Текст книги "Блудное художество"

Не дожидаясь ответа, он убрался вниз, в маленькую дверцу, которая вела в Шварцево хозяйство.

Клаварош посидел еще несколько и пошел в канцелярию. Ему повезло – и Тимофей, и Федька были там, а Сергея Ушакова отыскал неподалеку Никишка – Ушаков беседовал с десятским, по его просьбе приглядывавшим за весьма подозрительным двором. Скес же неведомо куда подевался.

Все четверо пошли вниз, причем никто даже не спросил Клавароша, что затеял Ваня Носатый. Очевидно, вспомнили чумной бастион, где Ваня был у мортусов за главного, не придавая особого значения присутствию солдат.

По дороге встретили Шварца. Немец посмотрел на них пристально, однако не задал ни единого вопроса.

Он только что покинул архаровский кабинет, не сумев успокоить начальство.

– А иначе и быть не могло. Додумалось его сиятельство… – сказал ему Архаров. – Нашло кого в полицейские брать! Ясно же было – не удержатся…

– Четыре года держались, – поняв, что речь о бывших мортусах, так же тихо возразил Шварц.

– Проклятый город…

Шварц все понимал. Он присутствовал при прощании Архарова с Григорием Орловым, когда тот, бросив Москву на только что прикатившего Волконского, помчался в столицу возвращать себе благосклонность государыни. Орлов душой уже был в Санкт-Петербурге, а все мелочи и пакости московского бытия его лишь раздражали.

– Тут тебе трудно будет завести дисциплину полицейскую, – сказал он новоявленному обер-полицмейстеру, – трудно даже различить, что Москва, а что деревня, и на каких кто правах живет, особливо слободы… Намаешься…

– Город обыкновенный, – скучным голосом произнес Шварц. – Прочие города Российской империи не лучше. Всюду свои мазы, шуры, взяточники и казнокрады. И мало где полицейские конторы возглвляют достойные господа, умеющие совладать со всеми безобразиями.

– Хочешь сказать, что среди этой братии я еще орел? Вот только не надобно кумплиманов, черная душа, – проникновенно попросил Архаров.

– Я полагаю, что во всякой службе должен быть определенный порядок, и ваши порядки, сударь, считаю для полицейского дела наилучшими. Сие не кумплиман. Беда, что в полицию попадают вовсе случайные люди. Вас его сиятельство избрал весьма удачно. А вон в Казани полицмейстером Тимофей Евреинов, знаете ли, кто таков? – спросил Шварц.

– Нет, откуда?

– А я скажу – это бывший камердинер государыни, в бытность ее еще великой княгиней. Был уволен государыней Елизаветой Петровной по формальному поводу, а на деле – потому что сделался доверенным лицом великой княгини. А великая княгиня сама сделалась государыней, а государыня наша на добро памятлива. Вот только, награждая, меры не ведает. Уж лучше бы денег отвалила побольше, да только таких чинов не давала, где голова потребна, – по-простому высказался Шварц. – А молодцов, ваша милость, сейчас трогать не надобно. Коли не трогать – они быстрее докопаются, что к чему.

Архаров посмотрел на него неприязненно. И отпустил. Но немец видел – прежнего доверия к бывшим мортусам у обер-полицмейстера уже нет. И это ему не нравилось – коли в полицейской конторе не станет доверия, то лучше ее сразу закрывать, а служащих разгонять.

Только быстрый взгляд на собравшихся кучкой архаровцев несколько утешил Шварца. Только им самим и было под силу разобраться в сложных обстоятельствах и найти ту ниточку, за которую следует потянуть.

Шварцевы кнутобойцы обжились в подвалах неплохо, и каждый имел там свой уголок, свое хозяйство – ложки-плошки, топчанчики-табуретки, войлок для спанья, у Вакулы, монаха-расстриги, даже образа висели. Ваня привел товарищей в свою каморку, похожую скорее на земляную нору, но зажег там свечку – и стало повеселее. Уселись, теснясь, на топчанчике, а пришедший последним повар Филя-Чкарь просто встал в дверях.

– Облопались, лащатки? – спросил Ваня.

