Текст книги "Безжалостный"

Глава 42

За двадцать минут до полуночи Пенни съехала с автострады на первую стоянку грузовиков, которая встретилась нам после того, как я выбросил мобильник. Из-за плохой погоды многие дальнобойщики выбились из графика, вот почему не задерживались в ресторане. И стоянка, и заправки практически пустовали.

Пенни остановилась под навесом у бензиновой колонки. Мы вышли, оставив Майло и Лесси спать на заднем сиденье. Решили, что воспользоваться кредитной карточкой неразумно. И пусть мне не хотелось оставлять Пенни одну, пришлось идти в будку и расплачиваться наличными.

За кассой сидел добродушный старичок, методично жевавший табак. Без сомнения, он знал массу занимательных историй. Такие старички – бездонный кладезь для новеллиста, но я находился не во Флориде и не собирал материал для книги.

Прикинулся, что не знаю английского, и заговорил на выдуманном мною языке, как мне представлялось, квазиславянском. Впрочем, жесты помогали больше, чем слова. Когда я вернулся к «Маунтинеру», Пенни уже вставила пистолет в горловину бака и на дисплее бежали цифры.

Вне навеса, в безветренной ночи, дождь по-прежнему лил со страшной силой, словно пытался доказать справедливость закона всемирного тяготения любому, кто в него не верил, а таких, я убежден, великое множество, потому что живем мы в век воинствующего невежества, когда все, прекрасно известное на протяжении столетий, не только ставится под подозрение, но и отбрасывается в угоду новому видению, которое несут с собой кинозвезды и славящиеся глубиной ума рок-музыканты.

Несмотря на утверждение Майло, что он и ребенок, и не ребенок, я не хотел, чтобы он услышал о жестоком убийстве Джона Клитрау или о том, что тот рассказал о судьбе жены и дочерей. Поэтому я быстро ввел Пенни в курс дела, без лишних слов, но и не упустив ничего существенного.

Хотя Пенни не сказала, что от моей истории у нее разыгрался аппетит, ее не передергивало от очень уж натуралистичных подробностей. Но она то и дело озабоченно заглядывала в окно задней дверцы «Маунтинера», за которым спал наш сын.

Она закачала в бак весь оплаченный нами бензин, поставила пистолет на колонку, но мы не сели в машину, остались стоять под навесом. В холодном воздухе дыхание паром вырывалось изо рта.

– Значит, у Ваксса есть пособник, – кивнула она. – Небось такой же псих.

– Судя по голосу, тот еще экземпляр.

– Тогда понятно, как Ваксс мог делать так много и так быстро.

– Джон Клитрау назвал его безжалостным. Проще быть безжалостным, когда тебе помогают.

– Что все это значит, Кабби? Этим утром Клитрау сказал тебе, что Ваксс не просто критик с собственным мнением, но критик с программой действий. Что это за программа?

– Я не думаю, что он знал. Просто чувствовал. Но ведь у безумца и программа действий безумная. Даже если бы мы знали его программу, то все равно не могли бы понять его, не смогли бы эффективно ему противостоять. Он по-прежнему чокнутый, а чокнутые непредсказуемы.

– Я не уверена, что он безумец.

– Осторожно, сладенькая, а не то я подумаю, что и ты не в своем уме.

– Нет, он, конечно, рехнулся, все так, но он принадлежит к элитному классу, который определяет правила культуры, в том числе и то, кто достоин кем-либо считаться, а кто – нет. Таких не запирают в палату для буйных. Такие сами носят ключи.

– Душевнобольные руководят психушкой, так?

– Ты собираешься прикинуться, будто никогда этого не замечал?

– Возникает ощущение, что ты уже готова построить собственный бункер.

– Не думай, что я не рассматривала такой вариант.

– Послушай, Пенни, мы должны изменить наши планы.

– Какие планы? Насчет Лэндалфа?

Томас Лэндалф, автор романа «Сокольничий и монах», который, по версии полиции, жестоко истязал и замучил до смерти жену и дочь, после чего покончил с собой, облившись бензином и чиркнув зажигалкой, жил и умер в маленьком городке на севере Калифорнии, у самой границы с Орегоном. Местечко это называется Смоуквилл. Туда мы и направлялись.

