Текст книги "А за околицей – тьма"

Ярина взмахнула крыльями, ловя ветер. Огляделась, вбирая иную картину, иные запахи. Мир с высоты был совсем другим, и воздух держал крепче ветвей, крепче почвы. Впереди сияла река, вилась меж деревьев, как путь от неба до неба, уводила, звала. Снежные цветы опускались с туч, осенние цветы тянулись из-под корней. Зелень елей, краснота сосен, желтизна дубовых ветвей, синева вязов – всё смешалось, слилось в сплошной ковёр под крыльями, а река отражала небо, и ухала впереди крохотная сова…

Ни в ступе такого не было, ни – пришло из будущего приветом, мимолётным чувством – на спине чёрного коня. Бесконечная удаль, широта и свобода. Казалось, до звёзд долететь можно!

Все мысли выдуло из головы встречным гулом. Лес кружился внизу, расстилался, раскрывал тайные поляны, колдовские тропы, норы, овраги, травы. Мелькали воршуды помельче, покрупнее: соломенные крыши, деревянные коньки, огоньки, околицы, хороводы. Без звука рвалась синь неба, наполнялась чернилами ночи, брызгавшими в закат. Солнце летело навстречу, ложилось на землю красным шаром, полыхая, золотя дремучие деревни. И пахло свежо и сладко, маревом и морошкой, и казалось, что сердце птичье разрослось, заняло всё тело, и только и есть в мире, что сердце, ветер и небо.

Пока не село солнце, пока не вытянулись тени и не упала на лес тьма, кружили сова и сокол, яростно метались меж туч. Наконец сова подрезала сокола, махнула, принялась снижаться. Сокол, прощаясь с небом, взвился, вкрутился в облака, взмыв к самым звёздам, крупным, лунными бусинами расшитым. Сквозь волчий вой, сквозь песни ночных пичуг вернулся к земле. Следом за совой широкими кругами пошёл к незнакомой поляне.

Приземлившись, сова обернулась Обыдой, сокол – Яриной.

– Что, понравилось? – запыхавшись, спросила яга.

– Понравилось, – выдохнула Ярина, сверкая глазами. – Почему так вышло? Я не думала ничего такого, не колдовала…

– Время пришло. У каждой яги своя птица. Я, волею Инмара, маленькая сова. Ты, ишь, сокол! Есть места, куда ни ногами не дойдёшь, ни в ступе не долетишь. Такие моря есть, за которые только на крыльях… Для того и птицы. Но помни, Яринка, птахи – светлые твари, пред очами Инмара летают, на его берёзе гнёзда вьют. Если замыслила птицей обернуться – только тогда получится, когда ничего дурного не будет на сердце.

«А сейчас?» – хотела спросить Ярина.

– А сейчас печалью смыло всю ложь, – грустно произнесла Обыда. – Не веришь ты мне, глазастая. Не веришь. Разве так я́ги растут? Но тут уж ничего не поделаешь.

Ярина опустила голову. Слово встало в горле, не выпустишь.

– Подставь ладонь, – со вздохом велела яга. Вся она разрумянилась, выпрямилась, словно светилась изнутри. – Подставь, глазастая, не бойся.

Ярина сделала шаг, вытянула руку. Обыда вложила в ладонь твёрдое стальное пёрышко.

– Теперь, глазастая, когда захочешь, сможешь соколом обращаться. Но только со светлой мыслью.

Ярина сжала подарок; пёрышко кольнуло ладонь. Яга подошла к ней, взяла за подбородок, заглянула в глаза пронзительными своими изумрудными огнями.

– Ты об этом половины не вспомнишь, глазастая. О полёте этом. О дне этом. Что надо, забудешь. Что надо, запомнишь. А крепче всего запомни вот что: подставляя ладонь, не бойся. Правой можешь оттолкнуть, а левую подставь. Потому что, если отрекутся друг от друга я́ги, порвётся цепь.

Обыда вздохнула, отвела взгляд.

– А теперь забывай. Забывай, что не надо. Про пёрышко подумаешь, что в лесу нашла. Про сокола – что Инмар одарил к четырнадцатой зиме. А больше и не вспомнишь ничего, не надо. Лети к той берёзе, у которой птахой обернулась, обращайся в человечье обличье да возвращайся домой, ко мне домой, глазастая.

Глава 10. Изнанка

 
Я не хочу быть ягой, Обыда.
Я не хочу этой доли тёмной.
Я не хочу быть во тьме забытой,
В тёмном безвременье прошлых комнат.
Я не хочу быть одной, Обыда,
Тенью в цепочке твоих горлиц.
Я не хочу быть во тьме забытой,
В тёмном безвременье чёрных горниц!
 