– Да уж облопались так облопались, – проворчал Тимофей.

Все, кроме Клавароша, были с чумного бастиона и разумели байковское наречие, да и Клаварош уже знал многие слова.

Положение было незавидное – архаровцы, повязанные круговой порукой, оказались в ответе за подлеца Демку. Что бы он ни натворил – а удирать не имел права.

– Тимоша, точно ли он укоцал басвинску елтону? – тихо спросил Ваня, и никого не смутило, что он самовольно назначил себя старшим, как в чумное лето на бастионе. – Как оно было-то?

– Стоду одному ведомо, – тихо сказал Тимофей. – Я грешным делом и сам так скумил… Да уж с того света не вернешь…

– Тебе не слемзал?

– Скарал.

– Ну?

Тимофей неохотно рассказал все по порядку – как он, пробравшись к любовнице, спал у нее, как сради ночи прибежал Демка, как они сидели на крыльце и ломали головы: нет ли способа избыть заботу? И Демка, наказав ему быть поосторожнее, объявил, что идет домой – хоть малость поспать. Куда ж пошел на самом деле – неизвестно.

Потом взял слово Филя-Чкарь, самый старший в обществе. Он порой, когда Шварцу было не до того, выдавал архаровцам и десятским из заветного чуланчика все, что требовалось для служебного маскарада. Филя утверждал, что в последние дни Демка ни разу туда не заглядывал. Конечно, если бы Демка попросил выдать ему тот длинный нож на время, Филя бы выдал и без дозволения Шварца, да только не было такой просьбы. И выходило, что диковинный нож пропал еще до того, как к воротам Рязанского подворья притащилась Тимофеева жена с детишками.

– Вот тут наш пертовый маз остремался, – сказал Ваня. – Ну, мазурики, что замастырим?

– Мы-то замастырим, а пертовый маз отправит нас поглядеть на Знаменье… – отвечал Ушаков.

– Некен, – уверенно сказал Ваня.

Не только Архаров видел насквозь, понимал и одобрял Ваню Носатого. Бывший маз, налетчик, колодник тоже прекрасно понимал и одобрял обер-полицмейстера, хотя друг дружке они, ясное дело, в нежных чувствах не изъяснялись. Ваня без намеков понял: Архаров хочет, чтобы его подчиненные сами каким-то способом отыскали Демку и доказали его невиновность – поскольку пока что видит одни лишь доказательства виновности, и это ему неприятно. Та круговая порука, которой их повязали, взяв на службу в полицию, должна была сейчас способствовать розыску по делу об убийстве переодетой бабы Федосьи.

Архаровцы еще потолковали малость – но о делах незначительных: Тимофей рассказал, как вышло, что он женился на Федосье, потом повспоминали какие-то былые Демкины проказы. Ваня почти не говорил, слушал и думал.

У него было ощущение, будто он что-то знает про длинный и тонкий нож, непривычное для мазов оружие.

– Погоди, Чкарь! – прервал он товарища. – Скажи-ка лучше, когда вы рухлядь сушили?

– Сразу после Николы Вешнего, – без промедления отвечал Филя. – Как пертового маза поздравляли, так чуть ли не назавтра.

– И долго ли все на хазу висело?

– Весь день.

В заветном чулане у Шварца было много всякого добра – и кафтаны, и армяки, и передники, как у разносчиков, и бабьи сарафаны, и монашеские подрясники с рясами. Все это от хранения в сыром месте приобретало особенный запах – такой, что Архаров однажды, когда к нему в кабинет заявился кто-то прямо с наружного наблюдения, еще не скинувший маскарадное тряпье, шарахнулся и крикнул:

– Пошел отсюда! Разит от тебя, как от выходца с того света!

Шварц знал эту особенность своего чулана и первые же теплые солнечные дни использовал, чтобы вытащить и как следует проветрить всю одежонку, прогреть ее до того, чтобы и следа от сырости не осталось. Для этого он брал всех, кто подворачивался под руку, мог и канцеляристов позвать. Отказать ему никто еще не решался.