В нашем отчаянном положении убийство Лэндалфа и его семьи казалось единственной ниточкой, которая может привести к уликам против Ваксса. Если Лэндалфа знали и любили в Смоуквилле, местные жители не приняли бы официальную версию. Они могут знать что-то такое, что не всплыло во время следствия и не стало достоянием репортеров, что-то такое, о чем следовало знать и нам.

– Клитрау – это урок для нас, – ответил я. – Он попытался нам помочь. Помогая нам, дал шансу Вакссу добавить еще один скальп к своей коллекции. Если мы начнем наводить справки в Смоуквилле, возможно, Ваксс и его дружок, брат всего человечества, услышат об этом.

Взгляд, которым она меня одарила, я бы с радостью сфотографировал. А фотографию вставил бы в альбом самых дорогих воспоминаний.

– И что ты предлагаешь вместо этого? – спросила она. – Поехать в дом Ваксса в Лагуна-Бич, постучать в дверь, встретиться с ним лицом к лицу?

– Нет, благодарю. Я видел «Молчание ягнят». Знаю, что происходит с людьми, которые входят в дом мистера Гамба.

– Тогда каков твой план Б?

Я слушал внимательно, но не услышал ни одного произнесенного мною слова. Только пар вырывался изо рта.

– Ты хочешь отказаться от наших жизней и убегать до самой смерти, как Клитрау? – спросила она.

– Нет, нет. Я знаю, этому не бывать. Мы, Гринвичи, конечно, любим побегать, а вот Бумы – нет.

– Чертовски верно. Теперь мы тем более должны ехать в Смоуквилл.

Я стоял, глупо кивая, словно одна из сувенирных собачек с качающейся головой.

– Дискуссия закончена? – спросила Пенни.

– Что ж, поскольку у меня веских аргументов нет, я полагаю, что да.

– Хорошо. Мы в трех часах к югу от Сан-Франциско. За руль садишься ты. Теперь моя очередь вздремнуть.

Я сел за руль. Пенни – на место штурмана.

На заднем сиденье спал Майло. Лесси тоже спала, но еще и попукивала время от времени. К счастью, когда она выпускала газы, они ничем не пахли. Казалось, Лесси стремилась никого не обидеть, не лаяла, не воняла.

Я уже выезжал на автостраду, чтобы продолжить путь на север, когда Пенни подала голос:

– Эти последние слова, которые произнес Клитрау перед тем, как ему перерезали горло. Они же не имеют смысла.

– Он сказал: «И теперь я в башне Парижа с…» – после раздались эти жуткие звуки.

– В башне Парижа. Эйфелевой башне? Он звонил тебе из Парижа?

– Нет. Я так не думаю. Он говорил с приставленным к горлу ножом. Он рассказал историю, которую ему приказали рассказать, знал, что теперь его убьют… может, в голове у него заклинило, и он начал нести чушь.

– У тебя создалось ощущение, что он несет чушь?

– Нет, – признал я. – Он говорил все тем же бесстрастным голосом.

– Эта фраза что-то означает, – заявила Пенни. – Что-то означает.

Глава 43

В «Маунтинере» бодрствовал только я, поэтому не имел никакой возможности с кем-то поговорить, и барабанная дробь дождя по крыше лишь изредка нарушалась пущенным собакой «голубком».

Мысли мои то и дело возвращались к рассказу Джона Клитрау о гибели его жены и дочерей. Ваксс хотел, чтобы я услышал об этом непосредственно от обреченного на смерть писателя.

Отчасти его цель состояла в том, чтобы деморализовать меня, напугать до такой степени, чтобы страх перестал служить движущей силой, наоборот, воспрепятствовал любым активным действиям, которые я мог бы предпринять, защищая себя и свою семью.

Вспомнив, как пытался убедить Пенни не ехать в Смоуквилл, я с ужасом осознал, сколь действенной показывала себя стратегия Ваксса.

Но он стремился не только к деморализации. Прежде чем убить Джона, Ваксс хотел раздавить писателя, заставить отказаться от взгляда на жизнь, который проповедовали его книги.

