Текст книги "Путешественница"

Глава 45
История мистера Уиллоби

Когда центр Атлантического круга остался позади, а «Артемида» двигалась все дальше на юг, стало намного теплее, и матросы собирались по вечерам на полубаке, находя себе занятия по вкусу: песни, пляски (Броди Купер аккомпанировал на скрипке) или просто разговоры.

Мы шли к югу, а это значило, что владения кракена и разнообразных морских змей остались позади. После этого морские гады и чудовища интересовали команду не так горячо, поэтому байки о тварях уступили место рассказам о родных местах каждого из членов команды. Наконец все было рассказано, и обделенным вниманием остался только мистер Уиллоби. Любознательный юнга Мейтленд пожелал узнать и историю китайца, сидевшего, по обыкновению, под мачтой, и обратился к нему с такими словами:

– Как ты оказался на наших землях? Китай ведь так далеко. Говорят, что в вашей стране живет очень много людей, правда, китайские моряки попадались мне очень редко. Что, так хорошо живется, что никуда не путешествуете?

Крохотный мистер Уиллоби, в который раз ставший центром внимания всего корабля, отнекивался и неохотно соглашался поведать свою историю, но матросы проявили настойчивость. Их интерес был неподдельным, и польщенный китаец согласился, разве что попросил Джейми выполнить функции переводчика, чтобы быстро говорить по-китайски, не задумываясь, как сказать желаемое по-английски. Джейми, разумеется, был только рад помочь китайцу и уселся рядом, с готовностью ожидая начала рассказа.

– На родине я был мандарином, к тому же мастером словесности, способным сочинять собственные произведения. Моей одеждой был прекрасно вышитый халат из шелка, поверх которого надевался еще один шелковый халат, только синий – признак того, что носящий его принадлежит к ученому сословию. Этот второй халат на груди и спине носил изображение фен-хуан, птицы огня.

– Должно быть, это феникс, – высказал свое предположение Джейми и осекся, видя, что мистер Уиллоби терпеливо ждет.

– Я появился на свет в Пекине – это столица Сына Неба.

– То есть столица их императора, – прошептал мне в ухо Фергюс. – Однако же и наглые эти китайцы, если приравняли его к Иисусу Христу!

Матросы, услышав возмущенный шепот Фергюса, зашикали на него, побуждая умолкнуть. Тот в ответ показал довольно грубый жест, но все же обратился в слух, чтобы узнать продолжение рассказа.

– Я с младых ногтей интересовался искусством сочинительства. Следует признаться, кисточка и тушь не сразу подчинились мне, и мне пришлось приложить немало сил, чтобы танец образов, похожих на журавлей, в моем сознании излился на бумагу в виде знаков. Когда я ощутил в себе достаточно сил, я показал свои труды мандарину Ву Сену, придворному Сыну Неба. Он по достоинству оценил мою работу и дал мне кров и пищу. У меня были все условия для совершенствования, и я был признанным мастером, носившим красный коралловый шар на шапке с двадцати пяти лет. О, это была высокая честь! – прикрыл глаза китаец, предавшись воспоминаниям. – Но злой ветер принес в мой сад семена злосчастия. Я приписываю это вражескому проклятию. Возможно, я был слишком высокомерен и утопал в гордыни, поэтому пропустил время жертвоприношения, но я чтил своих достойных предков и каждый год посещал фамильную гробницу. Мною были зажжены все свечи в зале предков…

– Думаю, сочинения китайца такие же пространные, как и этот рассказ. Тогда ничего удивительного, если он заявит, что китайский царь приказал бросить его в реку, – я бы поступил точно так же, если бы услышал такую нуднятину, – заворчал француз.

– Мои стихотворения увидела госпожа Ван Мей, вторая жена императора, мать четырех сыновей императора. Ее просьбу зачислить меня в штат придворных удовлетворили. Так я попал ко двору.

– Так это же здорово! – выпалил Гордон и подался вперед. – Не каждому доводится быть представленным ко двору.