– Погоди, Иван Данилыч, – сообразив, подхватил мысль Тимофей. – Стало быть, в тот день много народу шастало в верхний подвал и охапками рухлядь на хаз носило. И коли бы кто срусил нож – того бы и не приметили?

– Другого такого денька не было, чтобы кто попало в чулан заходил, – сказал Ваня. – Разве что нож уже давно пропал. Надобно у черной души спросить – может, он зимой кому давал?

Черной душой Шварца звали с легкой руки Архарова.

Федька закивал. Ему страшно хотелось немедленно приступить к розыску ножа, но он ничего не мог предложить разумного, и потому маялся.

– Да и тем ли ножом кубасью укосали? – разумно спросил Ушаков. – Мало ли на Батусе ножей?

– Нож приметный, – возразил Тимофей. – Таких-то мало.

– Да уж поболее одного…

– Надобно наш сыскать – все Демке легче будет…

– В толк не возьму – на что бы Демке тот нож? – спросил задумчиво Чкарь. – Им и резать-то несподручно, а лишь колоть. Не мог он его взять, потому как незачем.

– Братцы, я! – вдруг воскикнул Федька. – Я расспрошу! Я у парнишек разведаю! Черная душа, коли что, их потрудиться заставляет!

– И пряниками награждает, – усмехнулся Тимофей. – Дались же немцу русские пряники…

– Ступай, Федя, позеть с лащатами, – кивнув не менее достойно, чем Архаров, сказал Ваня.

Федька выскочил из закутка и понесся по узкой лестнице вверх.

Он не умел сидеть без дела, особенно когда обстоятельства складывались загадочным и опасным образом. Сейчас они были не намного лучше, чем в чумное лето, – если Демка не сыщется, да если впридачу все улики подберутся так, чтобы можно было обвинить его в убийстве Федосьи, то отвечать за него – всем бывшим мортусам.

К тому же, Федька знал про Демку, что бывший шур может сгоряча удрать и спрятаться, оставив былых товарищей на произвол судьбы. Он вовсе не забыл, как подрались зимней ночью по дороге к Виноградному острову. Вроде и помирились, и ни разу о той драке не вспоминали, а Федька, оказывается, все это время о ней помнил.

Максимку-поповича Федька отыскал в канцелярии – тот сдавал собственноручно записанные показания по странному делу о покраже старого корыта и двух кадушек. При розыске явилось, что предполагаемый кадушечный вор замешан в совсем другую историю – там уже речь шла о беглых крепостных. Сей розыск перерос в иной – о похищении младенца. И конца-краю этому делу о корыте и кадушках не предвиделось.

Максимка был из почтенного иерейского рода. А в таких родах часто бывает, что из поколения в поколение рождаются удивительной красоты дети. Будь Максимка не столь строптив, останься он в семье и пойди по родительским стопам – был бы в храме, куда его определили бы служить, непрестанный соблазн для прихожанок. Теперь же его юношеская красота была некоторой помехой на служебном поприще – превосходно обученный наружному наблюдению и старательный парень привлекал слишком много внимания, так что труды его шли насмарку.

Как всякое дитя, воспитанное в послушании, чистоте духа и преклонении перед благими примерами из житий святых угодников, Максимка-попович испытывал живейший интерес к совсем иным областям жизни и потому глядел с восхищением на бывших мортусов, по капризу князя Орлова, тогда – еще только графа, ставших полицейскими. Федька это понимал – сам он с таким же восторгом слушал старого полицейского Абросимова, умевшего порассказать о злодеях былых времен и помнившего, как орудовал на Москве пресловутый Ванька Каин. Знал также Федька, что сам он для Максимки – особа, принадлежащая к неким высшим сферам полицейской жизни. И потому снизошел – сам заговорил с парнишкой, сам предложил заглянуть в «Татьянку», выпить пива, закусить воблой.

Там Федька заехал издалека – посочувствовал парнишкам, которых употребляли для всякой беготни, хотя по годам они уже могли вступать в настоящую службу. И понемногу вывел беседу на Карла Ивановича, всегда умеющего найти работу для тех, кого видит болтающимся без дела.

– Так это что? – спросил Максимка. – Мы живо все охапками из чулана потаскали наверх и на дворе развесили, он нам и веревки дал.

