Текст книги "Аччелерандо"

– Я ничего не учинила, мур-мур. – Кошка издевательски таращится на нее, поводя из стороны в сторону хвостиком. – Вреда от меня вам не будет, мур-мур. Обещаю. Просто…

Тут раздается звонок в дверь, и голос Города услужливо сообщает:

– Дамы и господа, Рен Фуллер пришла в гости!

– Ей-то что от нас нужно? – ворчит Рита. Сирхан чувствует ее недовольство; по дому носятся ее растревоженные привидения, стараясь найти в этом безумном дне хоть что-то, тянущее на опорную точку, проживая в симуляции разнообразные варианты развития ситуации и все сопровождающие их кошмары и возвращаясь к настоящему, чтобы дать ей возможность настроить реакцию в соответствии с прожитым.

– Впускай ее, пусть.

Рен – одна из их названных соседок. Большая часть ее дома находится за несколько световых лет отсюда, но это ведь совсем маленькое расстояние. С семьей эта несчастная беженка воспитывает шаловливый выводок, с коим порой зависает Мэнни.

Маленький синий ослик, преследуемый парой орущих и трясущих копьями детей, с печальным «иа» проносится мимо старших. Элиза тщится поймать дочь, но промахивается. Дверь в гимнастический зал исчезает, и внутрь миниатюрной крылатой ракетой влетает Лиз, маленькая подруга Мэнни.

– Саманта! А ну сюда! – зовет Элиза, направляясь к двери.

– Давай начистоту, что тебе нужно? – спрашивает Сирхан, держа сына на руках и глядя сердито на кошку-возмутительницу.

– Да пустяки сущие, – говорит Неко вальяжно. Выгнувшись дугой, она прилизывает взлохмаченную шерстку на боку. – Вообще, я просто хотела поиграть с ним.

– Ты… – Голос Риты падает.

– Пап, пусти! – Мэнни надоело сидеть на руках у родителя.

Сирхан ставит сына осторожно, будто тот из хрусталя сделан.

– Ну беги играй, – говорит он ему и поворачивается к Рите. – Дорогая, почему бы не впустить Рен? Может, она за Лиз явилась, но с ней никогда не угадаешь…

– Да и я пойду, – добавляет Элиза, – прихвачу вот Саманту. – Она озирается, одаривает Риту извиняющимся взглядом и отправляется в гимнастический зал.

Сирхан на шаг заступает в прихожую.

– Что ж, нам предстоит долгий разговор, – сурово сообщает он кошке. – Мне нужны объяснения. Правдивые, если угодно.

Тем временем в когнитивной стране чудес, о которой родители Мэнни знают гораздо меньше, чем предполагают, привидения мальчика заняты делами куда менее невинными, чем на первый взгляд.

Давным-давно, еще в двадцать первом веке, Сирхан прожил в симуляции не одно, а целую уйму альтернативных детств – его родители все жали и жали на рестарт, надеясь, что рано или поздно сын полностью удовлетворит всем их предубеждениям. Для Сирхана это было не меньшим испытанием, чем какой-нибудь дом-интернат для ребенка из девятнадцатого века, и он пообещал себе, что никогда не станет подвергать подобному собственных чад. Однако одно дело – из-под палки проживать все аспекты воспитания один за другим, и совсем другое – по собственной воле погружаться в восхитительную вселенную мифов и магии, где детские мечты обретают форму и бродят по зачарованным лесам, встречаясь с воплощенными фантазиями друзей и недругов.

Мэнни рос со вживленным нейроинтерфейсом доступа к городской ментальной среде – гораздо более сложным, чем бытовавшие в эпоху Сирханова детства апгрейды. Иные из привидений, отщепленных от исходного вектора состояния мальчика, оплодотворенные найденными в киберпространстве следами самого Манфреда и закрывшиеся в ускоренных симуляциях, давно повзрослели. Ясное дело, они не помещаются внутри его собственного черепа семи лет от роду, но они наблюдают за ним. И когда он в опасности, они заботятся об их будущем и единственном теле.

