частотой смены порядка пяти миллионов лет. То есть нам известна лишь одна форма жизни – на миллион когда-либо существовавших на Земле. А с человеческой историей дело обстоит еще хуже.