Текст книги "Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни"

Изредка в город заезжал мой дядюшка Сохан Лал. Он был коммивояжер и торговал снаряжением для хоккея на траве – эту западную игру в Индии освоили в совершенстве. Эту работу дядя выбрал, несомненно, из безумной любви к спорту. Но у Сохана Лала была и другая страсть – святые, об этом я уже упоминал: он постоянно выискивал малоизвестных садху, йогов и прочих праведников. Во время разъездов по стране он везде находил местного святого и усаживался у его ног. Иногда он слушал мудрые слова праведника, но обычно хотел только одного – получить даршан. Это благодать, которую получаешь, если просто посмотришь на святого (корень слова «даршан» – «видеть» или «вид»). Однако один раз благодать зашла куда дальше.

По дядиным рассказам, он посетил съезд праведников под названием «мела», где сотни тысяч зрителей собрались на берегах священной реки, чтобы повидать просветленных – так сказать, увидеться с Богом через посредников. На подобных собраниях нередки судьбоносные встречи, и именно это и произошло с Соханом Лалом. Он заприметил йога, который сидел в позе лотоса под балдахином.

– Я знаю, ты неустанно ищешь Бога, – сказал йог. – Скажи, каково твое заветное желание в данный момент.

– В данный момент? – растерялся Сохан Лал. – Хочу барфи.

Барфи – сладкая помадка, самое распространенное лакомство в северной Индии; купить ее можно за сущие гроши у уличных разносчиков. Йог поднял сжатую в кулак руку, разжал пальцы и вручил дяде кусочек свежей фисташковой барфи, которую, видимо, создал из ничего прямо на месте.

Каждый раз, когда Сохан Лал рассказывал об этом случае – а мы, дети, верили ему беспрекословно, – он печально качал головой.

– Я бы мог попросить просветления или хотя бы миллион рупий… Но что мне было делать? В тот момент мне хотелось только одного – барфи.

День, когда меня должны были обращать, все-таки настал. В школе Св. Колумбы было принято, чтобы старшие мальчики ходили в беднейшие кварталы Дели и раздавали там детям молоко. Мы разводили сухое молоко в воде и развозили его на большом грузовике. Дети встречали нас улыбками, мы с ними возились и играли. Словом, это было скорее развлечение, чем благотворительность.

В один прекрасный день отец Штейнмайер – такой же ирландец, как и все они, несмотря на немецкую фамилию, – спросил меня, что я читаю. Телевизора тогда не было, и чтение занимало почти все мое свободное время. Когда я ответил, что очень увлекся Вудхаузом, святой отец нахмурился.

– Это же для детей. Я думал, ты уже перерос подобную литературу.

Я понурился. Меня больно ранили даже мягкие упреки учителей. По стандартам учеников школы Св. Колумбы я имел право стыдиться подобного легкомыслия. Образование в Индии строилось в основном на зубрежке. В шестнадцать лет я знал наизусть целые сцены из Шекспира, не то что два-три монолога. Я учил длинные отрывки из Теннисона и других поэтов-романтиков. Отец Штейнмайер посмотрел на четверых мальчиков, которые в тот день сидели в молочном грузовике – это были парс, синдх, еще один индус и я.

– Вы никогда не задумывались о том, чтобы Христос стал вашим Господом и спасителем? – тихо спросил он.

Все мы пожали плечами и смущенно промямлили, что нет. Это была правда. Больше священник не сказал ничего. Он повернулся спиной к нищим бродяжкам, которые столпились вокруг нас, протягивая кружки за добавкой. Да, такой вялой речью едва ли можно было заполучить неофитов. В то, что иезуиты гнусные манипуляторы, я тогда не верил. Прошло несколько дней, и отец Штейнмайер вручил мне стопку книг, которые, по его словам, подходили взрослому юноше лучше, чем похождения Берти Вустера и его камердинера Дживса. Оказалось, что это католические романы – и если они и оставили у меня какое-то впечатление, я давно его позабыл.

