Текст книги "Арктическое лето"

Морган и его спутник уселись. Мальтиец, оказавшийся владельцем заведения, подошел, чтобы предложить им трубку. Морган колебался; он, в общем, был не прочь перейти границы дозволенного. Но его друг сделал резкий протестующий жест, и мальтиец отошел.

Время в комнате сгустилось; почти ничего не происходило, но то, что происходило, происходило медленно. Внесли поднос с чаем, зажгли еще одну трубку. Все было погружено в сонный покой, и тем не менее чувства Моргана обострились, как никогда прежде. Он неожиданно ощутил близость закрытых дверей, из-за которых доносились неясные звуки. И в этот момент один из молодых людей сделал ему знак. Жест этот мог означать совсем не то, что Морган думал, а потому он не ответил.

Молодой человек встал, подошел и сел рядом. В своей длинной галабее и феске он был очень красив – лицо с мягкими чертами и крепкое тело. Почувствовав его рядом, Морган ощутил смутное желание. Но когда попытался заговорить с юношей по-итальянски, тот отвечал на арабском, и, не сумев понять друг друга, они начали беспомощно пожимать плечами. Другой юноша, увидев их в затруднении, стал подавать Моргану непонятные знаки. Но спутник Моргана, египетский полицейский, сидел с самым презрительным видом, и Морган не счел возможным продвинуться дальше по стезе порока.

Что было еще хуже – их необщительность и отчужденность начали оказывать воздействие на собравшихся. Явное беспокойство воцарилось в комнате, и Морган со своим спутником стали его центром – курильщики напряженно наблюдали за ними и перешептывались. Когда в комнату вошли еще трое посетителей – продавцы-итальянцы в соломенных шляпах, – один из юношей попытался сесть им на колени, но тут же был изгнан из комнаты. Все вновь закурили, и вялая расслабленная атмосфера наполнила помещение.

Наконец спутник Моргана встал и дал понять кивком головы, что пора уходить. Когда они спускались по темной лестнице, он сказал:

– Теперь вы видели дурную сторону жизни в Египте.

Видеть-то он видел, но ведь не попробовал! А он хотел именно этого. Когда бы он был один, то взял бы трубку. Будь он один, тот юноша сел бы к нему на колено. В душе Моргана родилась смятенная надежда, что, быть может, он сам отыщет дорогу к заветной комнате! Но вряд ли – в этом муравейнике домов и улиц он бы сразу потерялся. Без проводника ему туда не вернуться.

Через пару дней он сказал об этом Робину Фернессу.

– Видишь ли, – объяснял он, – я вынужден проводить свои исследования исключительно самостоятельно. Если бы только ты помог мне, все эти тайные двери сразу бы открылись.

Робин холодно улыбнулся:

– Именно эта дверь и не откроется. Ни для тебя, ни для кого другого.

– Насколько я понял, – сказал Морган, – в том доме постоянная клиентура.

– Верно, – кивнул Робин. – Но я слышал, что о владельце притона докладывали его консулу. Он ведь с Мальты, верно?

– О да.

– Местечко прикрыли. А самого владельца, вероятнее всего, депортируют.

Морган расстроился. Любопытство в нем взыграло, хотя в погоне за пороком он пока что был лишь свидетелем. И когда через несколько дней он пригласил своего египетского друга на обед, то с грустью сообщил ему о депортации мальтийца.

– Да, я знаю, – сказал тот, с усилием изображая скромность. – Это я подал жалобу.

– Вы? Но почему?

– Как вам сказать? Таковы мои обязанности. По вечерам я частное лицо, а днем – административное. Как частное лицо я могу вечерами ходить куда угодно, но как работник полиции…

Ночное «я», дневное «я»… Морган был взбешен. Он постарался побыстрее покончить с обедом, извинился и вскоре прекратил знакомство с этим человеком.

