Текст книги "Арктическое лето"

Но сегодня, в реальном мире, они столкнулись с проблемой – они плыли и плыли, а вторая река все не появлялась. Лодку вели старик и мальчик, и было видно, что они с трудом справляются с веслами. Когда Мирза выразил свое недовольство данным обстоятельством, старик резко возразил, что до Ганга путь неблизкий.

– Нам очень нужно попасть туда, – сказал Мирза, но по-английски, и старик его не понял.

Потом, обратившись к Моргану, он продолжил:

– Я так несчастен здесь! У меня нет ни одного друга моего возраста. Я вырос в Хайдерабаде, потом провел несколько недель в Англии, а теперь пытаюсь найти себя.

– Я вам искренне сочувствую, – сказал Морган.

– Многое зависит от того, где живешь. Я не могу жить рядом с индусами, потому что они не разрешают мне есть мясо. Я пытался жить с евразийцами, но я их ненавижу, а они ненавидят меня.

Неожиданно сменив тон, он резко заговорил со стариком, который ответил ему длинной речью, показывая на воду.

– Что он говорит?

– Он говорит, что мы уже в Ганге, – ответил Мирза и стал свирепо вглядываться в берег. – Какая чушь! Он лжет, мы все еще в той же самой реке.

Чтобы смягчить горе Мирзы, Морган раскрыл перед ним и свои чувства. Он тоже ощущал себя в Индии одиноким. Ему было трудно беседовать – да что там, просто говорить – с другими англичанами и индийцами. С первыми особенно и с женщинами – преимущественно. После приезда не раз выпадали минуты, когда он чувствовал себя настолько оторванным от остального мира, что, казалось, еще один шаг, и он вообще покинет его.

– О, как это точно сказано, – сказал Мирза. – Именно так я и ощущаю себя в своей стране.

Мгновение они смотрели друг на друга, объединенные общими переживаниями. Вдруг Мирза почувствовал смущение и быстро заговорил со стариком. Потом обернулся к Моргану и сказал:

– Он говорит, что Ганг слишком сильный. Он унесет нас. И еще говорит, что уже слишком поздно и нам пора возвращаться. Он лжец, и нам не следует платить ему.

Но к этому моменту воинственность его улетучилась, тем более что они уже совершили поворот назад. В молчании они двигались через спускающиеся сумерки и туман, который скрыл от них выход в Ганг; и только утки, пролетающие далеко поверху, нарушали тишину своими криками.

На следующий день Морган навестил Мирзу в его жилище: две голые комнаты, даже не вполне бунгало, да еще в нескольких милях от работы. Но хотя он и понимал своего друга, третья река так и не родилась – для этого мало понимания, нужно чувство.

* * *

Через десять дней Морган собирался встретиться с Масудом. Очевидно, он должен был испытывать приятное волнение при мысли об этой встрече, но пребывание в Бенаресе все испортило. Самый индийский из всех городов Индии Моргану толком не удалось рассмотреть. Все эти садху, отрекшиеся от мира материальных наслаждений, эти уступами спускающиеся к Гангу полуразрушенные гхаты, на которых одни индусы жгут тела других, эти толпы, пришедшие поклониться великой реке, – все это от него было страшно далеко. Его внимание пребывало где-то в другом месте, а по сути нигде, и по мере приближения дня отъезда его волнение все росло, хотя он даже толком и не знал, по поводу чего волнуется. Единственное, что знал Морган, – он хотел счастья, но оставался несчастным.

По пути в Банкипор, на станции в Могулсарай, Морган увидел надпись на мраморных плитах. В последнюю фразу вкралась ошибка: «Право есть Сила. Сила права€. Время есть деньги. Бог сеть Любовь».

Он задумался над последним предложением. Ошибка, разрушив глянец, от века покрывающий эти слова, вдруг, лишив привычности, придала им особое звучание. Буквы поменялись местами, слово исчезло, и вся фраза приобрела совершенно иной смысл. Любовь как бытие, как нечто, выраженное глаголом «быть», больше не имела значения. Любовь – это действие или действенное чувство – только так! В этом суть дела, и вот этой-то сути друг его никогда не понимал.