Китаец догадался, о чем его спрашивают, и согласно кивнул:

– Да, это была огромная честь, шанс, который боги дают человеку один раз. Отныне я должен был жить при дворе, путешествовать по улицам в паланкине, сопровождаемый стражей. Слуги обязаны были нести тройной зонт, говоривший о величии моего сана, и, быть может, я получил бы когда-нибудь павлинье перо на шапку. Книга заслуг должна была содержать мое имя, внесенное туда золотыми письменами.

Мистер Уиллоби потрогал свою голову, уже зараставшую волосами в бритой ее части и похожую теперь на теннисный мячик.

– Но я должен был выполнить одно условие – стать евнухом, как все слуги императора.

Общий вздох служил лучшим подтверждением солидарности с китайцем. Люди на миг умолкли, а потом загалдели наперебой. Было ясно, что матросы высказывают свое мнение насчет придворных традиций, но «Чертовы язычники!» и «Желтомордые ублюдки!» были самыми мягкими выражениями, которые я могла расслышать в общем гомоне.

– А как становятся евнухами? Что для этого нужно сделать? – невинно поинтересовалась Марсали.

– Chèrie, поверь, тебе это не нужно знать, – обняв девушку, поспешил сказать Фергюс. – Ты покинул дворец, mon ami? – В голосе француза слышалось сочувствие. – Я сделал бы то же самое.

Моряки дружно поддержали это решение гомоном десятков голосов. Итак, обшественное мнение всецело было на стороне мистера Уиллоби, и, ободренный, он продолжил повествование:

– Отказаться от дара, предложенного императором, – бесчестный поступок, карающийся смертью, но я не мог поступить иначе, пребывая во власти любви к женщине. Да, я слаб духом!

Слушатели снова заохали, понимая, о чем идет речь. Китаец же потянул переводчика за рукав и уточнил что-то.

– Да, прости, – поправился Джейми и провозгласил: – Я сказал «к женщине», но это не так: надо понимать под этим женщин вообще, всех. Так? – обратился толмач к китайцу.

Тот кивнул маленькой круглой головой, на которой читалась тоска по родине, по ушедшим временам и готовность защищать свой выбор.

– Именно так. Женщины были самыми прекрасными созданиями, каких я когда-либо видел. Они очень красивы, подобно лотосу, грациозны, утонченны, как молочай на ветру. Существуют мириады звуков, присущие только им, и они всегда разные – щебет ли рисовки, соловьиные трели, воронье ли карканье, – здесь мистер Уиллоби ухмыльнулся и сузил глаза, отчего они сделались щелочками, а моряки засмеялись, живо представив каркающих переругивающихся женщин, – и всегда женщина прекрасна и желанна. Я всегда писал только о них, о девочках, девушках и женщинах, и довольно редко о конкретной госпоже. Они прекрасны: их груди пахнут абрикосами и подобны абрикосам на вкус, особенно когда их обладательница просыпается на рассвете, их лобок нежен и наполняет руку подобно спелому персику.

Эти слова были встречены немым восхищением, сменившимся разнообразными возгласами, а пораженный Фергюс зажал руками уши Марсали.

– Еще бы его не позвали ко двору! – оценил мастерство китайца Риберн. – Язычники, и слог языческий, но все равно здорово.

– Точно по праву носил помпон на шапке, – отозвался Мейтленд.

– Может, стоит выучиться китайскому, а? – подал идею помощник шкипера. – А стихи у тебя с собой, малый?

Джейми замахал руками, давая знак молчать, но в задних рядах все равно галдели: палуба была полна моряков, образовавших круг, центром которого являлась мачта с сидевшим под ней мандарином.

– Была ночь фонарей, очень большой праздник, – заговорил опять мистер Уиллоби. – В это время все люди выходят на улицу, и мне было сподручно бежать. Торжества начинаются в сумерки, и тогда я надел страннические одежды.

– В качестве траура китайцы носят белые одеяния, а не черные, как мы. – Джейми счел необходимым дать пояснения к рассказу. – Тогда они совершают паломничество к гробницам предков.