Ярина вошла в избу, выжимая косы, стряхнула с пальцев капли – барбарисовые бусы. Вошла, ни о чём не думая, вместо памяти – яблоневое облако. Вошла – и встала, притихшая, зачарованная белизной.

Как лунный блеск, как осень под первым снегом, как иней на серебре. Белее, чем грива коня, что носил на себе Утро Ясное. Белее, чем прядь на виске Обыды.

Полотно, не тронутое ни иглой, ни рукой.

– Что? Пошьёшь? – усмехнулась яга.

Ярина встала на колени, склонилась к полотну, как к водам Калмыши. Только эта гладь так просто не отразит. На этой сам решаешь, что отразится.

– Что вышить? – не своим голосом спросила Ярина.

– А что сама хочешь, то и шей. Хочешь – отворот, хочешь – оберег, хочешь – Сердце Леса.

Ярина поднялась; её бил озноб. На неверных ногах подошла к корыту, опустила руки по локоть в первый снег, собранный для неё Обыдой.

– Может, чаю выпьешь, согреешься? – предложила та. Хотела подойти, положить руку на плечо – и сама не поняла, отчего не подошла; наоборот, отступила, отодвинулась в тень. Ярина только головой покачала: не тревожь. Не твоё дело. Не твоё время…

Обыда ещё дальше отступила, в самый угол, вспоминая, как сама в первый раз пропускала сквозь пальцы тончайший выбеленный лён, настоящий холст, тот, на котором ни узелка нельзя спутать, ни стежка криво положить. Такой, вышитое на котором явью окажется. Воду в лохани подогреть – одно. Юными листьями выстелить зимнюю дорожку – одно. Совой обернуться, соколом, малиновкой – одно. Вышить, оживить то, чего не было никогда, – другое.

– К какой нитке рука потянется, ту и бери, – прошептала Обыда, хоть и знала, что под руку мастерице говорить – последнее дело. Одёрнула себя: да какая Яринка мастерица-то? Девчонка. В первый раз шьёт. Но раз дожила до этого времени, цела осталась, в уме, в силе, значит, крупица точно есть, крупица, искорка…

А Ярина, будто нарочно, вместо того чтобы запустить руку в корзину с клубками да вынуть первый попавшийся, нагнулась, долго смотрела – не трогала, но глазами прожигала цветные мотки. Перебирала придирчиво. Наконец взяла сизую нитку, голубево крыло, шёлковую тучу. Вдела в иглу, скрутила узел – легко, скользяще, Обыда и заметить не успела, как затянулся, – такой крохотный, смелый.

Ярина тронула холст самым остриём, не нажала даже – едва подтолкнула. Ласково положила палец на тупой конец иглы – та и нырнула в лён, в тонкие нити, в невидимое кружево, на изнанку бытия. Ловко, прямо, с силой, с ровным натягом, недрожащей рукой принялась вышивать Ярина. Стежок ложился на стежок, за стенами избы сгущались тучи, билось сквозь них солнце, и День Красный задержался у окна, позабыв уступить место Ночи, заглядевшись на Яринину работу.

Наконец перестало давить на грудь, и Обыда выбралась из угла. На миг увидела белое сияние, исходившее от молодых рук. И захотелось, со страшной властью захотелось броситься вперёд, отнять, вырвать, самой вышить так же чисто, так же не тронуто ни Пламенем, ни вином, ни тьмой, ни кровью.

…Перевалило за полночь. Обыда поставила на стол чашку брусничного отвара, положила кусок хлеба. Ярина обернулась на глухой стук глины о дерево и будто проснулась: протёрла глаза, зевнула, отложила иглу. С удивлением посмотрела на семь зажжённых лучин, на темень за стёклами, на лицо Тёмной Ночи, что стоял под окном.

Спросила негромко:

– Чего он смотрит?

Погладила вышивку на коленях – бережно, как спящую птицу, – глотнула из чашки, а потом ополовинила враз, жадно откусила хлеб.

– Загляделся. Едва День выгнал, чтоб на твою работу полюбоваться.

– Нечем пока любоваться, – ответила Ярина, допивая. – Ещё можно? Совсем в горле пересохло.