Масуд приехал встретить его на станции. Они приветствовали друг друга с неподдельной радостью, и на мгновение показалось, что индийское путешествие Моргана только началось. По пути домой Морган, сидя с Масудом в экипаже, рассказывал, чуть более взволнованно, чем обычно, о том, что повидал с их последней встречи. Но, поняв, что друг его не слушает, Морган замолчал. В молчании они ехали мимо бесконечной череды лачуг, стоящих вдоль дороги.

– Прости, – сказал наконец Масуд. – Я действительно мало обращал внимания на то, что ты мне говорил, дорогой мой.

– Я слишком много говорю, – попытался оправдаться Морган. – Все эти долгие недели мне просто не с кем было поговорить.

– Я очень устал. Ты должен меня простить. Я так много работаю!

– Значит, твои дела идут хорошо!

– У меня много клиентов, – согласился Масуд. – Но…

Он кивнул в сторону пейзажа, простиравшегося за окном, на низенькие домики города. Его лицо изобразило отчаяние.

Через пару дней Морган поймет, чем вызвано расстроенное выражение на лице друга, и найдет слова сочувствия. Многое объяснял вид из экипажа. Это был Банкипор – дорога длиной в четырнадцать миль, обрамленная, как бахромой, двумя полосами грязных домиков. И все. И никакого просвета. Через несколько дней после приезда Морган взял утром велосипед Масуда и попытался проехаться по окрестностям, но удалось ему это не сразу – по одну сторону городка раскинулись залитые водой рисовые поля, а по другую – Ганг. Когда Морган наконец пробрался по черной, остро пахнущей грязи на берег, то почувствовал, будто рука неведомого бога ухватила его и держит над просторами реки, катящей свои воды к океану.

Масуд жил в большом, пустом и достаточно уютном доме, и поначалу Морган никуда из него не уходил. Окна с задней стороны открывались на широкое пространство, которое, впрочем, простиралось не очень далеко. С крыши было видно, что по обе стороны дома простирались лужайки, поросшие деревьями. Как ни странно, Масуд ни разу не забирался на крышу собственного дома. Не ведал он и о тропинке, ведущей от дома прямо к реке. Здешняя жизнь не то притупляла его ощущения, не то пугала, и, казалось, он ни к чему не был здесь привязан.

– И самое ужасное то, – жаловался он Моргану, – что здесь нет тенниса. Только в клубе, но меня туда не пускают.

Он произнес это с улыбкой, но, видимо, ему было не до шуток. Морган вспомнил свою поездку в Оксфорд, где наблюдал, как Масуд бегает по корту в белом теннисном костюме, радуя мастерством своих поклонников. Прирожденный артист, лучше всего он чувствовал себя перед большой аудиторией. Вероятно, здесь у него зрителей не было совсем.

Уже через несколько дней сам Морган стал жертвой скуки. Банкипор был ужасен, и спастись от этого ужаса не представлялось возможным. Морган провел здесь всего две с половиной недели, показавшиеся ему одновременно и слишком короткими, и слишком длинными. Что-нибудь и когда-нибудь происходит ли в этой дыре? Делать тут было абсолютно нечего. Не о чем было и подумать. Единственным открытым местом являлся Майдан, часть дороги и одновременно главной улицы. Между Майданом и домом Масуда располагались библиотека и суд. Эти здания были ничуть не лучше, чем жалкие лачуги, окружавшие их, а на пыльной земле между ними на корточках сидели истцы и ответчики, ожидавшие адвокатов, а внутри здания суда сидели адвокаты, ожидавшие истцов и ответчиков. Наблюдать за этими людьми – единственное доступное развлечение.