Что и заставляет меня сделать неутешительный вывод. Даже если Господь разлит в воздухе, из этого не следует, что ты глубоко дышишь.

Тем не менее я привык восхищаться англичанами. Школа этого добилась. Я знал наизусть весь монолог Макбета – «Бесчисленные “завтра”, “завтра”, “завтр»» крадутся мелким шагом, день за днем»[1]1
   Пер. М. Лозинского.


[Закрыть] – задолго до того, как выучил хотя бы несколько строчек на санскрите – или хотя бы заподозрил, какова природа духовной усталости, которая убивала душу Макбета. Иезуиты упорно работали над тем, чтобы обращать язычников, однако учить они любили и умели: все мальчишки любят играть, но учиться мы хотели всерьез. При таких условиях даже сделка с дьяволом могла сойти за джентльменское соглашение. А мы очень старались стать настоящими джентльменами.

В 1962 году, когда я учился в последнем классе, мы с Сандживом жили у дяди и тети в Нью-Дели. Стоило нам вернуться домой и сбросить ненавистную форму, как мы мчались на улицу и растворялись в толпе. Там царило вавилонское столпотворение – настоящий водоворот языков и наречий, сочный говорок на смеси английского, хинди и пенджабского. Однако мы с братом говорили только по-английски, другое нам и в голову не приходило, хотя хинди мы знали не хуже, и это выделяло нас. Английский был языком джентльменов, а не наречием оккупантов.

Однако была и одна мощная сила, которая мешала нам стать благочестивыми, приличными людьми: мой дядя Раттан-чача, который взял нас с Сандживом к себе, когда мы учились в школе Св. Колумбы. Раттан-чача с детства хотел стать уважаемым журналистом, известным по всей стране, а поскольку он решил заняться киноведением, мне казалось, что он ведет несказанно богемную жизнь. Я еще никогда не видел, как живой человек расхаживает с сигаретой в одной руке и стаканом виски в другой.

Раттан-чача был человек весьма светский, а дух противоречия проявлялся в нем сильнее всех прочих в клане Чопра. И именно на эту черту он сделал ставку в карьере, и она приносила ему отменную прибыль. Раттан-чача стяжал себе славу социалиста и неверующего. Как он сам говорил: «У меня левые взгляды и правые вкусы». Прекрасный девиз для завзятого прожигателя жизни. (Прошли годы, и Раттан-чача стал бояться инфаркта и даже бросил курить, но от виски не отказался.)

Его любимой игрой было всех шокировать. Болтал он не умолкая – и меня это совершенно устраивало. Я хотел быть как он. (Когда я спросил свою жену Риту, какое первое впечатление сложилось у нее обо мне, она ненадолго задумалась, а потом ответила: «В жизни не встречала таких болтунов».) Раттан-чача был красавец, умел всех увлечь и принимался главенствовать с порога в любой компании – однако у него хватало благородства на то, чтобы с искренним интересом выслушивать мое мнение. Блестящие ораторы не могут жить без публики и быстро учатся кидать слушателям подачку и время от времени позволяют кому-нибудь другому поболтать с полминуты. Но стоило мне вступить с дядюшкой в спор, и он внимательно слушал меня, так что иногда это была даже не подачка.

Раттан-чача и его жена Карна – тетушка Карна, как мы ее звали – занимали в Нью-Дели квартиру на третьем этаже, где было две с половиной комнаты. В той комнате, которая сходила за половину – в сущности, это была тесная каморка с окошком, выходившим в грязный дворик, где галдели соседки и сушилось белье, – и стояла наша с Сандживом общая кровать. Комнату мы обожали.

В то время отец служил в Кашмире, это было во время военного конфликта с Пакистаном. Отец лечил раненых пехотинцев, которых доставляли с линии фронта. Мама ездила туда-сюда, чтобы побыть и с ним, и с нами. В ее отсутствие нам доставался Лакшман Сингх, верный слуга, которого мама получила в приданое.

