Текст книги "Аччелерандо"

Но это не особо досаждает. Масх с комфортом устроился за столом темного дерева на пивной веранде бара, поднятого откуда-то, наверное, из Франкфурта, близ руки – кружка-литражка, полная жидкости цвета поросячьей мочи, ухо приятно щекочет успокаивающий шепоток множества ручейков знания. Львиная доля его внимания сейчас уделена Аннет, сидящей напротив и разглядывающей его, – она чуть хмурится, но ни участие, ни приязнь не спрячешь. Они уже почти треть столетия жили своими жизнями, ведь она тогда решила не выгружаться вместе с ним, но его все еще сильно тянет к ней.

– Сделай что-нибудь с этим мальчиком, – сочувственно говорит она. – Еще немного – и он крепко подведет Эмбер. А без Эмбер нам придется туго.

– Да я и с Эмбер собираюсь кое-что сделать, – замечает Манфред. – Почему ты не сказала ей о моем появлении?

– Ну, сюрприз же… – Аннет почти дуется. С момента своего перевоплощения он еще не видел ее такой, и в нем просыпаются теплые воспоминания. Он тянется через стол и берет ее за руку. – Знаешь, пока я был стаей, у меня не было возможности по достоинству оценивать прелесть людей… – Он гладит ее по запястью, она отстраняется – не сразу, без спешки. – И, да, я думал, ты справишься без меня.

– Да брось ты, – качает головой Аннет. – Она твоя дочь, забыл? Неужели ты совсем растерял свое фирменное любопытство?

– Будучи стайкой птиц? – Манфред клонит голову вбок так резко, что шея жалобно скрипит. Он морщится. – Да, наверное. Сейчас немножко вернулось, но Эмбер, по-моему, успела обидеться на меня.

– Что возвращает нас к первому пункту.

– Я бы извинился, но она же решит, что я пытаюсь ею манипулировать. – Манфред отхлебывает пива. – А ведь так оно и есть. – В его голосе сквозит грусть. – К кому в этом десятилетии ни подамся – все как-то не так. И одиноко что-то.

– Ладно, не грузись. – Аннет тянет руку назад к нему. – Рано или поздно все вернется на круги своя. А пока удели силы работе. Все эти дела с выборами становятся насущнее некуда.

Манфред вдруг с уколом чувств осознает, что ее французский акцент, бывший некогда таким ярким, почти исчез и сменился заатлантическим растягиванием слов. Он слишком долго не был человеком – и за это время дорогие ему люди сильно изменились.

– Раз гружусь, значит, сам того хочу, – говорит он. – Даже шанс проститься с Пэм – и тот профукал. Все шансы – с той самой стычки в Париже с мафией, наверное… – Он как-то неловко пожимает плечами. – Ох, да у меня никак старческая ностальгия прорезалась.

– Не у тебя одного, – тактично говорит Аннет. – Теперь с людьми крутиться – что по минному полю ходить. У человечества долгая, слишком долгая история, и теперь нам всем приходится продираться через целые чащи непонимания… никто ведь притом не в курсе, что вообще творится кругом.

– В том-то и беда. – Манфред делает большой глоток из кружки. – Тут же миллионов шесть проживает, и население растет, как интернет первого поколения. Точно так же поначалу все друг друга знают, но приходит куча новичков, которые ничего о Сети не знают… одна-две мегасекунды прошли – и давай по новой, все фигня. Формируются новые сети, и мы даже не подозреваем об их существовании, пока они не прорастают в политическую повестку дня и не всплывают под нами. Мы действуем под давлением времени. Если мы сейчас ничего не сделаем, то никогда уже не сможем ничего сделать. – Он качает головой. – Но ведь в Брюсселе все было совсем не так?

– Нет. В Брюсселе была представлена зрелая программа. А после того как ты отбыл, мне пришлось присматривать за Джанни, которого настигло старческое слабоумие. Мне кажется, дальше будет только хуже.

– Демократия 2.0. – Он слегка вздрагивает. – Я вообще не уверен в обоснованности проектов голосования в эти дни. Предположение о том, что все люди одинаково важны, кажется пугающе устаревшим. Как ты думаешь, мы сможем это донести?