* * *

Он рассказал Кавафису о притоне и о красивом молодом слуге, которого там встретил. Не уверенный в реакции, он выбирал слова крайне осмотрительно, чтобы не слишком себя выдать. Особенно же старался ничем не выдать своих чувств, хотя и внимательно наблюдал за тем, как слушает его поэт. Но Кавафис просто мягко улыбнулся и произнес:

– О!

Время от времени Морган возвращался на Ру-Лепсиус, чтобы под виски поговорить о поэзии. Иногда он встречал поэта на улице, когда шел с работы или на работу, и его новый друг тотчас же разражался изысканными монологами, часто на классические темы, которые, если смотреть со стороны, могли бы подразумевать некую степень близости между собеседниками. Но когда Морган попытался по-настоящему сблизиться с поэтом, он почувствовал, что его держат на некоторой дистанции. Кавафис вел себя дружелюбно и исключительно вежливо, но никогда не раскрывал того, что касается его личных привычек. И Морган со своей стороны не был расположен говорить о самом себе с раскрепощенностью полной свободы.

Их вечера иногда завершались чтением одного-двух стихотворений, причем Кавафис переводил, помогая себе поднятой вверх рукой. Этим вечером Кавафис тоже принялся читать, хотя голос его звучал несколько суше обычного. Но то, что услышал Морган, заставило его заерзать в кресле.

Это был рассказ от первого лица об эротическом приключении, произошедшем на кровати в неряшливо убранной комнате, расположенной над убогой площадью. Слова подбирались столь аккуратно, что поэту не пришлось называть вещи своими именами, однако было очевидно, что в стихотворении отразилось воспоминание, а может быть, и желание. Совершенно ясно, что объектом приключения была особа мужского пола, хотя все и маскировалось отсутствием личных местоимений.

Конечно, Морган знал, что Кавафис принадлежит к меньшинству. Это угадывалось и по его нервозности, и по избыточной изысканности манер; ходили также разговоры о том, что поэт посещает сомнительный квартал Аттарин. Поэтому Морган не видел ничего особенного в том, что описывал Кавафис; необычным было лишь то, что он нарушил существовавшую между ними негласную договоренность. До этого момента ни тот ни другой даже не заикались, насколько много между ними общего.

Кавафис прокашлялся и сказал:

– Вот еще одно. Но я над ним пока работаю, и оно далеко от совершенства.

И он прочитал стихотворение, на сей раз от лица молодого человека, который шел по улице, ошеломленный тайным, почти противозаконным наслаждением, только что испытанным. Стихотворение было очень коротким, но оно с силой надавило на болевую точку в сознании Моргана.

Последовала тишина, прерванная звоном колокола в стоящей неподалеку церкви. Кавафис время от времени шутил, что именно там по нему будут служить панихиду, но пока собор Святого Саввы в его жизни существовал лишь как слабый серебристый перезвон, уже затихающий в вечернем воздухе.

– Я хотел спросить вас кое о чем в связи с этими стихотворениями, – сказал Морган.

– О, на сегодня хватит, – покачал головой Кавафис, откладывая листы в сторону. – Боюсь, я вас утомил.

И он ушел от темы, начав размышлять вслух о падении цен на хлопок и о том, как это повлияет на рынок.

И все! В конце вечера, когда Морган собирался уходить, у него возникло ощущение, что в воздухе висят слова, которые так и не были произнесены. Но он также понимал, что два прочитанных Кавафисом стихотворения ответили на то, что он – почти – сказал. Поэт смотрел на него с иронией и удовольствием, хотя в глазах его застыла усталость. Они пожали друг другу руки, и Морган запнулся на мгновение, перед тем как выйти в ночь.

Несколько дней, последовавших за этим вечером, Моргана терзало предположение, что, если бы Кавафис посетил притон курителей гашиша, он наверняка взял бы того молодого человека за руку. И они возлегли бы на кровать в одной из задних комнат, после чего поэт воспел бы красоту юноши в прекрасных стихах.

