Текст книги "Блудное художество"

Катиш, которая после приезда Ивана Ивановича жила в одной с ним комнате, пришла после повторного зова и занялась укладыванием сундуков.

– Мы тоже уедем из Москвы ненадолго, – сказала она, – да вернемся уже знатными господами. Сколько получится – поживу с господином Осиповым, а потом он обещал меня замуж хорошо отдать. Да и не за купца, не за промышленника – а есть и дворянские семьи, где мое приданое ко двору придется.

Тереза ничему не удивлялась – она знала, что бывшая ее помощница смотрит на жизнь весьма трезво. Да и риска не боится – чтобы выйти из крепостного сословия, в чуму добровольно пошла служить сиделкой в бараке. Ее связь с Иваном Ивановичем была очередной ступенькой, которой Катиш не могла миновать в своем пути ввысь, к деньгам и супружеству. А что пришлось встречаться с самыми непотребнями образинами и заучивать слова байковского наречия – так это еще не самое страшное условие будущего благополучия. Слова-то почти русские, а она, желая стать хозяйкой модной лавки, и французский язык освоила – весьма бойко трещала.

Живя уединенно в тихом замоскворецком доме, Тереза не знала городских новостей. Ей никто не рассказал заранее о празднике на Ходынском лугу. За неделю до того праздника, с утра, Мишель сообщил, что уезжает, будет жить в ином месте, сие связано с важнейшими делами, и потом приедет с дорожной каретой, так чтоб Тереза была готова двигаться в путь. Сие весьма удобно – выехать в ночь, чтобы наутро проснуться уже в сорока или пятидесяти верстах от Москвы.

Тереза покорно собралась в дорогу. Она удобно уложила вещи, а драгоценности, кольца и сережки, зашила в платье – так делают все, считается, что это надежно. Однако Мишель в назначенный день не приехал. Она, не раздеваясь, легла на постель. Примерно такого исхода она в глубине души ожидала – слишком много было обещаний. Мишель бросил ее – и она сама в этом виновата, не следовало ехать по его просьбе в далекую деревню, по просьбе, для Терезы равносильной приказу. Не следовало всю свою жизнь посвящать ему – как будто Тереза была в чем-то виновна перед Мишелем. Но он всякий раз умудрялся сказать такие слова, что у нее не было иного пути – только быть с ним, только слушать его, и веря, и не веря… как нет иного пути у матери…

Тереза проснулась незадолго до рассвета. Мишеля не было, и она стала думать – могла ли нарушить его планы вчерашняя вечерняя суматоха, когда кто-то ворвался во двор, завязалась драка, сторожам пришлось стрелять.

Часы шли, Мишель не появлялся. Тереза вышла в гостиную и позвала Катиш. Никто не откликнулся. Очевидно, дом был пуст. И мужчины, и стряпуха, и Катиш – все покинули его впопыхах.

Вся эта суета, озаренная радостным возбуждением, должна была кончиться именно так – одиночеством в пустом доме. И вновь Терезе пришла в голову мысль о потустороннем мире – те, кто не заслужил рая и получил свой ад при жизни, как раз и будут помещены в пустые дома, чтобы, не нуждаясь в пище и одежде, пребывать в полнейшем одиночестве, ища себе мучений в воспоминаниях.

Если бы ей сказали, что Мишель погиб, она бы, пожалуй, не заплакала – в глубине души она давно уже знала, что его нет в живых, а постоянный кашель и хватание за горло – затянувшееся воспоминание о мучительной смерти от удушья.

Но он появился, когда уже стеменело.

Он ворвался – но Тереза не сразу признала его, потому что Мишель явился в длинном черном монашеском одеянии и небритый.

– Все погибло, любовь моя, мы погибли! – закричал он. – Если мы сейчас же не покинем Москву – нам конец! Он погубил нас, он все погубил!..

И, приподняв за край дорожный сундук, поволок его, пятясь, и закашлялся, и слезы потекли по его лицу.

– Мы погибли! Где деньги?

– Я не знаю.

Мишель обшарил свои карманы, выкидывая на стол дорогие безделушки.