– А почему бы и нет? Если Эмбер согласится сыграть для нас народную принцессу… – Аннет кладет в рот ломтик ливерной колбасы и задумчиво жует его.

– А я вот не так уверен, что это реально, как бы мы ни играли. – Манфред выглядит задумчивым. – В сложившихся обстоятельствах вся эта история с народным участием выглядит для меня сомнительной. Мы находимся под прямой угрозой, несмотря на то что она носит долгосрочный характер, и вся эта культура находится под угрозой превращения в классическое национальное государство. Или, что еще хуже, в тот его вариант, когда на одно государство с одним укладом географически наслаивалось второе, на него – третье, и все без социального взаимопроникновения. Не уверен, что есть смысл пытаться чем-то настолько хрупким управлять: любая трещинка сулит далеко идущие побочные эффекты. Хотя, с другой стороны, если мы сможем мобилизовать достаточно широкую поддержку, чтобы стать первым видимым общепланетным государством…

– Нам нужно, чтобы ты был в форме, – неожиданно говорит Аннет.

– В форме? Я-то? – Он издает короткий смешок. – Раньше у меня за секунду идейки рождались, а теперь – дай боже раз в год что-то проклевывается. Я всего лишь древняя и подверженная меланхолии стайка птичек.

– Да, но ты же знаешь старую поговорку? У лисы много идей, у ежика всего одна, зато какая!

– Ну и какая же у меня идея? – Манфред наклоняется вперед, опершись локтем на стол, одним глазом сосредоточившись на внутреннем пространстве, где перегретая ветвь сознания обстреливает его псефологическими индексами производительности, анализируя предстоящую игру. – Вот к чему, по-твоему, я иду?

– По-моему… – Тут Аннет прерывается и глядит ему за плечо. Флер уединенности развеивается вмиг; Манфред в легком испуге оглядывается и видит, что сад полон гостей. Не меньше полусотни, и все столпились как сельди в бочке, каждый пытается перекричать стоящий вокруг шум.

– Джанни! – Аннет, просияв, встает из-за стола. – Вот это да! Когда успел?

Манфред моргает. Гость с виду гибок и молод, в движениях чувствуется юношеское изящество, но нет и следа неловкости или угрюмости. Этот парень гораздо старше, чем выглядит. Птенец с виду, ястреб в генах… Джанни? Манфред вспоминает, как звонил в дверь в жарком и пыльном Риме. Белый банный халат, экономика дефицита, автограф мертвой руки фон Неймана. Неохватный поток воспоминаний сотрясает экзокортекс.

– Джанни? – спрашивает он, не веря глазам. – Вот это встреча! Сколько лет, сколько зим!

Представитель золотой молодежи, воплощение образа столичного альфонса нулевых, широко ухмыляется и заключает Манфреда в медвежьи объятия, а затем, непринужденно чмокнув Аннет в щеку, садится на скамейку рядом с ней.

– Как же хорошо снова повстречать старых друзей. Сколько воды утекло! – Пытливо шаря глазами по сторонам, Джанни ухмыляется. – Прекрасная, истинно баварская здесь у них обстановка. – Он щелкает пальцами. – Мне, пожалуйста… ребятки, а посоветуйте что-нибудь? Я так давно в последний раз пил пиво… ну, в этом теле – вообще еще не пил. – Он смеется.

– Ты ресимулирован? – спрашивает Манфред, не в силах сдержаться.

Аннет неодобрительно хмурится на него:

– Нет, глупый! Он же прошел через ворота телепорта…

– Оу. – Манфред качает головой. – Тогда прошу прощения.

– Забей. – Джанни Виттория явно не прочь, чтобы его приняли за историческую модель, а не за того, кто прошел через десятилетия трудным путем. Сейчас ему, должно быть, уже за сто, отмечает Манфред, не утруждаясь тем, чтобы создать поисковой запрос и выведать наверняка.

– Пришло время перемен, а старое тело не захотело меняться вместе со мной, так почему бы не принять неизбежное?