– А у вас что, своих не нашлось? – притворно удивился Федька. Веревка была при себе у каждого архаровца, тонкая и прочная, чтобы вязать злоумышленников. Он желал как бы ненароком выпытать, кто вместе с парнишками помогал выносить маскарадную рухлядь из подвала. А уж тогда докапываться до длинного и тонкого ножа, который в просушке явно не нуждался.

– А он всегда свои дает, у него там в углу на гвоздиках связки висят.

– И что, вы сами с той рухлядью управляетесь?

– Сами, – несколько удивившись вопросу, отвечал Максимка. – Не так уж ее и много, а носим охапками. Другое дело – веревки натягивать, да они ж еще и провисают. И во двор никому не войти. И так чужих не пускаем, а когда рухлядь сушится – так нарочно Карл Иванович по двору гуляет.

– И оружие вытаскиваете?

– Нет, с оружием Иван Данилыч возиться любит.

Федька не сразу сообразил, что речь о Ване Носатом. А догадался – и усмехнулся невольно: вот почему старый колодник так всполошился. Именно он имел более всех возможности утащить нож. Но теперь уж вовсе непонятно было, о чем еще расспрашивать Максимку-поповича.

– Это хорошо, что чужих не пускаете, – заметил он. – На дворе им делать нечего.

– Да тоже всякое бывает. Я вон на Пасху чуть не опростоволосился. Гляжу – человек по двору слоняется. Я к нему – кто таков, для чего тут бродит? Он меня изругал, а тут Абросимов бежит, уймись, кричит, свой это! Оказалось – до чумы еще служил в канцелярии, потом болел сильно, возвращаться к нам уж не стал.

– И так прямо шатался по нашему двору?

– Вот так прямо и шатался. Это он своих приятелей с воскресением Христовым пришел поздравить. Потом я его еще раза два встречал.

– Канцелярист, говоришь? А как звать?

– Сказался Семеном, то ли Елизарьевичем, то ли Елизаровым. Да ты Абросимова спроси или старика Дементьева. Дементьев всех помнит, кто тут при царе Горохе служил.

– Семен Елизаров… – повторил Федька.

Конечно, могло статься, что бывший служащий забредал с лучшими намерениями. Но, чтобы убедиться, следовало бы хоть раз на него взглянуть. Коли человек зажиточный, имеет свой двор, семью, где-то служит, так чего ж и не навестить старых товарищей с полным карманом крашеных яичек? А коли мало чем от нищего отличается – то, возможно, пришел стянуть, коли что плохо лежит. Такие истории на Москве нередко приключались.

Семен Елизаров был первый, кто подвернулся под горячую Федькину руку. И архаровец уже горел, уже пылал, ему не терпелось помчаться, разобраться, узнать правду. Еще диво, что он вернулся в подвал к Ване Носатому, а не помчался по Москве наугад, спрашивая встречних и поперечних, где тут квартирует Семен Елизаров.

Ваня уже сидел в своем закутке один. Выслушав Федьку, он хмыкнул.

– Тут с другого конца зайти надобно, – гнусаво сказал он. – Но этим я сам займусь. Поспрошаю, не было ли у нас на хазу каких пропаж. А ты ступай к гиряку Дементьеву. Скажи – по нашим бумагам Елизаров проходит, так лучше бы сразу и без шума с ним потолковать.

Полчаса спустя Федька уже спешил по Никитской к Пресне. Но спешил не просто так – а уговорившись предварительно с Жеребцовым. У того было свое дело на Пресне, весьма странная кража – вор взял только толстые старые книги, а стоявшей на виду хорошей посуды не тронул. Коли по уму – то расследовать это дело должен был бы Устин Петров, что-то понимающий в старых книгах и умеющий определить, какая из них чего стоит и для чего нужна. Но у Устина сейчас других забот хватало, и Федька отважно помчался вести беседу с обворованным чиновником, во всем положившись на Господа – авось подскажет правильные вопросы.

Иного выхода у него не было – он не мог надолго уходить из полицейской конторы, не имея на то должного основания. Иначе за азарт расплатилась бы спина.