– И в пальцах колет, и голову кружит, – закивала Обыда. – Известное дело. Кто же так делает, кто разом столько работы воротит? На, пей…

Пока Ярина опустошала вторую чашку с пионовым настоем, Обыда забрала у неё с колен вышивку, вернула иглу в игольницу, спрятала непонадобившийся напёрсток, накрыла лукошко тёмной тряпкой. Подошла к ученице со спины, принялась растирать закаменевшие плечи и рассказывать – мерно, как сказку:

– Знала я одну швею, Ярина. Ни дня она не жалела, ни ночи, ни себя – шила себе стражника. Всю душу на него положила и влюбилась. До самой смерти потом маялась.

– Так я разве стражника шью? – тихо засмеялась Ярина. – Мне стражник не нужен, я и сама за себя постою.

– Это уж точно, – хмыкнула Обыда. – Стражник тебе ни к чему. Что тогда вышиваешь, глазастая?

– Сердце Леса. Знак покоя вот тут, по ободку, пущу. Вот здесь поворот на весну будет. А здесь короткая тропа с ночи на день.

– Мудрёно больно для первой работы, – вздохнула Обыда, рассматривая вышивку. Сквозь узорные переплетения уже виделось гнездо Гамаюн, полное ландышей и резеды, просвечивали мелкие звёзды. – Да что с тобой поделаешь. Шей. Только не торопись. Оставь на сегодня. Ложись спать.

* * *

Ярина легла – легка, светла, весела и во сне видела весну и лес, тропы и травы. Впервые за долгие ночи никаких тревог не снилось. Только лес. Только весна. Проснулась ни свет ни заря, от того что кашляла на полатях Обыда, от того, что ржал у Ясного Утра конь. Подумала: чего это яга хрипит, где прихватило? Но забыла обо всём тут же и в туманном утреннем свете босиком побежала к столу, на котором оставила пяльцы.

Подошла. Вгляделась. Вскрикнула, закричала и никак не могла остановиться, набрать воздуху.

– Что стряслось? – охнула Обыда, соскакивая на пол. Подбежала к столу и, кажется, сама едва удержалась, чтобы не закричать, не завыть от страха.

Там, где вчера сизыми перьями проступала Гамаюн – песня Леса, Сердце Лесное, – теми же сизыми перьями, тёмными лапами, гладкий, будто облитый дёгтем, насмехался Керемет. Ярина вспотела, и разом вспомнилось то, что уже столько лун плавало глубоко в памяти: подарок его, шарик не шарик, яйцо не яйцо… Лежал, спрятанный в подпечье, а Ярина сначала боялась про него Обыде сказать – мол, взяла подарок у Керемета! – а потом позабыла…

– Змея хоть чёрная, хоть белая – всё же змея. Вот тебе и ответ, – произнёс Кощей час спустя, когда по пролетевшему над Лесом зову Обыды примчался в избу. Ярина сидела, сгорбившись, притулившись к яблоневому стволу, яга расхаживала по горнице, трогая то печь, то ледяные осколки в корыте, то молодые кислые яблоки.

– Обыда. Я сжечь это хочу, – глухо сказала Ярина. – Растопи печь.

– Ярина! – всплеснула руками Обыда. – Да ты что!

– Растопи.

– Ярина, – не повышая голос, окликнул Кощей. – Хорошо подумай.

– Нечего думать.

Ярина сама подошла к печи, отодвинула заслонку, сунула в чёрное нутро приготовленную растопку. Хотела туда же подарок сунуть, да не решилась: мало ли что внутри, вдруг ещё хуже станет? Махнула рукой, бросила искру. Пламя занялось скупое, не прыгало, не трещало. Ярина взяла лён – Обыда дёрнулась перехватить, да отступила – и бросила в устье, глубоко внутрь, к самому печному нёбу. Лён скрутился серой тряпкой, пошёл дымом. В печи заухало. И стукнуло, со всей силы ударило с той стороны в чёрную дверь. Ярина впечатала ладони в извёстку печи, постояла, упёршись в белый бок. Всё ждала, что пойдёт по избе запах горелого мяса, обожжённой плоти. Но нет. Оттолкнулась от печки, качнулась, отряхнула ладони. И сказала весело:

– Вот и всё. Всё. Чего вы испугались? Раньше надо было сжечь, самой. И вовсе бы никаких разговоров. А я новую вышью. Сердце Леса. А если ты лён жалеешь, Обыда, так не переживай: закончится – новый спряду. Уж как-нибудь справлюсь.