Именно в этом и состояла цель программы Ваксса, причина (помимо того, что убийства доставляли ему наслаждение), по которой он хотел убить Джона, Тома Лэндалфа, меня.

Мчась сквозь ночь и дождь, я слышал, как Пенни что-то бормочет во вроде бы безмятежном сне, как Майло чуть похрапывает на заднем сиденье… и Лесси только что вновь выпустила стайку шумных, но без запаха, «голубков».

Этот прозаический момент не столько позабавил меня, как показался драгоценным, ибо показывал, сколько радости может принести этот созданный для человека мир. Никакой машинной цивилизации, как бы мы ею ни кичились, такое было не под силу.

Вот почему Ваксса и подобных ему людей следовало остановить, не позволить им добиться своих целей. Этот мир принадлежал не им. Они могли заявлять об этом, опираясь на ложь, страх, насилие. Но если бы мы позволили им победить, никакой радости в этом мире уже не осталось.

Большую часть своей жизни я придерживался договоренности, заключенной со смертью: я – человек мирный, никого не трогаю, а она не трогает меня. Но договор этот терял всякое благородство и становился постыдным, если требовал, чтобы я не защищал свою жизнь и жизнь невинных.

С наступлением зари нам было необходимо найти пустынное местечко, где Пенни могла бы научить меня азам обращения с оружием.

И при этом ей предстояло узнать, что в самом начале нашего общения я обманул ее, не сказав всей правды. Я, конечно, обманывал и себя, притворяясь, что сокрытие правды – это совсем и не ложь, тогда как ничем другим это быть не могло.

Пенни знала, что мои родители умерли, когда мне было шесть лет. Почему-то она решила, что они погибли в автомобильной аварии, а я не стал ее разубеждать.

Она знала, что после их смерти меня воспитывала мудрая и заботливая женщина, моя так и не вышедшая замуж тетя, Эдит Гринвич, которая умерла от скоротечного рака, когда мне исполнилось двадцать.

Пенни полагала, что тетя Эдит была сестрой отца, и я не стал поправлять ее и в этом.

Добрая Эдит, единственная сестра моей матери, усыновила меня, чтобы гарантировать, что на меня, когда я вырасту, не будут смотреть с жалостью или подозрительностью, как смотрели бы, останься у меня прежняя фамилия, ассоциирующаяся с ужасным и жестоким насилием.

Родственников у меня практически не было, если не считать пары троюродных сестер, с которыми я не поддерживал никаких отношений, вот Пенни и решила, что я происхожу из очень маленькой семьи, которая с каждым поколением становилась все меньше. И в этом я не стал ее поправлять.

Когда-то у меня был брат, шестью годами старше. Его звали Фелим. Имя это ирландское и означает всегда хороший. Насколько я его помню, он соответствовал своему имени, был мне добрым братом.

Моего отца звали Фаррел, имя это кельтское и означает храбрец. Мое самое живое воспоминание, связанное с ним, доказывает, что он имел полное право зваться таким именем.

Мою мать звали Кирстен, имя это образовалось из древнеанглийского слова, означающего церковь, которое, в свою очередь, трансформировалось из древнегреческого слова, означающего Бог. По прошествии двадцати восьми лет у меня в памяти остались красота ее зеленых глаз, нежность, с которой она относилась к нам с Фелимом, и звенящий, заразительный смех.

У моего отца было три брата: Юэн (Джон на валлийском языке), Кентон (от гэльского слова, означающего красивый) и Трейэрн, которого все звали Трей. На древневаллийском слово это означало крепкий, как железо.

Юэна и Кентона, старших братьев отца, я помню смутно. Оба были бизнесменами и, как и мой отец, всегда работали.

Трейэрн, самый молодой из братьев, светлые волосы стриг коротко, его лоб рассекал шрам длиной в два дюйма, изо рта плохо пахло. Я помню его налитые кровью синие глаза, всегда поджатые тонкие губы, грязь под ногтями, ледяные руки.

Все это я запомнил в тот давнишний сентябрьский день, но от более ранних встреч с ним ничего в памяти не осталось. Для меня он словно родился вновь, такой новый и необычный, и его прошлое исчезло из архивов времени. Так окрещенный взрослый человек может сказать, что крещение смыло все его грехи, правда, в тот вечер Трей окрестил себя не водой, а кровью.