Федьке повезло – чиновник с диковинной фамилией Переверзев жил в Малом Конюшковском переулке, а Елизаров – в Большом Конюшковском. Это было тихое место, еще совсем недавно занятое главным образом садами. Потом там стали селиться мелкие чиновники и отставные военные. Федька в этих краях бывал редко – за всю свою полицейскую службу, может, раза два, не более. Поэтому он, решив сперва навестить чиновника, не сразу отыскал Малый Конюшковский. Для таких случаев Саша Коробов имел слово «логика» – скажем, переулки, прилегающие к Сретенке, были устроены в соответствии с логикой, все они были относительно прямыми и Федька знал, что, шагая по Сретенке, рано или поздно обнаружит искомый Луков или Просвирин. Тут же Малый прятался Бог весть где за Большим, так что выбрел к нему архаровец не сразу.

Переверзев оказался старым чудаком, увлеченным непонятными материями. Федька только и понял, что книги пропали среди бела дня – а взял их, скорее всего такой же любитель древностей отставной артиллерийский майор Бахметьев, но не признается, и при сообщении, что подана «явочная» в полицию, только расхохотался злобно.

Сам делать у Бахметьева выемку книг Федька не решился – подсунет еще какие-нибудь не те. Зато расспросил Переверзева о Елизаровых – точно ли живут по соседству да какого они нрава.

– Старик у них прескверного нрава, – сказал чиновник. – Сказывали, смолоду крепко пошалил, чудом в каторгу не попал. Родня уберегла.

– Сколько ж ему лет?

– Да лет шестьдесят, поди. Диво, что в чуму выжил, сильно хворал.

Все совпадало – не оправившись после чумы, Елизаров подал в отставку. А что смолоду шалил – так это он, поди, при Ваньке Каине попал в полицию. Тогда Каин таких полицейских завел, что от них всей Москве было тошно.

Не докапываясь до подробностей, Федька велел Переверзеву сидеть тихо, ни о чем злодея Бахметьева не просить, чтобы вор не перепрятал свою добычу. Сам же пообещал, что архаровцы помогут – дело было простое, чего ж не помочь? Приехать вчетвером, с криком и поминанием всуе статей закона, переполошить живущих в доме женщин – сами вынесут украденное, да еще сунут в широкий карман мундира барашка в бумажке, чтобы тем следствие и кончилось.

Идя к Малому Конюшковскому, Федька продумывал разговор со стариком Елизаровым. Можно передать поклон от давнего приятеля, старика Дементьева. А дальше? Коли возникнет подозрение, что он стянул нож, следует отступить с достоинством, чтобы вор ничего не заподозрил. Но коли Елизаров виновен – уж точно заподозрит! Стало быть, не с самим Елизаровым надобно беседовать, а с кем-то из домочадцев…

Федька неторопливо шел переулком, отсчитывая ворота и молясь Богу, чтобы в домочадцах оказалась молодая бабенка – осторожности в них мало, зато разговорчивости много. Его обогнала извозчичья бричка, остановилась у тех самых ворот, к которым шел Федька, и на утоптанную землю соскочил Абросимов. Не глядя по сторонам и не замечая Федьки, он сунул извозчику деньги и быстро вошел в калитку.

Абросимов был из тех старых полицейских, что служили еще при Каине, но как-то сохранили репутацию. В чуму он жил на заставе, а когда Архаров по милости Григория Орлова возглавил московскую полицию, явился к нему с рекомендательным письмом от самого Еропкина, где говорилось, что он от поветрия не прятался, а честно исполнял свои обязанности.

Узнав его, Федька резко остановился. Этот визит был весьма подозрителен. Все Рязанское подворье было в великом беспокойстве, все полицейские ломали голову над пропажей длинного ножа, и все понимали, что не мог Демка замышлять убийство загодя и запасать клинок с зимы. Во-первых, он был шур – шуры же полагаются на изворотливость, а оружие пускают в ход, только если жизнь в опасности. Во-вторых, коли бы он и стянул клинок, то держал бы его дома, а не таскал с собой, с риском, что у него эту забаву увидят. И, следственно, опознав в приблудившейся бабе жену Тимофея, он должен был брать извозчика и ехать домой за ножом, что по меньшей мере нелепо, ведь у него в кармане непременно имеется его собственный нож, вполне пригодный для убийства. И архаровцы знали, что их командир, накричав на Демку, успокоится, одумается и поймет, что нож стянул кто-то другой.