Дядина многоопытность меня совершенно завораживала. Как-то раз он повез нас в горный военный городок. Это был Далхаузи – красивый городок, но не такой престижный, как, например, Симла.

– А я знаю, почему его так назвали, – съязвил Раттан-чача. – Он скучный (dull) и паршивый (lousy).

Однажды он повел нас с Сандживом в кино и увидел сиденье, на которое кто-то положил свитер. Раттан-чача перебросил свитер на другое сиденье и усадил нас. Тут к нам подошел какой-то человечек.

– Я оставил здесь свитер, чтобы занять место! – возмутился он.

– А что, если бы вы бросили свитер на крышу Тадж-Махала, он тоже стал бы ваш? – пожал плечами Раттан-чача.

В дерзости и остроумии у дяди был достойный наставник – Фероз Ганди, выдающийся издатель, владелец нескольких газет в Лакхнау, занимавшейся также и политикой. Держался Фероз Ганди даже высокомернее, чем дядя Раттан, и еще сильнее провоцировал окружающих. Так что Неру, тогда еще не премьер-министр, был неприятно поражен и ошарашен, когда его дочь Индира заявила, что хочет замуж за Фероза, с которым познакомилась во время поездки в Лондон. Фероз был парс – член секты, основанной персидским пророком Заратустрой. А Неру были брамины из Кашмира (если вспомнить эту историю в среде консервативных кашмирских браминов, они и сейчас, спустя семьдесят лет, будут сокрушенно хмуриться при упоминании подобного мезальянса).

Несмотря на все возражения, в 1942 году состоялась свадьба. Беспорядочный образ жизни жениха в конце концов сказался на его здоровье, и за несколько дней до сорокавосьмилетия Фероз Ганди скончался от сердечного приступа. Оставшись вдовой, Индира решила заняться собственной политической карьерой и стала премьер-министром – впрочем, иначе и быть не могло: несколько избранных семейств, связанных с движением за независимость, в Индии окружены ореолом святости и контролировали национальную политику несколько десятков лет. Кстати, фамилию, которую взяла в замужестве Индира, связывают с Махатмой Ганди только на Западе. Фамилия Ганди – самая обычная и очень часто встречается у парсов.

Раттан-чача был не чужд культуре и искусству. Он пытался учить меня урду – этот язык он очень любил за поэтичность. Урду вполне мог быть для меня и родным языком, поскольку на нем говорят во всей северной Индии наравне с хинди. Урду – своего рода «лингва франка», общепонятный жаргон, который разносят повсюду торговцы. Той же цели в Африке, например, служит суахили. Но я мало старался, и запомнились мне в основном романтические стихи и легенды, которыми пытался поделиться со мной дядюшка.

Урду пришел в Индию вместе с исламом, когда тот распространялся по миру, зародившись на Аравийском полуострове. Подобно колючим семенам к верблюжьей шкуре, к урду по пути цеплялись словечки из Турции, Персии и других стран, где расхваливали свои товары мусульманские караваны. А в XVII веке, после нашествия Великих Моголов, урду укоренился в Дели, однако, по правде сказать, утверждать, что Моголы завоевали Индию – все равно что говорить, что кто-то покорил пуховую перину ударом кулака. Нельзя завоевать того, кто не сопротивляется, а особенно – древний народ, впитавший в себя множество империй. В школе я учил стихотворение Шелли «Озимандия», которое начинается с описания низвергнутого кумира: «Чудовищным обломком старины Две каменных ноги стоят поныне. А около, в песке, ещё видны Чело и властный взгляд»[2]2
   Пер. С. Колчигина.


[Закрыть]. Индия не отрубает императорам ноги и головы. Она поступает куда изящнее – притворяется, будто покорилась, с улыбкой пожимает плечами при виде железного кулака, а потом спокойно ждет того дня, когда завоеватель, посмотрев на себя в зеркало, увидит там индийца. Западные люди считают, что Индия печально знаменита своей пассивностью, а на самом деле это тончайшее военное искусство.

