Текст книги "Подметный манифест"

Мирить подчиненных же Архаров не собирался. Не младенцы – сами разберутся. Мордобой в полицейской конторе никто устраивать не станет, а что делается за воротами – обер-полицмейстера не касается. Если же словесное побоище заведут при нем – достанется и правому, и виноватому. Он полагал такое поведение наилучшим способом гасить все свары и склоки в зародыше.

К вечеру, когда Архаров уже собирался к князю Волконскому – ужинать и читать присланные из столицы важные письма, из подвала поднялся Шварц.

– Я, сударь, разобрался, что к чему. Молодой граф Ховрин приехал откуда-то нездоровый, жар у него, отчего – никто не знает. До того он в Псковском переулке месяц или даже полтора не показывался. Он, не выходя из кареты, послал за камердинером. Тот прибежал и что-то такое сказал, от чего граф, даже не показавшись родителям, велел везти себя далее, куда – никто не знает. Мой человек полагает, что граф приехал раненый после дуэли. А дуэли его сиятельством князем Волконским отнюдь не одобряются.

– Сдается, не дуэль то была… – пробормотал Архаров. – Ты полагаешь, черная душа, что у твоего человека совесть чиста?

– Его и поблизости-то не было, когда граф приезжал, – твердо сказал Шварц. – И графа он не видел. Даже коли бы захотел ему услужить в память о былом, то не ведает, где его сыскать.

– Бережешь ты своих довандальщиков…

– Берегу. Коли был бы виновен – своими бы руками шкуру с него спустил.

Архаров кивком отпустил немца и позвал Абросимова с канцеляристом. Продиктовал письмо, поставил росчерк и отправил полицейского в острог – взять оттуда троих налетчиков, приведенных еще зимой с Виноградного острова, в любую минуту могут понадобиться. Потом поехал к князю Волконскому.

Там его ждали с нетерпением.

Князь, чувствуя свою вину, на сей раз выпустил вперед дам – Елизавету Васильевну и Анну Михайловну. Княгиня была любезна беспредельно – будучи светской дамой, всячески заглаживала трещину между градоначальником и обер-полицмейстером. Княжна же, Анна Михайловна, была, при всем гостеприимстве, обеспокоена чем-то иным, и Архаров понимал: возвращение жениха, князя Голицына, все откладывается и откладывается.

Вспоминать про тот нагоняй не стоило. Архаров поклонился князю и тут же спросил, что в письмах и реляциях.

– Страшно сказать, Николай Петрович. Вот, изволь, – распечатанные письма лежали тут же, в гостиной, наготове, оставалось только взять и прочитать отчеркнутые строки. – Есть сведения, что Бибиков тогда, в апреле, принял яд.

– Генерал-аншеф Бибиков? – Архаров ушам не поверил. – Что за вздор? Был он нездоров…

– Не настолько, чтобы помирать. Я не хуже твоего Александра Ильича знаю, понятие о чести у него высокое. Вот, изволь… так и пишут – встретился-де тайно с самозванцем, но признал в нем подлинно государя Петра Федоровича. От стыда, что против законного государя шел, и отравился.

– Да что ты, душа моя, такое повторяешь? – вмешалась обеспокоенная княгиня.

Волконский повернулся к ней и, не сразу справившись с волнением, произнес:

– Лизанька, друг мой… кабы я обнаружил, что против законного государя выступил… как же иначе бесчестие свое покрыть?..

– Ты же христианин, ты в Бога веруешь! – не на шутку испугавшись, крикнула Елизавета Васильевна. – Ты что же, душу свою навеки погубить бы решился?.. Николай Петрович, хоть ты ему скажи…

– А как быть, коли честь погублена?.. Уйди, сделай милость, не дамские это дела.

– Погоди, Михайла Никитич, – вмешался Архаров. – Бибикова еще в апреле не стало – а про яд только теперь заговорили? Враки. Языки без костей.

И тут он понял, что не только это обеспокоило князя.

– Какие еще слухи шлют нам из столицы?

– Кабы только из столицы! Крепость Осу взял в осаду, да тут же парламентеров прислал: коли есть кто, видавший его прежде, пусть выходит и признает! Нашлись какие-то инвалиды, признали – а он среди своих казаков стоял, одет на казачий лад, в бороде. Признали его – и в крепость впустили! И дорога н Казань ему открыта! А взяв Казань, куда он пойдет? Как ты полагаешь?