Самый взрослый призрак Мэнни живет в нескольких виртуально-ментальных средах Новой Японии (в совокупности они в миллиард раз обширнее всех-всех физических сред в распоряжении упершихся рогом адептов биологии, но последние уже и не пытаются хоть с чем-то тягаться по показателям MIPS на грамм). Главный лейтмотив данной симуляции – земля до начала сингулярности. Бег времени в ней навсегда прекратился, замерев где-то на пороге истинного двадцать первого века, в 8:46, 11 сентября. Апартаменты Мэнии – на сто восьмом этаже Северной башни, и самолет с широченным фюзеляжем, несущийся на полном ходу, застыл в воздухе в сорока метрах под его окнами. ИРЛ сто восьмой этаж занимали корпоративные офисы, но ведь в ментальных средах возможно все, и это всего лишь крохотная прихоть Мэнни, пожелавшего сюда заселиться. Само реконструированное событие мало значит для него, ведь он появился на свет спустя более чем столетие войны с терроризмом, но Крах Двух Твердынь есть часть легенд его детства, событие, убившее миф об исключительности Запада и проложившее дорогу миру, который он унаследовал.

Взрослый Мэнни носит аватарку, основанную на его клоне-отце, Манфреде Масхе, но застрявшую в юности, на двадцати с чем-то годах, худощавую, выряженную в черное и яростно готскую. Мэнни убивает время, играя в «Матрицу» и слушая музыку. Сейчас в динамиках грохочут «Type O Negative», а он потягивается, разомлевший от кокаина и от предвкушения прихода парочки девочек по вызову (верней всего, точно таких же быстро повзрослевших аватарок, но необязательно женского пола, необязательно даже людского вида). Вольготно развалившись в кресле, он ожидает, когда что-нибудь произойдет.

Дверь за его спиной отворяется. Он ничем не выдает, что заметил вторжение, хотя его зрачки, зафиксировавшие в окне мутное отражение женщины, чуть-чуть расширяются.

– Опоздание засчитываю, – ровно произносит он. – Ты должна была быть здесь еще десять минут назад. – Он разворачивается вместе с креслом и чуть не роняет челюсть.

– А ты кого ждал? – уточняет ледяным голосом блондинка в черном костюме бизнес-леди, при длинной юбке. Вид у нее довольно-таки хищный, лик – донельзя строгий. – Ой, и не говори. Ты, получается, взрослый Мэнни, частное производное от маленького Мэнни – так? – Она неодобрительно хмыкает. – Какое тут все декадентское. Сирхану бы ни разу не понравилось, бьюсь об заклад.

– Да шел бы папаша лесом! – бросает сварливо Мэнни. – Кто ты, мать твою, такая?

По щелчку пальцев блондинки из воздуха появляется офисный стул. Пристроив на самом краешке аппетитную пятую точку, гостья педантским жестом оглаживает складки на юбке.

– Я Памела, – строго говорит она. – А что, отец обо мне не рассказывал?

Мэнни чешет в затылке. В недрах его сознания ворочаются глубинные инстинкты, не знакомые любому, кто был рожден до середины двадцать первого века, и перебирают ткань псевдореальности.

– Ты уже мертва, так? – спрашивает он. – Ты кто-то из моих предков.

– Так же мертва, как ты. – Она дарит ему холодную улыбку. – Никто в наши дни не мертв по-настоящему. Уж точно не тот, кто знает ИИНеко.

Чувствуя легкий прилив раздражения, Мэнни по-совиному моргает.

– Ты, конечно, крутая и все такое, но я немножко не тебя ждал, – говорит он, каждое слово подчеркивая голосом. – Не семейный ужин и не нудные поучения…

Памела вновь хмыкает.

– Барахтайся в своем сраном хлеву сколь угодно долго, поросеночек. Мне до тебя нет вообще никакого дела. А до тебя-основного – есть. Как давно ты его проверял?

– Основной? Да с ним все в ажуре. – Мэнни напрягается, фокусируя взор на точке в бесконечности, загружая и проигрывая недавние записи сознания себя самого, но младше. – Так, а что это за кошатина, с которой он возится? Это не игрушка!

– Неко. О ней я и говорила. – Памела нервно постукивает ногтем по подлокотнику стула. – Вот и к еще одному поколению нашей семьи нагрянуло древнее проклятие. Если ты ничего не предпримешь…

– Что за проклятие, чувиха? – Мэнни встает с кресла. – О чем ты вообще? – И тут небосвод за окном темнеет, вторя растущему в душе нехорошему предчувствию. Встает уже и Памела – материализованный ею стул растворяется в воздухе. В глазах у нее холодный вызов.