Раттану-чаче удалось научить меня нескольким стихам на урду; в переводе они много теряют. Мое любимое стихотворение принадлежит поэту, который по совместительству был еще и правителем, от рождения получившим звучное имя Сирадж уд-Дин Абу-л-Музаффар Мухаммад Зафар Бахадур Шах II. Он был последним в династии Великих Моголов и умер в 1862 году, и в школе мы изучали его как Бахадур Шаха Зафара, потомка шаха Джахана, который построил Тадж-Махал. К концу династии Моголов англичане сделали из нее настоящее посмешище. Ост-Индская компания успешно притворялась, будто не правит Индией, а просто подписывает коммерческие соглашения со всеми князьями, раджами, махараджами и шахами, которые на самом деле становились их марионетками. Чтобы сохранить достоинство, царственные фамилии держались так, словно по-прежнему властвуют. Алчность вынуждала их идти на все что угодно, лишь бы сохранить образ жизни, роскошный до отвращения: сохранились выцветшие фотографии, на которых раджи, увешанные бриллиантами и с крупнокалиберными винтовками наперевес, картинно облокачиваются на капоты своих «роллс-ройсов», а рядом лежат два убитых тигра.

При последних Великих Моголах царил такой упадок, что держать их территорию под контролем можно было только при помощи военных гарнизонов. То, что не могли охватить «красные мундиры» – английские военные, – отдавали под контроль местных солдат – сипаев. Когда Зафар стоял на самой высокой башне Красного форта в Дели, выстроенного его блистательными предками, то видел, как съежились его владения: земли за границей города Дели мало-помалу отпадали. Бахадур Шах был безвольным, жалким правителем, который предоставил государственные дела другим, а сам получал пенсию, которую назначили ему англичане, и находил утешение в своей подлинной страсти – поэзии.

Жаль, что стихи Зафара, которые так любил Раттан-чача, я уже забыл. По большей части эти стихи были романтические и печальные – как и судьба самого Зафара. Он совершил роковую ошибку: вообразил, пусть и всего на день, будто может вернуть себе власть. В 1857 году сипаи подняли вооруженное восстание против британской армии – говорят, что началось оно из-за слухов, что бумагу, в которую заворачивали пули, пропитывали свиным жиром. Разворачивали пулю зубами, поэтому для сипаев, многие из которых были мусульмане, это было оскорбление религиозных чувств. Полк сипаев промаршировал в Дели и потребовал аудиенции у Бахадур Шаха. Подобная дерзость возмутила Зафара, однако когда повстанцы поклялись вернуть ему власть, он поддался искушению и присоединился к ним, и они взяли в плен и казнили под священным деревом перед дворцом 52 англичан – в основном перепуганных штатских, которые пытались спрятаться. Этот поступок показал, что Бахадур Шах не отступит.

У сипайских полков накопилось достаточно весьма обоснованных претензий к Ост-Индской компании, однако с точки зрения англичан восстание началось из-за религиозной одержимости. Бедный старый правитель, которому было уже за восемьдесят, назначил главнокомандующим своего сына и попытался восстановить в Дели порядок – это было единственное место, которое он еще рассчитывал контролировать. Результат был катастрофический. Сипайские полки впали в полную анархию и никак не могли достичь согласия, кому подчиняться, а тем более не хотели признавать главнокомандующим неопытного принца, вообще не подходящего на эту роль. Восстание было жестоко подавлено, многих родственников Бахадур Шаха англичане казнили, а сам он сдался в обмен на то, что ему сохранят жизнь, и его судили. Сохранились фотографии – пожилой лысый человек с аккуратной острой седой бородкой сидит, откинувшись на спинку дивана, и ждет, когда решится его судьба. Большие глаза печальны, но по ним все равно видно мистика, видно суфия. Юношей Зафар хотел стать святым праведником и одевался в грубую шерстяную рясу странствующего суфия, но затем все же унаследовал трон.