Фамилию Трея, Дюран, как и у моего отца, как и у меня в том сентябре, вы, скорее всего, вспомните. Тогда она долгие недели не сходила с газетных страниц, шестидюймовыми буквами смотрела с первых полос таблоидов, раз за разом повторялась, как мантра Зла, в новостных телевизионных выпусках.

Я открыл ему дверь.

Глава 44

Мне шесть лет. Каждое утро зовет к приключениям. Каждый вечер таит в себе загадку, особенно этот, в середине сентября.

Воздух прохладный, свет резкий, но день уже катится к вечеру, солнце вроде бы начинает смягчаться, но небо по-прежнему синее, а свет – золотой и волшебный, как и по дороге из города.

Наконец сумерки начали переплавлять синеву в пурпур, все сильнее заливая им западный горизонт, и вся семья собирается в просторном деревенском доме, который купил и отреставрировал дядя Юэн.

Принадлежащие ему сорок акров на берегу реки фермой никогда не были. Землю он приобрел у правительства штата, когда оно решило продать большой участок земли, разделив на маленькие.

Закатный свет окрашивает реку красным. Небольшая зыбь и водовороты создают ощущение экзотических форм жизни, которым не терпится вырваться на поверхность.

Мой дядя купил этот дом и участок, чтобы приезжать на уик-энды. Как человек, привыкший строить долгосрочные планы, он намерен окончательно перебраться сюда через двадцать лет, когда выйдет на пенсию.

В камине гостиной бронзовые подставки для дров сделаны в виде грифонов. У них крылья, и они, кажется, летят ко мне.

Мой отец, Юэн и Кентон – владельцы нумизматической фирмы. Они покупают и продают коллекции старинных монет, а также современные золотые монеты и слитки тем, кто желает таким образом защититься от инфляции.

Не так давно братья занялись торговлей золотыми и серебряными ювелирными изделиями. Любое их начинание приносит прибыль.

Я брожу по дому, и меня зачаровывают необычные старинные часы. Корпус резной, из красного дерева. Обезьяна карабкается вверх. Ее длинные передние лапы охватывают циферблат, пальцы переплетаются над двенадцатью. Хвост обезьяны – маятник.

– Время – это обезьяна, – говорит мне дядя Юэн. – Озорная, непредсказуемая, быстрая, словно кошка, больно кусающаяся.

В шесть лет я понятия не имею, о чем он говорит, но мне нравятся и слова, и их загадочность.

Юэн, Кентон и мой отец относятся к тем людям, которые считают, что плодами успеха нужно делиться. Вся семья поднялась на их плечах. Каждый сотрудник – родственник, всем достается часть полученной прибыли.

Только Трей никак не связан с компанией. У него нет чувства ответственности, свойственного старшим братьям. А кроме того, настоящая работа Трея не интересует. И поступи такое предложение, он бы его отклонил.

Трей остается на свободе, несмотря на трения с законом. Как потом выяснится, он организовал подпольную лаборатория по производству метамфетамина[23]23
  Метамфетамин (на сленге: мет, meth, лед, кристалл, тина, заводка) – наркотик, еще более стимулирующий, чем амфетамин, производным которого является.


[Закрыть].

Гостеприимство Юэна распространяется на всех членов семьи, за исключением Трея, которого не пригласили, и сестры моей матери, Эдит, которая живет в девятистах милях.

С учетом Юэна, его жены Норы и дочери Коллин, присутствуют тридцать девять членов семьи, считая детей.

Через час после заката неожиданно приезжает Трей. Он так отдалился от семьи, что шесть последних месяцев его никто не видел. Никто понятия не имеет о том, что ему известно об этой встрече.

Когда он стучит, я нахожусь в прихожей.

Через длинное окно (их два, с каждой стороны двери) из прозрачных панелей и матовых лун и облаков я узнаю стоящего на крыльце Трея. Он нагибается к панели из прозрачного стекла и подмигивает мне.

Я открываю ему дверь.

– Кабби, – говорит он, – вытри нос, малыш. Из него торчит сопля.

