Текст книги "Что было, что будет..."

Глава 2

Олимпия решила поговорить со своим бывшим мужем безотлагательно. По крайней мере, она подготовит почву и постарается выяснить, какова будет его реакция. В понедельник она с работы позвонила Чонси. Олимпия не стала вдаваться в подробности, а лишь сказала, что Вирджиния в восторге от полученного приглашения, а Вероника вряд ли захочет появиться на балу. И прибавила, что, скорее всего, она не изменит своего решения.

А этим же утром за завтраком разразился еще один скандал. Вероника заявила, что, если мать будет настаивать на ее участии, она переедет жить к бабушке Фриде. Как ни странно, Гарри поддержал ее, а потом еще и подлил масла в огонь, заявив, что и Вирджинии нечего делать на этом балу, так что Джинни ушла в школу вся в слезах, успев перед уходом заявить отчиму, что ненавидит его. В результате вся семья оказалась ввергнута в гражданскую войну.

Накануне вечером Вирджиния позвонила брату. Тот с пониманием отнесся к тому, как восприняла предстоящий бал Вероника, однако же встал на сторону матери и Джинни и сказал, что быть на балу должны они обе. Все их двоюродные и троюродные сестры в Ньюпорте уже прошли через это, к тому же Чарли, как и Олимпия, прекрасно понимал, как расстроится отец, если Вирджиния с Вероникой проигнорируют свой первый светский бал, участие в котором было их законным правом и, более того, непреложной обязанностью.

Одним словом, было совершенно непонятно, как можно было урегулировать эту ситуацию таким образом, чтобы все остались довольны.

Олимпия и Гарри практически не разговаривали, когда уходили сегодня на работу, что, вообще-то, было само по себе редчайшим случаем. Они бы и сами не могли вспомнить, когда ссорились в последний раз. Но сейчас война разгорелась нешуточная.

Олимпия хорошо знала своего бывшего и правильно просчитала его реакцию. Чонси завелся с первой же фразы:

– Олимпия, да у тебя не дом, а шайка бунтарей левацкого толка! Вы чему там детей учите, если Вероника воспринимает традиционный бал дебютанток как наступление на права неимущих? Какое-то сборище коммуняк! – разорялся Чонси.

Другой реакции от него Олимпия и не ждала.

– Чонси, я тебя умоляю, они же еще дети! Легко впадают в эмоции. Вероника у нас всю жизнь стоит на защите униженных и обездоленных. То она – Че Гевара, то – мать Тереза. Повзрослеет – образумится, а пока она так самовыражается. Думаю, что семи месяцев ей хватит, чтобы успокоиться. Главное – сейчас не устраивать из этого шума. Начнем на нее давить – она упрется. Так что прошу тебя, прояви выдержку и благоразумие!

Кто-то в этой ситуации и впрямь должен был сохранять здравомыслие. Но Чонси, конечно же, такая роль не устраивала, что, впрочем, не стало для Олимпии неожиданностью.

– Ну вот что, Олимпия, позволь тебе объяснить, как я ко всему этому отношусь, – как всегда, высокопарно и назидательно изрек он. – Я не намерен мириться с тем, что у меня растет дочь-революционерка, и считаю, что такие поползновения надо душить в зародыше. Я ни от кого не потерплю этой левацкой бредятины, надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Если она считает невозможным для себя появление на Аркадах, я откажусь платить за ее обучение в Брауне. Может вместо колледжа ехать рыть канавы в Никарагуа, или Сальвадор, или куда ей больше нравится, тогда и посмотрим, придется ли ей по нраву жизнь политического радикала. А станет вести такую жизнь, еще и в тюрьме может оказаться!

– Ни в какой тюрьме она не окажется, Чонси, не говори ерунды! – в отчаянии воскликнула Олимпия.

Ее бывший муж был настоящим столпом американского общества – упрямым и непримиримым. Никакие демократические преобразования не могли поколебать его убеждений. Может быть, в этом и крылась причина радикальных взглядов Вероники, это была ее реакция на образ жизни ее отца. Бóльших снобов, чем Чонси и его новая жена, было трудно найти, они оба были искренне убеждены, что у всех есть пони для игры в поло – или, по крайней мере, должны быть. Они вообще считали достойными своего внимания и общества исключительно аристократов, занесенных в Социальный реестр. Это был их критерий общественной значимости, а обычные люди для них попросту не существовали.

