Текст книги "Блудное художество"

Она отчетливо понимала – нужно бежать, пока обер-полицмейстер не проснулся. Очнувшись и увидев женщину, которая ни с того ни с сего прибежала к нему ночью в спальню, он начнет задавать вопросы, ответа на которые не существует в природе… И за кого он примет эту женщину? И чего он от нее, проснувшись, потребует? И что он скажет, когда она, не подпуская его к себе, заговорит об убийстве? Ведь объяснить тот удар ножом тоже невозможно, нет в свете таких объяснений…

Рассказать про зимнее одиночество? Про чувство обреченности? Про присутствие смерти во всем, что было между ней и Мишелем? Про то, как задыхался Мишель, а она ощущала, что горло сузилось у нее самой и отказывается пропускать воздух? Про то, как она безумно устала жить любовью и смертью разом? Мужчинам не дано понимать это – да и не каждая женщина удержится от вопроса: что же ты не покинула своего любовника вовремя, разве ты к нему была цепью, словно каторжник, прикована?

Тереза ступила на пол и нашла свои сброшенные впопыхах туфли. Нужно было уходить, уходить, пока этот огромный человек спит… уходить, и Бог с ним, он был добр к ней когда-то, и она за все рассчиталась… как последняя тварь… уходить тихонько, на носочках, и лишь бы не скрипнула дверь…

Она отступала, пятясь, и смотрела на спящего с тревогой. Но он даже не пошевелился. И она была рада, что не видит его лица – он уткнулся в подушку, да еще развившаяся букля закрыла его щеку.

На полу лежала атласная накидка. Тереза подняла ее, но не сразу ей удалось закутаться – ткань проявила норов, выворачивалась наизнанку, капюшон словно взбесился. Или же обезумели руки, забыв простейшие женские навыки.

Тереза справилась с накидкой и встала, придерживая ее у горла, потому что понятия не имела, куда же идти дальше. У нее не было больше дома, у нее не было денег, а лишь драгоценности, подаренные Мишелем и зашитые в платье. Людей, которые могли бы ей помочь по доброте душевной, она тоже не знала. Единственный человек, способный что-то для нее сделать, лежал сейчас перед ней – но при мысли, что он сейчас может зашевелиться и открыть глаза, Терезу прошибала дрожь.

Однако, все утратив, она сделала некоторое приобретение. Одно, зато значительное.

С того дня, как выяснилось, что семейство Ховриных сбежало в подмосковную, бросив учительницу музыки на произвол судьбы, забыв ее, как корзинку с малоценными вещами, Тереза впустила в свое бытие смерть. У нее сложились странные отношения с воспоминанием о чумном лете – порой ей было неловко вспоминать, как она, нечесаная и голодная, играла на клавикордах, мечтая умереть и рухнуть на клавиатуру последним нестройным аккордом; порой она гордилась собой тогдашней, обреченной и гордой, избравшей прекрасную гибель.

Смерть присутствовала во всем – коли не телесная, от которой спас Клаварош, то духовная. Тереза ощущала, как отмирают и отваливаются, наподобие осенних листьев, привязанности и чувства. Когда она стала хозяйкой модной лавки – умерла музыка. То, что вернулось вместе с Мишелем, лишь сперва показалось ей музыкой. Потом, когда Мишель бежал, в Терезе умерла страсть, приказала долго жить жажда его объятий и губ. Он вернулся – и вместо любви нашел нечто иное. Тереза понимала, что она во власти этого человека и его болезни, а скинуть с себя эту власть не могла, не умела, как не умеет муха скинуть с тельца липкую паутину. И, наконец, зима, проведенная в старой усадьбе, умертвила в ней даже мысли – оставив простейшие: о еде, стирке белья, мытье головы, уничтожении вредных насекомых. Когда Мишель забрал ее, она уже была покорна, как остывающее тело.

В этом было какое-то особое, скверное наслаждение, игра в умирание затягивала, и казалось странным, что тело не желает участвовать в этих затеях души, все еще с охотой принимая еду, питье и даже редкие ласки.