В городе жил приятель Моргана по Королевскому колледжу, но он предпочитал проводить время с друзьями Масуда. Двое из них в особенности часто сопровождали Моргана в его делах и прогулках. Утром, пока все домочадцы еще спали, Морган на велосипеде уезжал к домам одного или другого, и они составляли ему компанию в его прогулках по Майдану. Потом он возвращался домой и завтракал с Масудом, после чего Масуд либо отправлялся на службу в здание суда, либо консультировал клиентов в своем офисе. Большую часть времени в середине дня Морган вынужден был проводить в одиночестве, пока не опускался вечер и Масуд, вернувшись с работы, не оживлял его жизнь своим присутствием.

Однажды днем к Масуду пришли трое молодых людей, но того дома не оказалось, и им пришлось удовлетвориться компанией Моргана, который принялся разглагольствовать о политике. Он говорил об английской внешней политике и сложных, противоречивых интересах империи, ставя особый акцент на том обстоятельстве, что многое, что делает в Индии империя, проистекает не из ненависти к исламу, а из страха перед Германией. Молодые люди внимательнейшим образом слушали Моргана, после чего один из них разразился благодарственной речью, сообщив Моргану, что им страшно повезло встретить его и что империя, которая дает миру таких замечательных джентльменов, способна жить вечно.

Только потом Морган понял, и это его позабавило, что все, сказанное им молодым людям, произвело на них большое впечатление только потому, что он знал больше, чем они. И вместе с тем в разговоре присутствовало нечто, что порадовало его и внушило уверенность. Если бы люди смогли вот так запросто посидеть и поговорить, и, что более важно, выслушать друг друга, многие неразрешимые проблемы разрешились бы сами собой. Всем значительным, что с ним произошло в жизни, Морган обязан был как раз простой добросердечной беседе.

И вместе с тем подобная беседа могла оказаться самой сложной в мире вещью. Бывает, что чем лучше знаешь человека, тем более невозможным оказывается реальный разговор. По крайней мере, так в отношении себя чувствовал Морган. Вот он находится в доме человека, которого любит, на другой стороне света, вдали от собственной жизни, никак не позволяющей ему жить так, как он хочет, – и о каких высоких истинах они могут поговорить? Они вели разговор о еде, о погоде, о судебных делах, но ни слова не сказали о вещах, которые действительно имеют значение. Они перешучивались, они просто болтали, постоянно меняя тему беседы, но в этих пустых разговорах утекали дни.

Конечно, некие серьезные вещи были сказаны, но мельком, непреднамеренно. Был момент, например, когда Масуд заявил, что, как ему кажется, он совершил ошибку, став юристом, и теперь размышляет о смене профессии.

– Но на какую? – спросил Морган.

– Я думаю об образовании. Очень нужная деятельность.

– Верно. Но ты ведь учился несколько лет, причем в Англии.

– Да, но это время не было потерянным, что бы ни произошло. Кроме того, я встретился с тобой. А теперь посмотри, мы с тобой вместе, через шесть лет, находимся в Индии.

Морган, услышав эти слова, почувствовал себя на седьмом небе и не смог скрыть своего удовольствия. Это было чудо, что согласие преподавать латынь, которое он дал несколько лет назад в Уэйбридже, занесло его так далеко! Разговор о карьере Масуда был забыт.

Но за ним последовал другой, следующим вечером, когда Масуд как бы между прочим, словно это не имело никакого значения, сообщил, что, вероятно, скоро женится.

– Вот как? – переспросил Морган, почувствовав, как пронзившая его боль ушла в пол. – И у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

Даже в самых беззаботных их разговорах не звучало ни одного женского имени.

– Да, – ответил нетерпеливо Масуд. – Ты помнишь, в Алигаре мы обедали с моим другом Афтабом Ахмед-Ханом?

– Помню, – ответил Морган не слишком уверенно – за все прошедшие дни у него было столько обедов, столько встреч…

– Я собираюсь жениться на его дочери.