Когда я рукавом вытираю нос, он смеется, обхватывает влажной, ледяной ладонью мое лицо и отталкивает меня в сторону, так сильно, что я едва не падаю.

Закрыв дверь, он достает из-под длинного пиджака оружие – компактный автомат с коротким стволом, который может стрелять и одиночными выстрелами, и очередями.

Он хватает меня за волосы и тащит в арку между прихожей и гостиной.

Люди видят оружие и подаются назад, но не пытаются разбежаться, как будто открытая угроза насилия его предотвратит.

Гости находятся в четырех комнатах первого этажа, но дядя Юэн в гостиной, когда туда входит его сбившийся с пути истинного младший брат.

– Как дела, Юэн? – спрашивает Трей.

Юэн сохраняет хладнокровие.

– Чего ты пришел, Трей? Что тебе нужно?

– Даже не знаю, Юэн. Может быть… два миллиона золотыми монетами?

Как потом выяснится, Трей от кого-то услышал (а возможно, он все выдумал), что братья разделили золото между сейфом в магазине и секретным сейфом в новом доме Юэна.

По правде говоря, стоимость всего их золота гораздо меньше двух миллионов, и все оно хранится в магазине.

Трей заявляет, что не верит Юэну. Они начинают спорить друг с другом.

Я не могу оторвать глаз от автомата. Оружие сверкает, как что-то магическое, как меч, когда-то застывший в камне, а теперь освобожденный от него, только ясно, что магия в этом случае черная.

Однако я еще не осознаю, что оружие может быть использовано. Оно – диковина, волшебное уже одним своим видом, и нет необходимости пускать его в ход, чтобы заклинание сработало.

Поскольку по всему дому гремит музыка и гости в других комнатах увлечены разговорами, там никто и не догадывается о тихой драме, разворачивающейся в гостиной. Но в неведении им оставаться недолго, потому что Трей скоро поднимет регистр громкости.

Шестнадцатилетняя дочь Кентона, моя кузина Дейвена, стоит у кресла.

Назвав Юэна лжецом, Трей смотрит на нее.

– Эй, Дейвена, ты такая взрослая и красивая. Когда успела?

Дейвена нервно улыбается, не зная, что и сказать. Когда она улыбается, на щечках появляются ямочки. Ушки у нее аккуратные и гладкие, словно коричневое стекло.

Трей стреляет в нее дважды, и она, уже мертвой, падает через скамеечку для ног, лицом в пол, попой в воздух, юбка вскидывается, открывая трусики.

Хотя слова «достоинство» в моем словаре еще нет, я знаю, что это нехорошо. Я хочу стянуть ее юбку вниз, положить Дейвену на пол, на спину, убрать волосы с ее лица.

Странно, я не думаю, что она мертва, в тот момент не думаю. Это говорит о том, что я бунтую против неизбежности смерти.

Я не хочу, чтобы Дейвена выглядела так по-дурацки и непристойно, потому что на самом деле она умная и воспитанная. Но, как бы мне ни хотелось привести ее одежду в порядок, я не могу сдвинуться с места.

Выстрелы вызывают крики удивления в других комнатах.

Некоторые люди пытаются убежать. Но Трей пришел с двумя друзьями. Они врываются через дверь черного хода на кухне, через дверь в столовой.

Люди кричат, но сельский дом расположен слишком далеко от соседей.

Мой отец, который тоже в гостиной, должно быть, понимает, что время действенного сопротивления быстро уходит. Он хватает восемнадцатидюймовую статуэтку крестьянского мальчика и его собаки и бежит к Трею, замахиваясь статуэткой, чтобы огреть ею младшего брата, как дубинкой.

Трей стреляет ему в лицо. И стреляет еще дважды, когда отец, уже мертвый, лежит на полу.

Я все это наблюдаю, потом отворачиваюсь.

У детей есть способ справляться с психологическими травмами. Следуя ему, я говорю себе, что с отцом будет все в порядке, пока не приедет «Скорая помощь». Потом фельдшеры увезут его и кузину Дейвену в больницу, где они оживут в мгновение ока – оживут, поправятся и скоро вернутся домой.