– Не пойдет, – хмуро сказал Архаров. – На Казани зубы сломает.

– А коли и там его признают?

Архаров прошелся по гостиной. Елизавета Васильевна встала с канапе, устремилась к нему, схватила за руку.

– Николай Петрович, батюшка мой, ты-то хоть в своем рассудке? Не может государь быть жив! Даже коли в Ропше кого другого задавили, а его спрятали – значит, потом, втихомолку, от него избавились!

– А коли бежал? Ведь и у него верные люди были! – возразил князь. – Ступай ты, матушка, да и Анюту забирай с собой.

– Нет, Михайла Никитич, я тут останусь, – сказала решительная княгиня. – Ты все твердишь – голштинцы-де исхитрились его увезти! Да они и знать не знают, ведать не ведают, какая такая Башкирия на свете есть! Ты тогда с прусским королем дрался, а я-то в столице жила, я их помню! Никто его спасти не мог – уж коли Алехан Орлов за него взялся, так что твои голштинцы, что твои немцы?

И она смотрела на него, взволнованная беспредельно, так что Архаров, глядя на ее лицо, даже несколько смутился. Ввек бы он не сказал, что княгиня может быть так предана своему старому, усталому, высокомерному и растерянному супругу.

– До таких лет дожил… – прошептал князь Волконский. – В мои-то годы…

– Ты, батька мой, государыне присягал, – напомнила княгиня. – Николай Петрович, что ж это делается? Мне сегодня манифест злодейский привезли, показывали! Неужто найдутся такие бешеные, чтоб его в Казань и в Москву впустить?

– Бешеных на Москве немало, – согласился Архаров. – Михайла Никитич, ваше сиятельство! Мои люди всюду, и на торгах, и в кабаках, и в банях, всюду следят, готовы всех смутьянов тут же выловить и к Шварцу в подвал доставить. Гарнизон московский никуда не делся. Коли беда надвинется – государыня еще полки пришлет. Этот маркиз Пугачев не может быть государем императором. Я покойного Петра Федоровича помню – он не стал бы вешать офицеров и стариков, он в офицерских жен стрелять бы не приказал. Да и манифесты окаянные… грамотнее бы он их сочинял.

– По-русски он плохо писал, уж я-то знаю, все больше по-немецки, а то и по-французски, хотя с ошибками, – отвечал князь. – И верю тебе, и не верю. А наиболее всего боюсь для себя бесчестия.

Архаров только вздохнул – уж больно старого князя взволновал странный слух об отравлении Бибикова.

Потом Волконский, несколько успокоившись, показал письма. В них было мало утешительного – подполковник Михельсон маркиза Пугачева упустил, князю Щербатову догнать самозванца не удается. Ужин вышел печальный, чуть ли не скорбный.

А на Пречистенке Архарова ожидал сюрприз.

В доме был пойман неведомо как туда забравшийся дед Кукша.

Его привели в архаровский кабинет, поставили перед столом, и некоторое время обер-полицмейстер и костоправ молча и несколько озадаченно глядели друг на друга.

– Сам пожаловал, – молвил Архаров.

– Так время ж, – отвечал дед Кукша. – Каждый день к нему не хожу, а вот сейчас самое время.

– А какого черта ты во втором жилье делал?

– Хворого искал, – недружелюбно отвечал костоправ.

– Пришел, стало быть, ремеслом своим заняться, а хворого-то и нет? – уточнил Архаров.

– Думал, перетащили. Домина большой, мало ли где…

– А спросить? Полон дом дворни! Там же и спросил бы, что да как!

– Никого не случилось, – буркнул дед Кукша.

– Как в дом-то попал?

– Как всегда попадал – с черного двора.

– Так прямо и прошел, никто тебя не окликнул?

– А чего меня кликать, я всем ведом…

И верно – костоправа можно было всегда признать издали по удивительной полосатой бороде и желтой седине.

– Знал, что кобелей там более нет?

Дед Кукша не ответил. Может, придумывал, как бы поразумнее сказать, может, пытался определить истоки этого вопроса.

– Иван, Тишка, заприте его в чулане, да чтоб не ушел, – распорядился Архаров.

