Текст книги "Аччелерандо"

Последнее поколение постчеловеческих сущностей не столь открыто враждебно к людям, но гораздо более чуждо, чем поколения пятидесятых и семидесятых годов. Дурное Семя, помимо менее понятных занятий, исследует фазовое пространство всех возможных человеческих переживаний методом выверта наизнанку. Может, на своем жизненном пути они подхватили дозу типлеритовой ереси, ибо теперь постоянный поток ресимулянтных загрузок бьет через ретрансляторы на орбите Титана. За Вознесением Нердов последовало Воскрешение Растерянных. На самом-то деле никто не воскрес – все они лишь симуляции, основанные на записанных историях их оригиналов, обрывочные фрагменты чьих-то душ, сбитые с толку и насильно брошенные в мясорубку будущего.

Сирхан Аль-Хурасани презирает их так, как антиквар презирал бы искусную, но в конечном счете очевидную подделку. Но Сирхан еще юн, и презрения у него куда больше того количества, которому можно было бы подыскать применение. Зато у него есть очень удобный выход для разочарования. У него вообще много причин для разочарования, начиная с его спорадически-неблагополучной семьи и заканчивая древними звездами, вокруг коих его планета вращается по хаотическим траекториям то с вящим энтузиазмом, то в мерзком унынии.

Сирхан воображает себя философом-историком исключительной эпохи, летописцем непостижимого, что было бы прекрасно, если бы не то, что все его величайшие прозрения были получены от ИИНеко. Он попеременно подлизывается к своей матери, которая в настоящее время является ведущим светилом в сообществе беженцев, и почитает (когда не пытается уклониться от воли) своего отца, в последние годы сделавшегося восходящим философским патриархом во фракции защитников природы. Он втайне благоговеет (не говоря уже о легкой обиде) перед своим дедом Манфредом. На самом деле внезапное перевоплощение последнего совершенно сбило его с толку. А еще он иногда слушает свою приемную бабушку Аннет, которая перевоплотилась в более или менее свое первоначальное тело 2020-х годов после нескольких лет в теле орангутанга. Она, похоже, рассматривает его как своего рода личный проект.

Но от Аннет ныне мало проку. Его мать ведет предвыборную кампанию, призывая к голосованию, хочет поставить на уши весь мир. Аннет помогает ей вести кампанию, а дед пытается убедить его доверить все, что ему дорого, беглому лангусту. Кошка, как ей и полагается, ведет себя по-кошачьи уклончиво.

Проблемная семейка, что тут сказать.

Они пересадили имперский Брюссель на Сатурн целиком, нанесли на карту десятки мегатонн зданий в нанометровом разрешении и телепортировали все во внешнюю тьму, чтобы восстановить – в виде колоний городов-кувшинок, усеявших стратосферу газового гиганта. (В конце концов, всю поверхность Земли ждет та же участь – после чего Дурное Семя съест планету, как яблоко, разобрав ее в облако новообразованных квантовых нанокомпьютеров, которые войдут в прирастающий матрешечный мозг.) Из-за трудностей с ресурсной конкуренцией в алгоритме планирования фестивального комитета – или, может быть, это просто продуманная шутка – Брюссель теперь начинается прямо по другую сторону стены алмазного пузыря от Бостонского музея науки, всего в километре лёта почтового голубя. Вот почему, когда приходит время праздновать День рождения или именины (хотя эти понятия и бессмысленны на синтетической поверхности Сатурна), Эмбер обычно стягивает людей к ярким огням крупного города.

На этот раз она устраивает довольно необычную вечеринку. По совету Аннет, она арендовала «Атомиум» и пригласила целую толпу гостей на большое событие. Это не семейная вечеринка – хотя Аннет обещала ей сюрприз, – а скорее деловая встреча, своего рода апробация общественных настроений перед оглашением своей кандидатуры. Сугубо медийный ход – попытка приспособить Эмбер под человеческую политическую систему.