Зафара приговорили к изгнанию в Бирму, в Рангун, где он протянул еще несколько лет. Он считал, что все это ему снится. В стихах он уподобляет себя саду – некогда роскошному, а теперь заброшенному. Самые печальные его стихи рассказывают о том, как он из правителя империи превратился в нищего попрошайку, которому не найти и двух ярдов земли для могилы. Я искал переводы его стихов на английский, но нашел лишь отрывки, однако одно двустишие, по-моему, и сам Шекспир мог бы вложить в уста Гамлета:

 
Но что есть человек, из глины созданный?
Моим глазам видна лишь рябь на озере.
 

После смерти последнего из Великих Моголов признали виднейшим поэтом, писавшим на урду. В некоторых научных статьях даже говорится, что он был настоящим суфием; кое-кто называет его святым. Я бы не стал высказываться так однозначно. Когда я изучал историю Индии в школе, то симпатизировал англичанам, но услышав музыку стихов Бахадур Шаха, встал на сторону поэтов.

Неспособность выбрать что-то одно отравила мне характер. Я мало-помалу превращался в сторонника жесткой конкуренции и взирал на индийскую историю с британской точки зрения: ведь англичане триста лет всех побеждали. Однако я не мог забыть и о страданиях собственного народа. Поэты, которых я читал, стали словно бы молчаливыми свидетелями моих мыслей и настроений. Они смотрели на происходящее, но не вмешивались. И не требовали, чтобы я менялся. Впрочем, даже если бы требовали, я бы не обратил внимания. Я словно бы бежал кросс, у начала каждого круга думая только о победе. Молчаливые свидетели терпели и ждали. Когда у тебя в запасе вечность, ждать можно сколько угодно.

8. Первый в листе ожидания
Санджив

В деревушке Черрапунджи нас приняли за богов. Черрапунджи находится на границе Индии и Бангладеш. Это одно из самых дождливых мест на земле: в «Книге рекордов Гиннесса» говорится, что ему принадлежит рекорд по самому большому количеству осадков и в год, и за месяц. Это поразительное место с такими прекрасными водопадами, что дух захватывает. Когда мне было двенадцать лет, родители решили свозить нас с Дипаком туда на экскурсию. Мы поднимались по склону горы на нашем маленьком «хиллмане» – дорога змеилась зигзагами все вверх и вверх, поворотов было столько, что и не сосчитаешь. Во время пути дождь не стихал ни на минуту. Но стоило нам въехать в деревню, как тучи развеялись, и вышло солнце. Там были маленькие детишки, которые толком не видели солнца ни разу в жизни, и когда оно вышло при нашем появлении, они решили, что мы боги или по крайней мере какие-то сверхъестественные существа. В сверхъестественном происхождении нас заподозрили даже некоторые лавочники. Они улыбались, зазывали к себе в лавки на чай с лепешками-самоса и не брали с нас денег.

Такое же ощущение было у меня, когда я малышом сел в поезд на вокзале в Джабалпуре и, выглянув в окно, увидел, как сотни людей выказывают уважение моему отцу, а многие даже плачут. Я был маленький и не понимал, что это такое – быть врачом, – но сообразил, что врачи, наверное, люди особенные. Именно тогда мне пришло в голову, что и я, пожалуй, тоже стану врачом. Прошло много лет, и мы с моей женой Амитой отправились в паломничество в ущелье Гомукх – своими глазами увидеть исток священного Ганга. Когда мы были там, один наш спутник, знаменитый индийский врач по имени Х. К. Чаттани, обратился ко мне с вопросом.

– Санджив, – спросил он, – если бы вам довелось прожить жизнь заново, какую профессию вы бы выбрали и где бы поселились?