Олимпии, как и Веронике, воззрения Чонси были абсолютно чужды. Жизненная позиция Гарри была ей близка гораздо больше, хотя и он сейчас повел себя не самым разумным образом.

– Просто у твоей дочери обостренное чувство социальной справедливости, и я не вижу в этом ничего плохого. Надо только дать ей успокоиться, а там она и сама увидит, что никто от ее выхода в свет не пострадает и обиженным себя не почувствует. Обычный светский раут, а для них – веселая вечеринка. Я тебя умоляю, не затевай с ней никаких дискуссий! Если ты только заикнешься об оплате обучения, она вполне может выкинуть какую-нибудь глупость и откажется идти в колледж.

Но Чонси, похоже, ее не слышал и гнул свое:

– Вот тебе результат брака с евреем-радикалом! – Слова бывшего мужа больно ранили Олимпию. Олимпия замерла. Господи, неужели Чонси способен сказать такое вслух?!

– Что ты сказал? – ледяным тоном переспросила она.

– Ты слышала! – отрезал Чонси, не пытаясь смягчить свою резкость.

Иногда Чонси становился похож на героев фильмов тридцатых годов – спесивых и самодовольных. Такого откровенного чванства в приличном обществе теперь уже не увидишь – люди стали считаться с переменами в обществе и вести себя по крайней мере осторожнее. В этом отношении и Чонси, и Фелиция представляли собой редкие экземпляры.

– Никогда не смей говорить мне ничего подобного! Ты и мизинца его не стоишь. Теперь я понимаю, почему Вероника стала такой – она ни за что не хочет быть похожей на тебя. Господи, ты вообще когда-нибудь давал себе труд заметить, что вокруг тебя живут и другие люди и они ничуть не глупее тебя, они работают, не в пример тебе!

Чонси в жизни не знал, что такое работать по-настоящему. Сначала он был сыном богатых родителей, потом стал проживать наследство, а теперь, как догадывалась Олимпия, кормится с фондов своей жены. Праздная публика, праздная жизнь, одни сплошные амбиции. Может, отцовское пренебрежение ко всему и ко всем и его чванство и пытается искупить Вероника?

– Да ты просто лишилась рассудка, Олимпия, когда перешла в их веру! Никогда не мог понять, как ты смогла на это пойти. Ты же из семьи Кроуфорд!

– Нет, я из Рубинштейнов! – гневно возразила она. – И я люблю своего мужа! Мой переход в его веру был для него очень важен. А тебя это никак не касается! Моя вера – это мое личное дело, ты к этому никакого отношения не имеешь.

Она кипела от негодования и обиды. Неужели этого человека она любила?! Какое счастье, что она встретила Гарри!

– И ты пошла против всего, чем дорожили твои предки, чтобы только потрафить человеку, исповедующему более левые взгляды, чем сами коммунисты! – Чонси никак не мог уняться.

– Да о чем ты говоришь? При чем здесь все это? Мы с тобой обсуждаем бал, на который хотим вывезти наших дочерей. Ни о каких политических взглядах речи не идет, ни о твоих, ни о моих! При чем тут коммунисты? И проблема не в Гарри, а в Веронике.

– Два сапога пара!

По сути дела, Чонси был прав, но Олимпия не собиралась этого признавать. Сперва надо урезонить Веронику, а потом уж нужно будет поговорить спокойно с Гарри. Он разумный человек, и она не сомневалась, что в конечном итоге тоже изменит свою точку зрения. Чонси – другое дело, этот никогда не упустит возможности показать себя во всей красе – со своей манией величия и самодовольством. Эти качества в нем весьма успешно культивировала его супруга. Наверное, поэтому они и жили душа в душу, что исповедовали одни и те же принципы.