– Не знал, что ты дуалист, – печально говорит Манфред.

– Ну так я и не дуалист. Но и не дурак – это точно. – Джанни на мгновение перестает улыбаться. Бывший министр по трансгуманистическим делам, экономический теоретик, а затем ушедший в отставку старейшина племени поликогнитивных либералов – это вам не баран чихнул. – Я никогда раньше не загружался, не менял тела и не телепортировался. Даже когда мое старое тело совсем сдавать стало. Может быть, я его слишком истрепал. Но вот я здесь, в добром здравии, что может быть лучше?

– Это ты его пригласила? – Манфред вопросительно смотрит на Аннет.

– А почему бы и нет? – У нее в глазах злой блеск. – Неужели ты думаешь, что я жила как монахиня, пока ты курлыкал по-голубиному? Мы, конечно, выступали против того, чтобы развоплотившихся считать умершими, Манфред, но всему есть предел.

Манфред переводит взгляд с Аннет на Джанни, потом смущенно пожимает плечами.

– Я покамест привыкаю к бытию человеком, – оправдывается он. – Дадите мне время наверстать упущенное? Хотя бы в эмоциональной сфере. – Осознание того, что у Джанни и Аннет есть общая история, не стало для него неожиданностью: в конце концов, это одна из тех вещей, с которыми вы должны смириться, если отказываетесь от членства в человеческом виде. По крайней мере, подавление либидо тут помогает, понимает он, не собираясь никого смущать предложением тройничка. Он сосредотачивается на Джанни.

– У меня такое чувство, что я здесь с какой-то целью, о которой мне никто не сказал, – медленно произносит он. – Почему бы вам не выложить, что у вас на уме?

Джанни пожимает плечами.

– У тебя уже есть общая картина. Мы – люди, метачеловеки, дополненные люди. Но постлюди – это вещи, которые людьми-то никогда по-настоящему и не были. Дурное Семя вошло в подростковый период – и намерено подмять местечко под себя, чтобы закатить тут вечеринку. Все дурные предзнаменования сходятся, не кажется ли тебе?..

Манфред смеряет его долгим взглядом.

– Сама идея бегства в биопространстве чревата опасностями, – протягивает он, беря кружку с пивом и медленно вертя ее в руках. – Послушайте, ведь теперь-то мы знаем, что сингулярность не превращается в ненасытного хищника, пожирающего всякую пассивную материю на своем пути, вызывая фазовые изменения в структуре пространства; во всяком случае, если где-то за пределами нашего нынешнего светового конуса Дурное Семя еще не учинило какую-нибудь глупость над структурой ложного вакуума.

– Но, если мы сбежим, мы все равно в конусе останемся. И рано или поздно мы снова столкнемся все с теми же проблемами: с выходящими из-под контроля апгрейдами разума и самозарождением, с искусственно сконструированным разумом и прочим. Возможно, в войде Волопаса [106]106
  Войд Волопаса (англ. Boötes void) – огромных размеров область пустого космического пространства, содержащая необъяснимо малое количество галактик. Открыта в 1981 году астрономом Робом Киршнером.


[Закрыть] творится именно это. И там не цивилизация галактического масштаба, а раса патологических трусов, спасающихся бегством от собственного экспоненциально растущего превосходства. Мы можем отчалить куда угодно, неся семена сингулярности в самих себе. И если мы попытаемся их вырезать, то перестанем быть людьми, не так ли? Так что, может, ты нам скажешь, что делать, а?

– В этом-то и заключается дилемма. – В поле их зрения, защищенное экраном конфиденциальности, встраивается официантка. Ставя кружку из алмазного волокна перед Джанни, она блюет в нее пивом. Манфред отказывается от доливки и ждет, пока Джанни заложит за воротник.

– Храни вас бог, простейшие утехи плоти!.. Кстати, Мэнни, я переписывался с твоей дочкой. Она одолжила мне бортовой журнал корабля, летавшего к Хёндай ⁺⁴⁹⁰⁴/_-56. Так вот, записи в нем способны в дрожь вогнать. Никто уже не ставит ее выводы под сомнение – уж точно не после этих самоходных пузырей-афер, ну или что там проникло в Экономику 2.0. Это значит, Дурное Семя сожрет Солнечную систему, Мэнни. Потом, конечно, слегка обороты сбавят, но что к тому времени останется от нас, спрашивается? Как быть всем нам, простым ортодоксальным людям?