И словно со стороны Моргана прозвучали какие-то возражения, он добавил:

– В Индии такие вещи тщательно планируются и организуются. Мы не притворяемся, что следуем примеру англичан. У нас свои традиции.

– Кажется, я это заметил, – рассмеялся Морган.

Масуд присоединился к веселью Моргана, и они оставили эту тему как нечто постыдное. Но Морган долго не мог уснуть, обдумывая то, что сказал ему друг, и утром проснулся с той же мыслью. Масуд женится, закрывая для него все двери. Если Морган станет думать об этом слишком много, он будет несчастен. Хотя не сказать, чтобы новость была неожиданной. Брак в Индии – неизбежность, в значительно большей степени, чем в Англии, и он знал, что рано или поздно это должно было случиться.

Тем не менее ему пришлось бороться, чтобы сдержать растущее ощущение горя и тоски. Он был в самой середине своего визита в Индию: позади три месяца странствий, впереди еще три. И похоже, его друга данный факт нисколько не волновал. Не было даже упоминания о том, чтобы им увидеться вновь. А когда Морган завел такие речи, Масуд чуть ли не отмахнулся от него.

– Я страшно занят, мой милый, – сказал он. – Ты же видишь, как заполнены мои дни. Конечно, я был бы счастлив попутешествовать с тобой, но не знаю, как это устроить. По крайней мере сейчас. Но когда ты приедешь в следующий раз, конечно, именно тогда мы и поездим, и я все тебе покажу. О, с каким нетерпением я жду нашей новой встречи!

– В следующий раз? Да когда же это будет?

– Не знаю, Морган, решай сам. Но ты ведь вернешься, я знаю наверняка. А пока давай не будем расстраиваться и портить наши последние счастливые деньки. Это было бы глупо.

И, мурлыча под нос некую газель, Масуд отправился бриться перед работой.

Моргану казалось, что Банкипор промелькнул в его жизни в одно мгновение – так быстро закончился срок его визита. Все, что потом всплывало в памяти, – это друзья Масуда, но не сам Масуд. Чем ближе подходил день разлуки, тем более сильные мучения, окрашенные обидой, он испытывал. Зачем он вообще приехал сюда, в Индию?

* * *

А потом были пещеры.

– Я организовал для тебя экспедицию, – сказал Масуд утром одного из их последних дней, когда они завтракали на крыше. – Перед тем как ты поедешь в Гаю, думаю, тебе следует посмотреть Барабарские пещеры. С тобой отправится мой друг, и там у вас будет пикник.

– Ты очень добр, – сказал Морган. – Очень добр.

Но его пронзили боль и тоска.

– Они хороши, эти пещеры? – спросил он, поборов нахлынувшее на него горькое чувство.

– О, да! Знаменитые пещеры.

Через минуту Морган уточнил:

– Может быть, не так уж и хороши, но тебе стоит их посмотреть.

И вновь после паузы:

– Я приготовил для тебя слона.

Последний день был ужасен. Время словно вспухло, пропитавшись эмоциями. Морган думал, что пройдет через расставание с честью, но в полночь, когда они попрощались, его печаль приняла такие гигантские размеры, что он вбежал в комнату Масуда и сделал то, что сделал. Он попытался поцеловать друга, его оттолкнули, последовали слезы… Он был так пристыжен, что уже не доверял своей памяти. И эти чувства – печаль, желание и стыд – на следующее утро он принес с собой в пещеры.

Масуд был прав – в пещерах не оказалось ничего особенно замечательного. Маленькие, почти без украшений, без какой-либо истории. И они находились так далеко, в таких заброшенных местах, что Морган, порядком измучившись, начал страдать от тяжкой головной боли, которая усилила его и без того глубокую меланхолию.

Но, несмотря на свою обыденность, пещеры задержались в его памяти. Он перенес в себя их пустоту, их форму, выраженную в отрицательных величинах. В Бодх-Гае, в запущенном саду, где Будда, предположительно, достиг просветления, он в меньшей степени был тронут молитвенными флагами и паломниками, чем воспоминаниями о стекловидно-гладких поверхностях, которых касались его пальцы, да о гулком эхо.