И вот теперь, когда Терезе грозили тюрьма и суровая кара за убийство, жажда смерти покинула ее наконец. Она очнулась. Разум проснулся и взял власть в свои незримые руки. Найдя сперва спасение в архаровской постели, она собралась с силами – и, стоя неподвижно, соображала, как же ей спасаться дальше. Прежде всего – покинуть этого человека, покинуть и забыть. Забвение – вот что отныне спасительно. Затем – бежать из Москвы. Жив ли Мишель, умер ли – неважно, удобнее думать, что он жив и нужно скрыться, чтобы вновь не подпасть под его власть.

Тереза вздохнула и, пятясь, вышла из архаровской спальни.

Наверху ей никто не попался, внизу же дворня старательно делала вид, будто не замечает женщины, низко наклонившей голову, чтобы нависший капюшон скрыл лицо, и пробегающей от лестницы к сеням.

Мишеля в переулке не оказалось – ни живого, ни мертвого.

Это было ответом на безмолвную мольбу Терезы – пусть он будет жив, пусть отделается царапиной и пусть никогда более не попадается на ее жизненном пути! Сейчас она твердо знала, что удар ее был слабым и неточным.

Тереза вышла на Пречистенку. Останавливать раннего извозчика не стала. Ей хотелось на ходу обдумать свое положение, да и неизвестно – не донесет ли извозчик полицейским о даме в накидке, если Терезу начнут по-настоящему искать.

Утренняя прохлада ей понравилась. Она внушала ощущение, будто Тереза проснулась в каком-то ином времени, где ей не полагалось службы в доме Ховриных, знакомства с Мишелем и всех вытекающих отсюда неприятностей. Возможно, в этом времени была еще жива сестра Мариэтта, а чума еще только собиралась нагрянуть в Москву…

Мариэтта!..

Тереза поняла, что ей сейчас следует сделать. Мариэтта умерла от чумы, но семейство, в котором она служила, уцелело. Вот где помнят младшую сестру красивой учительницы. Ведь она прожила там несколько лет, играла с барышнями, хозяйка дома дарила ей кружевные рукавчики и ленточки. Вот где дадут на первое время приют, помогут продать хотя бы жемчужную нить, порекомендуют в хороший дом – смотреть за подрастающими девочками. Всякая сельская помещица норовить взять в дом французскую мадам, но не кого попало, а с приличной рекомендацией. Уехать из Москвы туда, где можно просто жить, трудиться, копить деньги на возвращение во Францию – что может быть лучше?

И вдруг возник в памяти коротенький, совсем простенький менуэт Рамо, который она играла совсем девочкой, самый подходящий для испорченных плохим преподавателем учениц, чтобы начать заново…

Он пронесся стремительно – а пальцы вздрогнули, шевельнулись, ожили.

Оставалось только выйти к Кремлю и к началу Тверской улицы, а там уж Тереза без труда нашла бы дорогу к хорошо ей известному дому.

Она пошла, ускоряя шаг, и те кавалеры, поднявшиеся ни свет ни заря, что заглядывали ей в лицо, могли прочитать во взгляде полнейшую безмятежность, как у проснувшегося младенца.

«Та, что вчера натворила странных дел, – не я, не я, и никогда мною не была, я же – вот, проснулась после жуткого сна и никаких грехов за собой не ведаю!» – так сказала бы Тереза даже ангелу небесному, спустись он к ней со своими строгими вопросами.

И не было в ее жизни странного человека, стоявшего в темной гостиной с обнаженной шпагой в руке и слушавшего музыку. Гостиной тоже не было. Той ночи не было. Ничего не было. Одно лишь будущее…

* * *

Архаров проснулся, несколько полежал, не открывая глаз, и вдруг резко приподнялся на локте.

В широкой постели он был один.

Приснилось?..

Нет, не приснилось, он знал это доподлинно. Здесь лежала женщина, он был с этой женщиной, он обезумел от ощущения невозможности происходящего, да, обезумел… не приснилось, черт побери, но куда она подевалась?