Манфред задумчиво кивает.

– Ты ведь знаешь, в чем спор между акселерационистами и фракцией Связь-Временщиков?

– Еще как. – Джанни как следует отхлебывает пива. – Так как нам быть?

– Акселерационисты собираются выгрузить людей на флот старвиспов и отправиться колонизировать незанятую систему коричневого карлика. Или же захватить матрешечный мозг, поддавшийся старческому слабоумию, и сделать новые планетарные биомы с ядрами из алмазно-фазового компьютрония – учинить этакий акт пасторального эскапизма. Эмбер, мне кажется, не особо против такой идеи – она ведь уже каталась на старвиспе. Смело шагнуть туда, где еще не осваивалась ни одна выгруженная колония металюдей – звучит-то хорошо, верно? – Манфред кивает сам себе. – Но это не сработает, и вот почему. Поступив так, мы окажемся аккурат на первой итерации водопадной модели образования сингулярности, в паре гигасекунд от ее наступления. Поэтому я и вернулся – чтобы предупредить.

– Это все? – подначивает Джанни, притворяясь, что не замечает, как на него смотрит Аннет.

– Что касается Связь-Временщиков, – снова кивает Манфред, – то они похожи чем-то на Сирхана. Глубоко консервативны, безмерно подозрительны. Ратуют за то, чтобы оставаться здесь как можно дольше, пока Дурное Семя не придет на Сатурн, а затем постепенно уходить в пояс Койпера. Основать заснеженную колонию в световом полугоде отсюда. – Он вздрагивает. – Подумать только – запереться в гребаной банке с часовым переходом в ближайшую цивилизованную компанию. А вдруг твои соседи вздумают заново изобрести сталинизм или объективизм? Нет уж, спасибо! Знаю, еще они что-то говорили о квантовой телепортации и о том, чтобы умыкнуть что-нибудь из роутеров, но этому я поверю, только если своими глазами увижу плоды.

– И что же остается? – спрашивает Аннет. – Все это очень хорошо, Мэнни, но что ты можешь предложить взамен этих двух программ? – Она кажется расстроенной. – Полвека лет назад у тебя было бы шесть новых идей до завтрака, не считая стояка!

Манфред хитро косится на нее.

– Кто сказал, что сейчас у меня этого всего быть не может?

– Не набивай себе цену, – свирепо бросает она.

– Ладно. – Манфред опрокидывает в себя четверть литра пива и с грохотом ставит осушенную кружку обратно на стол. – Так вышло, что у меня есть альтернативная идея. – Теперь он серьезен. – Я некоторое время обсуждал ее с Неко, а Неко сеяла ее семена в уме Сирхана. Если мы хотим, чтобы все получилось, нам в команде нужны и новаторы, и консерваторы. Именно поэтому я условно соглашаюсь со всей этой предвыборной чепухой. Так что именно я должен вам пояснить?

– Что это за болван, с которым ты весь день провозилась? – спрашивает Эмбер.

Рита пожимает плечами.

– Один автор ужасно нудного чтива из начала двадцатого, с фобией тела, раздутой до гигантских размеров. Думаю, если бы я перед ним ноги раздвинула, он бы в конвульсиях забился. Забавно еще, что он чуть не подпрыгнул от страха, стоило мне только упомянуть импланты. Нам позарез нужно прописать уже, как обращаться с этими дуалистами души и тела… как считаешь? – Она смотрит на Эмбер почти с обожанием. Рита только-только вошла во внутренний круг идеологов-акселерационистов, а статус Эмбер в нем практически заоблачный. Если Рита станет близка к ней, она сможет многому у нее научиться. И идти сейчас вместе с ней по тропинке через ландшафтный сад за музеем – великая честь.

Эмбер улыбается.