Сирхану тут делать совершенно нечего. У него есть дела всяко важнее, например продолжить каталогизацию воспоминаний ИИНеко, полученных, когда она была на борту «Странствующего Цирка». Еще – провести сравнительный анализ серии интервью с ресимулированными логическими позитивистами из Оксфорда, Англия (с теми из них, кто еще не впал от футуршока в кататонию), но это если найдется минутка, свободная от добросовестных попыток уверовать в то, что внеземной сверхразум – это оксюморон, а сеть роутеров – простая случайность, одна из маленьких шалостей эволюции.

Но тетя Аннет буквально выкрутила ему руки и пообещала, что он удивится, если на вечеринку все-таки явится. Похоже, на предстоящей встрече Манфреда и Эмбер попросту нужен кто-то, на ком можно будет срываться, этакий пиньята, мальчик для битья.

Сирхан подходит к сверкающему куполу из нержавейки, в котором прорезан вход в «Атомиум», и ждет лифта. Он стоит в очереди за стайкой молодых на вид женщин, тощих, в коктейльных платьях и диадемах, модных лишь по меркам немого кино двадцатых годов двадцатого века. Аннет объяснила ему, что вечеринка тематическая и что нужно на ней выглядеть соответствующе, однако Сирхан все аналитические ресурсы перебросил не на подбор наряда, а на трех привидений, проводящих одновременно три интервью с троицей философов (из рубрики «О чем не можем говорить, о том, пожалуй, мы смолчим»). Ну и еще пара-тройка ответвленных состояний следит за роботами, ремонтирующими в музее водопровод и воздуходувку, и еще одно: обсуждает с ИИНеко чуждый артефакт, вращающийся вокруг коричневого карлика Хёндай ⁺⁴⁹⁰⁴/_-56. То, что от него осталось, выказывает ровно столько социального интеллекта, сколько есть у маринованной капусты.

Прибывает лифт и собирает пассажиров. Сирхан забивается в дальний угол, прочь от взрывов великосветского смеха и ароматных клубов дыма из невероятных мундштуков цвета слоновой кости. Лифтовая кабина восходит вверх по шестидесятиметровой шахте к смотровой площадке на вершине «Атомиума». Та являет собой стальной шар диаметром десять метров, соединенный винтовыми лестницами и эскалаторами с семью сферами по углам восьмигранника. «Атомиум» – центральный экспонат Всемирной выставки 1950 года, и, в отличие от большей части остального сатурнианского Брюсселя, это оригинал конструкции, изготовленный еще до старта космической эры и переброшенный на Сатурн с огромными затратами.

Лифт, слегка качнувшись, останавливается.

– Прошу прощения, – щебечет одна из веселящихся девушек, отступая назад и пихая локтем Сирхана.

– Не за что извиняться, – отзывается он, едва ее замечая.

На заднем плане ИИНеко саркастически бубнит о том, что экипаж «Цирка» не проявлял никакого интереса к ее попыткам декомпиляции их попутчика, Слизня. Очень трудно на этом сосредоточиться, но Сирхан движим отчаянным желанием понять все, что там произошло. Так он раскусит навязчивые идеи и слабости своей не-матери, которые, как он чувствует, сыграют важную роль в будущем.

Он уклоняется от толпы разодетых девиц и выходит на нижнюю из двух палуб из нержавеющей стали, разделяющих сферу пополам. Приняв фруктовый сироп от скромно выглядевшей человекообразной официантки, он направляется к ряду треугольных окон, смотрящих через арену на Американский Павильон и Всемирную Деревню. Стальные стены укреплены балками, окрашенными в свежий бирюзовый цвет, а пластиковые окна потемнели от времени. Он едва может разглядеть модель океанского лайнера в масштабе 1:10 с атомным двигателем, покидающую пирс внизу, или гигантский гидросамолет с восемью двигателями рядом с ней.

– Они ни разу не спросили у меня, пытался ли Слизень как-то нанести себя на карту совместимых с человеком симуляционных сред на борту корабля, – ворчит Неко. – Я и не ожидала, что кто-то из них дотумкает, но, блин, серьезно! Твоя мать слишком доверчива, пацан.