А когда поймет – под подозрением окажутся решительно все. В том числе и Абросимов.

Выходит, старый полицейский подозревал давнего приятеля? И Федькина догадка была верной?

Преисполнившись гордости, архаровец замедлил шаг и неторопливо подошел к калитке. Тут он задумался – вроде бы уже не было смысла являться к Елизарову. Но и уходить он не хотел – мало ли как обернется дело. Абросимов может сцепиться со стариком, или же старик приведет какие-то основательные оправдания, или, наоборот, признается в грехе, и они вдвоем начнут думать, как теперь изворачиваться.

Судя по крепкому и длинному забору, по высоким воротам, семейство Елизаровых было зажиточное. То бишь, воровство ради добычи, кажется, исключалось. Хотя было же недавно дельце с сумасшедшей бабкой…

Вспомнив его, Федька невольно улыбнулся.

В почтенном купеческом семействе жила на покое бабушка, сестра покойной хозяйки. В чуму она потеряла всю мужнюю родню и своих детей с внуками, оставшись единственной наследницей немалых денег. И одолела бабку дурь – стала она кричать, что ее-де изводят, напускают на нее порчу, чтобы поскорее похоронить и воспользоваться денежками. То одного, то другого домочадца обвиняла старуха, несколько раз переписывала завещание и окончательно всех перессорила. И был у порчи признак – кладбищенская земля, которую подсыпали под двери бабкиных покоев, чтобы бабка наступила и тяжко захворала. Тут явно действовал какой-то бес – у дверей беспокойной родственницы по ночам несколько раз ставили караулы, земля же появлялась в виде маленьких кучек – словно с потолка падала.

Не в силах справиться с бедой, домочадцы позвали на помощь знакомого архаровца Сергея Ушакова.

Ушаков не так давно подобрал бездомного паренька Никишку и приютил его. А чтобы найденыш не избаловался, привел в полицейскую контору. Там Никишку стали обучать ремеслу – сперва был на побегушках, потом начали доверять несложное наружное наблюдение. И вот настал день его триумфа – парнишку провели в дом и помогли спрятаться в покоях старухи. Он наутро и доложил – кладбищенская та земля или нет, а хранится она у бабки под кроватью, и сама же бабка, выходя спозаранку в нужник, ее исправно у дверей рассыпает, чтобы был повод для шума и склоки.

Так что Федька уже знал: старики воруют не только от нищеты, но и от особой придури.

Семен Елизаров мог по старой памяти забрести в верхний подвал, увидеть открытый чулан и стянуть первое, что подвернулось под руку. Мог…

На сем Федькины воспоминания и умопостроения были прерваны криком. Кто-то бегом пересек елизаровский двор, распахнул калитку и выскочил в переулок.

Это был мужчина лет тридцати, ростом малость пониже Федьки, худощавый, темноволосый, взъерошенный. Красавцем Федька бы его не назвал – он скорее уж походил на белобрысого Демку Костемарова, Демка же имел внешность какую-то угловатую – острый носик, торчащий вперед и не всегда гладко выбритый подбородок, впалые щеки. Но было в его живой мордочке некое хитрое очарование, особенно сильно действующее на молодых вдовушек.

Мужчина зажал в руке скомканный кафтан, и чем-то этот кафтан был Федьке знаком.

Растерянность длилась мгновение, не более – Федька узнал полицейский мундир.

Поняв, что Абросимов попал в беду, он кинулся не мундир выручать, а товарища. Но во дворе его встретил огромный черный барбос, из той породы, что лаять то ли не любят, то ли не умеют, а нападают молча.

Абросимов был пропущен потому, что во дворе – большом, кстати, и довольно опрятном, – кроме пса, были еще и старик в длинном то ли армяке, то ли грязном халате, опиравшийся на толстый костыль и ковылявший к лавочке под сиреневым кустом, и баба с ведрами, и какой-то молодец, голый по пояс и с мокрой головой. Очевидно, они прикрикнули на собаку.