Я посмотрел на вершины гор, в небо – и ответил:

– Все очень просто, доктор Чаттани. Стал бы гепатологом в Бостоне, преподавал бы, писал книжки, старался быть хорошим врачом. В общем, то же самое, что сейчас.

Мой собеседник задумался.

– На такой высоте воздух разреженный, у вас гипоксия мозга, – усмехнулся он. – Спрошу вас еще раз, когда будем на уровне моря.

В следующий раз мы встретились через неделю на вечеринке с коктейлями в Дели. Ответ мой не изменился. Я счастливый человек – могу себе позволить заниматься любимым делом. Медицина – наш семейный бизнес. Я с детства видел, как нравится отцу лечить людей, заботиться о них. Он с искренней радостью уходил каждое утро на работу, и я с детства понимал, что занимается он чем-то очень важным. Для моего отца не было занятия интереснее и благодарнее, чем разгадывать тайны человеческого организма. Все для него начиналось с правильного диагноза. По вечерам, за ужином, он частенько рассказывал про новых пациентов, описывал их симптомы и рассказывал, какой курс лечения он разработал. Мне это заменяло телесериалы, и я вечер за вечером пристально следил за динамикой совершенно незнакомых пациентов. И хотя лично о них я ничего не знал, они словно бы оживали у меня в мыслях, я начинал тревожиться за них.

Мама окончила только среднюю школу, официального медицинского образования у нее не было, однако от отца она узнала о медицине довольно много и часто задавала очень дельные вопросы, на которые папа отвечал весьма подробно. Мама была дотошная. А это лекарство ты дал? А это учел? Что теперь будешь делать? Как анализы? Иногда ей даже удавалось самостоятельно поставить правильный диагноз.

Однажды за ужином отец был особенно озабочен одним сложным случаем.

– Мне тревожно за дочку той сестрички, – сказал он. «Сестричками» тогда называли медсестер. – Вдова, дочери тринадцать лет. Ты ее, наверное, встречал на праздниках, – добавил он, поглядев на меня в упор.

– Какие симптомы? – зажала мама свой обычный вопрос.

– Высокая температура и увеличенный лимфоузел, – ответил папа. – Надеюсь, это острый фарингит.

– Как бы не болезнь Ходжкина, – заметила мама. Папа обдумал ее слова.

– А знаешь, возможно, так и есть.

И в самом деле – позднее отец поставил девочке диагноз «лимфома Ходжкина». Мы несколько лет по вечерам следили за состоянием больной, но в конце концов она умерла.

Отец учил нас, что диагностика – искусство, требующее полной сосредоточенности. Диагноз редко бывает очевиден по одному-двум симптомам. Отец очень гордился своей способностью ставить диагнозы в трудных, зачастую даже загадочных случаях – и эту способность мы с Дипаком унаследовали. Отец часто рассказывал, как сдавал последний экзамен на членство в Королевской коллегии врачей.

– Это профессиональные больные, – говорил он. – Люди, страдающие самыми настоящими болезнями, иногда редкими, которым платят, чтобы они во время экзамена демонстрировали симптомы студентам. Когда мой пациент увидел, что его опрашивает врач-индиец, то сразу преисполнился враждебности. Это чувствовалось по его ответам. После обычного вежливого приветствия я начал собирать анамнез – историю болезни. И пациент не давал мне определенных ответов ни на один вопрос. За время пребывания в больнице у вас был кашель? «Может быть». Вы хорошо спите? «Иногда». После каждого ответа он поворачивался к больному на соседней койке и спрашивал у него: «Майк, я кашляю? Майк, я хорошо сплю?» А Майк отвечал «Может быть» или «Иногда». Добиться от него четкого ответа было невозможно.

Однако отец не просто слушал пациента, но внимательно высматривал, нет ли у него каких-то необычных проявлений. И заметил, что зрачки у пациента еле заметно дергаются туда-сюда – это называется нистагм. А еще он заметил, что у больного что-то не то с речью.