В мгновение ока. Все хорошее случается в мгновение ока. Об этом говорит любая сказка.

Никто не убегает через окна, прежде чем трое стрелков берут дом под контроль.

Всех сгоняют в гостиную и столовую. Заставляют сесть на пол, стулья, диваны.

Трей вновь подходит к Юэну, требует показать, где сейф, в котором хранятся несуществующие золотые монеты.

Юэн предлагает отвезти Трея в городской магазин и открыть сейф, единственный, который находится там.

Трей думает, что не стоит ему уезжать от сокровищницы Мидаса, спрятанной в этом самом доме.

Я не вслушиваюсь в их спор, я еще слишком многого не понимаю, как и положено обыкновенным детям, и все же чувствую, что Трей не верит в существование сокровищницы. Он выдумал эту историю, чтобы втянуть в это дело своих дружков.

Если на то пошло, намерение у него одно – убить нас всех. Какая-то атавистическая часть моего мозга, в которой живет опыт прошлых поколений, заставляет меня признать, что двое уже мертвы и скоро будут убиты остальные.

После убийства Дейвены и моего отца мужчинам, которые пришли с Треем, терять больше нечего. Как сообщники и похитители, они уже кандидаты на смертный приговор или пожизненное заключение.

Потом полиция установит, что все трое находились под действием метамфетамина и жаждали насилия.

В раздражении Трей разбивает прикладом лицо Юэна, потом стреляет ему в живот.

К этому времени я уже не отворачиваюсь от происходящего. Я очень напуган, но по какой-то причине чувствую, что должен все видеть.

Трея больше не интересует сокровищница с монетами, которой не существует. Он – Судьба и, изображая из себя змея, который, забравшись в курятник, переползает от яйца к яйцу, он переходит от одного сидящего родственника к другому.

Приветствует каждого по имени, иногда произносит грубое слово или делает неприличное предложение, кого-то удостаивает комплимента. Независимо от того, что говорит, убивает каждого.

В том, что произошло в этом деревенском доме, я хочу отметить два необычных момента. Первый – даже после первых убийств в гостиной достаточно людей, чтобы броситься на Трея и скрутить его, прежде чем он сможет застрелить их всех, однако никто не предпринимает такой попытки. Они видят, как он убивает их одного за другим, в том порядке, в каком они сидят, кто-то плачет и молит о пощаде, кто-то тупо смотрит перед собой, но они не оказывают сопротивления.

Мы видели, как такое случалось в последовавшие за убийством семьи Дюран двадцать восемь лет, но в тот вечер – это впервые, это феномен.

Все жертвы настолько не верили в существование реального Зла, что, столкнувшись лицом к лицу с его представителем, оказались не способны признать свою ошибку?

Или они смогли узнать Зло, но не смогли поверить, что сила, противостоящая Злу, всегда наготове, чтобы помочь им вступить в борьбу и выжить?

Возможно, взращенный нарциссизм нашей эпохи лишает некоторых способности представить себе свою смерть, даже когда пуля уже вылетает из ствола.

Второй момент связан со мной: я выживаю. Как я выживаю, объяснить легко. Почему – выходит за пределы моего понимания.

После того, как я становлюсь свидетелем еще трех убийств, страх полностью покидает меня. Я знаю, что должен делать.

Я не убегаю. Не прячусь. Такие мысли не приходят в голову.

Сначала я иду к моей кузине Дейвене и расправляю ее юбку. Потом скатываю со скамеечки и укладываю на спину. Убираю волосы с ее прекрасного лица.

– Прощай, – говорю я.

Лицо моего отца разбито и завалено внутрь. На спинке стула висит шаль тети Элен. Я закрываю ею лицо отца.

– Прощай.

Трей идет по комнате, один за другим убивает людей, я иду следом, отставая на несколько смертей, делаю все, что могу, чтобы вернуть убитым толику достоинства.

Психолог может сказать, что это действия мальчика, который не отдает себе отчета в том, что делает, но это неправильно. Воздавая должное мертвым, я полностью осознаю, что делаю и где нахожусь, и знаю, что остановить убийства не в моих силах, и в этой комнате, и в соседней.