Олимпия отказывалась понимать, как вообще она могла выйти замуж за Чонси, пускай даже и молоденькой дурочкой. Сейчас, в сорок четыре, оглядываясь назад, она находила этому единственное объяснение – любовь ослепила и оглушила ее, лишила разума.

– Чонси, еще раз говорю тебе: не вздумай угрожать Веронике тем, что не станешь оплачивать ее учебу. Если ты это сделаешь, она выкинет какой-нибудь финт похлеще, я ее знаю. Бал – это одно, а учеба – это ее будущее! Учти, если посмеешь – я на тебя в суд подам.

Плата за обучение детей вменялась Чонси по условиям развода, но Олимпия понимала, что бывший муж вполне способен забыть о последствиях и нарушить обязательство, только чтобы настоять на своем.

– Валяй, Олимпия, подавай на меня в суд, мне плевать! Если не доведешь до сведения Вероники моего мнения, это сделаю я сам. Можешь даже сказать, что я им обеим откажу в этих деньгах, если они обе на Рождество не появятся на этом чертовом балу. Может, это ее образумит. Она же не захочет навредить Джинни, а если откажется от бала, сестра тоже пострадает. И мне плевать на твои угрозы и суды. Я им обеим ни копейки не дам, если обе не будут на Аркадах. Можешь надеть на нее наручники, напичкать успокоительным – выбирай любой способ, но она должна дебютировать!

Упрямый осел! Взрослый человек, а ведет себя как ребенок! Надо же, обратить пустячное дело в целую войну! Все окончательно потеряли голову, и это – из-за какого-то бала!

– Это нечестно по отношению к Вирджинии. Это шантаж, Чонси! Девочка и так расстроена. Джинни хочет поехать, и не ее вина, что так все обернулось. Прошу тебя, Чонси, хоть ты прояви благоразумие!

– Считай, что я беру Вирджинию в заложницы, чтобы заставить образумиться Веронику.

Олимпия и себя уже чувствовала заложницей. Конечно же, меньше всего она хотела начинать судебную тяжбу из-за оплаты обучения дочерей. Дети ей этого не простят, Вероника может наделать глупостей посерьезнее, да и Чарли будет не в восторге от такого поворота событий. Впрочем, из уст Чонси угроза звучала вполне реально.

– Чонси, ради бога, это же непорядочно! Речь идет всего-навсего о вечеринке, неужели из-за такой ерунды должны перессориться две семьи, а девочки остаться без колледжа?

Олимпия не стала говорить, что ей будет нелегко тянуть еще двух студентов – ведь она уже вносит часть платы за обучение сына. Не может же она требовать от Гарри взять это на себя, когда у девочек есть весьма состоятельный отец, который обязан платить за своих детей! А угроза наказать Вирджинию за упрямство сестры и вовсе несправедлива. Но Чонси привык к тому, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним. Он всегда, даже в юности, чувствовал себя хозяином жизни. Он и в их браке всегда на нее давил и, похоже, до сих пор не расстался с этой привычкой. Но вести себя так по такому ничтожному поводу?!

– Мне не нужна такая дочь, тоже мне – возмутительница спокойствия, революционерка! Олимпия, ради бога, представь, что я скажу своим друзьям, как буду выглядеть в их глазах?!

– Это не самое страшное в жизни, – ответила она.

Но для Чонси, судя по всему, такое положение дел казалось ужасающим. Ну как же! Его соплячка-дочь опозорила отца – проигнорировала такое событие, не появилась на балу! Как она посмела идти наперекор традиции, как посмела восстать против уклада жизни нескольких поколений их несравненного аристократического рода!

Для себя Олимпия уже решила, что, если Вероника наотрез откажется участвовать, она заставлять дочь не станет. Вирджиния же отправится на бал в любом случае, с сестрой или без. Затея Чонси сделать из нее заложницу – явный перебор и большая несправедливость.

– Даже не представляю себе большего унижения и не собираюсь поддаваться ее капризам! Можешь ей так и передать, Олимпия!

– А сам не хочешь ей сказать?