– В руках я держал анонимный фонарь, то есть такой, на котором не указаны ни имя, ни адрес. Никто не мог меня видеть – я проскользнул сквозь толпу праздновавших. Было очень красиво: слуги во дворце били в гонги, караульные – в барабаны из бамбука, над дворцом запустили многочисленные фейерверки.

Маленький мандарин погрустнел.

– Каждый поэт хотел бы попрощаться с родиной так, как это сделал я, – бежать в праздник, когда все веселы и нет места унынию. Таким я и запомнил Китай. Уже в воротах, охраняемых стражниками, я обернулся и увидел будто бы запретный сад, куда мне не было более доступа. Крыши дворцовых зданий сияли пурпуром и золотом и издали напоминали прекрасные цветы…

Праздничная ночь была благосклонна к беглецу, но день принес невзгоды.

– Я запамятовал, что у меня длинные ногти, – внезапно сказал китаец. – Все мандарины должны носить длинные ногти как показатель того, что физический труд не для них.

По этому знаку его, конечно, узнали уже в доме, где он попросил приюта на время. Слуга донес начальнику стражи, а тот отправил погоню вслед за И Тьен Чо. Чудом попавшаяся канава, поросшая кустарником, сохранила жизнь китайцу.

– Там я и расстался со своими ногтями. – В это трудно было поверить, но ногти мистера Уиллоби, бывшие когда-то длиной в фалангу пальца, сейчас были обрезаны под корень. – Так было нужно, потому что я не мог избавиться от золотых да-ци иначе: они были вделаны в ноготь.

Ему повезло: неподалеку крестьянин сушил одежду, и китаец украл ее, чтобы поменять платье, оставив непригодные в хозяйстве ногти, расписанные иероглифами. Он шел к морю, покупая еду, пока была такая возможность, но деньги не успели даже кончиться: его ограбили разбойники, правда, оставив его в живых.

– Мне, мандарину, привыкшему есть из золотой посуды, приходилось воровать еду или голодать, когда не удавалось ничего украсть. Ветер удачи все-таки настиг меня, и мне повезло найти торговцев снадобьями. Они шли на ярмарку, и мы договорились: они кормили меня и давали возможность переночевать, а взамен я придумывал красивые надписи для ярлыков на пузырьках и баночках и писал зазывающие слова на их флагах и вывесках.

Таким образом добравшись до моря, мистер Уиллоби проник в порт, где хотел наняться на какой-нибудь корабль, но его воспитание подвело его, поскольку чтобы вязать морские узлы и крепить снасти, нужно иметь пальцы, привычные к грубой работе, а китаец, конечно же, не знал ничего, кроме кисточки и туши. Его целью было удалиться от берегов Китая как можно дальше, для чего следовало попасть на корабль, уходивший на запад. Самым «варварским» был корабль «Серафина», имевший портом приписки Эдинбург. На него-то и пробрался мистер Уиллоби, спрятавшись в трюме.

– То есть ты хотел оставить родные края навсегда? Это требует большой смелости, – заметил Фергюс.

– Император не хотеть отпустить моя. Моя бежать или умирать, – отрезал китаец по-английски.

Моряки завздыхали, представив такую беспощадную власть, и умолкли. Наконец воцарилась тишина, которую нарушали только скрип снастей и звуки ночного океана. Мистер Уиллоби смог спокойно допить грог из кружки, стоявшей между его ног. Затем он тронул Джейми за плечо, показывая, что хочет снова говорить.

– Интересно, но вторая жена любила мои стихи, где я описывал чувственную любовь к женщине. Выходит, она желала иметь меня и мои творения, но не понимала того, что требует уничтожить то, что ей так нравится.

По адресу второй жены императора был отпущен ядовитый смешок.

– Я живу в противоречиях: желая сберечь мужское начало, я потерял все то, что имел прежде – честь, средства, родину. Моя родина – это не просто горные склоны Монголии, где растут голубые ели, и не просто южные равнины, и не только реки, полные рыбы. Моя родина – это я сам и мои предки. А сейчас мои родители обесчещены, а на могилы предков никто не приходит! Некому воскурить фимиам перед ними, и некому зажечь свечи. Нет более ни красоты, ни гармонии. Золотые знаки моих стихов ваши невежественные соотечественники принимают за куриное кудахтанье, а я… Кто здесь я? Нищий или шут из балагана стоят выше меня. Но я не умею и не могу позволить, чтобы из моего рта вынимали змей или лягушек, бросая мне жалкие гроши для продолжения жалкой жизни.