– Я дурного не сделал, чтобы меня запирать! – заартачился костоправ и стряхнул с себя норовившую вцепиться в плечо руку. При этом особый поворот его стана не ускользнул от Архарова.

Обер-полицмейстер встал и вышел из-за стола.

– Ты, дед, хитер, да на каждую твою ухватку у меня две найдутся. Меня ведь тоже на Москве биться учили. Что, померимся силенкой?

– Стар я силенкой мериться, – глядя, как встал перед ним в известную у знатоков охотницкого боя стойку Архаров, отвечал дед Кукша.

– Вот то-то же. Ведите его вон. Завтра с ним разберемся.

Присутствоваший при сем Саша Коробов уставился на обер-полицмейстера с восторгом.

– Что, не понял? – спросил его Архаров. – Так это знать надо… Он своему костоправству на собственной шкуре, поди, учился. Где кулачные бойцы – там всегда такие вот дедки водятся, из бывших забияк. Многое, черти, умеют! Вели Никодимке вздуть самовар, что-то чаю захотелось.

И пошел в спальню – избавляться от тяжелого кафтана, от чулок, за коими нужен вечный присмотр – не сползли бы, от туфель на двухвершковом каблуке. Подумал было, что неплохо бы велеть истопить баню, но посмотрел на часы и понял – поздно, днем еще следовало о бане побеспокоиться.

Настроение было не радостное и не печальное – а как должно человеку, который занят делом. Сон тоже был делом наинужнейшим – при том распорядке дня, который судьба устраивает обер-полицмейстеру большого и бестолкового города, способного на опасные глупости, нужно непременно заботиться о себе, чтобы голова с утра была свежая, а тело – готовое к движению. Так постановил сам для себя Архаров – и попив чаю с Сашей и Меркурием Ивановичем, завалился спать.

Наутро он велел подать себе обычный фрыштик – кофей со сладкими сухариками. Отхлебнул из серебряной чашки, посмотрел на сухарь – и понял, что съесть его не сможет. Беспокойство всегда первым делом атаковало у него желудок – архаровский желудок и без того просыпался весьма неторопливо, а от волнения впадал в некий паралич.

Кое-как допив кофей, обер-полицмейстер взял с собой Сашу, на переднее сиденье кареты велел усадить крепко связанного деда Кукшу и поехал на Лубянку.

Архаровцы встретили его в коридоре перед кабинетом подозрительно веселые и все, как один, при оружии.

– Что это вы тут делаете? – спросил Архаров. – Пошли все вон. Мою добычу из кареты достаньте, сопроводите в подвал…

– Охраняем, ваша милость!

– Какого черта?!

Распихав полицейских, он вошел в кабинет и даже присвистнул от удивления. В кабинете – хорошо хоть, не за начальственным столом, а за другим, для канцеляриста, – сидели Клаварош и Марфа.

– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Ты-то здесь чего забыла, кума?

– Батюшка Николай Петрович, спаси от изверга, на тебя вся надежда, век буду Бога молить, пешком к Троице пойду, в Киев на богомолье, забери его у меня, сделай милость, спрячь меня от него! – на одном дыхании выпалила Марфа и рухнула перед Архаровым на колени, протягивая голые по локоть толстые руки.

На руках были сине-лиловые браслеты…

– Лихо он тебя. И по хватке видать – изрядный кавалер, – заметил Архаров.

– Насилу вырвалась! Он за мной гнался, да нога у него запинается! Господь уберег – насилу ушли! Да и сюда! Наташка меня за собой тащила, а я одно твержу – Господи, до Лубянки бы добежать!..

Тут Архаров заметил в самом углу красивую девчонку, очередную Марфину воспитанницу.

– А Ванюша твой где? – спросил он, еле удерживая смех.

– Так окрест шатается! Мы-то с Наташкой сюда заскочили, а он не посмел.

– Клавароша, что ли, у тебя застал?

– Нет, батюшка Николай Петрович, а он кричал, будто я его старых дружков выдала. Да знать не знаю никаких его дружков! А он кричит – ты-де обер-полицмейстеру подстилка, ты все ему донесла!

Вот тут Архаров уж не выдержал.

– Вишь, и блины не помогли! – отхохотавшись, сказал он. – Не полюбил меня твой Ванюша. Да и что во мне доброго? Вот он – так доподлинно ядреный кавалер. Окрест шатается, говоришь? Как же его в гости-то заманить? Эй, кто там за дверью? Все заходи!