Олимпии надоела роль постоянного посредника. Она, само собой, взяла ее на себя, когда дети были маленькими. Но теперь, когда они выросли, пусть Чонси сам ведет с ними переговоры. Дочь только еще больше на нее обозлится. Если Чонси так хочет довести до нее свое мнение, пускай сделает это сам.

– И скажу! – бушевал бывший муж. – Не понимаю, как ты их воспитываешь? Слава богу, хоть у Джинни еще осталась капля здравомыслия.

– Мне кажется, надо дать страстям улечься, – вновь рассудительно предложила Олимпия. – Вернемся к этой теме в сентябре. Или даже позже. А пока я пошлю подтверждение от имени обеих. И чек. – Сумма была невелика, на Аркады приглашали девушек не столько из самых богатых семей, сколько из самых аристократических. – Веронике даже не надо знать, что ее записали. Скажем ей, что все решим осенью, а за лето, может, она изменит свое решение. В ее возрасте взгляды и убеждения так быстро меняются!

– Я не хочу, чтобы она считала, что настояла на своем. Пусть оставит при себе свое своенравие! Она должна это ясно понимать!

– Воображаю… – вздохнула Олимпия, представляя, какой последует взрыв эмоций.

Нет, все-таки не стоит сводить Чонси и Веронику сейчас. Если отец ее спровоцирует, Вероника упрется и будет стоять насмерть. Чонси никогда не был деликатным в общении. Он не умел ладить с дочерьми, да и с женой тоже. Деликатности в нем было, как в грузовике. Что до его принципов, то они даже Олимпию были способны толкнуть в объятия «коммуняк», как их называл Чонси. Да куда угодно, лишь бы подальше от этого сноба!

– Если потребуются фотографии, я пошлю два фото Вирджинии. – Никто не заметит их, не отличит. – И платье ей мы выберем. Прошу тебя, Чонси, не обостряй, оставим все как есть! Я сама все постараюсь уладить.

– Да уж постарайся! Если она не отступит от своего, за дело возьмусь я!

– Спасибо, что помог, – с сарказмом произнесла Олимпия, но Чонси, похоже, не заметил ее колкости.

– Хочешь, с ней Фелиция поговорит? – вдруг спросил он.

Услышав такое, Олимпия чуть не застонала. Тактом Фелиция не отличалась, да и девочки ее никогда не жаловали. Терпели только ради отца, в душе считая противной и неумной. И Олимпия с ними не спорила.

– Я сама этим займусь, спасибо.

Олимпии удалось завершить разговор раньше, чем он окончательно вывел ее из себя, а это уже было маленькое чудо. Общение с Чонси Уокером могло довести ее либо до бешенства, либо до полного измождения. После разговоров с бывшим мужем она всегда чувствовала себя абсолютно обессиленной.

Олимпия еще не успела прийти в себя, когда позвонила свекровь. О звонке миссис Рубинштейн ей доложила секретарша.

Олимпия удивилась. С чего бы это свекровь вздумала звонить в ее офис? Вряд ли из-за бала, Гарри редко посвящает мать в свои проблемы. Впрочем, все возможно – семейство было взбудоражено. Волны после шторма могли докатиться и до Фриды.

– Добрый день, Фрида, – поздоровалась Олимпия усталым голосом. Семейные распри отняли у нее последние силы, да и на работе день выдался не из легких. – Ничего не случилось?

– Это я у тебя хочу спросить. Мне позвонила Вероника и сказала, что страшно на тебя зла и хочет переночевать у меня.

Олимпия закусила губу. Ей не понравилось, что дочь пытается убежать от домашних проблем, хотя тесные отношения девочек с матерью Гарри она всячески приветствовала. Фрида была добрая, сердечная, мудрая женщина, золотое сердце. И детей Олимпии она любила как своих.

– Звоню узнать твое мнение, как мне следует ей ответить.

– Спасибо, Фрида. Вообще-то, я бы предпочла, чтобы она эти дни побыла дома, нам надо кое-что уладить. Возраст у девочек – сама понимаешь! Вот на выходные вместе с Максом я бы их к тебе отправила, если хочешь внука повидать.

– Отлично. Ты же знаешь, я люблю, когда они у меня. Джинни тоже пришлешь?