Теперь меня покидает не только страх, но и ужас, и для того, чтобы довести дело, за которое взялся, до конца, я больше не испытываю отвращения. Это члены моей семьи, и ничто в их смерти не должно вызывать у меня брезгливости, как не вызывало при жизни.

Каждому я говорю: «Прощай».

Я продолжаю свой скорбный труд, и хотя понимаю, что, наверное, наступит момент, когда я дам волю чувствам, пока я не плачу.

Кузина Карина, через неделю ей исполнилось бы двадцать лет, сидит на стуле с прямой спинкой, голова откинута к стене. Перед тем, как ее застрелили, она потеряла контроль над мочевым пузырем. Юбка намокла, чулки тоже.

Направляясь к дивану, чтобы взять лежащий на нем кашемировый шарф и укрыть колени и ноги Карины, я отступаю на шаг, пропуская одного из дружков Трея.

Бледного, усатого, с отвратительными лихорадками на губах. Он собирает женские сумочки.

И пока я прикрываю Карину шарфом («Прощай») и обхожу других жертв, чтобы понять, что я могу для них сделать, бледный мужчина с лихорадками роется в сумочках в поисках денег и забирает бумажники у мужчин.

Он не говорит со мной, я не говорю с ним.

Трей входит и обращается к своему дружку:

– Пойду посмотрю, что у них может быть наверху.

– Только быстрее, пора сваливать, – отвечает дружок. – Где Клеппер?

– В столовой, занимается тем же, что и ты.

Закончив с двадцатью мертвецами в гостиной, я иду в столовую, чтобы завершить свою миссию.

Второй дружок Трея, Клеппер, крупный бородатый мужчина. Он собрал на обеденном столе сумочки и кошельки восемнадцати человек, ставших жертвами Трея в этой комнате. Он вытаскивает деньги и то ли бормочет, то ли поет «Еще один жрет пыль», песню «Куинс», которая была хитом за пару лет до этой бойни.

Мой брат Фелим, которому двенадцать, сидит на полу в углу, прижавшись плечами к стенам. Ноги вытянуты перед ним, руки висят по бокам. Если не считать дыры в горле, он выглядит таким умиротворенным. Я не вижу, что можно для него сделать.

– Прощай, – я не шепчу, говорю в полный голос.

Вероятно, людям в столовой приказали завести руки назад и просунуть в зазоры между стойками в спинке стульев. Они не просто сидят, свешиваются со стульев. При этом зажатые между стойками руки не позволяют людям упасть на пол.

Жену моего кузена Киппа, Николу, унизили перед тем, как застрелить. Свитер задран на голову, бюстгальтер сорван.

Я такой стеснительный. Стараясь не касаться грудей, я стаскиваю свитер с ее головы, осторожно стягиваю вниз, закрывая выставленное напоказ.

Пока я борюсь со свитером, Клеппер заканчивает обыск бумажников и сумочек. Зажав деньги в кулаках, уходит в гостиную.

Он и мужчина с лихорадками на губах говорят, но меня их разговор не интересует.

На последнем стуле я нахожу свою мать.

Очень хочу что-то для нее сделать.

И через мгновение вижу, что могу. Она так гордится своими черными, блестящими волосами, но сейчас они спутаны и в беспорядке, словно кто-то схватил ее за волосы и силой заставил усесться на стул.

Среди сумочек на столе я нахожу принадлежавшую ей. Достаю расческу, возвращаюсь к матери.

Голова наклонена, подбородок упирается в грудь. Пока я раздумываю над тем, как поднять голову, чтобы расчесывать волосы стало легче, со второго этажа возвращается Трей.

Автомат, который более не кажется магическим, при нем, и я жду, чтобы посмотреть, что он будет делать.

Он пересекает комнату, направляясь ко мне, я знаю, что мне надо бы бояться, но страха нет.

Он проходит мимо меня к Николе, поднимает с пола бюстгальтер, теребит его в другой руке. Нахмурившись, смотрит на ее прикрытые груди.

Наконец отбрасывает бюстгальтер, зовет: «Клеппер», – и уходит в гостиную.

Я жду рядом с матерью, с расческой в руке.

Все трое возвращаются, чтобы посмотреть на Николу, на ее свитер, прикрывающий груди.