– Как хорошо, что я теперь не работаю с иммигрантами. Большинство из них такие тупые, что хоть на стенку лезь. Как мне кажется, это из-за обратного эффекта Флинна – у них у всех позади тяготы сенсорной депривации. Нет ничего, что курс стимуляторов роста нейронов не исправил бы за год или два, но после того, как оттрахаешь мозги нескольким, все начинают казаться одинаковыми. Такая нудятина. А вот выпадет тебе кто-нибудь из пуританской эпохи… Я не суфражистка, но клянусь, попадется мне еще один суеверный клирик-женоненавистник – и я всерьез подумаю прописать ему терапию принудительной смены половой идентичности. Эх, хоть викторианцы развратники. Эти-то всему открыты, особенно если отрубить им самоконтроль общественного поведения. И новые технологии они любят, да…

Рита кивает. Женоненавистники и прочие… Эхо патриархата еще несется из глубины веков – и не только в виде ресимулированных аятолл и архиепископов Темных Веков.

– Мой клиент, тот писатель, собрал худшее и от тех, и от других. Смотрел на меня такими глазами, будто я вот-вот отращу рога или щупальца, что-нибудь этакое… Какой-то парень по фамилии Лавкрафт, из Род-Айленда. – Слегка смахивает на твоего сына, хочет добавить Рита, но удерживается. Что там у него в голове творится? Надо постараться, чтобы до такого себя довести. – А можно спросить, над чем ты сейчас работаешь? – Рите хочется направить разговор по новому руслу.

– Да в основном хожу и руки всем пожимаю. Тетя Нетти хотела, чтобы я встретилась с одним ее старым знакомым-политиканом, который, как она думает, может нам помочь с программой, но он торчал с ней и с папой весь день. – Она корчит гримасу. – Еще раз ходила на примерочную сессию к торговцам образами – они всё меня в живого манекена пытаются превратить. Демография снова тревожит. Сейчас у нас по тысяче новых иммигрантов в день, но скорость растет очень быстро – к моменту начала выборов будет уже восемьдесят в час. Сущая жуть. Если мы начнем кампанию слишком рано, то к моменту голосования четверть избирателей будут не знать, в чем ее суть.

– Может, в этом есть умысел, – предполагает Рита. – Дурное Семя пытается добиться желанного результата, вбрасывая голосующих. – Она грузит смайл с публичного канала и демонстрирует белозубую ухмылку. – И тогда партия сволочей выиграет, без сомнения.

– Ну нет. – Эмбер щелкает пальцами и ждет, скроив гримасу нетерпения, пока мимо не проплывет облачко и не протянет ей стакан клюквенного сока. – Папа кое-что весьма верно подметил. Мы все дебаты ведем в плоскости того, как нам избежать конфликтов с Дурным Семенем, и большая часть споров – о том, каким способом нам устроить наше бегство, как далеко идти и в какой план вложить ресурсы. Даже не о том, когда бежать и бежать ли вообще, не говоря уж о том, что нам еще следует делать. А возможно, стоит взглянуть пошире. Может быть, нами манипулируют?

Рита замирает с отсутствующим видом.

– Это же вопрос? – уточняет она.

Эмбер кивает, и Рита качает головой.

– Ну тогда я не знаю, четких-то свидетельств у нас нет. Но это не повод радоваться. Дурное Семя не скажет нам, чего оно хочет, но с чего нам верить, будто оно не ведает, чего хотим мы? Могут ли они вообще водить нас за нос? И насколько они нас обскакали?

Эмбер пожимает плечами, останавливается, отпирает калитку; по ту сторону дверей – лабиринт со стенками из благоухающего кустарника.

– Я правда не знаю. Вдруг им нет до нас никакого дела. Возможно, они даже не помнят, что мы существуем. А ресимулянтов вообще, скорее всего, кропает какой-нибудь автономный механизм без самосознания. Какой-нибудь сумасшедший посттиплеритский мем, ухвативший больше вычислительных ресурсов, чем было во всей предсингулярной сети. Или программа метамормонства, добивающаяся того, чтобы каждый когда-либо тут живший получил второй шанс на праведное житье-бытье по каким-нибудь чудаковатым и не вполне логичным религиозным догмам, о которых мы знать не знаем. Или они таким образом нам хотят что-то сказать, а мы, по их меркам, тупые и не догоняем. В том-то и проблема – нам ничегошеньки сейчас не известно.