– Полагаю, ты приняла меры предосторожности? – бормочет ей привидение Сирхана. В ответ кошка разражается долгой и пространной тирадой о ненадежности финансовых инструментов, развивающихся по стандартам Экономики 2.0. Вместо однонаправленных и привычных денег вкупе с многонаправленными отображениями опционных сделок, этот тип экономики использует в качестве альтернативы крайне безумную барочную объектно-реляционную структуру, основанную на параметризованных желаниях и субъективных эмпирических ценностях игроков, что, по мнению Неко, делает все проведенные в этой экономике сделки ненадежными.

То-то ты и торчишь тут с нами, обезьянами, цинично отмечает главное сознание Сирхана, генерируя призрачного бота, который продолжает поддакивать кошке, пока оно само отправляется на вечеринку.

В сфере «Атомиума» стоит непереносимая жара, но это и неудивительно: здесь, наверху, толпится человек тридцать, не считая официантов. Сразу по нескольким многоадресным каналам проигрывают музыку самых разных стилей, синхронизируя настроение тусовщиков то с напористым техно, то с вальсом, то с регги.

– Хорошо проводим время, да?

Сирхан отрывается от одного из своих робких философов и понимает, что его стакан пуст, а мать тревожно улыбается ему поверх края коктейльного бокала, содержащего что-то светящееся в темноте. На ней – сапоги на шпильках и черный бархатный кошачий костюм, который облегает ее контуры как вторая кожа, и она уже поддатая. Физически она младше Сирхана – будто в его жизнь загадочным образом подселили чудаковатую младшую сестру на замену матери, которая не захотела покидать дом и умерла вместе с Империей Кольца десятилетия назад.

– Ну ты только взгляни на себя. На вечеринке у деда – и по углам ныкаешься? Эй, да у тебя бокал пустой. Хочешь вот это пойло попробовать? Пошли, надо тебя познакомить с одной особой…

Именно в такие моменты Сирхан задается вопросом: что его настоящий отец в этой женщине вообще нашел? Но опять же, в другой мировой линии, откуда прибыла вот эта ее версия, между ними ничего не было…

– Пойло не буду, – вздохнув, говорит он, позволяя провести себя мимо болтливых и шумных толп и скорбно выглядящей гориллы, тянущей банановый сок из высокой рюмки через соломинку. – А что за особа? Еще кто-то из твоих акселерационистов?

– Может быть, и нет. – Они направляются прямиком к девичьей банде, с которой он ехал в лифте. У них блестят глаза, они жестикулируют сигаретными мундштуками и бокалами с напитками – втянулись в атмосферу начала двадцатого века не на шутку. – Эй, Рита! Познакомься с Сирханом, сыном моей другой ветви. Сирхан, это Рита. Она, как и ты, историк. Почему бы вам…

Темные глаза, подчеркнутые не пудрой или краской, а хроматофорами в клетках ее кожи, черные волосы, цепочка огромных жемчужин, тонкое черное платье, подметающее пол, выражение легкого смущения на лисьем личике: она могла бы быть двойником Одри Хепберн в любом другом столетии.

– Это не вас я встретила в лифте? – смущенно спрашивает она.

Сирхан краснеет, не зная, что ответить. Как раз в этот момент на сцене появляется незваная гостья, проталкиваясь между ними.

– О, да это ж никак тот самый куратор, что реорганизовал докембрийскую галерею по телеологическому принципу? Мне есть что вам сказать в лицо!.. – Гостья – брызжущая самоуверенностью высокая блондинка, и Сирхану ее ужимки и прыжки уже неприятны.

– О, заткнись, Марисса, это же вечеринка, ты весь вечер была такой занудой. – К его вящему удивлению, Рита-историк сердито набрасывается на нахалку.

– Да ничего страшного, – с трудом произносит он. В глубине его сознания слушающий Неко призрак-болванчик вдруг сбрасывает ему прямо в память крупный инфодамп первостатейной важности. Данные касаются Дурного Семени: жуткие потомки людей посылают звездолет к роутеру и собираются что-то из него достать. Но вечеринка забирает столько внимания, что информацию к размышлению приходится отложить на потом.