* * *

Его одиночество сделалось столь огромным, что заполнило всю жизнь без остатка. А вместе с этим чувством пришла и некая капризная придирчивость, так что, если бы опыт, которого он страстно желал, был бы предложен ему, Морган мог бы от него и отказаться. Временами, склоняясь над солдатами, лежащими на больничных койках, он думал: знай эти мужчины, такие правильные и достойные, в каком ужасном состоянии он находится, они бы захотели ему помочь. Но он не мог говорить, а лишь слушал.

«Земля полна мертвых тел. Их руки и ноги торчат на поверхности».

Несмотря на то что он только выслушивал чужие рассказы, картинки, встающие перед ним, были необычайно живыми.

«Когда взрывается мина, получается такая мешанина, что иногда приходится пробиваться через трупы».

Ужасно. Ужасно даже думать об этом. Морган максимально приблизился к реалиям войны. И сам театр военных действий теперь был ближе, хотя все еще оставался на приличном расстоянии.

«После атаки они лежат между траншеями, и запах стоит ужасный, особенно когда светит солнце и дует ветер».

Он думал о телах, сжигаемых в Бенаресе. Многочисленные костры, жар которых ощутим даже на большом расстоянии, запах сандалового дерева и горящей плоти – воздух от этого делается спертым и нездоровым. Каким бы равнодушным ты ни хотел оставаться, твой беспокойный взор неизменно устремлялся к запеленатой фигуре в центре костра. Одна из них, как помнил Морган, у которой непроизвольно сократились мускулы, вдруг воздела руку к небесам и держала ее так, пока слуга не разбил обгоревший остов палкой.

Нельзя было так концентрироваться на мертвых; лучше обратить внимание на живых, к которым относились и эти раненые солдаты. Большинство из них должны были провести в госпиталях неделю-две, после чего их вновь отправят в ад; но, по крайней мере, хотя бы две недели на них будут смотреть как на людей, а не как на пушечное мясо, за ними будут присматривать, заботиться о них, держать между свежими простынями. Морган был рад дать волю своим братским (а может, материнским?) чувствам. И одним прекрасным днем в ответ на заботу он получил нечто божественное, причем там, где менее всего ожидал.

Госпиталь в Монтазахе, за восточной окраиной города, когда-то был дворцом хедива, и его элегантно-величественный вид неизменно радовал Моргана. Подъезжая от станции по аллеям цветущих олеандров, он каждый раз по-новому открывал для себя гармоничную комбинацию изразцовых стен, беседок и мавританских арок. Госпиталь располагался в саду, где среди рощиц тамариска росли розы и перечные деревья. С края скалистого утеса, с террасы, за дворцом открывался вид на залив с прихотливо вырезанной береговой линией, украшенной очаровательными рифами, мысами и волноломами. Моргана настолько очаровал этот вид, что он не сразу обнаружил ведущие вниз ступени, вырезанные в камне. Когда же спустился, то был поражен, увидев в сем прибрежном Эдеме огромное количество мужчин разной степени обнаженности. Их были сотни – маленькая доброжелательная армия, воины которой обнажили грудь и ноги, а многие и вовсе разделись донага, чтобы играть, плавать, удить рыбу, бороться, болтать, слушать небольшие оркестры, которые здесь же импровизировали, качаться в гамаках или просто бесцельно слоняться туда-сюда. Никто на Моргана и внимания не обращал – каждый всецело погрузился в созерцание самого себя. Будто видение рая – но еще более того Морган был ошеломлен на закате солнца, когда, придя на вершину поросшего деревьями небольшого холма, увидел, что его как короной опоясывает цепочка мужчин. Среди пурпурных теней и оранжевых всплесков света их коричневая кожа сияла наподобие разогретого металла, и сияние это оттенял голубой цвет их льняных шорт и розовато-лиловый тон рубашек.