Эмбер заворачивает в лабиринте за угол. Рита спешит ее догнать, видит, как она уже сворачивает в другой проход, и суетливо устремляется за ней.

– А что может быть еще? – выдыхая, спрашивает она.

– Да на самом деле… – Поворот направо. – …все, что угодно. – Шесть ступенек вниз, в сумрачный туннель. На развилке вправо, пять метров вперед, шесть шагов назад к поверхности. – Вопрос в том, почему они… – Поворот налево. – …не говорят нам прямо, что им от нас нужно?

– Что толку говорить с глистами? – Рите удается практически поравняться с Эмбер, идущей по лабиринту так, будто ей известен здесь каждый закуток. – Новый матрешечный мозг может быть умнее нас настолько же, насколько мы умнее ленточных червей. Что мы им скажем? Что они нам скажут в ответ?

– Может, и так. – Эмбер останавливается как вкопанная, и Рита оглядывается. Они пришли в центр лабиринта и стоят в большом открытом пространстве с тремя входами. Квадрат со стороной в пять метров окружен изгородью, а в центре его высится алый алтарь высотой человеку по пояс, отмеченный древними стигмами лишайников. – Мне кажется, ты можешь знать ответ на этот вопрос.

– Я?.. – Рита удивленно смотрит на нее.

Глаза Эмбер, темные и выразительные, взирают в ответ.

– Ты пришла с Титана, а туда – с одной из орбитальных колоний Ганимеда. Ты знала мою сестру-ветвь и общалась с ней, пока я летела прочь из системы на синтетическом алмазе размером с банку кока-колы. Во всяком случае, так рассказывала ты сама. Твой набор умений в совершенстве подходит для исследовательской группы кампании, и ты попросила меня представить тебя Сирхану, а потом дергала его за струны, как настоящий профессионал. Что стоит за всеми этими действиями? Почему я должна тебе верить?

– Я… – Рита морщится. – Не дергала я ни за какие струны! Он подумал, что я хочу затащить его в постель! – Она непокорно вскидывает взгляд. – А мне не это было нужно – я пыталась понять, как ты… он… как вы работаете… – Дикие темные орды упорядоченных запросов обстреливают ее экзокортекс, запуская сигналы тревоги, в распределенных базах данных временного ряда, растревожив всю внешнюю систему, что-то алчно копошится, исследуя ее прошлое и сверяя ее утверждения с записями в публичном доступе.

Рита смотрит на Эмбер, рассерженная и униженная этим прямым отказом в доверии.

– Что ты творишь?

– Подозреваю тебя кое в чем. – Эмбер вся подобралась, будто изготовилась бежать. От меня? Бежать? Зачем? – проносится в голове Риты изумленная мысль.

– Ты упомянула, что ресимулянты – возможно, итог бессознательной деятельности Дурного Семени? Забавно, я как раз обсуждала такую возможность с отцом. У него все еще есть смекалка – надо только поставить перед ним задачу…

– Я не понимаю!

– И не должна, – говорит Эмбер, и Рита чувствует, как растут огромные напряжения в пространстве близ нее. Вся вычислительная среда вокруг становится вязкой и зернистой – все схемы-пылинки, весь полезный туман, все клубы оптических процессоров в воздухе, вспыхнувшие как алмазы, вся умная материя в земле и в ее коже трещит под нагрузкой от того, что запустила Эмбер, задействовав все коды доступа. В какой-то миг Рита перестает ощущать больше половины своего сознания, и ее охватывает приступ клаустрофобии. Но он вскоре отступает.

– Скажи мне! – настаивает Рита. – Что ты хочешь проверить? Это какая-то ошибка… Что я такого сделала, что ты подозреваешь…

И Эмбер кивает, вдруг сделавшись усталой и угрюмой.

– Ничего. Ты когерентна. Прости меня.