Ох уж это эхо! Оно вдруг начинало звучать в сознании Моргана в самые неожиданные моменты, повторяя некоторые звуки и обращая их в бессмыслицу. В состоянии ли человек запомнить эхо? Память сама представляет собой некое подобие эха – бесконечно приумножает звуки, и они становятся собственными тенями.

Он чувствовал – что-то произошло между ним и Масудом в пещерах. Глупое утверждение, ведь Масуд остался дома. Но именно в этом было все дело. Именно к этому и сводилось все в их отношениях: Масуд все еще нежился в постели, в то время как его друзья, Агарвала и Махмуд, провожали Моргана на станции. Но разве это единичный случай? Разве можно было не обнаружить под покровом филигранного словоплетения, за всеми отсрочками и переносами, той простой и очевидной истины, что Масуду просто нет до него дела? Морган долго не мог взглянуть правде в глаза, но наконец сделал это; через несколько дней после отъезда он извлек горестную правду на свет божий и, когда остался совершенно один, нанес себе решающий удар. Он всегда был медлителен в анализе собственных чувств, и до него не сразу дошло, насколько глубоко он разочарован. На это путешествие он возлагал огромные надежды, но ни одна из них не оправдалась. Теперь он остался один на один с пугающими массивами времени и пространства, но рядом с ним никого не было.

В течение последующих недель Масуд, быть может, пребывающий в замешательстве, а возможно, находящийся во власти лени или усталости, подтверждал факт своего к Моргану безразличия. Обещанные письма не пришли. Морган задавал себе вопрос: увидятся ли они вновь, и если нет, будет ли это иметь какое-нибудь значение? Он ощущал себя словно под морской поверхностью, на глубине, в аквамариновом мерцании, и это было его обычное настроение. Какой бы яркой или звучной ни струилась жизнь вокруг него, он всегда будет один.

Морган чувствовал себя одиноким даже в гуще самого грандиозного из всех, что он видел, торжества человечности – Магха-Мела, фестиваля священного омовения в водах Ганга, куда пригласил его Руперт Смит. Он находился под тентом, установленным в самом центре манговой рощи. Совсем рядом бурлила людская толпа. Миллион человек, как сказал Смит. Они выглядели словно маленькая нация, и то и дело заметными становились некоторые детали. Вот люди молятся идолам с пугающе раскрашенными лицами. Вот садху, спрятавший голову в черный мешок и склонившийся над огнем, в то время как его раскачивает взад и вперед другой садху. Длинные очереди паломников, ждущих, когда им обреют головы, оставив лишь один длинный локон, за который, как они надеются, их вытянут на небеса. Кучи остриженных волос, которые будут преданы воде.

Большей частью Морган, пораженный масштабной демонстрацией веры, наблюдал за фестивалем со смотровой площадки. Особенно впечатляющий вид открывался ранним вечером, когда воздух становился полупроницаемым из-за дыма и пыли, и люди напоминали маленьких животных, копошащихся на морском дне. Место слияния двух рек за ночь могло изменить свое положение из-за того, что Ганг постоянно перемещался по своей пойме. Может быть, именно поэтому Морган с Мирзой не смогли отыскать точку слияния, хотя другим это удавалось без труда.

Его путешествие теперь шло в замедленном режиме, хотя по форме осталось таким же, как прежде. Он отправился в Лакхнау, где в качестве музея была сохранена Резиденция, которую во время восстания 1857 года дважды осаждали сипаи, и осмотрел ее в свете золотистого дня. Широкие, похожие на сад, затененные баньяновыми деревьями пространства, поросшие бугенвиллеей и оранжевым плющом, поразили его тишиной и странной красотой. Среди растительности то тут, то там виднелись полуразрушенные здания, несущие на своих стенах следы пушечных ядер и выглядящие потому гораздо старше своих лет. В одном месте лишь неширокая аллея разделяла наступавших и защитников Резиденции, и воздух еще помнил их присутствие, жарким дрожащим маревом поднимаясь над землей.