– Нет, это страшно! – заявляет Рита, округляя глаза. Она указывает на блондинку, из которой так и сыплются камнепадом слова о недействительности телеологических версий, и говорит: – Пуф. Так на чем мы остановились?

Сирхан хлопает глазами. Почему-то все вокруг, кроме него, теперь не замечают эту несносную Мариссу.

– Что это было? – осторожно спрашивает он.

– Я обнулила ей приоритет. Только не говори, что еще не установил Инста-Пуф! Ну-ка, лови. – Рита кидает ему копию метального расширения из местного хранилища. Он ее осторожно апробирует парочкой специально созданных для подобного Тьюринг-оракулов – не вызывает ли висяков? Вроде бы нет. Похоже, это приложение для зрительной коры головного мозга, имеющее доступ к базе лиц и модуль подключения к зоне Брока. – Ставь и наслаждайся. Никаких больше тупых споров на вечеринках!

– Не знал об этой штуке. – Сирхан жмурится, загружая расширение. Где-то далеко ИИНеко бессвязно бормочет о божественных модулях и метастатической запутанности, а также о том, как трудно упорядочить все индивидуально выращенные личности, пока его дробное «я» мудро кивает всякий раз, когда зверюга делает паузу.

В поле его зрения появляется что-то вроде внутреннего века и опускается на глаза. Он оглядывается. Угол палубы теперь занимает нечто вроде расплывчатой капли, вместо речи у которой – негромкое гудение. Его мать, похоже, о чем-то оживленно разговаривает с каплей.

– Умно придумано, – резюмирует Сирхан.

– А я о чем, просто незаменимая вещь на таких вечеринках. – Тут Рита пугает его, беря за левую руку. Мундштук исчезает, превращаясь в небольшое утолщение у запястья ее оперной перчатки. Они идут к официантке. – Извини, что пихнула в лифте, перегрузила периферию слегка. Неужели Эмбер Масх – взаправду твоя мать?

– Не совсем, это другая ее версия, – сбивчиво поясняет он. – Реинкарнация – выгрузка, посетившая Хёндай ⁺⁴⁹⁰⁴/_-56 на борту «Странствующего Цирка». Она выскочила замуж за одного французика – аналитика афер, вместо моего отца, но они развелись пару лет назад, если не ошибаюсь. Моя настоящая мать вышла замуж за имама, но оба умерли во время Экономического Кризиса 2.0. – Рита, кажется, направляет его в сторону оконного проема, от которого Эмбер утащила его ранее. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты не очень хорошо умеешь вести светскую беседу, – тихо говорит ему Рита. – Да и толпа тебя явно смущает. Я права? Кстати, это ты провел умопомрачительное вскрытие когнитивной карты Витгенштейна, ну, той, где есть превербальное недоказуемое высказывание по Гёделю?

– Ну да, я… – Тут он осекается. – Ты сказала «умопомрачительное»? – Внезапно, по наитию, он рождает привидение, чтобы опознать эту Риту, выяснить, кто она и чего хочет. Обычно такой процесс чуть более предметного узнавания кого-либо, с кем зацепился по случайности языками, не стоит больших усилий, но у него уже столько распределенных по задачам копий, оттягивающих ресурсы в разных направлениях, что скоро он может крепко зависнуть.

– Я так и думала, – говорит Рита. Перед стеной стоит скамейка, и каким-то образом они оказываются сидящими на ней друг близ друга. Никакой опасности нет, мы же с ней не уединились, сухо говорит себе Сирхан. Она улыбается ему, слегка склонив голову набок и приоткрыв губы, и на мгновение его охватывает головокружительное чувство: а что, если она собирается отбросить все приличия? Как это недостойно! Сирхан если во что-то и верит, то – в самоограничение и сохранение собственного достоинства.

– Меня вот что заинтересовало… – Она протягивает ему очередной сгусток данных, на этот раз динамически загружаемый, включающий критику его анализа гинофобских настроений Витгенштейна в контексте гендерных языковых конструкций и Венской философской школы девятнадцатого века. Ну и в довесок – возмутительную гипотезу, что он сам и есть наглядное пособие по искаженному витгенштейновскому восприятию.