* * *

Но и на новой вышивке следующим утром ожил Керемет. Дождавшись, пока последний пепел уйдёт в жирную землю, пока перестанет вздрагивать под ударами чёрная дверь, Обыда вскочила в ступу, поднялась над Лесом выше крон. Принялась, замирая, вглядываться в прогалины, в поляны, в пруды, в озёра, в крохотные с высоты посёлки – всё ли ладно? Всюду стояло Равновесие, мирно плескались русалки, поднимал в последний раз головы к солнцу предзимний золотарник. Но где-то – в каплях, моросящих по седым волосам, в поступи коркамуртов, потянувшихся в поля, в гнущихся несжатых колосьях, в скрипе мельницы – чудилось ли, зрело ли то, что нельзя было допустить, никак нельзя. Остановить Ярину, которая лебедь за лебедем бросала в печь расшитые знаками весточки Керемета, Обыда и не пыталась. Хватило мудрости признать: поди, и не сумела бы. Но пройти бесследно такое не могло; а значит, вот-вот вспыхнет где-то в Лесу, полыхнёт, грохнет…

Обыда металась в ступе над изумрудными заплатами сосен, над нежной голубизной елей, над кисейным березняком, обронившим листья, над серыми травами полян там, где гуляло под луной эхо, – и собирала отовсюду то, что перевешивало, то, чего не должно было быть. А Ярина вышивками своими призывала на Лес страшные дожди. Вымокшая до нитки Обыда возвращалась домой, держась за грудь, опускалась у печки. И хотела велеть ученице: прекрати! Отступись! Раз получается у тебя на вышивке тьма, значит, такая твоя судьба, такое дело! Хотела велеть, но… Сама ведь учила не бросать, до последнего пробовать, до победы, до конца напирать, пока не получится, пока не заблестит.

Ярина всё пыталась, всё вышивала, заново, заново – пока наконец не перестали сизые перья покрываться дёгтем, пока вместо рыжих впадин не глянули тихо и строго чёрные глаза; пока грозные кровавые черты по ободу не превратились в воздушные, светлые знаки Леса. И в одно утро, с первыми хлопьями снега – спокойного, ровного, что ляжет уже на всю зиму, – на Обыду с вышивки глянула Гамаюн.

Тогда яга и слегла.

– Обыда! – тормошила её Ярина. Становилась вдруг маленькой девочкой, что стояла у могилы своей предшественницы, сжав кулаки, в ниточку сжав губы, чтоб не разреветься перед косматой старухой, перед сухопарой костяной нежитью в железном плаще. – Что с тобой?

– Всё пройдёт, глазастая, – хрипела яга, поднимаясь, шаря пятками по полу.

Ярина подставляла ей валенки, подавала руку. Обыда опиралась на молодое плечо, поднималась с лавки. Шла помаленьку по хозяйству. Тут роняла, там проливала, но к вечеру оживала, глядела зорче, выбиралась в лес.

– Ночь – наше время, – говорила, ободрившись.

К полуночи менялись местами: Ярина, которую тянули во мрак путаные сновидения, клевала носом, а Обыда сушила травы, латала бреши, скалывала прорехи, пошедшие после вышивок, замазывала трещины на печи. Всё чаще Ярина просыпалась под рассвет в поту, теряясь, шаря руками в воздухе, словно отталкивала кого-то. Когда в третий раз за ночь очнулась с криком, Обыда подсела к ней, протянула плошку. Сладкое, тёплое питьё успокаивало, давало силы, всем было хорошо кроме того, что память закрывать не умело. Глоток, другой, третий – больше не смогла Ярина, откинулась на подушки. Обыда подержала её за запястье, нашёптывая, а когда ученица уснула, принялась руками водить у её лица, снимая мелкую паутину. К первым лучам, к тому времени, как зацокал копытами, неся за собой снежный дождь, Утро Ясное, обе спали без сил.

– Что тебе снится, Ярина? – спрашивала яга, отходя от дрёмы и дыша протяжно, тяжко.

Ученица мотала головой, поднималась, подбрасывала дрова в печь, поливала яблони, прибирала избу, зажигала свет. Молчала. А поставив в подпечье свежий хлеб, чтоб не остыл до времени, подходила к полатям, сжимая губы в нитку, тормошила наставницу:

– Обыда! Обыда, да что ж это с тобой…

– Что тебе снится, Яриночка? – с трудом допытывалась яга. – Снится и силы тянет и твои, и мои… Расскажи. Не мне, так воде расскажи.

– Не могу. Не могу, Обыда. Ты сама говорила – сны свои никому не рассказывай…

Так и маялись – Обыда днём, Ярина ночью, и даже Кощей обходил стороной избу. От неё шёл такой холод, что зима весь снег с Ближних полян стянула, чтобы корни на дворе укрыть.