– Честно говоря, девочки поругались, – вздохнула Олимпия.

– Из-за чего?

– Из-за такой глупости, что даже говорить не хочется. Долго объяснять…

Фрида не стала признаваться невестке, что сын ей уже все рассказал. Он заезжал пообедать, в чем не было ничего из ряда вон выходящего, и поделился с матерью. Та восприняла проблему совершенно иначе и прямо ему об этом заявила. Сказала, что он преувеличивает, что такой бал – это только повод развлечься. Фрида никак не могла взять в толк, при чем тут дискриминация или какие-то гонения.

Гарри убежденно заявил, что это мероприятие расистского толка. Фрида возмущенно фыркнула и отчитала сына. Зачем раздувать из мухи слона? Этот бал – своего рода клубное мероприятие, сказала она. Может же существовать клуб молоденьких девушек протестантской веры. А еще Фрида напомнила сыну, что в ее отделении женской еврейской организации «Хадасса» тоже нет ни одной католички, но их за это никто не бойкотирует и не предает анафеме. Всякий клуб имеет право допускать в свои члены тех, кого считает нужным. К тому же для девочек, по ее мнению, это будет полезный опыт. Фрида считала, что Вероника должна уступить, и собиралась при первом же подходящем случае сказать ей об этом.

В ответ Гарри обвинил мать в либерализме и сразу после обеда поспешил распрощаться. На работу он вернулся в дурном расположении духа и за весь день ни разу не позвонил жене.

– Прости, что Вероника тебя побеспокоила, – извинилась Олимпия перед свекровью. – Это буря в стакане воды, но на данный момент страсти кипят и уступать никто не собирается.

– Могу я чем-то помочь? – поинтересовалась Фрида.

В этом была вся Фрида – деятельная и отзывчивая, всегда готовая к прощению, несмотря на все, что ей довелось пережить.

Олимпия искренне восхищалась свекровью. Фрида редко вспоминала вслух о своем детстве, но от мужа Олимпия знала, какой ужас она пережила, когда лишилась всех близких, и какие мучения ей выпали в концлагере. Долгие годы потом ее преследовали кошмарные сны, но у нее хватило ума обратиться к специалистам и пройти курс психотерапии. Характер у Фриды был золотой, и Олимпия испытывала к свекрови глубочайшую привязанность и уважение. Она не уставала благодарить небо за то, что оно послало ей такую свекровь.

– Боюсь, Фрида, ты тут вряд ли чем поможешь. История просто дурацкая, мне даже говорить о ней неловко. Дело в том, что девочки получили приглашение на бал дебютанток. Я в свое время тоже на таком была. Это давняя традиция, возможно, сейчас она выглядит нелепо, но для участниц это незабываемое событие. Конечно, находятся люди, как, например, мой бывший муж, которые считают, что без всей этой светской мишуры настоящий аристократ и дня прожить не может. Но это сущий вздор. Это всего лишь праздник – волшебный, трогательный бал, как в сказке про Золушку. На мой взгляд, никому от этого ни жарко ни холодно. Не буду спорить, это мероприятие для избранных, а Гарри с чего-то взял, что оно пронизано неонацистским духом. Вероника считает меня фашисткой, а Чонси объявил нас всех коммунистами и грозится не оплачивать обеим девчонкам учебу в колледже, если они вместе не явятся на Аркады. Это нечестно! Вероника еще не знает о его реакции, но утром она наотрез отказалась от бала и грозилась, что переедет жить к тебе. Дескать, из-за моих убеждений – они ей, видите ли, претят! А Джинни, наоборот, мечтает об этом бале, рвется покрасоваться. Гарри заявил, что никуда не поедет и ничего не желает слушать. Чарли разозлился на Веронику. Сестры готовы друг другу горло перегрызть, а на меня так и вовсе ополчились все разом. Единственный человек в доме, кто еще сохраняет здравомыслие, это Макс, который заявил, что от этого бала одни неприятности и лучше бы уж девчонки никуда не ездили.

– Очень разумно! – Обе женщины посмеялись.