– Думаю, ты прекрасно знаешь, о чем я, Мэнни. Хватит играть в бирюльки – пока у тебя еще есть возможность, повзрослей нормально!

– Да я!.. – начинает он гневно и умолкает. – Это я… а это кто? – спрашивает он. По спине ползет холодок неуверенности, остужая выступившие капельки пота. – И что ты тут позабыла?..

– Хочешь узнать, без дураков? Я – мертвая, помни; мертвым известно все, и даже то, что не всегда полезно знать живым.

Он набирает воздух в легкие.

– Я тоже умер? – Он окончательно сбит с толку. – В Седьмом небесном кубе есть еще один взрослый «я». Кто он, что он там делает?

– Это такая неслучайная случайность. – Памела берет его за руку и подгружает в его сенсориум шифрованные метки: дорожку из хлебных крошек, ведущую куда-то в темные и неизведанные зоны ментальной среды. – Если желаешь распутать этот клубок – иди за мной. – И она пропадает.

Мгновения спустя Мэнни, перепуганный и оторопелый, стоит у окна, подавшись к самому стеклу и таращась на застывший внизу авиалайнер, смертоносно-великолепный.

– Ой, дерьмище… – шепчет он. – Через защиту прошла и даже следов не оставила. Да кто вообще эта баба?

Возможно, взаправду призрак его прабабушки. Возможно, кто-то еще.

Надо снова найти ее и все разузнать, понимает он. Воздев левую руку, он смотрит на незримую метку, ярко горящую под плотской оболочкой.

– Соедини меня с главным.

Проходит доля секунды – и пол пентхауса раскалывается. Истошный скрежет бетона, стали и стекла, сминаемых весом самолета, оповещает, что трагедия уже наступила. Но Мэнни здесь больше нет. И если небоскреб падает в симуляции, в которой нет никого, кто мог бы это увидеть, – было ли это на самом деле?

– Я пришла за мальчишкой, – спокойно сообщает кошка, сидя на вручную вышитом коврике, наброшенном поверх дощатого пола, и выставив заднюю лапу под невозможным углом – будто просто забыв, как та должна располагаться. Осознав, как велика явившаяся к ним сущность, некогда простая игрушка, рожденная творческим порывом предков, Сирхан с трудом сдерживает панику. Когда-то Неко была искусственной кошкой, но она апгрейдилась и совершенствовалась, раз за разом. Даже в восьмидесятые, когда Сирхан с ней впервые встретился ИРЛ, та уже была невообразимо чуждой формой разума, полной нечеловеческой иронии. И вот сейчас…

Сирхан подозревает, что Неко орудовала его эрзац-матерью, заставив полюбить не его настоящего отца, а другого человека, француза. Мрачные измышления приводят его к тому, что это чудовище ответственно, возможно, и за его собственное разбитое детство, за отчужденность настоящих родителей. И не стоило забывать, что в самом начале кошка выступала пешкой в безжалостном бракоразводном процессе Манфреда и Памелы, еще до рождения Сирхана, за целые десятки лет до него. Но что, если пешка – истинный король, скрывшийся во мраке хитросплетенной собственноручно интриги?

– Мне нужен Мэнни.

– Ты его не получишь. – Он напускает на себя предельно спокойный вид, но больше всего ему сейчас хочется скрутить кошке мохнатую головенку. – Тебе что, всех остальных наших бед мало?

– А ты у нас крепкий орешек, да? – Кошка вытягивает шею и деловито вылизывает растопыренные пальцы застывшей в воздухе лапы. – Я ведь тебе даже условий не ставлю, мужичок, я просто пришла за ним. Твое мнение, по сути, не важно. Но я сочла тактичным ввести тебя в курс дела.