Федька выскочил и захлопнул калитку. Потом приоткрыл ее настолько, чтобы видеть старика и обратиться к нему с речью.

– Придержи кобеля, дедушка! – крикнул он. – У меня до тебя дело.

– Пошел к черту, – отвечал недовольный дедушка.

Судя по всему, это был Семен Елизаров.

– Подойди к калитке, – крикнул тогда Федька. – Господин Шварц тебе кланяется!

Он искренне полагал, что это имя держит в трепете всю Москву.

– Плевал я на твоего Шварца.

Тут-то и закралось в Федькину душу некое подозрение.

Человек, служивший в полиции, так ответить не мог.

У Федьки был при себе нож, хороший нож, с широким клинком полуторной заточки, но ему никогда еще не доводилось драться с большим, сильным и злобным псом. Для пса требовалось иное оружие – и оно во дворе имелось…

Все зависело от быстроты бега.

Федька распахнул калитку, вдохнул, выдохнул – и, что было мочи, кинулся к старику. Он подбежал, выдернул у деда из-под мышки костыль и обернулся как раз вовремя, чтобы с силой ударить пса дважды, сперва по башке, потом поперек хребта. Потом, не слушая ругани и не оборачиваясь, архаровец кинулся в дом, проскочил в сени, оказался в горнице.

Абросимов лежал на полу, закрыв глаза, раскинув руки и ноги. Федька, благоразумно не бросая костыля, кинулся на колени и, еще не осознавая беды, встряхнул его за плечи.

– Дурак… – прошептал старый полицейский. – Нож… он меня ножом… не тронь…

– Погоди, не помирай! – приказал Федька. – Сейчас я их всех!

И тут в дверях горницы возник Клаварош – такой же, как всегда, высокий, тонкий, гибкий, в полицейском мундире.

– Мусью?! – изумленно спросил Федька. – Ты-то тут как?..

И тут лишь Федька заметил в руке у Клавароша обнаженную шпагу.

Он вскочил и поудобнее перехватил костыль.

Никто Федьку штыковому бою не обучал – ни на полковом плацу, ни в сражении. Но кое-какие приемы он знал от знакомых солдат. Костыль вполне мог бы сойти за ружье с примкнутым штыком – во всяком случае, оборониться им и от шпаги, и от палаша опытный боец сумел бы. Да и стойка солдата, орудующего штыком, была архаровцу привычнее фехтовальной – левобокая, как в кулачном бою.

Но Федька не имел опыта да и растерялся – не ждал такой каверзы от Клавароша. Потому он, выставив перед собой костыль, отступил.

– Побойся Бога, мусью! – закричал он.

Но противник кинулся на него со шпагой, и тут до Федьки дошло: это вовсе не Клаварош, просто рост, сложение, мундир да еще плохое освещение в горнице способствовали сходству, не более.

– Караул! Архаровцы, ко мне! – заорал Федька, отбивая первые выпады весьма успешно. – Ко мне, архаровцы!

Только чудо могло бы занести сюда молодцов с Рязанского подворья, но Федька и не рассчитывал на чудо. Он желал смутить противника и устроить переполох. Откуда, в самом деле, этому человеку знать, что Федька приплелся сюда один?

Уловка подействовала – внезапно отступив, фехтовальщик скрылся в соседней комнате и дверь захлопнулась.

– Архаровцы, сюда! – орал Федька, в пылу преследования колотя костылем в дверь. – Тимофей, в окно лезь! Ушаков, справа заходи!

Ему удалось проломить непрочную дверь, а делать этого не стоило.

Раздался выстрел. Пуля, выпущенная в щель между досками, которую так усердно расширял Федька, едва его не задела. Полицейский отскочил и прижался к стене, кляня себя за то, что пришел в этот милый домик без оружия. Но следующий выстрел прозвучал уже со двора. И сразу же раздался дикий бабий визг.

– Ты, Абросимов, погоди умирать, мы тебя выручим! – сказал Федька и, не бросая костыля, выскочил в сени, а оттуда – на свежий воздух.