Уже ни одной ночи Ярина не спала без сладкого отвара. Обыда, отчаявшись, подхватила её сны – посмотреть, что такое гнетёт ученицу, какой страх… Но кроме страха начала приходить во снах радость: широкая лавка, мягкие подушки, душистый сухостой. Большие окна, пёстрые половики, лучина на столе; а за окном вьюжит, воробьи раскричались – верная примета метели; а в избе тепло-тепло, и не ду́хи вокруг лесные, а люди. И таким тянуло светлым, радостным, зовущим из этих неясных снов, что Обыде самой уходить не хотелось, что уж о Яринке говорить. Возвращалась Ярина в Лес только потому, что в каждом сне, налетая на окна и мягкие занавеси, распускал свои крылья…

– Керемет, – выдохнула она однажды, вскочив, очнувшись. Стукнулась головой о потолок, махнула рукой так, что едва не запалила избу. Яга потянулась к ней, бросилась и упала посреди избы.

– Обыда. Обыда! Обыда!

* * *

Лежала целый день на печке, не вставая. Уже и снадобья, какие были, выпила. Уже и Коркамурт показался на свет ясный, прилёг рядом – а легче не стало, так и ломило локти, выкручивало изнутри. Не хватало сил в себе сохранить всё дурное, что из Лесу собрала после Яринкиных-то трудов; наружу рвалось.

Как прошёл день – не помнила. Как оказалась на печи – не поняла. Ночью проснулась, слышит – ходики тикают, самовар шипит, тонко-тонко плачет в углу котик. Провела по лицу, стряхнула пелену с памяти. Какой котик? Уж больше ста годков, как котика нет, – ещё Остромира Кимярька́ выкинула за то, что Обыда со Звоном Вечерним всю ночь просвистела. Не котик – Ярина плачет.

– Чего ревёшь? – тяжело спросила Обыда, сглатывая грибную горечь.

– Страшно.

– Что тебе страшно, глупая? На что учишься-то? Чтоб сильней быть, чем страх.

Силы оставили; не помнила, как снова уснула. Проснулась – на всю избу пахнет супом, наваристым, мясным. Вокруг печи – гора чугунков, половников, на полу лужи, яблоневые дрова кое-как свалены, зато на столе – скатерть, нарядные деревянные ложки, белая свеча.

– Что за праздник у нас?

– Спускайся, – позвала Ярина, суетясь у стола. – Ешь.

– Опять яблоню без меня на дрова рубила, – проворчала Обыда, принюхиваясь. – А супчик-то ишь какой наварила. Хорош.

– А то, – незнакомо, криво улыбнулась Ярина.

Обыда спустила ноги, доплелась до стола. Глянула в чугунок: пузырьки жира, тонкое крылышко в глубине, перламутровый блеск по поверхности и пар из кольца в кольцо. Охнула.

– Ярина! Гамаюн, что ли, сварила?!

– А то, – повторила ученица, двигая ей миску.

– Ярина! Ты… ты зачем…

Взглянула на тонкие Яринкины руки – загар по зиме сошёл, красные жилки отчётливо вились по пальцам, ладони были в мелких кровавых пятнах, – опять охнула, опустились плечи.

– Зачем, милая?

– Чтоб ты поправилась. Ешь давай, – скупо велела Ярина. – Чтоб не вышло, что зря сварила.

Обыда принялась молча есть похлёбку из крыла Гамаюн, чувствуя, как с каждой ложкой возвращается сила, как перестают дрожать руки и проясняется в голове. Только во рту по-прежнему было горько, и каждый душистый глоток вставал комом. На дне миски светилось крохотное перо.

– Съешь, – тихо потребовала Ярина. – Чтобы ещё сто лет не хворать.

Что было делать? Варёную Гамаюн и Живой Водой не оживить. Проглотила Обыда перо – и мир заиграл красками, забыто остро глянули глаза, погорячела кровь.

Далеко-далеко послышалась печальная песня.

* * *

Ярина крепилась до вечера, с особым усердием сидела над книгами, над травами, ни в поле не бегала, ни к Журавлиному озеру. Обыда носилась по избе, по Лесу, переделывая запущенные дела, – успевала только кое-как глянуть, проверить, не ревёт ли опять ученица. Не ревела. Только к ночи, когда снова печально запела Гамаюн, сказала, глядя в брёвна:

– Я ведь птенца убила.

Обыда тяжело вздохнула. Развела руками.

– Лучше уж птенца, чем птицу.

– Лучше ведь птенца, чем ты бы померла? – с отчаянием спросила Ярина.

– Я бы не померла, глазастая. Пока первые две части ритуала не проведу, не смогу помереть.

– Что за ритуал?

– Когда нужно будет, тогда скажу. Через годик, может, а может, позже.