– Когерентна? – Рита чувствует, как, трепеща от облегчения, с ней соединяются части ее сознания, оказавшиеся на целые секунды отлученными от центра, и повышает голос. – Я тебе покажу когерентность! Вот так, за здорово живешь, залезла в мой экзокортекс…

– Тихо! – Эмбер, растирая веки пальцами, кидает Рите конец шифрованного канала.

– Вот еще! – упорствует Рита, не принимая передачу.

– Бери. – Эмбер озирается. Она боится, вдруг осознает Рита. – Открывай же! – шипит Эмбер. Рита тянет за ярлык, и в нее грузится шмат необработанных демонстрирующих данных. Метаинформация, структура, точки входа. Похоже, что…

– Срань господня – шепчет она, осознавая.

– Ага. – Эмбер невесело улыбается и продолжает по закрытому каналу:

[Похоже, они все – когнитивные антитела, воссозданные семиотической иммунной системой самого Сатаны. Вот над чем работает Сирхан – над поиском предотвращения их активации, которая загонит нас всех в гроб в два счета. Забудь про выборную муть – скоро тут все загорится, а мы пока еще надеемся успеть скумекать, как нам выжить. И да – ты уверена, что хочешь с нами?]

– С вами? – дрожащим голосом переспрашивает Рита.

– С нами – на спасательный плот, куда под прикрытием разногласий акселерационистов и консерваторов папа думает погрузить нас всех, пока иммунная система Дурного Семени не сообразила, как разобщить нас и заставить перегрызть друг другу глотки.

Добро пожаловать в эпоху послесвечения сверхновой разума, глистик.

У глиста в распоряжении около тысячи нейронов, неустанно заставляющих его маленькое тело функционировать. У человека – около ста миллиардов. И то, что происходит во внутренней Солнечной системе, где бурлит и клубится мыслящее облако взбиваемой Дурным Семенем компьютерной пыли, отстоит столь же далеко от границ простого человеческого понимания, сколь думы Гёделя от тропизмов глиста. Солнце плавает в светящейся багровым накалом мгле, и в ореоле нанопроцессоров появляются и исчезают личностные модули в мириады раз мощнее интеллекта, что был бы эквивалентен человеческому, которые ограничены лишь скоростью света.

Меркурий, Венера, Марс, пояс астероидов – все это исчезло. Вместо Луны в небесах Земли сияет серебряная сфера, отполированная до микронной гладкости, переливающаяся радугой дифракционных узоров. Сама Земля, колыбель человеческой цивилизации, все еще остается не переработанной, но космические лифты, сплошной стеной стоящие на ее экваторе, неустанно трудятся, отправляя караваны защищенной от переработки пассивной материи в резервации для дикой жизни во внешней системе, и, когда процесс завершится, все остальное незамедлительно подвергнут конвертации.

Буйство разума, пожирающего луны Юпитера молекулярными машинами, не сойдет на нет до тех пор, пока вся пассивная материя Солнечной системы не окажется переработанной в компьютроний. Тогда его вычислительная мощность станет больше, чем у галактики, где каждая планета населена футуршокированными приматами, но пока что разум этот вобрал в себя лишь проценты доступной массы, и он все еще недальновиден. Он скорее похож на цивилизацию размером с Магелланово облако – незрелую, неуклюжую, опасно близкую к своим углеродным корням.

Глистам с их мозгами в тысячу нейронов, живущим в теплой пищевой кашице, не понять мыслей своих хозяев, принадлежащих к неизмеримо более сложному виду. Но кое-что невозможно не заметить: например, то, что у хозяев многое происходит, и не всякая деятельность находится под осознанным контролем. Истечения желудочного сока и мерный дыхательный ритм непонятны мозгам червей, но они помогают поддерживать жизнь людей, а значит, и снабжать червей их средой обитания. Есть и более таинственные функции, также служащие этому. Замысловатый ход специализированных лимфоцитов в костном мозгу и лимфатических узлах, танец случайной изменчивости антител, которые непрерывно смешиваются друг с другом в поисках идеального сочетания, точнее, всех других реагирующего на молекулы-нарушители и оповещающего о наличии загрязнения, и многое другое, и почти все они протекают ниже уровня сознательного контроля.