– Не знаю, Фрида, что теперь и делать. Это буря в стакане воды, я понимаю, но, знаешь, мне самой ужасно хочется, чтобы девочки там побывали. Ностальгия, наверное. Или дань традиции. Не думала, что все из-за этого встанут на уши. Я начинаю чувствовать себя чудовищем, что попросила их принять приглашение. Про Гарри и говорить боюсь, он меня убить готов. – Олимпия была по-настоящему расстроена, с таким трудом обретенное после разговора с Чонси спокойствие покинуло ее.

– А ты отправь их подышать воздухом, – посоветовала свекровь. – А с Джинни прокатись по магазинам, купите платья ей и Веронике. Сыну моему скажи, чтобы поумерил свой пыл. Нацисты – это те, кто в Германии жжет синагоги, им не до светских балов. – Сама она это ему уже высказала, когда он сегодня заезжал. – Не обращай на них внимания! Веронике надо дать время выпустить пар. Этим все и кончится, помяни мое слово! Сама-то в чем пойдешь? – вдруг оживилась Фрида, и Олимпия расхохоталась. Вопрос по существу.

– В смирительной рубашке. Если мое семейство не образумится, они доведут меня до сумасшествия. – Ей вдруг пришла в голову одна мысль, и Олимпия решила немедленно узнать, как отреагирует свекровь. Она хорошо помнила, что сказал на этот счет Гарри. – А ты, Фрида, не хотела бы поехать?

– Ты это серьезно?

Свекровь опешила. Из слов сына она поняла, что это невозможно, что мероприятие это сугубо для избранных «чистых» кровей. Вот почему сама она ни за что не стала бы задавать вопросы и приглашения не ждала. Но даже это не меняло ее убеждения, что внучки должны принять приглашение, – и это никак не связано с ее участием или неучастием.

Фрида Рубинштейн была необыкновенно тактичной свекровью, никогда не навязывала ни своего общества, ни своего мнения ни снохе, ни сыну, ни их детям. Мягкая по натуре, она с первого дня проявляла к Олимпии необычайную доброту – полная противоположность первой свекрови, которая, как и ее сын, отличалась снобизмом и зловредностью. «Яблоко от яблони недалеко падает» – пословица подтверждалась в обоих случаях.

– Конечно, серьезно! – подтвердила Олимпия, благодарная пожилой женщине за поддержку.

– Я думала, евреев и черных туда не пускают, – осторожно проговорила Фрида. Именно так сказал ей за обедом Гарри, этим-то и объяснялось его неприятие мероприятия.

– В приглашении об этом ни слова, – ответила Олимпия.

Впрочем, справедливости ради надо было признать, что в стародавние времена на сей счет существовали неписаные правила. Она надеялась, что теперь все стало иначе. Правда, сама она давно уже не интересовалась светскими условностями и не знала, подверглись ли изменениям прежние установки. Но ей и в голову не могло прийти не пригласить с собой Фриду – плевать на все правила и на то, что кому-то это может не понравиться!

– О чем мы вообще говорим? – взволнованно продолжала Олимпия. – Ты – член нашей семьи. Девочки расстроятся, если тебя там не будет. А мы с Гарри – тем более.

– О боже! Я и не думала, даже представить себе не могла… Вот Гарри-то удивится… Но я бы очень хотела хоть одним глазком взглянуть на эту красоту – девушки в длинных платьях, музыка… Где еще такое теперь увидишь?! А что же я надену?

Олимпия засмеялась, от души отлегло. Похоже, свекровь на ее стороне.

– Что-нибудь подберем. Поближе к делу пробежимся по магазинам, купим тебе роскошное платье.

Олимпия внезапно поняла, что для ее свекрови это действительно будет особенное событие – как и для Джинни. Да и для Гарри – только в ином смысле. Для Фриды этот бал словно олицетворяет все, чего она была лишена в юности. Она, вероятно, воспринимает его как запоздалый дар, как удивительный праздник, пусть и не ее молодости. В ее юности не было ничего подобного, там царила нужда и тяжкий труд в швейных мастерских. Поэтому для нее так много значит приглашение на такое шикарное мероприятие, тем более – из уст невестки. И Олимпия ни за что не лишит ее этого удовольствия. По голосу Фриды было слышно, как она взволнована.