Узкие глаза китайца были похожи на пылающие угольки.

– В вашей стране женщины грубы и волосаты! Да, они грубы, невежественны и волосаты! – Перевод Джейми струился ровно, но мистер Уиллоби негодовал. – Никто из них не знает церемоний, ни одна из них не может сравниться изяществом с самой невежественной китаянкой, более того – от них дурно пахнет и они поросли волосами, будто собаки! Но они все равно ругают меня и готовы бросить в меня камень! «Ты – желтый червяк», – говорят они, и ни одна шлюха не хочет спать со мной!

Китаец снова перешел на английский, горько заметив:

– Моя любить женщины, но ваши женщины не стоить любовь!

Возможно, он бы продолжил свой рассказ, но Джейми заметил, как моряки угрожающе насупились, готовые постоять за честь западных женщин, и перестал переводить.

– Мы понимаем тебя, приятель. Я уверен в том, что здесь не найдется мужчины, который бы не бежал в таких условиях, в какие поставили тебя, верно я говорю? – Вскинув брови, Джейми дал понять команде, чтобы она поддержала его слова.

Моряки согласились, да только нерадостно: последнее замечание китайца обозлило их и свело на нет доброе отношение, установившееся после его рассказа. Мистер Уиллоби был назван неблагодарным язычником, не отдающим себе отчета в том, где он находится, а мы с Марсали были вознесены на недосягаемую высоту как представительницы западных женщин, не оцененных переборчивым китайцем.

Когда команда разошлась, ушел и Фергюс, уводя с собой Марсали, предварительно признавшись китайцу, что, если тот будет продолжать в том же духе, быть ему удавленным своей же косой.

Мистер Уиллоби не обратил внимания на адресованную ему угрозу. Стоя под мачтой, он глядел перед собой, блестя глазами и вспоминая свою родину. Джейми предложил мне отправиться спать и подал руку; я согласилась.

Мы уже уходили, когда заметили, что китаец протянул руку к паху и взвесил на руке свои яички, ничуть не возбудившись при этом. Шелк очертил их округлость, и мистер Уиллоби сосредоточенно начал перекатывать их в ладони, задумчиво заметив:

– Есть времена, когда моя думать, что они не стоить родины.

Глава 46
Встреча с «Дельфином»

У меня сложилось впечатление, что Марсали планирует поговорить со мной, но не делает этого из-за ложного стыда или попросту боится это сделать, однако же, кроме меня, на «Артемиде» больше не было женщин, значит, ей пришлось бы обратиться ко мне, так или иначе. Я терпеливо ждала, когда она сделает первый шаг, не желая навязываться молодой девушке, и тепло приветствовала ее по утрам.

Прошел месяц после того, как мы покинули Шотландию, и вот, посреди Атлантического океана, Марсали явилась в мою каюту. Я как раз записывала в свой журнал известие об операции, которую мне пришлось произвести: матросу понадобилось удалить два пальца, которые он расплющил при работе. Марсали, вскинув голову и с вызовом глядя на меня, возникла в дверях:

– Я хочу узнать кое-что, а больше не к кому обратиться. Кабы была возможность узнать у кого другого, я бы так и поступила, потому что вы мне не нравитесь и мой приход вынужденный. Думаю, что вы видите мое отношение к вам, но папа считает вас ведуньей, значит, вы должны знать о таком. Так что если вы и шлюха, навряд ли станете завирать.

Я могла отшить с порога наглую девицу и отбить у нее всякую охоту обращаться ко мне впредь по каким бы то ни было вопросам, но не стала этого делать: было ясно, что поговорить придется и кому как не мне объяснить ей то, что она хочет знать.

– Положим, что это так. – Я отложила перо, давая понять, что готова к разговору. – Но что бы ты хотела узнать у меня?