Колокольчик висел прямо перед носом, но Архаров его не увидел.

– Никодимка! – заорал он. – Дармоед хренов!

Камердинер прибежал не сразу – из понятной деликатности он не остался ночевать в гардеробной, где был слышен каждый вздох из спальни и каждый скрип кровати, а убрался в свою конурку.

До явления в дверной щели его румяной сладкой рожи Архаров успел внимательно оглядеть спальню. Никаких следов эта женщина не оставила – ни ленточки, ни тесемочки. Словно прилетела по воздуху и улетела точно так же…

Нет, она все-таки была. Придумать такое невозможно. А сны архаровские по этой части были куда как попроще, обыкновенные мужские сны, без звона в ушах и ощущения утраты своего немалого веса.

– Подавать фрыштик прикажете? – спросил Никодимка и тоже, Архаров заметил, скоренько оглядел спальню. Искал, стало быть, ночную гостью. А спрашивать побоялся.

Впрочем, он и ночью был весьма догадлив.

Когда Архаров прибыл, он не сразу доложил о гостье, а несколько погодя, после ужина, уже на лестнице и тихонько.

– Ваши милости Николаи Петровичи, – шепнул он, – к вам особа.

– Какая еще особа? – осведомился Архаров.

– Дамского полу. В спальню забралась.

– Дунька, что ли?

Архаров невольно усмехнулся, всем видом показывая – дамских особ ему еще на ночь глядя недоставало.

Хотя после всей суеты Дунькино общество было бы даже полезно. Отчаянная девка словно задалась целью влюбить его в себя – а коли так, без Марфиных советов не обходилась. А Марфа, скорее всего, научила ее ничего не просить и от мелких подарков отмахиваться, как черт от ладана. Стало быть, девка хочет знатного подарка – должности обер-полицмейстерской фаворитки. Ну, пускай старается. Он ее честно предупредил. Пусть не словесно – однако каждым своим словом давал понять, что бегать к нему – пусть бегает, более же ничего меж ними не будет.

И уже тогда следовало бы задуматься – отчего камердинер не ответил на простой вопрос.

Никодимка, высоко вздымая свечу, довел барина до дверей спальни. Распахнул дверь, пропустил, закрыл дверь, сам остался снаружи. Свои камердинерские приличия он соблюдал свято.

В спальне горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника приготовленная Никодимкой карточная колода – для обязательного пасьянса. Архаров со вздохом подумал, что вынужден невинному удовольствию предпочесть грешное. Отец Никон, к которому он всякий пост являлся исповедаться и причаститься, сказал печально, что при таком положении дел лучше бы жениться и угомониться, Дуньку, однако, гнать прочь не велел.

Архаров сел в кресло и расстегнул пряжки туфель, вытащил ступни и вздохнул с облегчением. Надо будет присоветовать Шварцу завести в подвале ящик новых башмаков, подумал он, именно новых и тугих, хождение в которых первые часы сродни пытке. А потом, чтоб добро не пропадало, разношенную обувку отдавать архаровцам – пусть донашивают в свое удовольствие!

Эта мысль развеселила его – он звонко, как всегда, расхохотался. Этими внезапными взрывами хохота он в свое время немало удивлял весь Преображенский полк.

– Дуня, чего ты там стала в пень? – обратился он к девке, что, закутанная в атласную накидку с капюшоном, почему-то жалась в углу. – Ступай сюда! Я знаешь что придумал?

Он хотел насмешить подружку туфельной затеей, чтобы затем уж, приведя ее в озорное настроение, завалить в постель. И еще успел подумать, что странно ведет себя с девкой: если бы князь Волконский увидел, как он развлекает свою мартонку, сильно был бы озадачен метаморфозой обычно хмурого и неуклюже-галантного с дамами обер-полицмейстера.

Дуня подошла, но подошла медленнее, чем полагалось бы, Архаров уже достаточно знал ее телодвижения и телесные ответы на его предложения. Тревога сдернула его с кресла, заставила поджаться, как если бы запахло хорошей дракой.