– Этого мало, мы нигде не сумеем это продать… Твой ларчик! Давай все сюда… Я знаю, где сегодня играют… я выиграю деньги… Нет, у него и там свои люди… он всюду отыщет нас, любовь моя, мы пропали…

Он вытряс на стол из кошелька несколько новеньких серебряных рублей с четким профилем государыни, две золотые пятирублевки.

– Мы пропали, он нас и из-под земли достанет… Господи, где взять денег?..

Вдруг он замер.

– Любовь моя, мы никуда не едем… нас и на краю света сыщут…

Мишель так это сказал, что Терезе сделалось страшно.

Он сел, схватился за голову, тихо застонал – теперь наконец опасность из словесной стала вещественной, Тереза ощутила это всей кожей – ее прошиб озноб.

– Любовь моя, мы слишком много знаем… Все рухнуло, мы не нужны более, они заставят нас замолчать… Он нас всюду найдет, любовь моя, он – убийца! Он убивает тех, кто видел слишком много! Не зря же он рассказывал мне намедни, как заколол шпагой актерку на сцене! Господи, со всех сторон – гибель…

Тереза и раньше понимала, что Мишель ввязался в опасную авантюру. Да только не ощущала меры опасности – как мать драчливого подростка, уверенная, что он будет пробовать силу лишь на сверстниках, а взрослые мужчины его не тронут.

– Нам некуда бежать, – сказал Мишель. – Куда бы мы ни пошли – за нами по следу пойдет или этот проклятый француз, или этот проклятый Архаров! Погибли… это я погубил тебя!..

Ответить было нечего. Разве что сказать – ты уже давно погубил меня, любимый, лишив воли и лишив самой жизни, заменив огромный мир собой единственным.

– Сядь со мной, любовь моя. Будем ждать…

Тереза села на соседний стул. Но Мишель не был способен на ожидание – и минуты не посидев, вскочил.

– Будь он проклят! Это он погубил нас! Он выслеживает меня, как будто я зверь! Тереза, он где-то рядом, я чувствую! Он велел окружить дом, мы обречены!

Она молчала. Тогда Мишель бросился перед ней на колени – чтобы обняла, чтобы позволила ткнуться лицом в свою грудь, прикрытую черной накидкой.

– Во всем мире у меня есть только ты… – прошептал он. – Какой же я был дурак! Мне нужно было увезти тебя и жить с тобой, а не слушать этих мерзавцев… Любовь моя, как это вышло? Я не хотел, право, не хотел… И вот теперь я умираю… Любовь моя, смерть – это миг! Я не боюсь смерти, клянусь тебе! Но он перед тем, как позволить мне умереть, наиздевается надо мной вволю! Я знаю, он ходит в подвалы смотреть, как избивают людей, как плетьми и кнутом выколачивают из них признания! Лучше я застрелюсь!

Но стреляться Мишель не спешил. Он тяжело, со свистом и хрипом, дышал, и эти короткие вдохи-всхлипы были для Терезы больнее, чем если бы сама она жила со смертельно сузившимся горлом.

– Но я бы договорился с французом… Он – убийца, да, но если он поймет, что я его не выдам… А этот палач… Любовь моя…

Мишель вскочил на ноги.

– Едем! – воскликнул он. – Скорее! Он погубил меня, я отомщу ему! Ты увидишь! Я убью Архарова – только это меня спасет! Он чудом остался жив, но чудо сие – ненадолго! Едем!

Тереза схватила его за руку.

– Ты сошел с ума!

– Да! Нет! Доверься мне, я все придумал! Ему не жить! Я с ним за все рассчитаюсь! В болезни моей лишь он повинен! Я все делал, чтобы погубить его – но сам дьявол помог ему вывернуться! А если я уничтожу эту злобную тварь, француз не станет меня преследовать… он даже возьмет меня с собой… возьмет нас с собой!.. Едем же!

Мишель потащил Терезу прочь из комнаты, прочь из дома, на улицу, где стояла бричка, запряженная хорошей серой лошадью.

– Ты поможешь мне, – говорил он, – без тебя я не справлюсь!