Вскоре Морган вернулся туда, а потом возвращался еще и еще. Это место не переставало удивлять и восхищать его, но особенно эффектным оно бывало именно в часы заката, когда все краски горели особенно ярко. В один из таких моментов он оказался на пляже один и достаточно осмелел, чтобы освободиться от формы офицера Красного Креста. И вот он оказался стоящим по пояс в воде в одних трусах, а потом к нему на осле подъехал молодой солдат и принялся раздеваться. Морган смотрел, как совершенно нагой юноша пытается затащить осла в воду, а тот упирается, направляясь в противоположную сторону. Осел в конце концов вышел победителем, но Морган сохранил в памяти те моменты их противостояния, когда красный отсвет солнца трепетал на напряженных мускулах молодого человека, а песок, взрытый копытами упирающегося животного, оказался расчерчен полосами, подобными перьям. Настоящая картина, обернувшаяся реальностью, чья красота предназначалась только для него одного.

* * *

Как-то, идя по волнолому, Морган услышал обрывок разговора, который заставил его замедлить шаг. Остановившись, он обернулся и спросил:

– Кто из вас принадлежит Королевскому полку Западного Кента?

– Мы все, сэр, – получил он ответ.

– А знаком ли вам Кеннет Сирайт?

Послышались одобрительные восклицания. Ну как же! Они все его знали. Самый дружелюбный офицер в полку! Прочие офицеры не так хорошо относятся к рядовым. Отличный товарищ!

– Он не здесь, не с вами? – спросил Морган.

Нет, Сирайт остался в Месопотамии. Там было спокойно, хотя Сирайт не любил покоя. Сами они дрались в Турции. А один из молодых людей, лукаво смотревший со стороны, спросил Моргана:

– А где вы познакомились с капитаном, сэр?

– Мы… мы вместе плыли в Индию, – ответил Морган.

Его голос дрогнул и затих. Как памятен был тот разговор – сияющее море, ароматы Аравии в воздухе. И слова, неожиданные слова: «Во всем виновата жара». Морган побывал в Индии, но жара не сломила его, и он остался вполне респектабельным англичанином.

Неплохо было бы рассказать об этом Сирайту, повстречайся они вновь. Другие люди, как правило, признаются в собственных грехах; он же, Морган, мог сознаться лишь в отсутствии оных. Весьма постыдное обстоятельство, если подумать; нечто вроде деградации.

Размышляя об этом, он нетвердым шагом покинул волнолом и вышел на берег залива. Был почти полдень, и жара стояла почти невыносимая. Камни, деревья могли послужить здесь препятствием, особенно при высоком приливе. То, что он счел поначалу проходом, обернулось тупиком, и Морган повернул было назад, когда обнаружил, что он не один.

Молодой человек, солдат, с перевязанными руками, мочился на корни дерева. На нем были короткие брюки, которые он, занимаясь своими делами, расстегнул, но когда закончил, застегнул не полностью. Он окинул Моргана почти враждебным взглядом.

– Вы говорили со мной, – сказал он.

– Прошу прощения, я молчал.

– В палате, на днях. Помните?

Морган пребывал так далеко от обычных своих занятий, что ему потребовалось время, чтобы понять, где он и что происходит. Конечно, он беседовал с ним на той неделе. Саму историю он не вспомнил – молодой человек не произвел на него особого впечатления. Маккензи? Или Доддс? Ранен во время атаки? Среди пациентов госпиталя встречались такие, кого не замечаешь, хотя этот парень был вполне заметен – напряженный и сердитый.

– Что вы здесь делаете? – спросил солдат.

– Пытался найти дорогу, – ответил Морган.

– Здесь нет дороги.

– Теперь уж вижу.

С минуту они разглядывали друг друга. Доддс или, может быть, Маккензи был рыжеволос, с усыпанным веснушками лицом.

– А вы? – спросил Морган.

– Что – я?

– Что вы делаете здесь?

– О, я ищу. Просто ищу, – ответил солдат.

– Что ищите? – не понял Морган.

– Приключений, – ответил солдат, и лицо его расплылось в улыбке.

Теперь он казался не таким сердитым. А возможно, лицо его сделал мягче свет.

– Вас может удивить, что здесь можно найти, – продолжил он. – Идемте, и я покажу.