– Сударыня, – позвал Архаров. – Раз уж вы ко мне пробрались – не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите.

О таком способе решения важных дел его предупреждали: невелика наука сунуть рубль камердинеру, забраться в спальню к холостому чиновнику и под одеялом добиться того, на что в служебном кабинете ответ возможен один: нет, и ни за какие коврижки!

В полицейской конторе сейчас набралось сколько-то сыскных расследований, в которых были замешаны пускай не самые знатные московские семьи, но весьма почтенные. Да еще озабоченный праздником на Ходынском лугу Архаров отложил все иные дела на неопределенный срок. Неудивительно, что дамы уже ночью в спальню забираются.

– Что же вы, сударыня? – спросил он.

И тут она сделала два шага ему навстречу.

Как он мог по этим шагам, по наклону стана, по манере держать голову догадаться?.. Не мог – и все же его озарило. Именно озарило – и, как от вспышки яркого света у иных пропадает зрение, у него пропала способность мыслить. Он осознавал только, что перед ним – Тереза, что она прибежала сама, прямо в спальню, и более тут толковать не о чем.

Архаров не знал, что способен без единого слова наброситься на женщину и взять ее, как дикий зверь – свою самку. Даже навещая своден в столице, он считал долгом хотя бы сказать пару слов исполняющей свое ремесло девке. Даже приказывая Настасье прийти в спальню, он что-то говорил, пока оба укладывались в постель. Желание затмило рассудок – были он и она, мужчина и женщина, и единственным смыслом их существования казалось слияние, полнейшее, беззаветное, безрассудное, бездумное и безоглядное, столь же естественное и неудержимое, как слияние двух бурлящих и торопливых вешних ручьев в один.

Каждый мужчина, даже имеющий чрезмерно высокое мнение о своих способностях, все же приблизительно знает свои границы и пределы. Знал их, понятное дело, и Архаров. Но этой ночью пределы отсутствовали – растворились, сгорели! Он не удивлялся, он просто жил – как если бы, плавая в море, был то вознесен на гребень высокой волны, то вместе с ней низринулся к самому дну, а потом взлетел снова. Ему совершенно не был нужен отдых – да и ей тоже, потому что ни разу она не уклонилась от его решительных атак.

Сон одолел их – обоих разом…

Никодимкин потупленный взгляд при вопросе о фрыштике несколько смутил Архарова – да и кто не смутится, обнаружив, что спал прямо в камзоле, в чулках, при этом в полуспущенных штанах…

– Подай кофею с сухарями, – сказал Архаров, подумал и крикнул вслед камердинеру: – Еще пирога какого-нибудь прихвати!

Когда Никодимка ушел, Архаров снял наконец камзол и привел в порядок прочую одежду. Следовало бы вообще переодеться…

Он посмотрел на опустевшую постель. Что бы сие значило? Куда подевалась женщина? И для чего было ей убегать спозаранку?

Его мужской разум часто пасовал перед дамскими затеями. Да ту же Дуньку – порой отказывался понимать. Бегство Терезы было, в понимании Архарова, заурядной бабьей блажью, вроде Дунькиного отказа принять в подарок браслеты. Коли бы ей не понравилось – она бы хоть уклонилась от объятий, хоть попыталась высвободиться. Но она вела себя так же, как в сходных обстоятельствах Дунька, – самозабвенно. Уж это Архаров, имевший дело с дорогими и дешевыми девками, всегда мог отличить. Даже коли бы солгали уста – не могло солгать тело, а он ее тело почувствовал так, что полнее не бывает…

Примчалась, повисла у него на шее, позволила все – и исчезла…

Архаров велел позвать Меркурия Ивановича и осведомился, как вышло, что ночью по дому шастает женщина и беспрепятственно выходит, никем не задержанная.

– Разве это не господина Захарова мартона была? – удивился домоправитель.

До Архарова дошло – они же одного роста и несколько похожего телосложения, разве что Дунька чуть плотнее и округлости имеет более пышные. Немудрено, что особу в накидке с капюшоном опознали как Дуньку…

– Что нового? – спросил он у Меркурия Ивановича.