– Но уже почти ночь!

– Тем лучше! Он наверняка дома! Любовь моя, не бойся, я все придумал…

Тереза позволила Мишелю усадить себя в бричку.

– На Пречистенку! – приказал он кучеру.

Но они не доехали до Пречистенки – Мишель вдруг забеспокоился о чем-то непонятном, опять стал вспоминать страшного француза и клясть московского обер-полицмейстера, приказал остановиться в каком-то темном переулке и еще раз поклялся, что до утра Архаров не доживет.

Очевидно, вся Москва провела предыдущую ночь на Ходынском лугу, лакомилась, пила и любовалась фейерверками. В эту ночь москвичи легли спать пораньше, и улицы были совершенно тихи и пустынны. Свежий и прохладный воздух стоял в них – и после дневной жары этот неподвижный воздух был – словно его в раю зачерпнули и переместили, стараясь не поколебать, на грешную землю.

Тереза дышала полной грудью – как будто больше ей не было отмерено в сей жизни такого дивного ночного воздуха. Замысел Мишеля был ей пока непонятен, но она не спорила, не задавала вопросов. В конце концов, дом Архарова хорошо охраняется, и вряд ли туда пустят обезумевшего от жажды мести графа Ховрина. А помечтать о гибели врага – пусть, пусть Мишель помечтает…

– Слышишь? – спросил вдруг Мишель.

Она слышала – со всех сторон доносился ровный скрип, словно вся трава и вся листва в садах были усажены крошечными серенькими кузнечиками, ночными скрипачами. Один делал паузу – а в хор уже вступал другой. Эта музыка без ритма, без мелодии, была какой-то первобытной, изначальной – той, из которой выросли созвучия и переливы. Или же – той последней, в которой однажды сольются созвучия с переливами, когда их станет в мире слишком много…

Хотелось стоять и ни о чем не думать – просто внимать, ибо скрип этот имел дивное свойство – изгонять из головы всякие мысли. Даже то, что Тереза привыкла считать покоем, показалось ей сейчас суетой в сравнении с бездумной деятельностью маленьких кузнечиков.

– Идем, любовь моя, – позвал нетерпеливый Мишель. И повел ее переулками, быстрым шагом, задыхаясь – но, кажется, сейчас болезнь горла доставляла ему некое странное удовольствие, удовольствие мужчины, показывающего своей женщине горячность и неукротимость души.

Странно, что в темноте, без единой свечки в окошке, пробираясь вдоль заборов, останавливаясь под кронами лип, они не споткнулись ни разу. Возможно, их со всех сторон держал, облачив в незримый кокон, этот скрип, и нес, и принес наконец, и опустил на землю.

– Вот тут, – сказал Мишель. – Это ворота заднего двора. Они сейчас открыты – должно быть, привели верховых лошадей. Там, за воротами, пройдя двор, непременно увидишь невысокое крыльцо. Надобно подняться во второе жилье… любовь моя, ты ведь не боишься?..

– Отчего я должна бояться? – в недоумении спросила Тереза.

– Любовь моя, душа моя, иного ответа я и не ждал! Этот человек должен быть убит. Он виновник всех наших бедствий. Ты слышишь мое дыхание? Я долго не проживу – и умру по его вине! Он, он – вот кто разлучит нас вскорости! Он не имеет права жить! Держи…

Мишель вложил в ладонь Терезы некий продолговатый предмет. Она не сразу поняла, что это рукоять ножа.

Надо было спросить, что затеял Мишель, и Тереза повернулась к нему, но любовник не дал ей сказать ни слова, а схватил, прижал к себе, заговорил страстно:

– Любовь моя, только ты можешь сделать это! Отомсти за меня, избавь меня от него! И тогда мы навеки будем вместе, любовь моя, счастье мое… Ты пройдешь беспрепятственно, даму никто не посмеет задержать… ступай, ступай… отомсти!..

– Но это невозможно!

– Возможно! Или ты не любишь меня более? Ничем иным мы не спасем любовь нашу! Если он останется жив – он выследит нас, поймает, нас будут пытать, чтобы мы выдали проклятого француза и его слуг! Он погубит нас окончательно! Иди, иди, любовь моя… и возвращайся!..