Визжала баба, присев на корточки. Проследив ее взгляд, Федька увидел полуголого парня, лежащего на траве. Над ним стоял человек в полицейском мундире и с пистолетом в руке. Он целился как раз в бабу.

– Беги, дура! Дура, беги! – приказал Федька, и тут же пистолетное дуло переместилось – теперь под прицелом был он сам.

Федька рухнул наземь и откатился за крыльцо, а пуля вошла в стенку дома.

Ничего подходящего, чтобы хоть запустить в убийцу, за крыльцом не нашлось.

Вдруг до Федьки дошло – не может же быть, чтобы этот мерзавец таскал с собой дюжину заряженных пистолетов! Один выстрел он сделал в доме, два – на дворе. Возможно, у него есть еще один пистолет – и если заставить его разрядить это оружие, то уже можно надеяться на удачу!

Не зря обучал обер-полицмейстер своих архаровцев приемам ломанья. Этот выход на полусогнутых, словно бы подгибающихся ногах, это вихляние тела, припадание, игра плечами, эта издевательская проходка перед противником была необходимой особенностью поединка бойцов перед тем, как сойтись двум стенкам. И только мастер мог знать, когда безвольно болтающиеся, словно веревочные, руки наберут вдруг силу и скорость для хорошей размашки или мощного тычка.

Федька выскочил из-за крыльца и двинулся на противника, шутовски приплясывая. Но этого ему было мало – он вспомнил вдруг старинные Демкины проказы.

– А чума по улочкам, чума по переулочкам! Во пиру ль чума была, сладку бражку пила! А у нас на Дону полюбил черт чуму! Прислонив ее к тыну, запихал кляп в дыру! – выкрикивал он тонким глумливым голосом. – А и вот она я, раскрасавица чума!

Он представлял собой весьма неудобную мишень – он и сам не знал, каких прыжков и ужимок ожидать от себя в следующее мгновение. Пистолет же хорош в ближнем бою, а на расстоянии в двадцать шагов из него можно попасть в подвижную цель только при особом мастерстве и при большом везении.

Очевидно, противник понял, что в этой схватке проиграл.

Он отступил к плетню, довольно высокому плетню, отгородившему двор от соседского огорода. По ту и другую сторону росли кусты своенравной малины – не садовой, мелкой, но для детей – вполне пригодной. Перелезть через такой плетень несложно, но он не лез – а птицей вспорхнул в воздух и пропал в малиннике.

– Господи Иисусе… – прошептал Федька. – Вот бес!..

Но было не до преследования – в горнице лежал Абросимов с ножом в груди, и прежде всего следовало спасать его, а потом уж гонять бесов.

– Поди сюда, баба, – сказал Федька. – Беги к Никитским воротам, бери извозчика! Ну, что ты стала в пень?

Но баба от пережитых страстей совершенно одурела. Только повторяла «ага, ага», а сама с места не двигалась.

Тогда Федька обвел взглядом двор и увидел старика, у которого так нахально отнял костыль. Старик сидел в высокой траве. Его тоже никак нельзя было послать за извозчиком, да и обращаться к нему совершенно не хотелось. Федька обозвал себя дураком – пошел на такое дело и без оружия, и без товарища.

Его осенило – не может же быть, чтобы на выстрелы не сбежалось пол-Москвы. Непременно в переулке уже толкутся зеваки. Опять вспомнилась чумная пора. Казалось бы, всякому дураку было ясно, что нельзя собираться вместе, поветрие перекидывается от человека к человеку. А грянул бунт – и всю науку москвичи разом забыли, принялись слоняться по городу ватагами, как будто они бессмертны, утратив всякое соображение и перемешавшись неимоверно. То-то потом, когда вылавливали невольных соучастников убийства митрополита Амвросия, среди них было множество людей всякого звания – и мещане, и купцы, и дворяне, и духовные лица даже в ту толпу затесались.

Федька подбежал к калитке, распахнул ее – точно! Коли при загадочном шуме со двора на улице не остановятся зеваки и не начнут судить да рядить, позабыв про дела, – так это не Москва.