Он бежал от этих руин – назад, в Агру, Маттру, Алигар. Теперь, после того как Морган так много увидел, отношения между расами в колледже он воспринимал как самые лучшие, даже добросердечные. Он отправился навестить мать Масуда, все еще отказывавшуюся видеть его лично. Но Мирза научил его правильным словам: Передайте мои самые почтительные поклоны Бегум-сагибе и скажите ей, что я был в Банкипоре и что Масуд живет очень хорошо. Это было чистой правдой, но теперь Морган начал задумываться – а не сводится ли весь его индийский вояж к таким вот голым фактам?

Жажда понять постепенно превращалась в ярость, иногда неотделимую от ландшафта, по которому он путешествовал. Он принялся воплощать свои чувства в слова, но так, как никогда до этого не делал. Что до меня, то можешь отправляться к черту… Такие слова – и в адрес Масуда! Ты не работал в суде, ты никому не пишешь писем, ты даже не в состоянии похудеть, потому что не двигаешься столько, сколько нужно. Скоро ты будешь настолько слабым и вялым, что у тебя не останется друзей и тебе придется знакомиться только с полезными здесь и сейчас людьми. Это большое свинство с твоей стороны.

О том, что подобные чувства посетят его, несколько недель назад нельзя было и помыслить, так же как и о том, что Морган зачеркнет слово «любовь» в своем лексиконе, чем он, собственно, сейчас и занимался. Нет, конечно, он любил, но запрет на произнесение этого слова означал и отказ от того, что оно обозначало.

* * *

Первая половина путешествия пролетела с умопомрачительной скоростью; все, с чем сталкивался и что переживал Морган, было изменчиво и неспокойно. Теперь же, когда Масуд остался позади, в отдалении замаячил конец пути. Все должно закончиться. Мир, который лежал вокруг, уже не сиял новизной; он обрел плотность и вес. Морган заметил, что старается запомнить какие-то особые моменты или же особенных людей, с тем чтобы потом использовать свои наблюдения. Пока он не знал, что именно сделает с ними, но они уже стали частью материала, который он начал ткать.

Сознание Моргана оказалось особенно восприимчивым в те дни, когда он нанес свой последний визит Дарлингам в Лахоре. Ему очень понравилось у них в прошлый раз, но только теперь он полностью осознал, насколько необычной семьей Дарлинги были среди всех индийских британцев. Каждую неделю тут устраивались встречи, на которые приглашались и индийцы, и европейцы, и как-то на вечеринке Морган встретил пожилого человека, чье имя произвело на него впечатление. После вечеринки этот человек прогулялся с Морганом по парку, и они обсуждали особенности индийской музыки. Если говорить о раге, объяснял мистер Футбол, то в зависимости от времени суток здесь можно использовать разные гаммы, и, чтобы проиллюстрировать это свое высказывание, мистер Футбол спел некий фрагмент раги в до-минор, который, как он утверждал, был вполне уместен вечером, но не утром.

Сам джентльмен казался слишком запоминающейся личностью, но его имя в памяти Моргана осело. Таким именем можно назвать второстепенного, проходного персонажа, которого никто не запомнит. Но проблема и с мистером Футболом, и с прочими обрывочными фактами, накопившимися у Моргана, состояла в том, что они пока оставались разрозненными, ничем не связанными друг с другом фрагментами – обрывки разговоров, моментальные наблюдения, сделанные на ходу. Ничто не связывало их в единую картину. Когда он писал свои прошлые романы, там всегда нечто прочно стояло в центре повествования – некое уплотнение, вокруг и посредством которого разворачивалась история. Все сходилось в одно, и все исходило из него. Без этого элемента он даже не мог начать! И хотя о своей индийской книге он размышлял уже долгое время, он так и не знал пока, что ляжет в ее основание.