Марсали убедилась, что я внимательно слушаю ее или хотя бы готова выслушать, и плюхнулась на табурет – других мест в крохотной каюте не было.

– Я хочу знать про маленьких. Что с ними делать?

Я удивилась:

– Разве Лаогера не рассказывала тебе, откуда появляются дети?

Марсали искривила губы в ухмылке, светлые ее брови дернулись от презрения и сдерживаемого смеха:

– Еще чего! Это у нас все знают, даже самые глупые. Мужчина засаживает свою штуковину женщине между ног, а она позволяет ему это, а через девять месяцев появляется маленький, вот так-то. Но мне нужно знать, как этого избежать. Ну, чтобы маленький не появился.

– Я понимаю. Ты не хочешь ребенка, даже будучи замужем, – с интересом констатировала я. – Но большинство девушек твоего возраста не против того, чтобы иметь детей, и даже желают этого.

– Как вам сказать… – засмущалась девушка, разглядывая свои пальцы, перебиравшие оборки платья. – Я хотела бы иметь детей. Чтобы ребеночек был похож на Фергюса, был бы таким же чернявым красавчиком. – По ее глазам было видно, как страстно она этого желает, и тем более мне было непонятно, что привело ее ко мне за средствами предохранения. – Но не сейчас, сейчас я не хочу, – вмиг посуровела она.

– Отчего же? Вы ведь любите друг друга, верно?

Марсали надула щеки.

– Любим, да только… Мы еще не спали вместе, разве что целовались и обнимались за переборками, когда никто не видит. А все папа! Мы выполняем его требования.

– Аминь! – произнесла я, вспомнив суровый наказ Джейми.

– Простите?

– Нет, ничего, не бери в голову. Почему ты все-таки не хочешь иметь детей сейчас?

– Я… я хочу получать удовольствие от того, что буду спать с ним, – одним духом выпалила Марсали.

Я куснула губу, чтобы не брякнуть лишнего.

– Хорошо… Это имеет отношение к твоему будущему мужу, но дети-то тут при чем?

Девушка помолчала и недоверчиво покосилась на меня, оценивая, стоит ли доверять мне свои тайны.

– Фергюс уважает вас.

– Я тоже люблю его и знаю с давних пор. Тогда он был совсем юным, – я все равно не очень понимала смысла в таком длинном предисловии. К чему эти недомолвки?

Внезапно Марсали вздохнула с облегчением и села на табурете свободнее, не горбясь.

– Значит, вы знаете тайну его рождения?

Теперь мне было ясно, отчего она была так напряжена.

– Ты о том парижском борделе? Ну конечно. Он говорил тебе об этом?

Девушка кивнула и гордо заявила:

– Да, на прошлый Новый год. Давно уж.

«В пятнадцать лет один год – это очень длинный период времени», – подумала я.

– Он рассказал мне это, когда я призналась ему в любви. – Марсали говорила глухо и смотрела в пол, слегка розовея. – Фергюс сказал тогда, что моя любовь взаимна, но наш брак невозможен, что мама не позволит ему взять меня в жены. Я тогда удивилась и сказала, что нет ничего страшного в том, что он француз, а я шотландка, а то, что у него нет руки, тоже не является препятствием – вон как матушка любит одноногого мистера Муррея. Фергюс ответил, что я не знаю всего, и рассказал мне о борделе, сказал, что обчищал карманы зевак, пока отец не забрал его к себе на службу.

В поднятых глазах засветилось удивление.

– Он-то думал напугать меня, но нет. Я не боялась этого, хотя он считал, что я не захочу его видеть, хотел даже уйти. Глупышка.

Марсали поправила волосы и встретилась со мной взглядом.

– Кабы вы не вспомнили, я бы об этом не говорила – здесь и так все ясно: я люблю его, и делу конец. Меня волнует другое. Фергюс говорит, что он сведущ в этом деле и что мне понравится, со второго раза так точно. Но мама не согласна с ним и говорит противоположное.

– Что же она говорит? – не унималась я.

Девушка насупилась.