Тереза испугалась не на шутку.

У нее был нож, подаренный Клаварошем – на случай, если мародеры, что поселились в ховринском особняке, заберутся к ней в комнату. Клаварош обучил и подходящему удару – вроде бы исподтишка, но смертельному. Она не раз сама себе обещала, что пустит этот нож в ход. Но даже тогда в глубине души знала, что неспособна убить человека. И вот Мишель требовал, чтобы она во имя их прекрасной любви пошла и убила московского обер-полицмейстера. Сам не шел – а ее посылал.

Вдруг ей стало ясно – все его крики и стоны искусно продуманы. Он проделывает то, что проделывал уже не раз, и весьма успешно: называет ее своей любовью и получает в ответ верность, покорность, нежность.

– … И возвращайся! – сказал он, зная, что возвращение невозможно!

А тот, к кому ее посылал сейчас Мишель, не сказал ей ни слова – но пытался спасти в чумную осень от нищеты, и потом он же пытался спасти от Мишелевой лжи, прислав найденные в шулерском притоне векселя. Убить его было так же невозможно для Терезы, как обернуться птицей или перенестись в свое детство.

– Иди, иди, убей его, убей… – твердил Мишель, поворачивая свою подругу лицом к воротам, к себе – спиной, приникая губами к ее шее и страстно целуя. – Иди же, убей его… отомсти за все… иди!..

Если до сей поры Тереза ощущала свое существование как некий вид загробного бытия и не возражала, то сейчас спасительный страх перед настоящей и непоправимой смертью пробудил в ней отчаянную жажду жизни. Она не могла убить Архарова! Ведь это означало ее собственную смерть.

И тем не менее она взяла нож так, как учил ее Клаварош, и плоское лезвие прижало к предплечью кружева, свисавшие с рукавов ее дорожного платья.

Мишель бормотал, целовал, приказывал – он не только обер-полицмейстера, он и подругу свою обрек на гибель, по-младенчески веря, что ей, верной его возлюбленной, не придет в голову мысль о его предательстве.

До сих пор Тереза ни в чем не могла ему отказать – так откажет ли в такой малости?

Незримые кузнечики собрались все вместе вокруг Терезы, миллионы, мириады сереньких кузнечиков, знающих лишь одну нотку, и голова ее уже раскалывалась, заполненная до отказа их сереньким неутомимым скрипом.

Такова теперь была ее музыка – не чистые клавикордные созвучия гениального ребенка из Вены, и не причудливость итальянской оперной арии, и не предсказуемая торжественность всех в мире менуэтов, а эта одинокая нота – схожая с ля бемоль, но не насыщенного, а пустого звука…

Как и любовь Мишеля, заменившая все, что только было в мире звучного и истинного!..

Вдруг, опомнившись, она стремительно собрала вместе все его слова, которые оказались лживыми, все его загадочные поступки, все его связи с людьми, по которым виселица плачет, и как раньше искала для любимого оправдания, так теперь ей спешно потребовалось прозреть и обвинить его во всем, чтобы единым рывком от него навеки освободиться. Но не удержала вместе эту охапку справедливых обвинений – все, все рассыпалось…

Потому что он целовал и приказывал, он был убежден в своей власти над ней.

До сих пор Тереза вверяла ему себя, свою жизнь и судьбу, без принуждения. Она сама выбрала свою любовь – тонкого и стройного мальчика, темноволосого и светлоглазого, капризного и пылкого, сама отдавала ему себя, мало беспокоясь о всем, что за пределами любви. Его болезнь она приняла как свою обязанность принадлежать ему безраздельно. Однако все это был груз, который человек способен нести лишь добровольно.

И лишь во имя того чувства, что приходит на смену самой пылкой любви и в человеческом языке не имеет имени.

– Ради нашей любви… – шептал он. – Я люблю тебя, только ты можешь спасти меня…

Ну что же, подумала Тереза, осталось отдать ему последнее, более у меня нет ничего – только иллюзия жизни…

И тут же сама себе возразила в отчаянии – нет, нет, нет!..