– Но ведь надо будет что-то с длинным рукавом искать, – тихо проговорила та. Олимпия все поняла: Фрида, как всегда, была озабочена тем, как прикрыть свою лагерную отметину.

– Обещаю, мы выберем то, что надо. Подберем тебе идеальный наряд, – сердечно произнесла Олимпия.

– Вот и замечательно! В выходные я попробую поговорить с Вероникой. Нельзя, чтобы она испортила праздник сестре. Борец за социальные права, Чавес никогда не узнает, что она там жизнь прожигает, а вдвоем с Джинни им будет только веселее. Сыну моему скажи, нечего быть таким занудой. Ему просто фрак надевать неохота! А если не поедет – мы и без него прекрасно развлечемся. До декабря еще далеко, к тому времени все успокоятся. Не позволяй им портить тебе жизнь! Береги себя, деточка… – с нежностью проговорила Фрида.

За все тринадцать лет брака с Гарри Олимпия ни разу не слышала от свекрови худого слова. Напротив, она всегда могла рассчитывать на ее поддержку и понимание. Перейдя в иудейскую веру, Олимпия навеки завоевала любовь и преданность свекрови. Фрида была удивительной женщиной – она сразу поддержала выбор сына. А ведь на руках у Олимпии было трое своих детей, которых надо было еще растить и растить. Фрида, не жалея сил, вседа была готова прийти на помощь Олимпии. Вот и сейчас она сразу верно оценила ситуацию и все поняла с полуслова.

– Помечу себе в календаре. Давай назначим наш поход по магазинам на сентябрь, когда поступят в продажу осенние коллекции. Может, черный бархат? Что скажешь?

– Скажу, что ты самая потрясающая женщина на свете! И в черном бархате и без… – В глазах Олимпии заблестели слезы. – Мне повезло, что жизнь нас свела.

– Да будет тебе! И не загружай себя этими проблемами. Все будет хорошо! Гарри перекипит. Он ведет себя глупо, раздувает из мухи слона. – «Как и все остальные», – подумала Олимпия. – На один вечер может и поступиться своими принципами, повеселиться от души, вкусно поужинать – вместо того, чтобы закатывать тебе сцены.

Попрощавшись со свекровью, Олимпия почувствовала, что настроение ее улучшилось. Она даже похвалила себя за правильное решение пригласить на бал и Фриду. А что – это же выход из трудного положения… И Фриде радость, и ее влияние на Веронику может возыметь действие. Да и Гарри любит мать и считается с нею.

Прошло несколько минут, и в кабинет вошла еще одна из партнеров фирмы, Маргарет Вашингтон. И сразу заметила, что Олимпия чем-то озабочена.

– Похоже, этот день тебя доконал, – констатировала Маргарет.

У нее самой выдался трудный день, она корпела над апелляцией по коллективному иску, который фирма готовила против сети предприятий, сбрасывавших в реку токсичные отходы, но первые слушания проиграла. Маргарет по праву считалась одним из лучших адвокатов в их компании. Училась в престижнейших университетах – в Гарварде, потом на юридическом факультете в Йеле. Но она была темнокожей, и Олимпия не спешила делиться с ней своими проблемами – вдруг ненароком заденешь ее чувства или невольно обидишь. Она походила вокруг да около, но потом все же не удержалась и рассказала все.

Реакция Маргарет была точно такой же, как у свекрови:

– Господи боже ты мой! Мы губим природу химикатами, торгуем табаком и выпивкой, половина нашей молодежи сидит на наркотиках, которые можно достать на каждом углу, не говоря уже об оружии… У нас один из самых высоких в мире процентов самоубийств в возрасте до двадцати пяти, и мы при каждом удобном случае влезаем в военные действия там, где нас никто не просит и не ждет. Фонд социального страхования практически обанкротился, государство увязло в долгах, политики в подавляющем большинстве продажные, система образования трещит по швам… А от тебя твоя дочь и муж требуют, чтобы ты испытывала угрызения совести из-за какого-то игрушечного бала для белых? Ничего не понимаю! К твоему сведению: в гарлемском клубе, куда ходит играть в лото моя матушка, нет ни одной белой женщины. Но она почему-то не испытывает по этому поводу ни малейших угрызений совести. Гарри бы еще в пикет какой-нибудь записался! Это же не марш неонацистской молодежи, а бал молоденьких глупышек в нарядных белых платьицах. Знаешь что? Я бы на твоем месте обязательно заставила ее пойти, раз она, дурочка, сама не понимает. И совесть бы меня не мучила. Скажи своим, пусть угомонятся. Я вот, например, в студенческие годы в каких только акциях протеста не участвовала, однако же ваши Аркады меня нисколько не задевают.

– Мне и свекровь так говорит. А Гарри считает это проявлением неуважения ко всем его родным, погибшим в Холокосте. Я начинаю чувствовать себя подругой Гитлера Евой Браун.

– Ну, хорошо, хоть свекровь рассуждает здраво. А что она еще сказала? – с интересом спросила Маргарет.

Маргарет была красивая женщина, несколькими годами моложе Олимпии. В юности она даже подрабатывала фотомоделью, снималась для журналов «Харперз Базар» и «Вог» – чтобы было чем платить за учебу.

– Спросила, как я отнесусь, если она купит себе платье из черного бархата, и когда мы с ней сможем пройтись по магазинам.

– Вот именно! Такая же реакция, как у меня. Пошли их всех подальше, Олли! Пусть твоя революционерка умерит свой пыл, и мужу тоже пора образумиться. Правозащитники против этого бала не выступают? Ну так и ему нечего возмущаться. А твой бывший – просто козел!

– Это точно. Он бы предпочел отказаться от дочери, чем смириться с тем, что дочь отказывается выехать в свет. Я просто хочу, чтобы они получили удовольствие – как я в свое время. Никакого политического подтекста тут нет – и никогда не было. Мой первый бал пришелся на семидесятые годы. В шестидесятые, по-моему, они популярностью не пользовались, а в сороковые и пятидесятые на них еще женихов ловили, так что, можно сказать, тогда это была жизненная необходимость. Теперь об этом, конечно, речи не идет, девчонки просто наряжаются, форсят и флиртуют с кавалерами. Один-единственный вечер как дань традиции ради фотографий в семейный альбом. Никаких поруганных ценностей!

– Говорю же тебе, у нас в Гарварде было полно девчонок, которые выезжали на балы и в Нью-Йорке, и в Бостоне. Но лично мне было на это глубоко наплевать, меня это нисколько не трогало. Один раз подруга даже с собой приглашала, но у меня как раз фотосессия тогда была для одного модного журнала. Так что еще неизвестно, кто кому тогда завидовал!

– Слушай, Мэг! Так поедем с нами! – с воодушевлением предложила Олимпия.

– Ты серьезно? А что? Я бы с удовольствием полюбовалась на всех этих красоток и на снобов – их родителей.

У Олимпии даже в мыслях не было, что появление на Аркадах темнокожей Маргарет может кому-то показаться неуместным. Пусть ее предложение и было продиктовано порывом, но порыв этот был вполне искренним.

Итак, она уже пригласила на англосаксонский бал еврейку и афроамериканку, да и сама она, к слову сказать, тоже уже не была христианкой. Если же оргкомитету по какой-то причине это не понравится – это не ее проблема.

– Хорошо бы Гарри в конце концов одумался, – со вздохом произнесла Олимпия. Она совершенно не выносила ссор с мужем. После малейших размолвок с Гарри у нее все валилось из рук.

– Если нет – ему же хуже, много потеряет. Сам себя накажет. Дай ему время спуститься с небес на землю. Еще образумится, когда узнает, что мать с тобой солидарна и тоже считает, что обеим девочкам надо принять приглашение.

– Да, – вздохнула Олимпия. – Дело за небольшим – уговорить Веронику. В противном случае пускай они с Гарри на пару пикетируют бал. С транспарантами против любительниц мехов и в защиту животных, бездомных, безработных и представителей небелой расы.