Увидев коленопреклоненную Марфу, архаровцы ошалели и застряли в дверях, являя обер-полицмейстеру дивное зрелище: дюжина лиц в три яруса.

– Каина все видели, в лицо его все знают? – спросил Архаров. – Живо на Мясницкую! Где-то он тут бродит. Статочно, в «Татьянке» сидит. Не хватать, не тащить, подойти любезно, сказать галантно: обер-полицмейстер-де к себе просит. Он, понятное дело, идти откажется. Тогда растолковать, что зову в гости, как войдет, так и выйдет. Я-то у него в гостях был, теперь его черед. Вот только с блинами туго – некому в Рязанском подворье печь блины, Чкарь, поди, отродясь не умел… Пошли вон! Клашка, стой! Спустись к Шварцу, вели ему подарочек приготовить… Марфа Ивановна, вставай, наверх тебя отведем.

Клаварош помог Марфе подняться.

– Ты, мусью, останься тут, – велел Архаров. – ты сего кавалера еще не видал. Вон, сядь за стол, возьми перо, сам приглядывайся. Ступай, кума. Для тебя у нас всегда место найдется, хоть наверху, хоть внизу, у Шварца. Вот уж к нему тебя давно пора отправить, чтобы поумнела…

Очевидно, Каин предполагал нечто подобное со стороны Архарова – его привели довольно быстро, и глядел он не испуганным пленником, а уверенным хозяином, пришедшим защищать свои законные права. Был он одет весьма пристойно – в коричневом кафтане, в чулках и башмаках, в голубоватом камзоле, волосы убраны в косицу, на вид – чиновник из незначительных, вот только рябая рожа какая-то сомнительная.

– Садись, Иван Иванович, потолкуем, – сказал Архаров.

Каин преспокойно сел. И стал ждать, не показывая ни любопытства, ни страха.

– Напрасно ты Марфу гонял. Чтобы до твоих дружков добраться, мне Марфа не надобна. Слава Богу, людей в полицейской конторе хватает.

– Твое счастье, коли так, – отвечал Каин. – Да мне-то что? Нужны они тебе – ты их у себя и держи.

– Придется подержать. Авось и растолкуют, какую кашу ты с ними собрался на Москве заварить, – прямо выразился Архаров.

Каин несколько помолчал, но он не ответ обдумывал, а ждал, не скажет ли обер-полицмейстер еще чего важного. Архаров внимательно следил за его лицом. Каин, собравшись отвечать сперва опустил глаза. Явственно готовился врать.

– Стар я стал, чтобы кашу заваривать, – произнес он. – Не для того из самой Сибири приплелся.

– А что, Иван Иванович, как ты из Сибири шел? Каким путем?

– Со знающими людьми шел, они путь знали, куда они – туда и я.

– И долго добирался?

Каин опять посмотрел на затянутую красным сукном столешницу.

– Кое-где по два, по три месяца жили, так сразу и не сказать.

– И у яицких казаков пожить довелось?

– Это которые?

– Это – те, что взбунтовались, – голосом кротким и несколько укоризненным, как будто беседуя с шаловливым младенцем, сказал Архаров. – И бунтовщик Емелька Пугачев из них же… не твой ли, часом, приятель?

– А я-то голову ломаю, за каким бесом тебе понадобился! – сразу разглядев ход архаровской мысли, воскликнул Каинт – Ведь ты, господин обер-полицмейстер, меня самозванцу в пособники записал, э?

Сие треклятое «э?» сильно Архарову не понравилось. Сразу, кстати, не понравилось, и он решил изъять ехидный звук из своей с Каином беседы. Но как – пока не знал.

– Чего ж не записать? Так ведь оно и есть, Иван Иванович, – сказал он задумчиво. – Был бы я самозванцем – лучшего пособника ввек бы не сыскал. Москву ты, Иван Иванович, знаешь как облупленную, старые дружки тут же к тебе понабегут, и даже коли пожелаешь целый полк тут спрятать – спрячешь, хотя бы на том же Виноградном острове. И умен ты, мне про твои затеи и проказы кто только не рассказывал.