Если бы хоть кто-то другой – не единственный человек, пытавшийся помочь ей, вытащить ее из трясины!

Ненавистные кузнечики гремели, тесное шнурование раздражало безмерно, губы стоявшего сзади Мишеля сделались неощутимы… ей сделалось все безразлично, все – кроме себя самой, и когда возлюбленный с силой подтолкнул ее, направляя к калитке заднего двора, рука Терезы совершенно самостоятельно подалась назад, ощутила сопротивление, мгновенно его преодолела.

И окаменела, вдруг оглохнув.

Спасительница-натура уберегла ее – не дала услышать, как вскрикнул Мишель, схватившись обеими руками за живот, та же натура заставила ее сделать два шага вперед, чтобы он, падая, не ухватился за ее юбки, и не позволила обернуться.

Ножа в ее ладони более не было. Голоса за спиной, рук на плечах, губ на шее справа – не было.

Она избавилась от них, она их прекратила – и вздохнула с облегчением. Кузнечики – и те притихли.

Но краткий миг покоя сменился страхом.

Она была одна посреди ночной Москвы, боялась обернуться, все ее существо требовало помощи и защиты.

И нужно было наконец хоть кому-то объяснить, что делалось у нее в душе, рассказать про огромную ложь и про столь же огромное нежелание сопротивляться ей, про последнюю каплю лжи и про душу, в которой иссяк родник прощения.

Тереза побежала к калитке, вошла – двор был пуст, только в дальнем его углу, в курятнике, забеспокоился хриплый петух.

Возле крыльца светилось окошко. Она обрадовалась, что видит ступеньки, и взбежала по ним, толкнула дверь, оказалась в сенях.

Теперь у нее была цель – рассказать, рассказать!

Тех русских слов, что она знала, заведомо не хватило бы, но она даже не думала об этом, она просто знала – ее поймут, ее услышат, и ни при чем тут язык…

В людской шумели – праздновали новый чин хозяина. Был он полковником – стал бригадиром, это ли не повод?

Тереза шла наугад – где-то тут должна быть лестница в господские покои, так заведено – в больших домах спальня во втором жилье.

Откуда-то выскочил красивый малый, кудрявый и румяный, держа на сгибе левой руки розовый шлафрок, а в правой – свечу.

Она шарахнулась от от этого человека.

– Ты чего, Дунь? – недоуменно спросил он. – Их милости приехать изволят и к себе пойдут, так ты там погоди… успеешь еще поздравить! Идем скорее, что ты тут толчешься?

И поспешил к лестнице.

Тереза, ничего не сказав, пошла следом – по ступеням, по темным комнатам. Кудрявый камердинер отворил дверь, и Тереза поняла, что неисповедимые пути Господни привели ее в хозяйскую спальню.

Камердинер приготовил все необходимое для ночного отдыха обер-полицмейстера. Там горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника распечатанная колода. Осталось только положить на постель свежевыстиранный и отутюженный шлафрок.

Хозяйничая, он раза два быстро глянул на Терезу, словно хотел о чем-то спросить, да не решился. Она же стояла, опустив голову, чтобы капюшон скрыл до подбородка ее лицо. Камердинер принял ее за другую – пусть, так даже лучше…

Уходя, камердинер застрял в дверях, словно ждал какого-то слова. Но не дождался. Дверь захлопнулась.

Следовало собраться с силами и приготовиться к неприятной беседе. Тем более – по-русски. Но сперва – проговорить все самое важное для себя по-французски, чтобы суметь объяснить… чтобы он понял то, чего мужчине понять невозможно…

– Нет, нет, нет… – сказала Тереза своему страху, – спокойно, спокойно…

И стала тщательно вытирать руки о юбку.

Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!

– Сударь, выслушайте меня, – так начала Тереза свою беззвучную речь. – Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!.. Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв – и я была мертва… нет, нет…

Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.

Она вдруг поняла – во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.

– Он посылал меня убить вас, – так хотела сказать Тереза, – да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож – и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!.. Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это – ложь, могла бы, если бы знала – что? Что он более из темницы не выйдет?.. Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…

– Это – безумие, – сказала она вслух.