Подняв свой автомат, осторожно, но и достаточно быстро, Клеппер толкает вращающуюся дверь и проходит на кухню.

Мужчина с лихорадками исчезает в коридоре, Трей возвращается в гостиную.

Я жду рядом с матерью, расческа в руке.

Над головой слышатся торопливые шаги. В подвале с треском открывается дверь. Минуту или две весь дом заполнен шумом.

Трое мужчин встречаются в коридоре. Я не слышу, о чем они говорят, или заставляю себя не слышать, но, судя по тональности голосов, Трей разозлен, а остальные встревожены.

Голоса и шаги стихают. Открывается дверь, с грохотом захлопывается, я уверен, что это та самая дверь, которую я открывал Трею, между двумя узкими высокими окнами с прозрачными панелями и матовыми лунами и облаками. Через одну такую панель, из прозрачного стекла, Трей мне подмигнул.

В доме царит тишина.

Снаружи доносится гул автомобильного двигателя. Стихает и он, по мере того, как автомобиль отъезжает от дома.

Я всовываю пальцы под подбородок матери, поднимаю голову. Расчесываю ее прекрасные волосы.

Когда волосы приведены в порядок, я целую мать в щеку. Каждый вечер она подтыкает одеяло и целует меня в щеку. Каждый вечер до этого.

– Прощай.

Я опускаю ее голову. Она выглядит так, будто заснула сидя. Ушла в другое место, но по-прежнему любит меня, и, хотя я остаюсь здесь, я по-прежнему люблю ее.

Положив расческу в сумочку, я не могу представить себе, чем теперь заняться. Я сделал все, чтобы мертвые выглядели пристойно, и больше им не нужен.

Внезапно ощущаю страшную усталость. Поднимаясь на второй этаж в поисках кровати, едва не засыпаю на лестничной площадке.

Однако преодолеваю лестницу и выбираю кровать в спальне Коллин. На нее и забираюсь, не вспомнив о том, что нужно снять обувь. Моя голова касается подушки. Я слишком устал, чтобы волноваться из-за того, что меня могут отругать.

Я просыпаюсь ночью и вижу матовую луну в окне. Но она далеко за окном и настоящая.

Воспользовавшись ванной по другую сторону коридора, я возвращаюсь в спальню Коллин и стою, глядя на телефонный аппарат. Чувствую, что должен кому-то позвонить, но не знаю, кому именно.

Несколькими месяцами раньше мама помогла мне заучить наш домашний номер, все семь цифр, на случай, если я потеряюсь.

Я нахожусь в новом доме дяди Юэна, то есть не потерялся. И однако, у меня складывается впечатление, что мне тут не место, и вообще чувствую себя таким одиноким.

Решив позвонить домой, снимаю трубку. Гудка нет.

Я не боюсь. Спокойствие не покидает меня. Я иду в спальню дяди Юэна и тети Норы. Снимаю трубку с их телефонного аппарата, но гудка нет и там.

Когда начинаю спускаться по лестнице, меня охватывает ожидание какого-то большого открытия, хорошего или плохого, не знаю, но чего-то огромного. Я даже останавливаюсь на лестничной площадке, но потом продолжаю спускаться.

Дом тихий, как беззвучный сон. Никогда еще, бодрствуя, я не сталкивался с такой тишиной.

Телефонный аппарат в гостиной молчит, как и все остальные.

Стоя перед старинными часами, я прихожу к выводу, что обезьяна – не время, как говорил дядя Юэн. Вместо этого обезьяна крадет время.

Ранее мордочка зверька была озорной, ее выражение – игривым. Теперь это обезьяна из других джунглей. Она злобно ухмыляется, а в глазах я вижу угрозу, но не знаю слов, чтобы ее выразить.

Пятясь от часов, мне кажется, что я слышу доносящийся из столовой женский смех. Действительно, это заразительный смех моей матери, но на этот раз он не вызывает у меня даже улыбки.

В столовой я больше не слышу смех, и телефонного аппарата там нет.

Бронзовые грифоны по-прежнему пытаются взлететь, но поленья, которые лежали на их спинах, теперь превратились в золу и уголь.