– Мы немного говорили об этих вещах, – протянула она. – Когда я сказала, что люблю Фергюса, она запугала меня страшными рассказами, мол, он сделает с тобой невесть что, потому как родился в борделе и знает все штучки, шлюхи порассказали ему, и… мать его тоже шлюха.

Марсали залилась краской стыда и уцепилась за юбку. Окно каюты было прикрыто неплотно, и морской ветер играл ее светлыми волосами, так живо напомнившими мне волосы Лаогеры.

– Мама рассказала мне о женских вещах, когда у меня начались выделения. Она говорит, что это удел дочерей Евы, что мы искупаем ее проклятие и нужно смириться с таким положением. Зачитала мне строки из Святого Письма, где святой Павел называет женщин порочными, грязными и греховными. Мама говорит, что именно поэтому мы должны носить бремя и рожать в муках. Если бы не Евин грех, ничего бы не было…

– Как-то я не особо раздумывала о словах святого. Думаю, он заблуждался.

– Да ведь это записано в Библии! Святой не может ошибаться, он всеведущ! – горячо возразила девушка.

– И что с того? В Библии много понаписано, и отнюдь не все является правдой, – откровенно проговорила я. – Разве не помнишь, как поступил Гедеон со своей дочерью? А тот, кто позволил толпе растерзать жену только потому, что боялся, как бы не растерзали его, а? Что скажешь? Каков малый? Но я отвлеклась, извини.

Марсали изумилась моим богохульным речам и продолжила не так уверенно:

– Мама сказала тогда, что я уже достаточно выросла и что скоро я смогу выйти замуж, поэтому она обязана дать мне кое-какие наставления. Главный долг женщины состоит в том, чтобы всегда и во всем угождать мужу, чего бы он ни пожелал. Она была очень грустной, когда говорила эти слова, и мне подумалось, что быть женщиной ужасно, иначе бы святой Павел не произносил таких страшных слов.

Девушка замолчала. Я ждала продолжения повествования и больше не задавала вопросов, чтобы не сбивать ее, тем более что видела, как непросто ей продолжать.

– Мой настоящий папа, не Джейми… Я не помню его. Мне было три года, когда его забрали англичане. Матушка вышла замуж за папу… за Джейми. Я была взрослой и видела, как они относятся друг к другу.

Она прикусила губу: приходилось говорить о таких сложных вещах, да еще и определить свое отношение к Джейми как к приемному отцу, называя его то по имени, то нарекая отцом.

– Джейми хороший. Он всегда был добр ко мне и к Джоан. Но… матушка всегда пыталась уйти, когда он хотел обнять ее.

Марсали помялась и продолжила:

– Мне было это странно, ведь я никогда не видела, чтобы Джейми обижал мать. В то же время она не хотела его ласк. Я думала, что все дело в детях, что между ними происходит что-то такое в постели, чего мы с Джоан не знали. Странно: мама никогда не ходила в синяках, но не хотела отца, а вот Магдален Уоллес муж бивал всегда, когда выпивал.

От этих признаний и от соленого воздуха Марсали захотелось пить. Я предложила ей кувшин с пресной водой, из которого она налила полную чашку.

– Я объясняла себе это так: у матушки уже было двое детей, я и Джоан. – Девушка глядела, как вода колыхается в чашке в такт движениям корабля. – Наверное, она не хотела новых детей, не хотела рожать в муках, как рожала нас… И потому не хотела Джейми.

Поставив чашку, она взглянула на меня с непонятным вызовом, которому, впрочем, быстро нашлось объяснение.

– Я видела, как вы были с отцом. Он потом заметил меня, но я успела увидеть, что вам нравится то, что он с вами вытворял.

Я растерялась и смогла повторить только:

– Вытворял, да… Нравится.

Марсали издала торжествующий смешок.

– И даже когда он касался вас, когда обнимал, вы не отстранялись от него, как это делала матушка. Значит, вы любите его и хотите, чтобы он вас трогал. Вы не боитесь, что появится младенчик, а матушка боялась. Поговаривают, что есть способы, как не войти в тяж, но вряд ли кто-то применял их, иначе бы так не боялись. Видать, никто не знает, как этого избежать, потому я и здесь. Вы-то должны знать, кто как не вы, ведунья.