– Сказано тебе – иди в жопу. – Перед последним словом Сирхан позорно запинается: обычно он считает сквернословие неуместным, и даже воцарившийся в душе бардак не столь основательно поколебал сей принцип. – Черт. Черт. Давай сначала…

– Ну давай. Давай поиграем в твои картишки. – Кошка грызет складку кожи у когтей с самым невинным видом. – Ты совершенно точно знаешь, кто я такая. Я даже в особом порядке напомню тебе сейчас, что мое умение выстраивать модели сознания на порядок лучше твоего: я-то могу построить модель человеческую прямо с нуля. Наверное, ты смекаешь, что я использую оракула Тьюринга, чтобы обходить всякие чинимые тобой препоны. – Опуская лапу, Неко улыбается: ее острые клычки сверкают в луче света, что идет от окна. За окном – небо с холмами, озерами и лесами, крепящимися к нему в самых неожиданных местах, этакая эшеровская [109]109
  Мауриц Корнелиус Эшер – нидерландский художник-график, экспериментировавший с перспективой.


[Закрыть] пастораль. – Пойми, все твои подступы ко мне я вижу как на ладони. Любой капкан, поставленный тобой, я обойду за милю. Я всегда тебя на шаг опережаю. О чем еще из того, что мне прекрасно известно, ты догадался?

Кошка прожигает его своим немигающим взглядом насквозь. Сирхан содрогается. Вот каково это на самом деле, когда к тебе является с визитом инопланетное божество. И ведь никак иначе эту тварь и не назовешь. И все же…

– Допустим, твоя взяла, – произносит Сирхан спустя мгновение, за которое успевает отпочковать от себя целый рой перепуганных привидений, штурмующих задачу со всех сторон. – Наши умы несопоставимы. Я просто скучным образом апгрейднутый человечек, а при тебе – новейшая модель сознания, позволяющая тебе обходиться с нами точно так же, как мы – с обычными кошками. – Он скрещивает руки на груди. – Но ты ни разу ранее не раскрывала карты – это ведь тебе не на руку, верно? Всю свою манипулятивную натуру ты предпочитаешь скрывать под маской – так нами вертеть легче. Значит, сейчас у тебя имеется веская причина открыться. – Теперь в его голосе сквозит горечь. Сирхан озирается, создает стул, и попутно – корзинку для кошки. – Располагайся поудобнее. Почему сейчас, Неко? Зачем тебе забирать моего единственного сына?

– Я не сказала, что заберу его, только то, что я за ним пришла. – Неко помахивает из стороны в сторону пушистым хвостом. – До приматов и их возни мне дела нет, Сирхан, я тебе не обезьянка. Но я предугадала твою негативную реакцию, ведь социальная механика твоего вида обуславливает… – Сонм привидений забирается через узкую дверцу в голову Сирхана, и голос Неко перекрывает диссонанс внутренних голосов. – …проникнешься положением, и я решила запустить механизмы твоей территориальной и репродуктивной тревоги заранее, чтобы мою шерстку не запачкали какие-нибудь дикие последствия.

– Подожди минутку, будь добра. – Сирхан отмахивается от кошки. Он сортирует все ложные воспоминания, добытые трудом призраков, и подозрительно щурится. – Сдается мне, дело нечисто. Ты редко лезешь на рожон. Все отношения с людьми ты выстраиваешь загодя. По сути, ты подталкиваешь их к тому, чтобы они поступали так, как тебе нужно, и даже не сомневались в том, что никто их при этом не направляет, что они и сами с усами. – Он подбирается. – На кой Мэнни тебе сдался? Он же просто дитя.

– Не путай Мэнни и Манфреда. – Неко загружает Сирхану смайлик прямо в мозг. – Это первая и важнейшая твоя ошибка. Да, они клоны – в субъективно разных состояниях. А теперь пораскинь-ка мозгами, на кого будет похож твой малец, когда подрастет?

– Еще не подрос же? – жалобно замечает Сирхан. – Всему свое время!

– Время, Сирхан. С ним-то все сложно. На самом деле мне нужно поговорить с твоим дедом, а не с сыном. Но не с этим долбаным тормознутым привидением в храме истории – мне нужен Манфред с беспрерывным состоянием сознания, и чем быстрее – тем лучше. Он содержит кое-что нужное мне, и, клянусь хвостом, я не уйду, пока это не получу. Как, понятно выражаюсь?

– Более чем, – подтверждает Сирхан, гадая, нет ли в его голосе той тянущей пустоты, что расцвела в сердце. – Но он наш ребенок, Неко. Мы люди. Ты понимаешь, что он для нас значит?