А если безумие – может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?

О, где ты, спасительное безумие?..

Безумных не карают… безумные сами себя не карают…

Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые – все это вернется вместе с безумием!..

И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…

Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…

Он – сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное – довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…

Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!

Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так – душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…

– Нет, нет, нет, – сказала Тереза беззвучно. – Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…

И тут она услышала тяжелые шаги.

Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет – страх и надежда!

Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он – хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, – да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.

Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением – и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась – похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…

Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.

– Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?

Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему – иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась – сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…

Стало быть, нужно поскорее объявить себя – чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…

Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, – страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!..

Он догадался, что в спальне – отнюдь не Дуня, но как – одному Богу ведомо. Тереза поняла это по его движению – он вскочил с кресла, как будто в помещении – враг, и предстоит драка…

Голос его также был голосом человека, говорящего с малоприятной особой.

– Сударыня! Раз уж вы ко мне пробрались – не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите. Что же вы, сударыня?

Он приказывал – а она не была готова выслушать приказание и подчиниться. Он уже заранее был недоволен – и все, что будет сказано, заранее готов истолковать не в ее пользу.

И он же был сейчас ее единственным спасением!

Как нашкодившее дитя, ожидая наказания и все же веря в силу родительской любви, кидается к недовольной матери и припадает к ее коленям, – так Тереза устремилась к этому хмурому и готовому оказать решительный отпор мужчине, тряхнула головой, атласный капюшон соскользнул… она дала себя увидеть!..

Он замер – и было мгновение полнейшей тишины, полнейшего отсутствия мыслей и чувств, когда они оказались друг перед другом – Тереза окаменела, не дыша, он – также, не осталось в них ничего телесного, а только две души, уже готовые соприкоснуться.

Но миг, как ему и полагается, был краток.

Архаров опомнился первым. А, может, и не опомнился, не обрел рассудок, а утратил его окончательно.

Его качнуло к Терезе, кажется – помимо его воли…

Объятие было внезапным, мощным, безжалостным, звериным. Но именно такого она желала. Ей нужно было ощутить силу этого человека, чтобы увериться в своей безопасности. Пока он держит ее в охапке, как медведь добычу, ей ничто не угрожает, а объяснение подождет…

И, как вспыхивает искра от огнива, ярко и пронзительно вспыхнула коротенькая мысль: спасена, спасена!..

Главное – довериться, отдаться, и тогда уж точно спасена…

Странное состояние – когда душа плавает под потолком, а тело готово к величайшей покорности. Тереза знала это состояние, но тогда она была иной, она сама в себе его воспитала, и знала она, что так должна отзываться только на прикосновение Мишеля, которое никогда не было грубым. Теперь же оно сперва изумило ее, потом вдруг обрадовало – это был миг необъяснимого счастья. Недоставало… недоставало поцелуя…

Безумие, о котором она умоляла Господа, снизошло на нее, радостное безумие торжествующей покорности. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться – рядом стоял мужчина, она ощущала его всего, она желала лишь, чтобы объятия стали еще теснее – как будто это было возможно.

В полной и безупречной темноте, которая бывает под опустившимися веками, заговорили два тела, губы нашли друг друга, поцелуя даже не потребовалось – одно их соприкосновение уже было как целый мир с солнцем и радугами. Тяжелые гулкие аккорды взволнованной крови зазвучали в голове и во всем теле.

И ничего не требовалось объяснять.

Она была спасена, спасена!