– В переулке у наших ворот тело подняли. С ножом в брюхе.

– Мать честная, Богородица лесная, и тут от них покою нет… Под носом у обер-полицмейстера друг дружку режут, – сказал сильно недовольный Архаров. – Что за тело, когда?

– Тело, ваша милость, монаху какому-то принадлежит. Подняли десятские вечером, как стемнело. При обходе обнаружили. Я чай, уж доставлено в мертвецкую.

– Время такое, что могли быть свидетели.

– Сегодня с утра, поди, уж ищут свидетелей. По всему выходит, что монаха закололи вскоре после того, как ваша милость домой вернуться изволила. До того наши бабы выходили в переулок – так никого не приметили. А потом уж десятские обход делали.

– Приятные новости ты мне к фрыштику припас, – проворчал Архаров. Тут явился Никодимка с подносом. Вместо одного заказанного пирога он принес их целую миску – поджаристых и жирных, с говядиной и с кашей. Очевидно, все же подслушивал под дверью и знал, что барину необходимо основательно подкрепиться. Архаров велел ему принести еще одну чашку, для Меркурия Ивановича, и впервые за долгое время поел с утра всласть.

Но странный это был фрыштик – Архаров то и дело, не донеся пирога до рта, усмехался.

Она пришла сама, пришла, когда он был уж свято убежден, что она покинула Москву и недосягаема навеки… Она поступила именно так, как он желал бы, – пришла и все позволила… и в этом было не то чтобы счастье, нет, что-то иное… впрочем, знал ли Архаров вкус счастья?..

Сдается, до сих пор – не знал.

Оказалось, что эта воздушная легкость души, эта умиротворенность ума и тела, чуть-чуть приправленные грустью оттого, что блаженство было и кончилось, ему совершенно незнакомы. И он удивленно исследовал сам себя, даже несколько пугая внезапными остановками и усмешками Меркурия Ивановича.

А уйти она могла по разным причинам.

Хотя бы из чувства неловкости и понятной женской стыдливости – примчалась сама, бросилась на шею, утром же ее одолело смущение. Но коли она в Москве – ее можно найти. Более того – она сама найдется. Она где-то поблизости. Она даст о себе знать… даст знак… записочку, что ли, пришлет, написанную по-французски, так что придется и эту литературу читать Сашке либо Клаварошу…

– Никодимка, где ты там? Прикажи экипаж закладывать, – сказал Архаров. – Меркурий Иванович, может статься, на дом письмецо принесут, так вели его тут же доставить в контору.

И искренне полагал, что сумел сделать свое лицо и свой голос деловито-равнодушными, как если бы письмецо было от приятеля-купца, сообщавшего, что привезены-де ему из Франции дорогие тонкие сукна модных тонов, так не угодно ли господину обер-полицмейстеру, чтоб прислать на дом сколько потребно на кафтан со штанами.

Съев два пирога, Архаров понял, что погорячился – они лягут в непривычном к утренним подвигам желудке неприятной тяжестью. Он допил кофей и встал. Следовало умываться, одеваться, чесать голову. Никодимка подал все свежее и особенно тщательно уложил архаровские букли. Рожа у камердинера была хитрая – возможно, он полагал, что днем барин встретится с незнакомкой, и от души хотел как-то его принарядить, сделать галантным кавалером.

И сподобился дармоед неслыханной награды – Архаров дважды хлопнул его по плечу.

Экипаж был подан к парадному крыльцу, Архаров вышел, вдохнул всей грудью и не смог сделать ни шагу – воздух показался ему изумительно свежим и вкусным. Мир внезапно похорошел, до такой степени похорошел, что даже думать не хотелось – а лишь дышать в полном оцепенении, и все тело соответствовало такому настроению, даже недовольный пирогами желудок – и тот затаился где-то, молчал, ничем своего недовольства не показывал.