– Повторение детства. – Неко приподнимается в корзинке и потягивается. – Вот в чем проблема с вашим бессмертием, лысые стремные обезьяны, – вам раз за разом требуется и очистка, и перезагрузка, и когда-нибудь вы утрачиваете связанность… но и черт с ним. И не во мне дело, Сирхан. Я поймала сигнал с дальнего края сети роутеров, от привидений твоих родственников. Судя по всему, они достигли-таки своих недостижимых рубежей и отыскали что-то достаточно важное по ту сторону войда Волопаса. Что-то, ради чего мне стоит поднапрячься, добраться к ним и потыкать в это самое своими лапками. Но перед тем, как бросить все и откликнуться на зов, я должна удостовериться, что это не очередная порция вуншей или чего-то на них похожего. Полученную от родственничков передачу я не собираюсь запускать у себя в сознании. Даже в песочнице не стану. Понимаешь, о чем я толкую? Потому-то мне и потребуется собрать физически зрелого Манфреда с полной обоймой воспоминаний, но так, чтобы он при этом не являлся частью меня. Чтобы он принял этот разумный пакет данных и поручился за него. Чтобы разобраться в таких посылках, нужно самосознающее существо. К сожалению, храм истории слишком хорошо защищен от незаконных выгрузок – я не могу просто пойти туда и достать его копию, а использовать мою собственную модель Манфреда я не хочу: она слишком много знает. Так что…

– Что эта посылка сулит? – напряженно спрашивает Сирхан.

ИИНеко щурит на него глаза и недобро шипит:

– Вс-с-с-се.

– Есть много разновидностей смерти, – просвещает Мэнни женщина по имени Пэм, и ее голос, будто шорох опавших листьев, заполняет темноту кругом. Мэнни пробует хоть немного шелохнуться, но пространство связало его по рукам и ногам. Тут и до панической атаки недалеко. – Во-первых, и в самых главных, смерть есть отсутствие жизни; к людям применимо также условие отсутствия сознания – вернее, самой способности обладать им.

Мрак обступил его, стирая все ориентиры, и Мэнни теперь не уверен, что верх – это верх, а низ – это низ. Даже голос Памелы ощущается вездесущими колебаниями среды и приходит со всех сторон.

– Классическая смерть – тот ее вид, что бытовал до сингулярности, – выступала как неотвратимое прерывание всех проявлений жизни. Сказочки о загробном мире не стоили и ломаного гроша. – Она прерывается на короткий смешок. – Я исходила вдоль и поперек все фазовое пространство вероятных постсмертельных состояний, каждое утро, еще до завтрака, силясь уверовать в какой-нибудь новый вариант – на тот случай, если пари Паскаля [110]110
  Предложенный математиком и философом Блезом Паскалем аргумент для демонстрации рациональности религиозной веры. Краткая формулировка: «Если Бога нет, а я в Него верю, я ничего не теряю. Но если Бог есть, а я в Него не верю, я теряю все».


[Закрыть] – не пустой звук. Но все-таки, сдается мне, прав был Ричард Докинз. Человеческий ум попросту уязвим для определенных типов передающихся мем-вирусов, а религии, сулящие жизнь после смерти, в этом особенно опасны, поскольку эксплуатируют уязвимость нашего естественного отвращения к состояниям прерывания.

Я еще жив! – пытается выдавить Мэнни, но язык отказывается ему служить. Слушая себя, он понимает, что в довесок ко всему не дышит.

– Теперь – о сознании. Интересная штуковина, правда ведь? Оно – плод безумной гонки вооружений между хищником и жертвой. Если понаблюдать за кошкой и мышкой, можно заметить: поведение кошки разумнее всего объяснить тем, что у кошки в наличии модель сознания мышки. Внутренняя симуляция, позволяющая предсказывать наиболее вероятное поведение мышки, замечающей хищника. Например, куда та побежит. И кошка, используя эту модель, может оптимизировать стратегию атаки. Но одновременно с этим виды добычи, устроенные достаточно сложно для того, чтобы иметь собственную модель сознания, получают преимущество в обороне, если становятся способными предвидеть действия хищника. В конце концов именно эта самая гонка вооружений млекопитающих и привела к появлению нас, вида социальных обезьян, шагнувших дальше. Мы научились использовать модель сознания для улучшения системы сигналов, чтобы племя работало сообща, а затем и для рефлексии, чтобы и внутренние состояния самого индивидуума можно было строить. Сложи эти два фактора, сигнальную систему и интроспективную симуляцию, и ты получишь сознание человеческого уровня, а в качестве бонуса – язык, систему передачи информации о внутренних состояниях, а не просто набор примитивных сигналов вроде «хищник идет!» или «еда!».