Морган последовал за ним за поворот, откуда уже не было видно ни моря, ни пляжа. В этой расщелине скалы было влажно и прохладно, но не было видно и намека на приключения, о которых толковал молодой человек, за исключением того, что он обернулся к Моргану и тронул того за китель.

Морган почувствовал тревогу и дрогнувшим голосом спросил:

– Чего вы хотите?

– Того же, чего хотите и вы.

– Я не понимаю.

– Вот как? Действительно? Но когда я увидел вас в госпитале, то подумал… я подумал, что вы понимаете. Я увидел это… я увидел это в ваших глазах.

Теперь он заглядывал Моргану в глаза, словно пытался вновь отыскать то, что увидел тогда. Но настоящее откровение находилось гораздо ниже, в чем и убедились его дрожащие пальцы.

– Так-то лучше, – проговорил он неожиданно глухим голосом. – Я знал, что не ошибся.

– О, и я вижу. Господи!

Теперь оба видели все. Сомнений не осталось. Чтобы Морган смог во всем удостовериться еще лучше, молодой человек положил ему руки на плечи и потянул вниз.

Длинный изгиб побережья, купающийся в ясном свете солнца, всегда казался ему воплощением чистоты и невинности. Свои же собственные желания он воспринимал как врага этой чистоты, как захватчика, который прокрался на берег, прикрываясь камуфляжем. Но теперь его желания отражались в теле другого и безо всякого прикрытия. Ему казалось невероятным, что он держит в руках не свою, а чью-то чужую плоть. Ощущение было шокирующим, а примитивный облик того, что он держал в руке и что напоминало какой-то корень, казалось, не имел в себе ничего человеческого. Окружающий мир неожиданно исчез – как абстракция, как сон. И тем не менее Морган понимал, что это самое реальное из всех реальных мгновений его жизни.

Не оставалось сомнений в том, чего хочет от него молодой человек, и он, лишь мгновение поколебавшись, уже не сопротивлялся, в то время как мозг его перебирал слышанные еще в школе слова, обозначавшие то, что он уже держал во рту. Когда ребенком он трогал себя, то называл свою штуку противной игрушкой, а потом молился по ночам, чтобы от нее избавиться. Он подумал о матери, а затем мысленно вернулся в Истборн, в бассейны, где толкался среди упругих тел других мальчиков, которые смеялись над ним и спрашивали друг друга, все ли видели «форстерова петушка, эту противную коричневую фигульку». Насмешки он воспринимал как приговор суда, и приговор этот окрашивал с тех пор его желание – так, что он оказывался как бы вне собственного тела и ничего не мог с собой поделать. Но сейчас все обстояло по-другому. Нет, его тело было с ним – существо, жившее собственной жизнью, и он не смог подавить его волю, особенно в тот момент, когда в него хлынуло потоком нечто, обладавшее острым, странным и несколько медицинским вкусом.

И все закончилось в одно мгновение. А потом этот человек, застегнувшись, стал уходить, бормоча не то вежливо, не то с испугом:

– Спасибо, сэр… вы немного подождите… дайте я пройду первым…

И оставил Моргана, который, в мокрых до колен брюках хаки, шатаясь, поднимался на ноги и набирал в горсть соленой воды, чтобы прополоскать рот. О, если бы они видели, что он сейчас делает, что он только что делал… и его мать, о, как это ужасно, и Мэйми, и тетя Лаура, да и любая из напудренных старух, что, как некий ореол, окружали его жизнь… Они бы попросту онемели. Все они поняли бы, как он понял и сам, что сегодня перешел некую внутреннюю черту, оставив по ту сторону их мир, мир чайных вечеринок и старомодного остроумия. Мир телеграмм и ярости.

Когда он вновь выбрался на солнечный свет, то ожидал, что все станут на него смотреть. Все всё узнают. Вторая волна шока нахлынула на Моргана с медленным осознанием того, что, несмотря на его переход в совершенно иное качество, вселенная в его отсутствие не прекратила своего существования. Компания мужчин бросала друг другу мяч, и, когда он упал рядом с Морганом, тот поднял его и швырнул назад, играющим. И никто из них даже не бросил взгляд в его сторону.