– Что думаешь? – спрашивает Рита с озорной улыбкой.

– М-м-м-х. – Сирхан пытается развязать язык. Рита, шурша тканью платья, закидывает ногу на ногу. – Я, ну… – И тут его голову заполняет визг привидений, бомбардирующих его мозг мегабайтами откровенной порнографии. Кажется, матушка решила, что одного распутника в семье будет мало! Ложные ощущения близости с Ритой забивают разом все каналы восприятия, ложные воспоминания о том, каково это – просыпаться в постели с этой вот девицей, которую он едва знает, после того как был женат на ней в течение года, потому как один из его когнитивных призраков только что провел пару секунд сетевого времени в симуляции, где эти секунды растянулись на двенадцать месяцев. И никакие там идеи этой Рите уже не важны: она напористая западная женщина, она улыбается ему как бы с триумфом, полагая, что все уже решила за него, что вольна вертеть его жизнью.

– Что за черт? – бормочет он, чувствуя, как алеют уши и как неприятно льнет к мокрой коже собственная одежда.

– Я просто размышляю о возможных вариантах. Мы могли бы многое сделать вместе. – Она обнимает его за плечи и мягко притягивает к себе. – Разве не хочешь узнать, найдем ли мы компромисс?..

– Но! Но… – Сирхан весь кипит. Она что, предлагает мне переспать? Он задается этим абсурдным вопросом, глубоко смущенный собственной неспособностью прочесть ее сигналы.

– Чего ты хочешь? – прямо спрашивает он.

– Ты же знаешь, что Инста-Пуф может куда больше, чем просто «выключать» всяких надоедливых придурков? – шепчет она ему на ухо. – Если хочешь, мы можем прямо здесь сделаться невидимками. Он отлично подходит для конфиденциальных встреч… ну и для всяких других штучек – тоже. Мы прекрасно споемся… ты посмотри, как подходят друг другу наши привидения…

Сирхан подрывается с места. Его лицо пылает, он прячет взгляд.

– Нет, спасибо! – огрызается он, злясь на самого себя. – Прошу меня извинить!..

Его копии, прерванные эмоциональной перегрузкой, отвлекаются от своих задач и брызжут негодованием. Вид ее рассерженного лица нестерпим, и он запускает Инста-Пуф, чтобы размыть Риту в неясную черную кляксу. После он поворачивается и уходит, алея от гнева на свою не-мать – за то, что она так несправедливо с ним обошлась, сунув прямо в лицо паршивое запотевшее зеркало грешной плоти.

Тем временем в одной из нижних сфер, где стены облицованы серебристо-синими изолирующими подушками, перемотанными скотчем, собрались активисты и акселерационисты – обсуждать план создания мировой силы, способной на распространение с релятивистскими скоростями.

– Мы не можем избежать всего на свете. Того же коллапса ложного вакуума – никак, – настаивает Манфред, слегка потерявший координацию движений и проглатывающий слоги после своего первого стакана фруктового пунша почти за двадцать лет. Его тело молодо, оно еще почти лишено волос и прочих характерных черт, но он оставил старые предубеждения против имплантов и разжился пакетом интерфейсов. Теперь все процессы экзокортекса, которым раньше приходилось работать на внешних машинах Тьюринга из немой материи, смогли перебраться внутрь него; но не теряет Масх и подчеркнутой инаковости, оставаясь единственным в зале, кто не носит парадный наряд. – Сцепленный обмен через роутеры – это, конечно, очень хорошо, но от самой Вселенной мы никуда не денемся, и от ее законов – тоже. У сети отыщется предел – любой фазовый переход рано или поздно по нам ударит. И где мы тогда окажемся, Самина?