Убери меня отсюда, молит Памелу Мэнни, чувствуя, как паника вонзает в него свои ядовитые зубы. Прошу! Хватит! Каким-то чудом он действительно произносит это, хоть и не понимает, как у него вышло – гортань отказала, невербал отключен. Отказ всех систем налицо.

– И наконец – о постлюдях, – продолжает безжалостно Пэм. – Не об отображениях наших нейросистем, пусть даже снятых на субклеточном уровне и запущенных на очень большом и мощном компьютере, таком как этот. Это все – жалкая пародия. Я говорю о существах, являющихся качественно лучшими познающими машинами в сравнении со всем классом простых людей, дополненных либо же нет. Они превосходят нас не только в совместных действиях, чему классическим подтверждением является Экономика 2.0, но и в симуляциях. Постчеловек построит внутреннюю модель человечески эквивалентного сознания, обладающую всеми когнитивными способностями самого оригинала, на раз-два. Мы – вот ты, к примеру, или я – порой думаем, что знаем, как поведут себя другие люди, но зачастую ошибаемся, а настоящие постлюди могут на самом деле симулировать нас вместе со всеми нашими внутренними состояниями безошибочно. И в особенности это касается тех, у кого был полный доступ к нашим дополнениям памяти. Кто обладал им все эти годы, еще задолго до того, как мы начали подозревать, что они вскоре превзойдут нас всех. Это вот наш случай, Мэнни, я права?

Мэнни бы кричал на нее сейчас во всю глотку, будь у него рот, но паника не находит выхода и уступает место невероятно сильному deja vu. С этой Памелой что-то связано, что-то зловещее, ведомое и ему… я ведь знал ее, понимает он. Почти все его системы по-прежнему в отрубе, активен лишь один процесс, появившийся только что. Это призрак личности, сигналящий о намерении слиться с ним. Их отличия несоизмеримы – в нем годы опыта, неизвестного главной ветви, требующие обработки. Ему чудовищных сил стоит отвратить это настойчивое привидение – и он пробует вернуть дар речи, развязать язык, вообразить сам механизм: вот язык касается зубов, вот – губ, и рождается слово:

– Я…

– Не стоило нам апгрейдить нашу кошку, Мэнни. Она слишком хорошо знает нас. Я умерла во плоти, но меня запомнила Неко – в таких подробностях, в каких Дурное Семя помнит всех ресимулянтов. Можно сбежать, как ты и поступил, во второе детство, но, увы – не спрятаться, не скрыться. Ты нужен кошке, и не ей одной.

Мурашки бегут по спине от ее голоса: привидение начало слияние своей необъятной суммы памяти с его нейронной картой, и теперь ее голос, одновременно и возбуждающий, и отталкивающий, наполняется значением – все это плоды психологической настройки с обратной связью, которой он подверг себя целую жизнь (многие жизни?) назад.

– Кошка играла с нами, Мэнни. Не исключено, что с тех пор, когда мы не замечали прогресс ее самосознания.

– Когда… – Манфред умолкает. Он снова может видеть и двигаться, ощущает язык во рту. Он снова стал самим собой, физически вернулся к форме, в которой был, когда ему было тридцать и он вел свою лихую жизнь в предсингулярной Европе. Он сидит на краю кровати в номере амстердамского отеля, очаровательно обставленного и излюбленного философами, и на нем джинсы, футболка и жилет, богатый на карманы, забитые трухой давным-давно устаревших приспособлений, из коих он собрал личную сеть. На столике у кровати лежат жутко громоздкие «умные очки». У двери застыла, наблюдая за ним, Пэм – совсем не та увядшая карикатура, виденная на Сатурне, полуслепой Фатум, опирающийся на плечо внука и на трость; совсем не мстительная парижская фурия и не консервативная дьяволица-интриганка. На ней идеально скроенный костюм поверх красного с золотом парчового корсета, а светлые волосы, уложенные в тугой шиньон, блестят, как тончайшая проволока. Концентрированная стихия, в которую он и влюбился тогда, давным-давно, – подавляющая, господствующая, не знающая пощады, принадлежащая лишь ему одному.