Ярина помолчала. Прошептала еле-еле, так, что Обыда едва услыхала:

– А руки когда отмоются?

Не говорить же было «никогда».

– Отмоются. Только ты больше волшебных птиц, глазастая, не убивай.

Глава 11. Нюлэсмуртова свадьба

– Садись, – велела яга, вытаскивая на середину горницы лохань с горячей душистой водой. Ярина подошла, тронула воду, принюхалась:

– Крапивой пахнет.

– Крапивой. Ещё листом лавровым, – кивнула Обыда, вынимая из сундука гребни и гребешки. Обернулась, увидела, как пристально Ярина вглядывается в водную гладь. – Отвернись! А ну! Это тебе не зеркало! – Схватила за плечи, отдёрнула от лохани. – Нечего понапрасну в воду глядеться, сколько раз говорила! Давай, распускай косы. Репья полно, как у пса плешивого. Пух, солома! Где тебя только носит? Маленькая была – косы расчёсывала, цветочки вплетала. А теперь что? Как этот колтун распутать? Куделя!

Ярина со вздохом принялась расплетать косы. Было дело, носились вчера с мальчишками из Чужегова. Хвасталась мастерством: коней, волков вызывала из дыма и пламени костра. Мальчишки поначалу испугались, но быстро приноровились, и скачка была что надо – по самому краю, на грани полёта. Потом Ярина, конечно, память у чужеговцев забрала, проследила, чтобы вернулись домой благополучно: болота всё-таки, и река в темноте изгибистая, нравная, наступишь – и не заметишь, как унесёт. А самой пешком бежать до избушки не захотелось – устала. Да и волки дымные силы вытянули – о́й-и бен[50]50
  Ой-и бен! – восклицание, распространённое в Удмуртии. Выражает несколько чувств сразу: поражённость, крайнее удивление, досаду, недоумение. В зависимости от ситуации может быть чем-то средним между «эх» и «вау».


[Закрыть]! Ярина прислонилась к сосне, раздумывая, что легче: дойти-таки до избы или потратиться на ещё одного волчонка, маленького, да шустрого? Решила верхом. Вытряхнула спрятанную в рукаве искру, позвала:

– Волчок, серенький бочок, иди ко мне.

И вспрыгнула на спину соткавшегося из воздуха зверёныша, обхватила руками за шею, прижалась к шерсти.

– Скачи, волчок. К опушке, к избушке.

Помчались так, что ветер засвистел в ушах. По рукам гладили шёлковые стебли, пролетали тени, красные волчьи глаза перемигивались со звёздами, а позади выла сама собой возникшая стая. Ярина обернулась развеять их, чтоб не тянули силы, – и свалилась ничком в траву, а волки растаяли, как не бывало. От скорости прокатило, завертело по лесной тропе, стряхнуло в яругу[51]51
  Яруга – овраг.


[Закрыть]. Выбравшись, Ярина растёрла царапины и побрела на знакомый свет далеким-далеко. Попробовала позвать ступу – та не послушалась; никогда её ступа не слушалась толком! А дома не до того было, чтобы косы переплетать, вынимать из волос сор. Кое-как плеснула в лицо водой и взобралась на душистую печку. На вопросы Обыды отмахнулась: всё завтра.

А назавтра, спозаранку, наставница сама разбудила, ничуточки не дала подремать:

– Вставай! Свадьба Нюлэсмуртова сегодня. А ты не девка, а лукр-лакр!

Ярина вытянула из второй косы пёструю ленту. Волосы волной упали по плечам, тяжёлые, густые. Запахло пылью, костром, ночным лесом – Обыда только головой покачала, вытянула из ящичка кислый хлеб, раскрошила в чёрную воду. Велела:

– Окунай. Да в отражение не смотри!

Ярина послушно склонилась над лоханью, опустила голову. На мгновение глаза в глаза встретилась с водяным зеркалом, вобрала тёплые запахи озёр, трав… Крепкая рука легла на шею, надавила, склоняя. Ярина затрепыхалась, но пальцы надавили крепче, и она сошлась с зеркальным двойником, слилась, сомкнув губы. Схватилась за края лохани, замотала головой, но Обыда держала крепко, вцепившись в волосы на затылке. Дёрнуло болью, звёзды затрещали перед глазами, вода обожгла нос. Ярина закричала, а вода только того и ждала: обожгла и горло. Руки ослабли. Ярина дёрнулась изо всех сил, потянула на себя тяжёлую лохань, но только глубже ушла во тьму. Лишь когда края лохани поплыли, размягчились и мгла разлилась перед глазами, Ярина поникла, перестала упираться. Тогда-то Обыда её и вытащила.