У основания ступеней, когда он принялся взбираться на береговой утес, он встретил знакомого, и они дружески поздоровались. Никто не выкрикивал его имени, никто не указывал на него пальцем, никто ни в чем не обвинял.

Тем не менее страх, которого Морган минуту назад не испытывал, все же настиг его. На полдороге вверх колени отказались сгибаться, и он едва не потерял сознание. Пот выступил на лбу. Скорчившись, чтобы прийти в себя, и опустив голову вниз, он шептал, до конца не веря в то, что случилось:

– Это произошло… произошло…

Ему было тридцать семь лет.

* * *

Все последующие дни единственным оставшимся у него чувством была печаль. Ни сожалений, ни раскаяния. Вступи он на эту дорожку, как он полагал, в нормальном возрасте, когда он был молод, легко возбудим и страстен, он мог бы испытывать и сожаления, и угрызения совести. Но и счастье его тогда было бы более полным. Однако теперь что-то безвозвратно ушло; Морган жил жизнью скорее духовной, а не телесной, жизнью холодной, несколько однобокой, исключительно внутренней (почему люди думают, что их связывает только плоть?).

В любом случае его голод не был утолен. Даже в те моменты, когда тело Моргана испытывало удовлетворение, душа его жаждала любви. Эти несколько минут у кромки моря дали ему нечто и сейчас же забрали назад. И не было никакой возможности совершить обратное движение, ведь он даже не знал имени этого молодого человека. Не оставила его и печаль; лишь трансформировалась в общее мрачное настроение, в чувство несостоятельности, принявшее весьма прихотливое выражение во время званого обеда, когда его вырвало. Слава богу, здесь легко было поставить диагноз: у него признали желтуху и отправили подлечиться в офицерское отделение Главного госпиталя. И хотя болезнь с течением времени отступила, недомогание духа осталось неизлеченным.

К тому времени он жил в Египте уже полтора года, но все еще не научился любить эту страну. Бывали вечера, когда, вернувшись один в свою комнату, он чувствовал смертельную усталость. «Неужели теперь всегда будет так?» День за днем тянулась привычная череда событий, похожих одно на другое. Отупляющая власть привычек, начисто лишенных чувства. Время от времени на него нападал страх – а вдруг единственными значимыми вещами, которые он вывезет отсюда, будут умение плавать и пользоваться телефоном?

Но теперь у него хотя бы было приличное жилище. Через приятеля его свели с некоей Ирэн, гречанкой, говорившей по-итальянски, владелицей двух пансионатов в Рамлехе на востоке города, где проживали большинство иностранцев. Его работа почти ежедневно заставляла его приезжать сюда, поскольку большинство крупных зданий в этом районе снимал Красный Крест под госпитали. Теперь Морган путешествовал в обратном направлении – назад, на площадь Святого Марка, где он писал и передавал начальству свои отчеты.

Ездить на трамвае было скучным занятием – потерянное время, которое не вернуть. Но во время одной из поездок, когда холодным зимним вечером Морган направлялся домой, он вдруг отвлекся от своих тусклых мыслей, осознав, что над ним склонился некий молодой человек в форме кондуктора. Морган полез было в карман за билетом, но молодой человек остановил его жестом руки.

– Простите, пожалуйста, – сказал он. – Вы не могли бы подняться?

– Прошу прощения?

– Мое пальто – под вашим сиденьем. Мне очень жаль, что я вас потревожил.

Морган быстро встал, с тем чтобы молодой человек смог извлечь свое пальто. Когда он надел его, Морган заметил:

– Да, сегодня прохладно.

И они улыбнулись друг другу.

Трамвай почти доехал до Саба Паша, где заканчивался маршрут, но в оставшиеся несколько минут Морган кое-что осознал. Он оставался в трамвае один и, оказывается, погрузившись в свои невеселые мысли, не узнал своего недавнего знакомого. Но теперь он вспомнил, что они уже виделись. Первый раз это было полгода назад, когда с платформы он увидел промелькнувшую мимо красивую голову в красной феске и сверкнувшие белоснежные зубы. «Красив», – подумал он тогда. Утро было солнечным, и Морган осознал, насколько его свежесть оживилась этим мимолетным образом красоты.