Архаров знал, что упоминание о Виноградном острове несколько озадачит Каина. И тот действительно уставился на обер-полицмейстера с великим подозрением.

– Так ты, сударь, полагал, что я на старости лет лазутчиком нанялся? – спросил, помолчав, Каин. – Дуришь! Я сам лазутчиков держал и денежки им платил. Наниматься более ни к кому не стану. Я – сам по себе, понял, сударь? Я хочу тут жить – вот и вся недолга. И смекаю – позволишь ли. Э?

Одновременно с этим «Э?» Каин прищурился и наклонил голову вправо. Лукавство явно имело некую подоплеку.

– А сам рассуди. Коли дружка твоего самозванца до Москвы не допустят, кем ты тут будешь? Так и станешь до смерти за Марфиными юбками прятаться? – прямо выразился Архаров. – А коли самозванец одолеет, ты вовсю развернешься. Марфа-то твои подарки припрятала. Будешь жить открыто. Он тебя, гляди, градоначальником поставит. Снова на Москве хозяином будешь. Или не так? Э?

Архаров невольно передразнил Каина – не смог удержаться, и все тут.

– Так, – согласился Каин. – И не только подарки. Клад прикопан. Ей ведомо, где. Потому и не убирается из Зарядья, сторожит. Я ее знаю, она верная. Она меня и похоронила, и свечки за упокой ставила, а клада все равно не тронула – выходит, ждала. Вот я к ней и явился. И к тебе послал. Стосковался я без Москвы, а ты уж решай, как со мной быть. Э?

Архаров усмехнулся – старый черт не пожелал говорить о своих чаяниях и замыслах. Ничего удивительного – странно было бы, кабы Каин немедленно принялся каяться в своей связи с маркизом Пугачевым.

– Что я? Я-то тебе как раз тут ни к чему, – отвечал Архаров. – Я-то, коли тебя опознают и донос настрочат, должен тебя схватить и в Сибирь отправить. А самозванцу никто на тебя доноса не понесет. Так что выбирать между нами – невелика наука. Э?

– Я лишней крови не лил, – сказал на это Каин. – По молодости шалил, это было, мой грех. А потом – нет, не лил. Не люблю крови. Я девок люблю, баб горячих, лошадей… ананасы… звон колокольный… Я сюда пробирался и думал – неужто опять услышу, как в пасхальное утро колокола трезвонят? За этим шел, а не за кладом, вот те крест. Клад, коли хочешь, могу отрыть и тебе на Пречистенку притащить. Э?

Сия возвышенная речь, хоть и прозвучала с известным вдохновением, вся дышала невыносимой ложью. Каин, очевидно, был обманут сравнительно молодыми годами и гвардейским прошлым Архарова. А тот и смолоду таких рацей не уважал.

– Шел бы ты через два хрена вприсядку!

А что иное тут можно было ответить?

Каин во второй уж раз предложил знатную взятку – ничего другого, как видно, изобрести не умел. Это и имела в виду государыня в своем трогательном пассаже насчет необходимости назначать на важные посты людей богатых – для избежания того, что может повредить чистоте их совести. А что могло повредить чистоте архаровской совести?

Неожиданно для Каина он крепко задумался – ему вдруг самому сделалось любопытно, в какую сумму он мог бы оценить себя, свою должность, свое полковничье звание, свою офицерскую и дворянскую честь. Тысяча? Мало. Десять тысяч? Тьфу. Сто тысяч? Хороший бриллиант-солитер может столько стоить, но на хрена Архарову бриллианты? Миллион? Ох, сколько же это – миллион? Что на него можно купить? А есть еще десять миллионов… сто миллионов… тысяча миллионов… Да нет же, вся Россия тысячи миллионов не стоит!

Он расхохотался – как всегда, неожиданно для собеседника. Каин, только что посланный матерно, никак не ожидал этого смеха. Потому невольно отшатнулся.

Отсмеявшись, Архаров уставился на Каина очень внимательно. Он видел, что Иван Иванович сильно от его хохота растерялся. Он ждал, что скажет этот затейливый собеседник, и хотел, как привык, разглядеть в его лице признаки лжи.

Но мог ли ловкий ворюга, клевый маз, каторжник хоть раз в жизни сказать правду? Да еще где – в полицейской конторе?!