– Чтоб границу видела ясно. Чтоб не ошиблась, когда час придёт. И чтоб не егозила, не колдовала больше без надобности, ворожбу не разбрасывала где попало. Не маленькая уже!

Ярина отфыркивалась, тяжело дыша.

– Поднимайся. Вумурт тебя звал, поможешь ему приготовиться. Пошустрей давай, Нюлэсмуртова свадьба ждать не будет!

* * *

– Посулит мне хозяин мельницы что хорошее – и меленка хорошо работать будет, – урчал Вумурт, гребнем приглаживая водоросли на макушке. – Не посулит – кое-как вода потечёт. А посулит да не даст – так и конец ему придёт.

Ярина, слушая вполуха, подавала водяному листья кувшинок. Тот скатывал их в толстые нитки, вплетал в бороду. Закончив, поглядел на себя в озёрное зеркало.

– Ну-ка, есть там ещё цветочки мои водные?

Ярина встала на колени, подозвала цветы. К ладоням всплыли мягкие лилии, золотистый италма́с[52]52
  Италма́с – удмуртское название купальницы европейской, одного из символов Удмуртии.


[Закрыть], нежный белёсый лягушатник[53]53
  Лягушатник, или водокрас, – цветок, который растёт на воде.


[Закрыть]. Ярина сорвала головки, протянула Вумурту. Тот закивал, забулькал:

– Ух, много! Не зря тебя Обыда глазастой зовёт. Давай-ка я в бороду буду заплетать, а ты мне в волосы как-нибудь вплети, поцветистей, погуще. Нюлэсмурт любит, чтобы ярко всё было, пёстро, весело. На тайных полянах у него цветов раздолье. Бывала там? На тайных полянах-то?

– Не, – ответила Ярина, распутывая илистые лохмы.

– А чего так? Не любопытная совсем? Али Обыда не рассказывала?

– Обыда говорит: пока защищать себя как следует не научишься, в Тёмный лес ни ногой.

«Только ведь я уж давно научилась».

– Правильно говорит, – вздохнул Вумурт. Подышал на лягушатник и пустил обратно в озеро. – Я цветочки тоже в море не отпускаю, крепко корнями держу. Задует их в море, замочит, потопит. Да только цветочки мои нежные защищаться и не умеют. А ты учись. Учись, будущая яга. И на свадьбе смотри не зевай. Там ветер такой гуляет, что тебя запросто утащит, щепочку вербную. Хотя… – Водяной прищурился хитро, моргнул обоими глазами попеременно. – Вон как ты ловко с ураганом в Баженовом воршуде управилась. Мужички тамошние привыкли уже крыши перекладывать каждое лето. А больше не придётся. Спасибо тебе оттуда передают!

– Знаю, – улыбнулась Ярина, вспомнив короб с леденцами, лентами, брусничными ватрушками. – Дошёл до меня их привет.

Вумурт кивнул, сладко потянулся и нырнул в озеро, обдав Ярину веером брызг. Искры осели в волосах, да так и остались невесомыми камушками: яшмой, малахитом, янтарём с изжелта-чёрной прожилкой. Подплывшие к берегу русалки протянули целую корзину рыжих купальниц с самого Сердца Озера. Ветер подхватил оранжевые гирлянды, закружил по платью Ярины. Рыжий венок опустился на волосы.

– Чебе-ер, – протянул Вумурт, любовно разглядывая её. – Не было ещё такой яги в Лесу. Ой чебе́р[54]54
  Чебе́р (удм.) – красиво.


[Закрыть]!

Засвистело за верхушками приозёрных сосен. Ярина, рассеянно улыбнувшись, обернулась на свист. В украшенной листвой ступе летела к берегу Обыда. Спустившись, окликнула как ни в чём не бывало:

– Готовы? Ну молодцы! Запрыгивай, Яринка. И ты запрыгивай, водохлёб, так уж и быть.

– Да я уж, Обыдушка, своим ходом, своим плавом, – отказался Вумурт. – Чай, быстрей вас приплыву!

– Быстрей, как же, – фыркнула Обыда. – По лесным-то мелким лужицам… Это мы с тобой, Ярина, на свадьбе в момент окажемся. А обратно ещё быстрей полетим, по прямой-то дороге.

– В лесу? По прямой?

– А как же. Нюлэсмуртова свадьба – лес повален! Дочери-то его нравные. Как кого замуж выдаёт, так целая полоса бурелома.