Ну что ж – либо получится, либо нет. Если некое Большое Событие не явится Моргану, книга не состоится. И мир, наверное, от этого не станет беднее.

Тем временем он по-прежнему оставался путешественником, а Индия предлагала на выбор разнообразные события и места. В Дели Малькольм организовал для него еще одну встречу с Бапу-сагибом. Моргану очень хотелось повидаться с Их Высочеством, который занимал в его душе второе место после Масуда как лучший и любимейший из индийцев. Не успел Морган оказаться в отеле, где остановился Бапу-сагиб, как сразу почувствовал чьи-то ладони на своих глазах. Оглянулся – Бапу-сагиб со счастливой улыбкой на лице! Их радостное взаимное приветствие определило и тон их отношений в те два дня, что провел Морган в компании Их Высочества.

Их Высочество был здесь с Рани. Здесь же жил их ребенок, брат Бапу-сагиба, его премьер-министр и шестьдесят пять сопровождающих лиц. Все они жили в одном отеле и должны были принять участие во всеиндийской конференции штатов и территорий. В последний день своего пребывания в Дели Морган сопровождал Их Высочество, когда тот наносил официальные визиты. Когда все обязанности были исполнены, Бапу-сагиб принялся по-мальчишески веселиться, прыгая на подушках экипажа, который вывез их в центр города, где они встретились с братом Их Высочества и другими придворными, посещающими магазины. Перебраниваясь и шумя, веселая компания – десять человек – осадила экипаж со всеми своими горами покупок. Морган оказался между Их Высочеством, на котором красовался большой бледно-желтый тюрбан, и его братом, на голове которого сидел тюрбан пурпурного цвета. Напротив расположился доктор в махараштрийском тюрбане, в то время как к нему с одной стороны притулился секретарь, несший на голове что-то вроде оранжевой чашки с блюдцем, а с другой – придворный шут, державший на коленях страдающего одышкой пожилого мопса. Снаружи сидели кучер, слуга, лакей и грум. Как заметил Морган, никто на улице не обращал ни малейшего внимания на шумную компанию.

Это событие вернуло Моргану доброе расположение духа, не оставлявшее его во время поездки через Джайпур, который ему не понравился, и Джодхпур, что, наоборот, произвел на него самое приятное впечатление. Еще больше развеселил его своими долинами, рощами и храмами Маунт-Абу, и в Хайдерабад, на самом юге, он прибыл почти в восторженном настроении. Через несколько дней он приехал в Аурангабад – завершающую, финальную точку его индийских странствий.

Едва Морган прибыл в придорожную гостиницу, как его перехватил Саид, младший брат Ахмеда Мирзы, и отвез в самые красивые помещения из тех, что он видел в этой стране, – большой зал, разделенный надвое изысканными голубыми арками, одна сторона которого открывалась в сад, где деревья, казалось, ждали на пороге, чтобы вот-вот влиться в дом шумной толпой. Воздух был насыщен запахом цветов. Каждый день перед сном Морган выходил из дома и рассматривал его с противоположного берега искусственного прямоугольного водоема, полного рыбы. Вид напоминал Лоджию Ланци во Флоренции.

Свое жилище – небольшой домик во дворе – Саид делил с муниципальным инспектором и адвокатом, и на второй день по приезде Моргана они все вместе ужинали, курили кальян, беседовали, читали стихи на персидском, урду, арабском и греческом, а также обсуждали астрологию и недостатки англичан. Был ясный, спокойный вечер, и на мгновение Моргану показалось, что он вернулся в прошлое, во времена одного из своих первых визитов в Оксфорд, когда у них с Масудом все только начиналось.