Она по-птичьи смотрела на меня одним глазом.

– Мне хочется ребеночка, но я хочу еще погулять на воле без него, полюбить Фергюса вволю, не боясь и не отворачиваясь. Вы расскажете мне, как беречься?

Я выдохнула и пригладила волосы. Мне предстояло столько всего рассказать этой почти чужой девушке, сколько я никогда не говорила Брианне…

– У меня есть дети, девочка.

Пораженная этой новостью Марсали вытаращила глаза:

– А как же… Джейми знает об этом?

– Ну разумеется, – не скрыла раздражения я. – Он их отец.

– Да ведь он никогда… никогда не говорил нам о его детях.

Она прищурила светлые глаза.

– Потому что считал, что не следует вам этого знать, так как это не ваше дело. И правильно считал, – добавила я тоже с вызовом.

Марсали не верила мне, и я сочла нужным признаться во всем.

– Две девочки. Одна умерла и похоронена в Париже. Дочка… вторая дочка уже взрослая. Она родилась далеко-далеко от Шотландии, уже после Каллодена.

– То есть Джейми… отец никогда не видел ее? Она росла без него? – девушка снова насупилась, сравнивая себя и Бри.

Я кивнула, не в силах говорить. Комок в горле потребовал воды, и я потянулась за чашкой. Корабль качнуло, но Марсали отпрянула от меня, правда, протянув мне чашку.

– Как это грустно… – пробормотала она, на миг задумавшись, и снова вперила в меня светло-голубые глазенки. – Значит… значит, вы имеете детей, но любите отца по-прежнему, так? Ммфм… – девушка издала звук, точь-в-точь такой же, какой издавал Джейми в минуты раздумья. – Но когда вы были во Франции, у вас ведь был еще один мужчина?

Марсали накрыла верхнюю губку нижней, напомнив этим щенка бульдога.

– Да, но это также тебя не касается, – отрезала я. – Женщина, родившая ребенка, меняется, это несомненно, но ее отношение к отцу ребенка меняется не всегда. И вообще, ты должна знать, что любая женщина может сама решить, когда ей иметь ребенка и когда стоит поберечься, если по каким-то причинам ей не хочется рожать сейчас.

– Так вы расскажете мне? Какие есть способы?

– О, их много, только не все о них знают – раз, многие из них очень ненадежны – два. – Я снова пожалела о том, что в восемнадцатом веке нет многих необходимых вещей, например, таких полезных, как пилюли для контрацепции.

Конечно, мне как врачу врезались в память многие советы, которые я имела возможность слышать, работая в парижской «Обители ангелов».

– Достань мне коробку из вот того шкафчика, – я указала пальцем на местонахождение моих снадобий. – Да, это она. Смотри, некоторые француженки – повитухи, так что их советам можно верить, – делают отвар гвоздичного перца и валерианы. Но я не думаю, что это хорошее средство, – слишком опасно.

– Скучаете? – перебила меня Марсали, послав мне испытующий взгляд. – По дочери? – уточнила она, видя, что застала меня врасплох.

Глядя на нее, я была уверена, что она не так желает услышать мой ответ – он был очевиден, – как вспоминает мать.

– Естественно. Но меня утешает то, что у нее своя жизнь. Она старше тебя и уже может обойтись без мамы.

Я уткнулась в коробку, как Марсали некогда склонилась над своими оборками. Лаогере уже никогда не увидеть дочери, как и мне не увидеть Брианны, но обе мы не могли ничего поделать с тем, что наши дочери выросли и более не нуждаются в нашей опеке, способные делать свой выбор и самим решать, как и с кем им жить.

– Вот, – я протянула девушке очищенную губку.

Хирургические ножи, которыми, к счастью, в плавании пока не требовалось пользоваться слишком часто, были вложены в пазы крышки. Взяв один из них, я отрезала от губки несколько кусочков размером три на три дюйма. Флакончик с маслом пижмы послужил для пропитки губок. Марсали с восхищением следила за этим священнодействием.