– Ну-ка скажите «Британская артиллерийская бригада», – попросил он.

Пациент повторил эту фразу, но словно бы по слогам – этот симптом называется «скандированная речь».

Тогда отец протянул пациенту ручку, которую держал в руке, и отметил у него так называемый интенционный тремор – дрожь в руках при попытке намеренно выполнить какое-то действие.

– Давно ли у вас рассеянный склероз? – уверенно спросил папа.

Дело в том, что у больных рассеянным склерозом наблюдается классическая триада симптомов – скандированная речь, интенционный тремор и нистагм. Лицо профессионального больного просветлело.

– Господи, доктор! – воскликнул он. – Вы один из немногих, кто поставил мне верный диагноз!

Он был под таким сильным впечатлением, что рассказал папе все вопросы, которые задают на последнем экзамене, и напомнил правильные ответы. Это помогло папе сдать экзамен с отличием, а для молодого индийского доктора в то время это было крайне редкое достижение.

В отличие от брата, я никогда по-настоящему не сомневался, что стану врачом, причем великим диагностом, как отец. В Индии есть самые разные медицинские институты – там учат и классической научной медицине, и аюрведической медицине, и унани (еще одной разновидности традиционной медицины), а при этом выпускники всех этих учебных заведений считаются полноправными врачами. А я, со своей стороны, интересовался исключительно так называемой современной медициной, научной, той самой, которую практиковал отец. Хотя я был убежден, что в других разновидностях медицины тоже есть определенный смысл, но мне казалось, что западная медицина предлагает пациентам самые разумные и обоснованные методы лечения. Для меня это и была настоящая медицина, именно так я и хотел лечить больных.

Система образования в Индии не такая, как в США. В Штатах студент сначала ходит в колледж, потом поступает в медицинский институт. В Индии нужно после средней школы пройти год подготовительных медицинских курсов, а после них идти прямо в институт. Я прошел подготовительные курсы в Университете Дели и подал документы в три медицинских института. Отец преподавал в Военном медицинском колледже в Пуне, а брат поступил во Всеиндийский институт медицинских наук в Дели, поэтому я и подал документы в оба этих учебных заведения, а заодно еще в Бенаресский индуистский университет.

На экзаменах после подготовительных курсов я получил весьма достойные оценки, меня сразу взяли и в Военный медицинский колледж, и в Бенаресский индуистский университет. Однако мне больше всего хотелось учиться во Всеиндийском институте медицинских наук – он был и остается самым престижным высшим медицинским учебным заведением в стране. К сожалению, именно туда было труднее всего попасть. Каждый год набирали всего тридцать пять студентов, а заявлений подавали ни много ни мало десять тысяч. Приемная комиссия сначала отбирала девяносто абитуриентов на основании оценок, потом их вызывали на собеседование. Во время собеседования с доктором Кесвани, заведующим кафедрой анатомии, он спросил меня, почему я не хочу идти в колледж, где преподает мой прославленный отец.

– Он получил туда назначение как военный, – объяснил я. – У него не было выбора. А у меня есть, и я хочу учиться в вашем великолепном университете. Это современное учебное заведение, в штате много блестящих преподавателей, вот вы, например, и здесь дают современное представление о медицине. Многие преподаватели учились в Америке. – Я нарочно упомянул Америку, а не Англию. Доктор Кесвани считал, что последипломное образование в Америке гораздо лучше. А потом я добавил – так, на всякий случай: – Ну, еще мне нравится, что у вас новые здания и в вестибюле стоят теннисные столы.

– Значит, вам хочется играть в настольный теннис и изучать архитектуру? – с улыбкой съязвил доктор Кесвани.

Я бы с удовольствием похвастался, что был одним из первых в списке принятых, но на самом деле я оказался первым в листе ожидания: тридцать шестым номером. А номером первым во всей стране была очаровательная юная Амита Дешрай, которая раньше хотела работать в министерстве иностранных дел и дослужиться до посла. Но потом, подобно Дипаку, передумала и решила стать врачом.