– Веселишься, сударь… Ну-ну, повеселись, – с некой скрытой угрозой сказал Каин. И Архаров тут же понял – грозить ему нечем.

– Повеселюсь, когда твои дружки у Шварца в подвале доложат, какие ты тут интриги затеял, – ответил он. – Тебя, Иван Иванович, не трону, не зря ты меня блинами угощал… так ведь и я тебе блинов послал шесть сотен, в расчете мы, что ли?.. Коли сам хочешь чего поведать – в любую минуту приходи на Лубянку, потолкуем. А Марфу обижать не смей – не она твоих дружков сдала. Это мои молодцы их выследили и враз взяли. Не всех, правда. Деда Кукшу мои лакеи в моем же доме повязали. Иван Иванович, скажи прямо – какого черта ты его ко мне вчера подослал?

– Деда Кукшу? – вот тут уж растерянность Каина была неподдельной. – Побойся Бога, сударь! С чего мне вообще его в твой дом подсылать?..

– А особливо – вчера, когда все твои дружки уже в нашем подвале сидели, одного этого беса старого мы нигде сыскать не могли. Подарок ты мне, что ли, сделать решил? Э?

Каин встал.

– Не пойму я, чего ты тут толкуешь, милостивый государь Николай Петрович. Коли хочешь сперва надо мной натешиться, а потом меня, как беглого каторжника, взять – так грех тебе! Я уж стар, болен… когда прежней силы нет, всяк пнуть норовит! Попался бы ты мне двадцать лет назад – поглядели бы, кто над кем потешится!

– Сказано ж тебе – ступай с Богом! – Архаров также встал. – Хоть к Марфе, хоть в «Негасимку», хоть в самый Кремль. Гоняться за тобой не стану.

Каин медленно отступил к двери кабинета.

Распахнулась она сама. На пороге стоял Ваня Носатый и глядел на Каина, ухмыляясь.

– Вот ты каков, – произнес он. – Ваша милость, как велено – притащили! Заводить?

– Заводи, Ваня, – сказал Архаров. – Вот сюда, к стенке, станови.

Кондратий Барыгин, любимец Шварца, привезенный им еще из Санкт-Петербурга, загнал в кабинет троих связанных мужиков, от коих сам же старался держаться подальше, чтобы не нахвататься вшей – в тюремном сидении эта скотинка и у чистого человека заводится весьма быстро, а налетчики с Виноградного острова почитай что с начала Великого поста в бане не были. И пахло от них соответственно.

– Ну, Иван Иванович, на прощанье повернись-ка ты к этим молодчикам, дай им на тебя глянуть, – попросил Архаров.

Каин невольно повернул голову. И тут случилось нечто, для Архарова вовсе неожиданное. С диким криком «Он! Он самый!» все трое повалились на колени. Указать на Каина руками они не могли, руки у каждого были связаны за спиной, и потому указывали всклокоченными бородами.

Всякому, кто ведет следствие, приятно, когда предполагаемого преступника всенародно опознают его сообщники, но Архаров вдруг увидел лицо Вани Носатого. Ваня, казалось бы, ничуть не удивленный этими криками, стоял у той же стенки, что налетчики, и покачивал головой, при этом усмешка у него была весьма критическая.

– Он! Он, злодей! Он в санях приезжал! Он с атаманом шептался! Он хлеб и сало привозил! – наперебой докладывали налетчики, Каин же стоял, остолбенев и даже приоткрыв рот. Наконец он опомнился.

– Ну, ваша милость! Утешил! – крикнул он Архарову. – Самых голосистых, небось, выбрал!

– Ваня… – сказал Архаров.

Ваня Носатый не услышал – а лишь увидел движение губ. Нисколько не помедлив, он кинулся усмирять налетчиков – и в четыре оплеухи покончил с шумом.

– Прикажете увести, ваша милость? – обратился он к Архарову.

– Уводи, Ваня, – сказал обер-полицмейстер. Ваня посмотрел ему прямо в глаза. И если мысль через взгляд передается, то архаровскую мысль бывший каторжник прекрасно уловил. Это была безмолвная благодарность.

– Им бы на театре злодеев представлять, – презрительно молвил Каин, когда налетчиков выпихнули из кабинета. – Что это ты, сударь, таких дураков выбрал? Да и не научил толком.

– Не бывал ты, выходит, на Виноградном острове? – спросил Архаров.