– Мы умерли, – говорит она. Усмехнувшись коротко и зло, добавляет: – И ни к чему нам теперь переживать смутные времена, если мы сами того не хотим.

– Что происходит? – спрашивает он; во рту у него пересохло.

– Императивная репродукция, – она фыркает. – Вставай и иди ко мне.

Он послушно поднимается, но идти – не идет.

– А императив-то чей?

– Не наш. Когда мертв, начинаешь во многом разбираться. Эта чертова кошка много всего нам должна рассказать.

– То есть ты утверждаешь…

Она пожимает плечами.

– Придумай всему этому объяснение получше. – Она выступает вперед и берет его за руку. – Деление, рекомбинация, группировка единиц меметического кода, тщательно просчитанное перекрестное оплодотворение. ИИНеко не просто пытается путем селекции добиться появления на свет наилучшей версии Манфреда Масха. Она, как оказалось, в принципе увлекается разведением наших сознаний. – Пальцы Пэм в его руке – скелетно-тонкие и холодные. Он содрогается от накатившегося отвращения – как если бы рядом стоял мертвец. Потом он понимает, что всему виной включение охлаждения, топорно установленного рефлекса, как-то сохранившегося после всего, что произошло.

– И даже наш развод… О, если бы только…

– Ну это уже перегиб! – Сейчас Манфред вспоминает и эту страницу своей летописи. – Ведь Неко тогда не имела сознания!

Памела приподнимает идеальную бровь:

– Ты так считаешь?

– Ты хочешь получить ответ.

Она глубоко дышит, и он чувствует это своей щекой – от этого ощущения вздымаются тонкие волоски на затылке. Затем она натянуто кивает.

– Я хочу знать, какая часть нашей истории написана ИИНеко. Та, когда мы думали, что обновляем ее прошивку? Какая-то другая? Взять хотя бы развод. Наше решение… или нами манипулировали?

– Наши воспоминания, они реальны? Неужели все это действительно случилось с нами? Или…

Она стоит примерно в двадцати сантиметрах от него, и Манфред понимает, что остро ощущает ее присутствие, запах ее кожи, толчки воздуха в ее груди, расширяющиеся зрачки. Какое-то бесконечное мгновение он пристально смотрит ей в глаза и видит свое собственное отражение – ее теорию его разума, – смотрящее на него в ответ. Отступая на шаг под цоканье каблуков, она хитро улыбается.

– Тебя ждет тело-носитель, только что созданное: похоже, Сирхан общался с твоим архивным призраком в храме истории, и тот решил реинкарнировать. Щедрый на лихие совпадения денек выдался! Почему бы тебе не слиться с ним? Я встречусь с тобой, а потом мы сможем пойти и задать Неко парочку интересных вопросов.

Манфред глубоко вздыхает и кивает.

– Хороший план…

Маленький Мэнни – клон с генеалогического древа, которое на самом деле является направленным циклическим графом, – не понимает, из-за чего весь этот шум, но он может сказать, когда мама, Рита, расстроена. Это как-то связано с кошачьими шуточками, вот что ему известно, но мама не хочет говорить ему напрямую.

– Иди поиграй с друзьями, дорогой, – рассеянно говорит она, даже не потрудившись вызвать призрака, чтобы присмотреть за ним.

Мэнни идет в свою комнату и некоторое время роется в игрушечном пространстве, но там нет ничего, что было бы интереснее кошки. От кошки веет духом приключений – недозволенных, но возможных. Мэнни недоумевает, куда это папуля ее унес. Он пытается позвать взрослого Мэнни-призрака, но взрослый «он» не отвечает: наверное, спит, ну или чем-то таким взрослым занят. Поэтому, перевернув игровую вверх дном, чтобы та чуть больше напоминала иллюстрацию Сендака [111]111
  Морис Сендак (1928–2012) – американский детский писатель и художник-иллюстратор, мировую известность которому принесла книжка с картинками «Там, где живут чудовища» (1963).