К счастью, каждый год три-четыре абитуриента из тридцати пяти поступивших в престижный Всеиндийский институт забирали заявления, потому что получали стипендии в других медицинских учебных заведениях. В результате я все-таки попал, куда хотел.

Но даже тогда, чтобы я мог стать врачом, требовался парламентский закон. В то время во Всеиндийский институт брали только тех, кому на первое августа того года уже исполнилось семнадцать лет. А меня в начальной школе из первого класса перевели сразу в третий, потому что учителя и директор решили, что я очень смышленый; это называется «перепрыгнуть через класс». Так что по возрасту принять меня не могли, и мне надо было ждать еще почти два года, но отец поделился этой проблемой с одним своим больным, будущим президентом Индии Фахруддином Али Ахмедом. Тот потребовал, чтобы парламент изменил закон. По новому закону, который вступил в силу через двадцать один день, я проскочил в институт и стал самым юным студентом-медиком за всю его историю.

Учиться было нетрудно. Я вырос в медицинском мире, легко ориентировался и в терминах, и в инструментах. Все давалось мне сравнительно легко. В отличие от американских медицинских институтов, в Индии обучение строится на заучивании материала. Аналитического мышления почти не требуется – знай учи и повторяй наизусть. На подготовительных курсах нас вызывали к доске и заставляли рассказать всю таблицу Менделеева. Я ее до сих пор помню. Мы прибегали к всевозможным техникам запоминания. В медицинском институте мы зазубрили, что симптом болезни печени – сильное покраснение ладоней. Это называется ладонная эритема. Второй симптом – у пациента по всему телу, в основном на верхней части торса, появляются красные пятна, немного напоминающие паутину. Чтобы это запомнить, мы учили стишок, который я запомнил на всю жизнь, а придумал его доктор Бин из Бостона:

 
Без виски и джина
старушка Бертина
прожить не могла ни денька.
Чуть выпьет немножко —
краснеют ладошки
и пятна – как след паука.
 

Дипак учился на два курса старше меня и показывал пример, следовать которому мне было очень трудно. На первом курсе он очень сердился на меня, потому что я не сидел взаперти в своей комнате за учебниками, а ходил в кино или торчал с приятелями в кофейнях и приходил домой затемно. К тому же мне по-прежнему нравились спортивные соревнования. Я несколько лет был лучшим игроком в крикет и в настольный теннис и получил много наград. А мой брат не раз и не два говорил маме, что горд моими спортивными достижениями, но очень беспокоится за достижения академические. Через некоторое время мама случайно встретила в банке того самого доктора Кесвани с кафедры анатомии. Он подошел к маме и спросил, как дела у ее сыновей.

– За Дипака я не волнуюсь, – ответила мама. – Он прилежный ученик. А вот за Санджива мне тревожно: по-моему, он слишком увлекается спортом.

– Не волнуйтесь, я с ним разберусь, – пообещал доктор Кесвани.

Мой сосед по общежитию занимался круглые сутки. Когда бы я ни проснулся утром, как бы поздно ни вернулся вечером – в его комнате всегда горела лампа, он грыз гранит науки. И всячески показывал, что не одобряет моей лености, и это меня злило, так что когда нам с ним предстоял экзамен по анатомии брюшной полости в рамках курса, который читал доктор Кесвани, я не сдержался и заявил:

– А спорим, я сдам лучше тебя!

Сосед принял вызов. Тут уж мы оба засели за учебники и по баллам за письменный экзамен разделили третье место. А во время устного экзамена произошла интересная история. Доктор Кесвани задал мне двадцать вопросов, и я правильно ответил на все.

– Ставлю вам десять баллов из ста, – сказал он. Видимо, решил, что так заставит меня учиться еще усерднее, но не тут-то было. Я был ошарашен и страшно возмутился.