– Я не спорю. – Женщина в золотисто-зеленом сари, украшенном золотом и алмазами в количестве, способном покрыть выкуп за плененного средневекового махараджу, кивает в задумчивости. – Но пока ничего из того, о чем ты говоришь, не произошло. И у нас есть кое-какие свидетельства того, что сверхчеловеческие интеллекты уже миллиарды лет чем-то заняты в разных уголках этой Вселенной. Значит, наихудший сценарий маловероятен. Что касается всего остального, мы не знаем, зачем нужны роутеры и кто их построил – и пока не выведаем наверняка… – Она пожимает плечами. – Не хочу никого обижать, но вы помните, что случилось в последний раз при попытке их испытать?

– Все уже произошло. Если долетевшие до меня слухи верны, Дурное Семя благосклонно к идее работы с роутерами вопреки нашей старой вере в обратное. – Манфред хмурит брови, силясь припомнить один бородатый анекдот. Экспериментируя с новейшим алгоритмом сжатия данных, он пытается минимизировать последствия старой привычки коллекционировать непродуктивную мнемонику, и порой ему кажется, что весь мир замер на кончике языка – и никак не хочет рвануть наружу. – Но, по-моему, мы все на одном сходимся – нужно больше сведений об их деятельности. О том, чем они вообще там промышляют. Нам известно, что некоторые анизотропии космического фона порождены сбросовым теплом от вычислительных процессов размахом в миллионы световых лет. Их обусловливает лишь существование здоровой межзвездной цивилизации, избежавшей той мышеловки, куда угодил наш бедовый второй цивилизационный тип по шкале Кардашёва. Есть еще кое-какие тревожные слухи о том, что Дурное Семя пытается покоробить саму структуру пространства-времени и обойти предел Бекенштейна. Если даже эти непутевые социопаты на такое замахиваются, то ребята из суперкластеров, готов поспорить, давно уже знают ответы на все их вопросы. Лучший способ все разузнать – направиться к ним, найти кого-нибудь, вызывающего доверие, и нормально пообщаться. Может, хотя бы на этом сойдемся?

– А вот не факт. – Во взгляде Самины плещется озорство. – Встает вопрос веры в эти самые продвинутые цивилизации. Да-да, знаю, кто-то мне сейчас намекнет на картинки с камер глубокого поля, такие же старые, как этот гадалкин хрустальный шар из двадцатого столетия под названием «Хаббл», но надежных свидетельств все равно нет. Уж точно нет доказательств тому, что конгресс инопланетных сущностей пытается запустить коллапс ложного вакуума и покончить со всей Вселенной. – Она понижает голос. – Дорогой мой Мэнни, чтобы убедить большинство, того, что у тебя есть, никак не хватит. Возможно, ты удивишься, но не всякий ныне живущий – постчеловеческий пионер сингулярности, что меняет тела как перчатки и двадцать лет жизни в виде стаи голубей считает славной идеей для творческого отпуска.

– Знаю, дальние перспективы не всех заботят, – отвечает Манфред. – И все-таки они важны. Не столь важно, выживем мы или погибнем – это все чепуха. Главный вопрос вот как звучит: сохраняется ли информация в нашем световом конусе или нашим жизням грош цена в базарный день, причем только из-за того, что мы заперты в среде, имеющей потери! Мне просто стыдно принадлежать биологическому виду, настолько обделенному интересом к собственному будущему даже в те моменты, когда оно касается всех и лично каждого из нас. Я говорю о том, что если может настать такое время, когда никто и ничто не будет нас помнить, что тогда…

– Манфред?!

Он останавливается на полуслове, открыв рот и тупо уставившись на нее.

На Эмбер, застывшую в черном костюме кошки с бокалом для коктейля. Выражение ее лица – открытое, смущенное, пугающе уязвимое. Синяя жидкость плещется, практически выливаясь из ее бокала, – ободок едва успевает вытянуться, чтобы поймать капли. За ней стоит Аннет с глубоко самодовольной улыбкой на лице.

– Ты… – Эмбер делает паузу, ее щека подергивается, когда фрагменты разума входят в ее голову и выходят из нее, опрашивая внешние источники информации. – Ты и в самом деле такой…

Облако материализуется под ее рукой, когда пальцы расслабляются, роняя стакан.