Наконец обер-полицмейстер забрался в карету и покатил по Пречистенке к месту службы. Хотя туда ему совершенно не хотелось – праздник оказался весьма утомительным, а уж сколько шуров изловили архаровцы, так это уму непостижимо – казалось, со всей России сбежались эти подлецы на Ходынский луг. В шкафу у Шварца уже полки ломились от всевозможных дорогих побрякушек, отнятых у шуров, и еще предстояло все это добро вернуть хозяевам-растяпам.

Два праздничных дня были совершенно бесконечны.

После ночной суеты во чреве «Чесмы» Архаров, конечно же, не выспался. Они с Алеханом, прибыв на Пречистенку, сами расставили сервиз в столовой на большом столе и увидели, что он все еще неполон – если даже прибавить сухарницу, присланную Марфой и оставшуюся в чулане у Шварца, да ложки, найденные в доме Семена Елизарова, все равно недоставало золотого кофейника, одного из двух. Потом граф Орлов уехал, Архаров отправил спать Левушку, прилег было сам – но Никодимка поднял его ни свет ни заря и стал наряжать к большому приему. Для скорости в архаровскую спальню пришли Лопухин с Левушкой. Левушка тоже зевал во весь рот и норовил заснуть, пока ему загибали букли – высоко, открыв уши, по моде.

Новые туфли несколько жали и врезались в пятки – обер-полицмейстер старался лишнего шага не делать.

Втроем поехали на торжественное богослужение в Успенский собор, оттуда пешком перешли в Кремлевские палаты на прием. Там Архаров наконец встретился с Суворовым. Встали рядышком и тихо переговаривались, пока государыня в малой короне и императорской мантии, как-то внезапно постройневшая и помолодевшая, раздавала титулы и награды, сопровождая их приятными словами. При ней были наследник-цесаревич Павел с супругой (и Андрей Разумовской поблизости), братья Чернышовы – Захар Григорьевич, президент Военной коллегии, и Иван Григорьевич, президент Адмиралтейс-коллегии, оба Панины Никита Иванович, с недавнего времени министр иностранных дел, и Петр Иванович – на этого Архаров глядел весьма критически, прекрасно помня, с какой неохотой сей вельможа покидал Москву, чтобы ехать сражаться с Пугачевым.

Фаворит стоял поблизости – нарядный, в мундире генерал-аншефа, весь в бриллиантах, с красной лентой ордена Александра Невского через левое плечо.

– Вот уж некстати орденский девиз, – шепнул Суворов. – Знаешь, сударь? «За труды и Отечество». Хороши труды…

Орден был дан фавориту более года назад – как видно, в чаянии трудов грядущих.

А сейчас награждали тех, кто год назад одолел Турцию. Раздавали не только ордена, но и прозвания. Алексей Григорьевич Орлов за победу над турками в Чесменской бухте получил орден святого Георгия первой степени и стал именоваться Орловым-Чесменским, оно и разумно – чтобы уж никогда не спутали с братом. Князь Василий Михайлович Долгоруков, занявший Крым, кроме золотого «георгия», получил прозвание Крымского. Граф Петр Александрович Румянцев – крест и звезду Святого Андрея, а также прозвание Задунайского… Архаров только усмехался – дешево, да сердито!

Фаворит никакого титула не получил, но племянницу свою продвинул – Сашенька Энгельгардт в этот день была пожалована во фрейлины, и государыня обещала подарить ей свой портрет, когда она выйдет замуж.

Далее были осчастливлены люди не столь чиновные, кем-то из вельмож протежируемые. Румянцев-Задунайский позаботился о Петре Завадовском – и вот Завадовский с сего дня статс-секретарь. Завидовать ему Архаров, впрочем, не собирался – полжизни надобно потратить, чтобы набить голову всем тем, что с юности знал этот господин. Окончив иезуитское училище в Орше, он блестяще знал латынь и польский, освоил там историю, географию, физику и математику, а завершил образование в Киевской духовной семинарии, где блистал в диспутах на латинском языке.