Тереза, уложенная на постель, сама притянула к себе этого человека, наслаждаясь его молчанием, и тяжестью его огромного тела, и атласной кожей под кончиками своих пальцев. Спасение могло быть только таким – страх исчез, огромное понимание возникло. Да, этот человек понимал ее более, чем если бы жил с ней рядом, в одном доме, годами делил ложе, и слышал в музыке то же, что и она. Его странные поступки происходили как раз от понимания – Тереза помнила все, и подарок, присланный с молодым гвардейцем, и векселя, будь они неладны, и его молчание в кабинете, когда она вернула деньги, и нежелание ее удерживать, и даже то, как он ушел от окна, в котором увидел ее и Мишеля…

Все повторилось диковинным образом – вернулась та ночь, когда она приготовилась к смерти, а он ворвался в ховринский особняк и вошел в большую гостиную с обнаженной шпагой, и только музыки не было – было то, во что превращается музыка, отзвучав, где-то в высочайших небесных сферах, было то, ради чего, собственно, и звучит в мире музыка…

Он был прост и груб, но Тереза чувствовала, что иным он быть сейчас не может – выплескивалось то, что скопилось за четыре года, разразилась долгожданная гроза – а кто пишет правила для грозы и кто требует их соблюдения от неудержимого ливня, от оглушительного грома?

Не было у него иного способа спасти ее – а прочее, то, что можно облечь в слова, пусть подождет…

Она не успела насладиться умиротворенным колыханием души на незримых волнах небесного эфира – измученная и внезапно счастливая, она провалилась в сон. Впрочем, и сна не было – а просто, открыв глаза, она увидела, что в комнате уже почти светло. Это был свет раннего утра, она видела его редко, но все же сообразила – время предрассветное….

Ее одежда была в изумительном беспорядке, а рядом, зарывшись лицом в подушку, спал полуодетый человек, которого она не сразу узнала.

Она отодвинулась от этого человека и разбудила в себе страх.

Вспомнилось все. Отчетливо вспомнилось, и Тереза была самой себе понятна во всех своих решениях и поступках кроме одного: как она здесь оказалась, в этой постели, с этим огромным человеком? Что он с ней сделал? Как вышло, что они – вместе?

Это было лишнее, совершенно лишнее! Она не желала этого! Она только не смогла воспротивиться!..

Мужчина, который смял ее тело, который должен был стать ее спасением, но, как видно, не смог, спал, даже не удосужившись снять с себя кафтан. Спереди все на нем было расстегнуто, и Тереза отвела взгляд – она не могла смотреть на большой белый живот, он сделался неприятен до дрожи, до ужаса…

Тереза, как всякая женщина, умела находить себе оправдания, знала, где их искать, и до сих пор успешно с поиском справлялась. Но события минувшей ночи были таковы, что она даже не могла бы самой себе сказать: голубушка, ты убила своего давнего любовника, а потом кинулась искать защиты к совершенно незнакомому, но обладающему немалой властью человеку, который в иных обстоятельствах вызвал бы у тебя лишь отвращение, и с перепугу отдалась ему, как не отдается последняя парижская шлюха! Это было слишком сурово и просто, а она менее всего на свете любила простоту…

Неведомо, что с Мишелем, – так сказала она себе, – может, он остался жив, и все, что было, – напрасно… Однако жизнь его уже иссякла, он обречен, он сам это знал, и не для того ли посылал любовницу убивать врага, что в глубине души надеялся – она не выдержит и, измученная любовью, своими руками погубит человека, затянувшего ее в этот черный омут? Он искал смерти, – так сказала она себе, – иначе не ввязался бы в интригу и не носился по Москве, умирающий и озлобленный, а лежал, окруженный заботой своей деревенской родни.

Он, возможно, был ей даже благодарен за эту попытку…

Не могла же она в самом деле одним ударом ножа убить человека!

Мишель жив, Мишель жив, ему удалось убраться из переулка, – так сказала она себе, чувствуя, что ночной страх уступает место чему-то иному. И ей следует поскорее покинуть этот дом – пока не проснулся огромный мужчина с ней рядом, пока не повернул к ней крупную голову и не сказал…

А что он мог сказать – неважно, Тереза боялась услышать самый его голос.

Ей казалось, что безумие накрывает человека, словно зеленоватой морской волной, и забирает душу сразу всю, целиком. О том, что оно приходит шаг за шагом, Тереза не знала – и не знала, что есть некий порог, у которого оно может помедлить несколько, чтобы окончательно измучить душу. Там, на этом пороге, оно довольно внятно и даже разумно врет, выстраивая мир на грани, мир из примет и чувств действительно существующих, но сложенных вместе по каким-то особым законам.