– Бывал смолоду, знаю, что за место.

– Да и не только смолоду…

Архаров был страшно зол и на дураков-налетчиков, и на Каина, сумевшего соблюсти достоинство и не поддавшегося страху, и на самого себя – мог же задуматься, как будет выглядеть таковое опознание…

– Ты, сударь, не тот след берешь, – сказал неожиданно Каин. – Под плетьми мои дружки бывали… гляди – наврут с три короба!.. А вот как Бог свят – зря ты меня обвинил. И дурачье это зря приводил. Никто меня в Москву не прислал, никому не служу! Попомнишь мои слова!

Он открыл дверь и замер на пороге.

Архаров понял – там, в коридоре, торчит его буйное воинство, включая канцеляристов. Всякому любопытно, о чем будет беседа у обер-полицмейстера с Ванькой Каином.

– Пошли вон, сукины дети! – рявкнул он и, сжав кулаки, продолжал весьма миролюбиво. – Иван Иванович, не обижайся – на тебя поглядеть сбежались. Давно такого дива на Москве не бывало. Надумаешь что рассказать – приходи. А сейчас мне недосуг. Абросимова ко мне! Щербачова ко мне с бумагами!

Каин, не прощаясь, вышел.

Клаварош, молча сидевший в уголке, встал, но не подошел – стало быть, сказать ему было нечего. Архаров поглядел на него – француз картинно развел руками.

– Тот человек, кажется, ростом был выше. Но я, ваша милость, сидел на лошади…

– Ступай, мусью.

Клаварош тут же выбежал из кабинета и увидел спину Каина. Каин медленно шел по коридору, ставшему удивительно узким – столько туда набилось народу. Молча вышел, спустился с крыльца, обернулся – во всех окнах торчали любопытные рожи.

И ушел в сторону Никольской.

– Ну, будет, будет! Пошли, пошли! – так приговаривая, Тимофей разогнал архаровцев и, пока Щербачов с бумагами входил в кабинет, заглянул туда. Архаров сидел за столом, крепко задумавшись.

– Пошли вон, – вдруг сказал он Абросимову и Щербачову. – Ваню ко мне Носатого.

Шварцев подручный вошел и встал перед столом. Он глядел на Архарова сверху вниз, как глядит наставник на не выучившего урок ученика – без злобы, с некоторой укоризной.

– Ваня, что это они как с цепи сорвались? – тихо спросил Архаров. – Сбесились? Думали, опознают – и тут же я их развязать велю?

– То-то и оно, что вы, ваша милость, в остроге не сиживали, – отвечал Ваня. – Народишко глупый, угодить вам они решили. Их ведь только о том и спрашивали, и в подвале, и в остроге, кого видели на острове. Вот и вздумали, что коли им кого показывают – тот человек, стало быть, и на острове бывал.

– Соврали, значит?

– Соврали, ваша милость. И будут врать… даже коли им подлинного злодея предъявить, скажут, что признали, хотя в глаза его ни разу не видывали…

– Вот ведь сукины дети…

Ваня подождал, не будет ли еще чего сказано. Однако Архаров молчал, и Ваня отступил к дверям.

Он прекрасно понимал состояние души обер-полицмейстера. Архаров в глазах Каина блистательно опозорился. И объяснять теперь, что никто не научил налетчиков этим крикам, было нелепо. Ване было несколько обидно за начальство и в то же время он обер-полицмейстером был недоволен – мог же, должен же был Архаров предвидеть, что налетчики устроят из опознания дурацкую комедию. То-то теперь потешается Каин…

В Ваниной жизни случались и победы, и поражения. К сорока годам он и от тех, и от других порядком устал. Захотелось не взлетов и падений, а основательности. Архаров ему эту основательность обещал и дал. Пусть в подвале у Шварца – уж какую мог, такую и дал. А теперь вот опозорился… хотя Ваня-то мог предвидеть подобное, он-то уж знал, чего ждать от острожных сидельцев…

– Ваша милость, – сказал Ваня.

– Чего тебе?

– Каин-то – чистая крыса в кафтанишке этом…

Архаров удивленно посмотрел на него. В полицейской конторе не было заведено, чтобы подчиненные без спросу обращались к обер-полицмейстеру со всякими затеями и примечаниями. Особливо те, что служат в подвалах.