И этот книжник мало того, что отличился на войне, куда его взял покровитель Румянцев, мало того, что сделался полковником, так еще и прославился тем, что подготовил текст Кючук-Кайнарджийского мира.

Суворов сильно беспокоился – как-то так вышло, что он до сих пор не был представлен государыне, сейчас ему это предстояло, а хотелось не ударить в грязь лицом. Еще он жалел, что не мог взять с собой Варюту – полюбоваться его торжеством. Варюта уже не покидала постели – со дня на день ждали появления настедника.

Немалая зависть была написана на лицах, когда Александр Васильевич, обласканный государыней, получил шпагу, эфес которой был усыпан бриллиантами. Один Архаров невольно усмехнулся – зная, сколько прост быт Суворова, трудно было подобрать менее удачную награду.

Ожидая услышать свое имя, он поглядывал туда, где выстроились посланники – английский, французский, австрийский… Хотелось видеть рожу француза Дюрана де Дистрофа, которому уже наверняка донесли о ночной неудаче.

То же намерение было и у графа Орлова-Чесменского. Но посол прятал глаза – не больно-то приятно было ему видеть торжество Алехана. Да и живой Архаров взора не радовал.

К концу приема Архаров, как и обещал Лопухину, представил его государыне. Но представил, уже пребывая в новом чине, – из полковника стал бригадиром. И, казалось бы, на минуту отвлекся – а Лопухин уже исхитрился попасть в кружок молодежи при наследнике-цесаревиче. И этому тоже стоило бы поучиться. Коли Бог не дал такой памяти и такой красы, как Завадовскому, такой мужественной стати, как фавориту, следовало хоть ловкость отточить…

После приема гости направились обедать в Грановитую палату, Архаров же переобулся в экипаже и поскакал на Ходынский луг – убедиться, что все готово к празднику, и узнать – не изловили ли кого драгуны.

Добирался он туда более часа – Тверская была забита людьми и экипажами, все стремились заблаговременно оказаться на месте, где, коли верить расклеенным по улицам афишам, ожидались всякие бесплатные чудеса.

Рабочие незадолго до рассвета были согнаны вместе, клялись и божились, что каждый исполнял свою обязанность, все были на виду, никто не пропадал и не прибегал со стороны «Чесмы». Никто из фокусников, зверовщиков и прочих штукарей не пытался сбежать. За это головой ручались их старшие, даже бухарцы, кое-как сообщили, что в их ватаге – лишь свои, и все на месте. Более того, с утра пришли новые – привели лошадей лихие наездники, калмыки и киргизы, нарочно для того выписанные, они на всем скаку денежку с земли поднимали и прошибали стрелами подброшенные вверх яйца. Также приехали артисты, которым предстояло исполнить в новом театре «Кинбурн» русскую оперу «Иван Царевич» для образованной публики – сказывали, слова написала сама государыня. Но особо возмутила Архарова восточная ярмарка. Он знал, что приглашены торговцы со всякой дребеденью, но не представлял себе, сколько места займут эти люди в чалмах и полосатых халатах.

Найти в этом столпотворении двух человек, одного из которых видел только Алехан, а другого вообще никто не видел, казалось невозможным. Алехан же был при государыне, которая явно давала понять придворным и посланникам свое к нему расположение. Один лишь Архаров, может, и знал, как болезненно принимал Алехан все добрые слова, все внимание двора – как ежели бы с ним, с умирающим, прощались навеки. Он сделал все, что мог, и именно поэтому должен был уйти теперь добровольно.

– Как только начнут пускать публику, наш убийца тут же найдет способ улизнуть, – сказал Архаров сопровождавшему его Шварцу. Только его при себе и оставил – прочие архаровцы были или здесь, готовые хватать шуров, или в полицейской конторе – чтобы город уж вовсе без присмотра не оставался.

– Он весьма сообразителен, – отвечал Шварц.

Пока обер-полицмейстер объехал Ходынский луг, дозорные дали знать – приближается ее величество.