Автономная защита. Антитела. Цветение разума, пищей которому служит пассивная материя внешней системы. Люди не так просты, как черви, извивающиеся в пищевой кашице, – они могут различить дурные знамения. И разве удивительно, что среди знающих людей спор идет не о том, бежать ли или нет, а о том, как далеко бежать и как быстро?

Команда собирается ранним утром следующего дня. Снаружи еще темно, и многие присутствующие вживую из-за накачки антагонистами мелатонина выглядят похмельно. Рита, подавляя зевок, оглядывает кабинет совещаний. Его стены расширены огромным виртуальным пространством, где расположились около трех десятков привидений тех, кто сейчас все-таки спит (потом они проснутся, вспоминая необыкновенно яркий осознанный сон). Вот Эмбер разговаривает со своим знаменитым отцом и с моложавым на вид парнем, в котором одно из ее привидений определяет европейского политика прошлого века. Кажется, между ними присутствует некое напряжение.

Когда Эмбер пожаловала Рите свое шаткое доверие, внутреннему взору той открылся целый новый информационный уровень кампании. Теперь она видит стеганографически вплетенные в общую память проекта сведения, образующие там скрытый слой. Многое из его содержимого стало тревожной неожиданностью. Пугающие результаты исследования демографии ресимулированных, динамика темпов иммиграции из внутренней системы, классификация различных видов взлома, найденных в биоструктуре иммигрантов… Вот почему Эмбер, Манфред и Сирхан (все-так согласился) впряглись бок о бок за самую радикальную фракцию из всех выдвинутых на планетарные выборы, несмотря на все свои сомнения в применимости демократии в этот период постчеловеческой эпохи. Озадаченная Рита смаргивает все данные в угол поля зрения и отправляет пару дюжин субпотоков личности в подсознание – обрабатывать их. Стол предлагает ей сесть.

– Мне бы кофе, – бормочет она ему.

– Все онлайн? – спрашивает Манфред. – Тогда начну. – Он выглядит уставшим и встревоженным, и, несмотря на физическую юность, в нем читается солидность, полностью соответствующая его возрасту. – Господа, мы на пороге кризиса. Примерно сто килосекунд назад темп притока ресимулянтов резко возрос. Теперь нам пересылают в среднем по одному ресимулянту в секунду – и это помимо законной иммиграции, которой мы занимаемся. Если поток будет расти дальше, он перенасытит даже наши возможности проверять in vivo, есть ли среди иммигрантов нежелательные элементы. Нам придется начать запускать их в охраняемом буфере или просто воскрешать их вслепую, а это, пожалуй, самое рискованное, что мы можем сделать, если среди них будут реальные засланные казачки.

– Почему бы не сбрасывать их на мемоалмаз? – спрашивает бывший слуга народа, а ныне юный красавец по левую руку от Манфреда таким тоном, будто ответ ему известен загодя.

– Политические причины. – Масх пожимает плечами.

– Мы так распилим наш собственный сатурнианский насест, – замечает Эмбер. Вид у нее такой, будто ей под язык только что сунули дольку свежего лимона. Рита чувствует мимолетное восхищение мастерством устроителей встречи. Эмбер даже разговаривает со своим отцом, и кажется, что ей хорошо, когда он рядом, а ведь он – ходячее напоминание о ее собственных неудачах. Никто другой пока и словечка не вставил. – Если не станем их воплощать, следующий закономерный шаг – отказ ресимулянтам в правах, установление неравенства… сомнительная мера, пусть даже нам и претит задача разрешения непростого общегосударственного вопроса через голосование. Вся наша государственность зиждется на принципе предоставления права решать что-то недоразвитым разумам – то есть нам.

– Кхе-кхе. – Кто-то прокашливается. Рита оборачивается на звук и обмирает. Сирхан, замороченный сынок эрзац-Эмбер, только что материализовался на стуле близ нее.

Поставил себе-таки Инста-Пуф, желчно отмечает про себя Рита. Сирхан делает все возможное, чтобы их взгляды не встречались.