Страшная Ванина рожа с двумя черными дырками на месте ноздрей не выражала ни угодливости, ни простой глупости. Вдруг до Архарова дошло.

– А кот – я, полагаешь?

– Никуда он, ваша милость, не денется. Потому что крыса, – тут Ваня счел, что сделал для начальства все возможное, поклонился и, не дожидаясь обычного «пошел вон», скрылся за дверью.

– Потому что они – крысы, а я – кот, – пробормотал Архаров. – Ну, пусть так… Абросимов! Где ты там шляешься?!

Абросимов доложил о расследовании дивного дельца. Нет хуже вора, нежели домашний вор, – и в благородном семействе все едва с ума не посходили, пытаясь понять, куда пропадают то серебряные ложки, то перстенек, то прекрасная немецкой работы табакерка. Правду разведал Яшка-Скес – барыня втихомолку сошлась со здоровенным кучером и тайно делала ему дорогие подарки.

Архаров не посмеялся, как следовало бы, он вообще слушал вполуха. Опять встал, прошелся по кабинету, опять сел. Что-то в разговоре с Каином было не так. Еще до того, как привели налетчиков.

Он махнул рукой – известный жест, высылающий всех из кабинета, – и остался один. Сперва беседа шла правильно. Разумно шла беседа. Потом же был некий сбой, после которого Архаров усомнился в своих действиях. Каин, отпущенный на волю, должен был повести себя как-то иначе… если бы не это дурачье!.. Теперь все неправильное, что было в беседе, для Архарова сошлось клином, как сошелся пресловутый свет из поговорки, на обезумевших налетчиках, а правда оказалась временно недосягаема. И последние слова Каина – а мог ли старый бес сказать, уходя, нечто иное?

Будь он неладен! И с дружком своим, самозванцем, вместе!

Архаров посмотрел на стопки бумаг, вздохнул – проклятый самозванец и знать не желал, что в Москве и без него полно хлопот, и воровство, и грабежи случаются, и у полиции из-за него, подлеца, до многого руки не доходят. Задумавшись, обер-полицмейстер взял верхний лист со стопки, в коей, как сказал Абросимов, были записи опроса свидетелей по делу о новом воровстве, и уставился в него, не читая, погруженный в свои непростые раздумья.

Воровство было совершено шайкой – напали на купеческий склад, вынесли немало китайских шелковых материй. И, главное, приказчики этих людей видели! А не сообразили вовремя дать от ворот поворот. Ну и что они там наговорили?

Архаров читать страх как не любил, но сейчас ему захотелось поскорее узнать главные подробности дела. Он вздохнул, уставился в исписанный лист, и, шевеля губами, прочитал вслух:

– «Великим Богом моим на сем свете я, великий государь, император Петр Феодорович, из потерянных объявился, своими ногами всю землю исходил…»

Дальше читать не стал – и так ясно, что за грамота. Но с грамотой был какой-то непорядок, какая-то неправильность – и весьма значительная!

Архаров, зажмурясь, покрутил башкой, снова вытаращился на до отвращения знакомое начало подметного манифеста. И вдруг заорал не своим голосом:

– Эй, кто там есть?! Дементьева сюда! Шварца! Сейчас же!

За дверью раздался топот, крик «Дементьева в кабинет!», еще какой-то шум.

Архаров смотрел на манифест, от всей души желая… проснуться. Или же обнаружить в себе временное помутнение рассудка.

– Где старый хрен слоняется?! – заорал он еще громче. – Чтоб тут же сюда пригнали!

Опять топот пролетел по коридору, опять незримые архаровцы загалдели. Дверь распахнулась.

На пороге стоял старик Дементьев. Сделал два шага – да и бухнулся в ноги:

– Простите, батюшка, не погубите! Всю жизнь, всю жизнь служил…

Архаров даже несколько обрадовался – выходит, или сон, или помутнение рассудка, но уж никак не правда.

– Вставай и объясни внятно – что ты натворил?

– Сам не ведаю! – с колен возопил канцелярист. – Бегут, кричат! К господину Архарову тебя, кричат! Гневен, кричат, того гляди, пропишет тебе батогов! А я коли по старости описку сделал – так я заново перепишу! Дозвольте только переписать! А я более – ни в жисть, вовеки!..