С тех пор ему иногда удавалось наблюдать за молодым человеком, и его поражало изящество, с которым тот исполнял свои обязанности: он аккуратно ступал по полу вагона, стараясь не задевать ноги пассажиров, в отличие от прочих кондукторов, смело шагавших прямо по ним. С таким же изяществом он прощался на конечной остановке со своим приятелем-солдатом. Обрамленный дверью вагона, эпизод прощания нес в себе явный чувственный компонент – кондуктор последовательно дотронулся до каждой пуговицы солдатского кителя, словно играл на каком-то музыкальном инструменте.

Так бывает: некое особенное лицо вдруг выплывает из толпы. То, что Морган чувствовал, не могло быть облечено в слова; единственным спасением оставались общие места.

В тот раз он был с Робином Фернессом.

– У этого парня африканская кровь, – сказал он ему. – Явно негритянская.

Робин медленно кивнул головой, глядя искоса, и ответил задумчиво:

– Да.

Воспоминания, несколько постыдные, вновь стали волновать Моргана, одновременно он любовался кондуктором: молодой человек, должно быть, не старше двадцати, с красиво сформированной круглой головой, полными губами и темными глазами, в которых сквозит живое чувство. Есть особенная привлекательность в блаженной минуте, когда тобой овладевает любопытство, и Морган понял, что такая минута настала. Но он не смог придумать ни одной подходящей реплики, а потому они просто кивнули друг другу, и молодой человек присоединился к двум другим кондукторам, ехавшим на подножке трамвая. Пару раз они еще взглянули в сторону друг друга, но потом резко отвели взгляды.

На следующее утро Морган ждал своего нового знакомого на конечной остановке, держа под мышкой номер «Панча». У него созрел, хоть и не до конца, план показать молодому человеку картинки в журнале, что могло бы стать поводом к разговору. Но молодого кондуктора не было видно, и только спустя несколько дней среди толчеи и давки он прошел мимо Моргана. Египтянин приветствовал Моргана полукивком, на первый взгляд ироническим; англичанин же махнул в ответ рукой.

Теперь его интерес пробудился в полной мере. Морган часами болтался на конечной остановке, ожидая своего шанса. Но ему все не везло, и лишь совершенно случайно как-то вечером он оказался в нужном ему трамвае. Они сразу узнали друг друга. Когда Морган попытался заплатить за проезд, кондуктор запротестовал:

– Нет-нет! Этого не можно случиться.

– Но почему?

– Вы никогда не платить. Если вы не хотеть этот пиастр в вашей руке, тогда бросить его на дорогу или дать бедному человеку. Я его не брать.

– Почему вы так добры ко мне?

– Мне понравиться ваша манера. Вы сказать мне спасибо, я говорить спасибо вам.

Морган не мог вспомнить, когда это он благодарил кондуктора, но ничего на сей счет не сказал. Только спросил:

– Как вас зовут?

– Я Мохаммед эль-Адл, – ответил молодой человек.

Он произнес свое имя с подчеркнутым достоинством – так, словно боялся, что ему не поверят. Морган ждал, что юноша, в свою очередь, спросит, как его зовут, но вопрос так и не прозвучал.

– Вы говорите по-английски? – наконец сказал он.

– Совсем мало. Практика делать лучше.

– Вы гораздо успешнее, чем я. Я совсем не знаю арабского. А хотел бы на нем говорить.

– Почему?

Морган не знал, что сказать, а потому ответил наудачу:

– Чтобы читать «Elf Lela wah Lela», «Тысячу и одну ночь».

– О, они были написать известный философ. Правильно?