Государыня прибыла в раззолоченной карете, ее и свиту приветствовали армейские полки, выстроенные у «Керчи», и народ. Затем она прошла в галерею, откуда могла видеть празднество чуть ли не на две версты вдаль. По сигналу с притотовленных для народа яств были сдернуты шелковые покрывала – и на двух огромных пирамидах явилось жаркое: целиком зажаренные быки и бараны в золотистой фольге, украшенные лентами и цветочными гирляндами, несметное множество жареных кур, брызнули фонтаны недорогого вина, повара с поварятами стали раздавать угощение, полицейские драгуны следили, чтобы не было опасной суеты и толчеи. Одновременно начали пускать к увеселениям – качелям, каруселям, кукольным представлениям, на вышках появились канатные плясуны-бухарцы с шестами и большими медными подносами для удержания равновесия. В каждом конце Ходынского луга было что-то свое – где пели и плясали цыгане, где состязались наездники, где раскинулась восточная ярмарка – туда-то и пошла наконец государыня покупать и дарить придворным всякие мелочи, пузырьки с розовым маслом, расшитые туфельки, шали и кувшинчики.

Архаров хотел было сыскать Левушку и Лопухина, но вспомнил – они перед фейерверком собирались в театр «Кинбурн», а до того – в огромную столовую «Азов». Обер-полицместер, объезжавший Ходынский луг верхом на Фетиде, наглядевшийся на все чудеса и почти оглохший от шума, понял, что если он отправится смотреть театральное зрелище, то уж точно сойдет с ума.

Ближе к ночи, уже после театрального представления, благородная публика стала подниматься на суда, рассаживаться в ожидании фейерверка. К тому часу утомленный Архаров уже был не рад Кючук-Кайнарджийскому миру. Но фейерверк его порадовал – в небе вспыхивали вензеля государыни и наследника-цесаревича, вращались огненные колеса, разбрасывая искры, возникали аллегорические фигуры – но висели в ночном небе не так долго, чтобы можно было досконально разобрать, чем они там занимались. А что касается возносившихся к небу «за Дунаем» и рассыпавшихся в вышине огромных золотых снопов – то всякий состоял, как Архаров знал досконально, из двадцати тысяч ракет.

После огненной потехи продолжались пиры и забавы, так что домой Архаров прибыл к рассвету, поспал часа два – и, сгоряча обув новые туфли, помчался в полицейскую контору, откуда его, как он и ждал, вытребовал к себе Волконский. Архаров не успел даже выслушать докладов о событиях вчерашнего праздника – только узнал, что наутро подняли много полумертвых тел, злоупотребивших дармовым вином, и несколько вовсе мертвых – потому что не обошлось без драк. От Волконского вместе поехли в пречистенский дворец, а потом день был исполнен такой суматохи, что к вечеру обер-полицмейстер совсем одурел и ехал домой, тая в душе страх – а вдруг, стоит раздеться, выдернут из постели и потащат разбираться с очередной дурью? Из экипажа он, кстати, еле вылез, – оказалось, что ноги несколько опухли и новые туфли доставляют изрядное мучение.

И – эта ночь… ее даже вспоминать было как-то неловко… слишком радостно, что ли?..

В полицейской конторе Архарова на пороге встретили с очередным недоразумением – самовольно возникшим недавно в Дурновском переулке образом Иисуса Христа. Выяснять подробности, разумеется, отправили Устина Петрова, до праздника он этим делом пости не занимался, но наутро после праздника поспешил в Дурновский переулок – и вот он стоял у кабинета, готовый рапортовать.

– Заходи, – велел Архаров. – Ну, до чего доискался?

– Образ там уж не первый год является, ваша милость. Еще когда при государыне Анне турку воевали, кто-то, уже не дознаться кто, привез в Москву пленного турчонка, – сказал Устин. – И подарил тогдашнему хозяину, а тот велел окрестить. И тут доподлинно случилось чудо!

Восторг в Устиновых глазах был Архарову хорошо знаком.

– При государыне Анне? – строго уточнил Архаров.

– Да!

– Так это не по нашему ведомству.

– Так без этого чуда ничего не понять.