– Э-э-э. – Манфред смотрит на нее, совершенно не находя слов. – Я, ну, гм. – Через мгновение он опускает глаза. – Мне очень жаль. Я принесу тебе еще выпить?

– А почему меня никто не предупредил? – жалуется Эмбер.

– Мы думали, будет хороший сюрприз… воссоединение семьи, – нарушает неловкое молчание Аннет.

– Сюрприз? – Эмбер выглядит озадаченной. – Можно и так сказать.

– Ты выше, чем я ожидал, – неожиданно говорит Манфред. – Люди выглядят иначе, когда смотришь на них нечеловеческими глазами.

Она глядит на него, он слегка поворачивает голову, и их взгляды сталкиваются. Сей момент поистине исторический, и Аннет записывает его на мемоалмаз со всех ракурсов. Маленький секрет семьи заключался в том, что Эмбер никогда не встречалась со своим отцом лицом к лицу; не в биопространстве – уж точно. Она ведь родилась через много лет после того, как Манфред с Памелой развелись, декантированная из резервуара с жидким азотом, и сейчас они впервые видят лица друг друга без электронного посредничества. И хоть на деловом уровне они уже говорили друг другу все самое важное, семейные связи у антропоидов все еще очень сильно зависят от языка их тел.

– Как долго ты не в отключке? – спрашивает она, пытаясь скрыть замешательство.

– Около шести часов. – Манфред выдавливает из себя печальный смешок и прячет от нее взгляд. – Пошли возьмем тебе еще коктейль и все обсудим?

– Пошли. – Эмбер глубоко вздыхает и бросает на Аннет буравящий взгляд. – Ты все устроила, ты и разгребай…

А та просто стоит и улыбается своему деянию – и рожденному им конфузу.

Сирхан встречает рассвет у себя в кабинете, готовый наброситься на любого, кто его сейчас потревожит. Кабинет – десяти метров в ширину, пол из полированного мрамора, а потолок весь в замысловатой лепнине, с прорезанными в нем окнами. Посреди пола абстрактными побегами брокколи прорастает план прохождения его текущего проекта – фрактально дробящиеся ветви, овивающие самыми маленькими ростками узлы с флагами. Сирхан ходит вокруг да около плана и движениями глаз масштабирует отдельные участки, но собраться никак не получается. Он весь ныне состоит из тревоги и неопределенности, и в этом вроде как даже некого винить. Когда дверь открывают с той стороны, он думает, как набросится на незваного возмутителя его беспокойства и покажет, где зимуют раки, но что-то останавливает его.

– Что тебе нужно? – спрашивает он, глядя на входящую Аннет.

– Пара слов, не более. – Аннет отвлеченно смотрит куда-то в сторону. – Твой проект? – Она кивает на дерево.

– Да, – говорит он ледяным тоном, стирая прохождение взмахом руки. – Повторяю вопрос: чего тебе надо у меня дома?

– Не знаю, с чего начать. – Аннет молчит, и на мгновение на ее лицо наползает даже не требующая слов для выражения утомленность. Сирхан вдруг сомневается в себе: а не очерняет ли он сейчас всех не глядя? Девяносто-с-лишним-летняя француженка, давняя любовь всей хаотичной жизни Манфреда – последняя, кто стал бы им манипулировать. И уж точно не столь неприятным и переходящим на личное способом. Но в эти дни нельзя ни в чем быть уверенным: нормальных семей-то не бывает. Нынешние версии его отца и матери – совсем не те люди, что прогнали его подрастающий мозг через пару дюжин альтернативных жизней еще до того, как ему исполнилось десять, но нельзя закрывать глаза на их влияние. Как и на то, что они могут прибегнуть к помощи тети Нетти, чтобы иметь возможность манипулировать им.

– Нужно поговорить о твоей матери, – говорит она.

– Мы уже говорили, разве нет? – Сирхан разглядывает внезапно образовавшуюся в комнате пустоту, как после удаления зуба, столь же красноречивую, сколь и всяческая захламленность. Он щелкает пальцами, и за спиной у него материализуется замысловато украшенная скамейка из прозрачного синего полезного тумана. Он садится. Пускай сама себе чего-нибудь наколдует, по вкусу, думает он.