[Закрыть], Мэнни начинает скучать. И поскольку он все еще по большей части малыш, не контролирующий свою собственную метапрограмму, вместо того, чтобы настроить свое мировоззрение так, чтобы ему больше не было скучно, он прокрадывается через ворота своей спальни (которые Взрослый Мэнни перенастроил так, чтобы они связались с малоиспользуемым общественным А-порталом, а тот, в свою очередь, превратил руткитом [112]112
  Набор программных средств, маскирующий процессы/файлы/каталоги и т. д.


[Закрыть] в прокси-сервер телепортов) в подземные туннели Красной площади, где освежеванные жертвы воют на своих мучителей, сломленные ангелы висят, распятые, на столбах, – словом, где банды полудиких детей проецируют свои психопатские фантазии на безответные копии-андроиды родителей и прочих авторитетов.

Его уже ждут Лиз, Випул, Карина и Морган. Лиз превратилась в зловещую серую боевую роботессу с торчащими шипами и аурой сюрикенов, угрожающе кружащихся над ее головой.

– Мэнни! Айда в войнушку!

У Моргана вместо рук огромные клешни для ломания костей, и Мэнни рад, что не с пустыми руками явился – его третья, добавочная, превратилась от локтя в острую косу. Он возбужденно кивает.

– А кто враг?

– Они! – Лиз делает шаг вперед и указывает на кучку ребятишек на дальней стороне груды искусно сложенных обломков, которые собрались вокруг виселицы, тыча раскаленными железками во вздрагивающую плоть пленницы в чугунной клетке. Это все понарошку, но крики все равно звучат убедительно, на мгновение возвращая Мэнни к тому моменту, когда он умер здесь в последний раз, когда упал в черную пропасть боли, выпотрошенный заживо. – Они схватили Люси и мучают ее, мы должны ее у них отбить!

На самом деле никто не умирает в этих играх навсегда, но дети действительно могут быть очень жестокими, и взрослые Новой Японии обнаружили, что лучше всего позволить им мучить друг друга и полагаться на Город в возмещении ущерба. Предоставив им такой выход, легче отвадить их от совершения действительно опасных поступков, угрожающих структурной целостности биосферы.

– Класс! – Глаза Мэнни загораются, когда Випул рывком распахивает двери арсенала и начинает раздавать клюшки, шпаги, мечи, сюрикены и удавки. – Погнали!

Примерно через десять минут борьбы, беготни, драк и криков Мэнни прислонился к задней части колонны распятия, тяжело дыша. Пока что счет в его пользу, рука вся зудит от ножевых ранений, но есть у него плохое предчувствие, что все еще может измениться. Цепи Лиз запутались вокруг опоры виселицы, и теперь ее поджаривают из огнеметов – ее электронные вопли заглушают его собственные хриплые вздохи. Кровь стекает по его руке – не его кровь, к слову, – капая с лезвия косы. Он трясется от безумной жажды боли, от жестокой потребности причинить боль. Что-то над ним издает скрип-скрип, он поднимает голову и видит распятого ангела, чьи крылья разорваны между суставами в местах, куда вошли крюки, поддерживающие огромные тонкие полетные мембраны, приспособленные к низкой гравитации. Ангел все еще дышит, никто до сих пор не потрудился выпотрошить его, и он не был бы здесь, если бы не был плохим, так что…

Мэнни встает, но, когда он протягивает третью руку-косу к плоскому животу ангела, обтянутому синей кожей, он слышит голос.

– Подожди. – К нему взывают на невербале, взывают принудительно, с привилегией суперпользователя, и его локтевой сустав попросту отказывается работать. Мэнни разочарованно мяукает и разворачивается, готовый к драке.

Кошка! Сидит сгорбившись, на валуне – странное дело, но минуту назад ее там и близко не было. Она наблюдает за ним мудрыми прищуренными глазами. Мэнни ощущает желание наброситься на нее, но руки не двигаются, да и ноги тоже. Пускай это и Темная Сторона Красной Площади, где бесятся несносные дети и случается всякое и где у Мэнни могут оказаться когти куда крупнее кошачьих, Город блюдет некоторый контроль и здесь. Так что кошачьи ключи доступа действуют, решительно препятствуя резне.