– Пропитываешь маслом примерно так, как я показываю. Запомнишь? – Девушка согласно кивнула. – На самом деле не всегда обязательно использовать пижмовое масло – его может и не оказаться под рукой, когда ты захочешь мужчину. Ты можешь взять обычный уксус или даже вино, если нет ничего другого. Вот такой квадратик положишь в себя, а потом уже можешь спать с мужчиной, ничего не боясь. Только не забудь, иначе может появиться младенчик. Даже в первый раз, когда ляжешь с Фергюсом.

Девушка внимала наставлениям, трогая мокрый кусочек.

– Запомню. А что делать с этим потом? Когда вытаскивать губку? Или она должна остаться во мне?

Корабль резко дал крен, и наверху закричали. Истошный вопль указывал на то, что дело худо, и нам нужно срочно подняться на палубу, отложив разговор до лучших времен.

– Продолжим потом, ладно? – Я отдала Марсали пузырек с маслом и губку, а сама выбежала из каюты.

На корме стояли капитан и Джейми и мрачно глядели, как на «Артемиду» наседает огромное трехмачтовое судно, чьи размеры превышали размеры нашего корабля в три раза, не меньше. Снастей и парусов, конечно, тоже было больше, и по ним вовсю сновали матросы, похожие на блошек. Но самым страшным был дымок, поднимавшийся над чужим кораблем, – то был след пушечного выстрела.

– Нас обстреливают? Но почему?

– Пока еще нет, но скоро будут, если мы не остановимся, – ответствовал Джейми. – Это был предупредительный выстрел для того, чтобы дали возможность досмотреть «Артемиду».

– А если мы не остановимся?

Я обратилась уже к капитану, тоже помрачневшему на глазах. Уголки губ капитана Рейнса утонули в бороде.

– Придется. Сейчас ветер, а мы в открытом море. Не сможем уйти.

– Но кто эти люди?

Я надеялась, что команда «Артемиды» знает, с кем имеет дело, потому что флаг на корабле, догонявшем нас, был плохо виден против солнца, да и вряд ли бы я смогла распознать, к какому флоту принадлежит корабль, даже если бы солнце не слепило глаза.

– Это корабль британского военного флота. – Джейми смотрел словно сквозь меня. – У них семьдесят четыре пушки на борту. Спустись, пожалуйста, вниз, англичаночка.

«Ну и новость», – подумала я. Война Британии и Франции закончилась, но отношения между ними не наладились и были неприязненными. «Артемида» могла похвастать только четырьмя пушками по двенадцать футов каждая. Это было ничтожно мало по сравнению с неприятельским кораблем. Этакими силами можно было воевать разве с пиратами, но никак не с военным кораблем.

– Чего хотят эти ребята? – Джейми адресовал вопрос капитану.

Капитан Рейнс потемнел.

– Боюсь, что это принудительная вербовка. Так делают, когда не хватает матросов. Их такелаж, бак… Видите, как мала их команда? – Он многозначительно мотнул головой, указывая на чужой корабль. – Наши матросы, те из них, кто принадлежит британской короне, могут быть призваны на их борт, то есть мы потеряем добрую часть команды. Кстати говоря, мистер Фрэзер, если вы не объявитесь французом, вас тоже призовут.

– Черт! – вырвалось у Джейми. Он невольно посмотрел в мою сторону и, увидев, что я все еще стою на палубе, буркнул: – Я велел тебе спуститься.

– Велел, – согласилась я и придвинулась к нему поближе, глядя на преследовавший нас корабль.

С него в шлюпку спускался человек, по всей видимости, офицерского звания, с галуном на шляпе и в мундире золотого шитья.

– Что сделают с призванными людьми с «Артемиды», если им удастся проделать это? – в свою очередь спросила я у капитана.

– Заставят служить на «Дельфине». – Корабль подошел достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть его название и носовое украшение – губастое животное. – Они станут моряками военного флота, и, возможно, их не захотят отпустить по прибытии в порт, – изрек капитан Рейнс.