Мохаммед ошибался, но это был их первый разговор, и Моргану не хотелось поправлять его. Их встреча впилась в душу Моргана как заноза, вызвав острую непрекращающуюся боль. Из всей безымянной толпы, ежедневно снующей вокруг, он выбрал одного и единственного египтянина.

Теперь он иной раз по часу стоял среди шума и грохота конечной остановки в Рамлехе, ожидая, пока нужный ему трамвай войдет в поворотный круг. Смесь восторга и паники овладевала им, когда он видел, как Мохаммед эль-Адл, склонившись над своей рабочей записной книжкой, спешил в офис, где первым делом показывал маленькую бело-голубую овальную бляху, что висела у него на груди.

Когда же Моргану удалось столкнуться со своим новым другом вновь, тот спросил:

– Вы ищете меня?

– Да.

– Я сказать вам точно!

И он выдал всю необходимую пассажиру информацию – о маршрутах трамваев, о времени их прибытия.

– Но если вы ехать со мной, – добавил Мохаммад эль-Адл, – вы никогда не платить.

* * *

Вопрос платы за проезд никуда не ушел. Вскоре, путешествуя в трамвае Мохаммеда, Морган предложил ему сигарету.

– Я редко курю, – сказал юноша, мягким движением принимая ее. – Мое министерство финансов не позволяет.

Он проговорил это с юмором, но его слова встревожили Моргана. Похоже, они скрывали нечто иное. Ему нужны деньги? Он блюдет прежде всего свой интерес?

– Сегодня, – сказал Морган, – я плачу за билет. И не нужно сдачи.

Но Мохаммед сжал кулак, монеты покатились по полу, и Моргану пришлось едва не на коленях собирать их. Теперь юноша согласился их взять, монеты скользнули в его карман, и он поехал дальше, надувшись.

– Ну вот так-то лучше, – сказал Морган. – Теперь вы сможете купить себе английскую книгу.

– Сумма слишком маленький для книга, – ответил молодой человек.

Этот ответ еще больше запутал дело. Совершенно очевидно, между ними – в финансовом отношении – пролегла пропасть, и Морган был на той ее стороне, где жилось лучше и комфортнее. В следующий раз, когда он поехал на трамвае и Мохаммед отказался принять плату за проезд, он поблагодарил того за доброту кивком головы.

Однажды утром, когда Морган направлялся в офис Красного Креста, молодой кондуктор спросил:

– Я хочу задать вопрос о магометанах. Ответить, пожалуйста, правда, сэр.

– Я попытаюсь, – сказал Морган.

Но трамвай уже прибыл на конечную остановку, и остаток разговора был перенесен на вечер.

Вечером же Мохаммед сказал:

– Я хочу спросить так. Почему английские люди ненавидеть магометан?

И Морган увидел перед собой другое лицо – лицо Масуда.

– Но это не так, – ответил он.

– Они ненавидеть, – покачал головой Мохаммед. – Потому что я слышать, как один солдат говорить другому: «Это мечеть для трахнутых (прошу простить, сэр) магометан».

– Они просто шутили.

– Вы так думать? – с сомнением покачал головой Мохаммед. – Но вы не уверенный.

– Да нет, я именно уверенный, – сказал Морган, поняв, что пора говорить начистоту. – Один из моих лучших друзей – магометанин, и я ездил в Индию, чтобы повидать его.

Кондуктор покачал головой:

– Но это стоить большие деньги.

И добавил:

– Те деньги, что вы потратить в Индии, вы можете купить много друзей в Англии. Если иметь деньги, можно иметь друзей, кроме один или два.

Снова деньги! Молодой человек, похоже, был искренним, но что, если его приязнь – всего-навсего товар? Такая мысль заставит поблекнуть любое слово, которое они скажут друг другу.

Тем не менее эпизод, произошедший чуть позже, отодвинул сомнения Моргана далеко в сторону. Вскоре после того, как Морган сел на трамвай, туда забрался контролер и попросил его предъявить билет. Мохаммед заговорил с этим человеком по-арабски, и последовал довольно напряженный диалог. Когда все успокоилось, Морган спросил, что случилось.