Он немного знал Саида еще по Лондону, но с тех пор этот молодой человек стремительно вырос и возмужал. Он уже был мунсифом, судьей и младшим магистратом, и Морган несколько раз навещал его в суде, подолгу сидя в зале судебных заседаний. Там он смотрел, как местный хирург свидетельствовал по поводу совершившегося убийства, в то время как слуга, огромный, с голой грудью и скульптурной статью юноша, в котором слились воедино и идол, и человек, бесстрастно, словно одна из Мойр, Атропос, управлялся с веревкой, к которой было присоединено подвешенное под потолком опахало, пунках.

Моргану становилось все более ясно, что его роман мог бы взрасти на каком-нибудь из тех дел, что разбираются в суде. Такая идея отлично вязалась с его индийским опытом как таковым – большинство образованных индийцев, которых он здесь встретил, включая Масуда и его друзей, были адвокатами. С другой стороны, многие из его английских знакомых трудились на Индийскую гражданскую службу в качестве магистратов.

Морган чувствовал, что неплохо подготовился к работе над романом еще в Аллахабаде, когда ходил в суд и наблюдал, как во время сессий там председательствует Руперт Смит. Морган уже мысленно отметил для себя Смита как представителя определенного типа, но сейчас его заинтересовало и его окружение. Морган очень расстраивался от того, что две эти группы людей – лучшие умы из тех, что были рождены обеими нациями, живущими бок о бок в Индии, относились друг к другу подозрительно и с известным презрением. Индийцы чувствовали, что их недооценивают и этим обижают, а английские официальные лица говорили, что образованный индиец – словно капля в океане, а потому не значит ничего. Даже правосудие, похоже, раскололось на две части. И раскол, эта глубокая пропасть, пройдет через всю книгу. Две нации, два совершенно различных взгляда на мир, находились в неразрешимом противоречии друг с другом. Это было очевидно во всем. Конфликт существовал и в самом Моргане, и вокруг него, и он просился на чистый лист бумаги.

* * *

Дом уже неясно вырисовывался впереди – не только как идея, но и как приближающаяся реальность. Через неделю он сядет на корабль в Бомбее. Поскольку теперь на уме у него была Англия, он и в разговорах упоминал ее чаще, чем обычно, и это обстоятельство стало причиной взрыва.

Морган и Саид ехали верхом посмотреть находящуюся недалеко махараштрийскую деревню. Наступал вечер, и Морган маялся желудком, пострадавшим накануне во время банкета, устроенного в его честь. За два дня до этого он еще умудрился упасть с той самой лошади, на которой ехал, но, слава богу, сегодня животное не выкидывало никаких фокусов. Зато Саид был раздражен и, в очередной раз услышав из уст Моргана название его страны, не сдержался.

– Что вы тут, англичане, себе воображаете? – кричал он. – Что вы будете вечно нами править? А разве вы не ощущаете, что ваши дни сочтены? Убирайтесь отсюда, пока не поздно! Ваше правление закончится, и вы будете побеждены. Пусть это время наступит через пятьдесят лет, пусть даже через пятьсот, но мы выгоним вас отсюда!

Лицо его было искажено яростью. Весьма острый и довольно неприятный момент, который Моргану хотелось поскорее оставить позади. Через некоторое время они восстановили в разговоре более дружественный тон, но Морган думал: «Как он нас ненавидит! Гораздо сильнее, чем его брат».

Их дружбе был нанесен удар – все отношения Моргана с индийцами заканчивались примерно одинаково. Тем не менее на следующий день этот тяжелый разговор был забыт, и Саид отправился сопровождать Моргана в пещеры, располагавшиеся недалеко от Эллоры. По пути они остановились в Даулатабаде и осмотрели крепость на холме. Это неприглядное сооружение выглядело абсолютно неприступным: чтобы попасть в него, нужно было пройти по мосту, перекинутому через глубокий ров, а затем подняться наверх по спиральной лестнице, устроенной в толще холма. С самого верха крепости, с площадки над пушками и оборонительными сооружениями, видно было, как раскаленный воздух колеблется над унылым и безрадостным плато Деккан.