– Oui. – Она засовывает руки в карманы рабочего комбинезона – очень далекого от ее обычного стиля – и прислоняется к стене. С виду она так молода, будто всю свою жизнь носилась по галактике на скорости, близкой к световой, но в ее позе чувствуется древняя усталость и гнет многих жизней. – Твоя мать за огромную работу взялась, и уж поверь, ее лучше сделать. Ты давным-давно предложил нам помощь, с этим хранилищем архивов. Важно сейчас дать делу ход – через предвыборную кампанию, да, иначе как донести до каждого избирателя, что необходимо переместить целую цивилизацию в очень сжатые сроки? Так почему сейчас ты не хочешь помогать?

Сирхан скрежещет зубами.

– Почему? – эхом откликается он.

– Ну да. Что случилось? – Сдавшись, Аннет создает себе стул из запасов тумана, что вихрятся под потолком. Усевшись, она смотрит на Сирхана в упор. – Такой вот вопрос.

– Я ничего не имею против ее политических махинаций, – напряженно отвечает он, – но ковыряться без спросу в моей личной жизни…

– Ковыряться в личной жизни? Ты о чем? – Аннет смотрит непонимающе.

– Как будто ты не знаешь. Зачем она вчера вечером подослала ко мне эту шлюху?

– Кого? – Взгляд тети становится еще более обескураженным. – Ты о ком?

– Об этой бесстыднице Рите! – выплевывает Сирхан. – С чего она взяла, что может… и вообще, если это была такая попытка сводничать, то это настолько неправильно, что…

– Да ты с ума сошел! – Аннет качает головой. – Мать просто хотела, чтобы ты чуть получше узнал ее агитационную команду и помог с планированием программы, а ты вот так вот сорвался. Ты очень обидел Риту, ты в курсе? Она же наш лучший специалист в составлении материалов и поддержании веры, а ты с ней, по ее словам, обошелся грубо. И за что, спрашивается?

– Она кто? – спрашивает он пересохшими губами. – Я-то думал, это…

Тут ему крыть решительно нечем. Ему совсем не хочется озвучивать мысль до конца. И эта прости-подвинься – участница предвыборной кампании его матери, а вовсе не какой-то мудацкий план сделать из него мачо? Это что, какое-то чудовищное недоразумение?

– Думаю, тебе стоит перед ней извиниться, – холодно замечает Аннет, вставая.

Его голова идет кругом: перед его внутренним взором прокручиваются записи с вечеринки с точки зрения остальных присутствующих. Увиденному остается лишь поразиться – даже стены, кажется, мерцают от неловкости.

– Научишься нормально обращаться с женщинами – тогда поговорим, – неприятным назидательным тоном изрекает Аннет. – А пока…

Она встает и идет из комнаты, оставляя Сирхана наедине с осколками его разбившегося гнева. Пораженный и оцепенелый, он пытается снова сосредоточиться на своем проекте.

Это взаправду был я? Неужели со стороны все выглядело ТАК?

Дерево плана медленно вращается пред ним, широко разбросав голые ветви, готовые налиться плодами-узлами инопланетной межзвездной сети; осталось лишь убедить ИИНеко проспонсировать его экспедицию в сердце тьмы – в глубокое великое ничто.

Был когда-то Манфред стаей голубей. Он рассеял свой экзокортекс по множеству птичьих мозгов, клевавших себе яркие факты и испражнявшихся полупереваренными выводами. Переход назад, в человеческую форму, сопровождается неизъяснимо странными ощущениями (даже с отключенными половыми драйверами, он пока не привык, что у него всего одно тело). И дело не ограничивается постоянной болью в шее из-за попыток посмотреть левым глазом за правое плечо. Манфред лишился навыка составлять запросы и поисковые потоки для связи с базой данных или роботом-кустом, и теперь вместо этого просто пытается разлететься во всех направлениях, что обычно заканчивается падением.