Ярина поправила съехавший венок, Обыда махнула помелом, и ступа понеслась вдоль лесных тропинок. Старое дерево дрожало под пальцами, от полёта захватывало дух. Ярина, хоть и не впервые летала, не могла сдержать ликующего смеха. Глядела на зелёные волны внизу, на море крон, на вспышки цветов, ягод, радуг – и казалось, что всё возможно в мире, что никогда не будет и быть не может конца этой радости, этому свету.

– Какая же красота всюду, Обыда… Как же Лес прекрасен!

– А то, глазастая, – весело согласилась Обыда. Ярина обернулась показать на светящийся кружевной березняк – и обомлела.

Вместо прямой, как жердь, старухи, сухой, суровой, стояла перед ней… та же старуха, но светлей, моложе. Может, глаза врут от ветра? Ярина протёрла их, ещё раз посмотрела на Обыду – обомлела пуще прежнего. Опускались к поясу долгие косы, разгорались щёки, расправлялись плечи. Серое платье до пят обратилось белым сарафаном, летящим по ветру, с вышивкой по груди и подолу. На шее соткалось брусничное ожерелье, в зрачках заплясало пламя. Ярина смотрела разинув рот, слыша, как всё громче, всё нежней поёт Лес свои лучшие песни: весенние, грозовые, звенящие, как берёзовый дождь; развесёлые и хмельные, как толшо́рский[55]55
  Толшо́р (удм.) – январь.


[Закрыть] снег.

– Чего рот разинула? Муха залетит! – озорно сказала Обыда.

– Что это с тобой?

– Не только же совой мне обращаться по воле Инмара, – засмеялась яга. – Есть и такое платье в сундучке.

* * *

Чем ближе подлетали они к Байгурези, тем пуще шумел ветер. Мелкие прутья ломало, будто солому, а ели сгибало до половины, словно кто каждым деревом заряжал громадный лук. Всюду светились нарядные цветы, ягоды всех мастей. Листья летели вперемешку: сочные летние, пёстрые осенние, светлые от весны. Спутались времена, звёзды высыпали к солнцу. Обыда, качая головой, вздыхала:

– Балует опять, опять балует. Говорила ему: не устраивай свистопляску! Не-ет, снова. Плохи шутки с Равновесием, но уж как сладко по краешку пробежать!

Нюлэсмурт, благодушный, разряженный, вырос из-под земли до самой ступы, поднялся вровень с ягами. Поклонился в пояс:

– Тау, голубушки, что почтили! Ишь какую красоту вырастила, Обыда. И сама хороша. Только мою невестушку никто не перещеголяет!

– Его невесту? – поражённо шепнула Ярина, едва Нюлэсмурт отвернулся. – Он сам, что ли, жениться надумал?

– Как же, – хмыкнула Обыда. – Молодится леший. Дочку свою он так зовёт. Которую выдаёшь-то? – окликнула она Нюлэсмурта.

Но хозяин леса и ветра не услышал: встретив гостей, тотчас понёсся к свадебному поезду[56]56
  Свадебный поезд – славянский свадебный обряд; процессия, сопровождающая молодых к венчанию и в дом жениха.


[Закрыть] в вихре пыли и веток.

– Ну, сами увидим, – усмехнулась Обыда. – Давай-ка прибавим ходу, а то ведь Нюлэсмуртовой свадьбе навстречу только попади – сметёт!

Одной рукой она вскинула помело, другой притянула к себе Ярину, крепко обняла за плечи, крикнула:

– Держись!

И ступа помчалась за вихрем, уже почти скрывшимся среди мощных, в три обхвата, стволов.

Летели так, что свистело в ушах, – и то едва поспели к голове свадебного поезда. Сначала издалека послышались грохот и разудалое уханье, будто сто сов слетелись после ночной охоты, потом стихло на миг, а затем Обыда резко отвела ступу в сторону, в сень древних кедров – так, что Ярина едва не вывалилась за борт. Споро навела завесу дождя, успела сказать:

– Чтоб щепой не закидало!

И помчался по лесу ураган, ломая огромные сосны, будто лучины, щёлкая вековые вязы. Полетели щепки, листва рёбрами, словно лезвия, встала, загораживая свадебный поезд.

В яростном пении птиц, в бурном плеске вод, в грохоте стволов Ярина различила уханье Нюлэсмурта и шумные песни его дочерей. Ту, которую выдавали замуж, едва можно было разглядеть за листвой. Свадебный поезд понёсся мимо: блеснула корона из золотой пшеницы, прогремел рык медведя, на котором восседала невеста, и повеяло чем-то густо-лесным, хвойным, клюквенными, солёным, горьким, как осенние земли.