Текст книги "ЖД"

Глава третья

1

– Черт-те что, – повторил губернатор, совершенно успокоившись.

Сходить с ума было положительно не из-за чего. Тревожило его по-настоящему только одно – да и то не тревожило, а так, червячок внутри посасывал: во всяком триллере страшно не тогда, когда убивают, – это бы полбеды, жанр такой, – но когда убивают неумело. Страшно не просто получить письмо, написанное кровью, – но письмо детским почерком, с грамматическими ошибками. Во всей этой истории его пугала именно детскость, неуклюжесть попыток: его бездоказательно уверяли в Ашиной неверности, его караулил с топором мужик, не умеющий нанести удара; в его окно метнули булыжник, как только там загорелся свет и обозначились силуэты, – но ясно же, что булыжником никого не убьешь… Он сумел вызвать в местном населении, которое сроду ничего не делало, кроме тупой сельхозработы, не просто ненависть, а желание его убить, убрать; чтобы эта публика дошла до такого намерения – надо было в самом деле привести в действие серьезные силы. Это он понимал. Он не понимал только, почему дурацкая легенда так живуча в сознании именно этого несчастного народа. Впрочем, если в центре верили в Кашпировского и Белое братство, последнее он застал первокурсником, – почему в этой глуши не верить, что от их с Ашей брака родится антихрист? Вполне в русле здешних легенд. Вот, значит, как закончится равновесное качание двух богов. Не вечно бегать по кругу здешней истории. Придет человек из старого северного рода, встретит девушку-волка из другого старого рода, они познают друг друга, она понесет от него, – и тот, кто от них родится, положит конец обоим захватчикам, да и самому коренному населению. А потому никак нельзя, чтобы он рождался. Пока они были вместе, туземцы терпели, да большинство из них ничего и не знало, но стоило Аше поехать к бабушке и признаться в беременности (туземцы говорили – «в тягости», беременем у них называлась грибная корзина), как волки забеспокоились. Тут же прознали – откуда только, по какому телеграфу?! – что варяг того самого, северного рода.

– Почему ты не говорил мне? – спросила Аша с жалобным укором, действовавшим на него особенно неотразимо; он тут же чувствовал себя виноватым за все ее бывшие и будущие беды.

– Чего не говорил?!

– Что ты Рюрикова корня.

– Господи, Аша! Откуда мне было знать, что это имеет значение! Я Кононов по отцу, никогда не носил этой фамилии, всю жизнь писался Бороздиным. Это фамилия отчима, мать вышла замуж, когда мне был год. Кононов никогда и не жил с нами, я понятия не имею, кто он такой…

– Что ж ты так, губернатор. Это же самый варяжский род. Конунг, конан – или не знаешь? Предводителев сын, вот оно что значит. Ты бы хоть мне сказал, я б к тебе на полок не пошла.

– На какой полок?

– Сто шагов, мера наша, – сказала она с виноватой улыбкой. – У вас переврали, говорят – «порог».

– Где же я это читал? – хмуро спросил губернатор. – Он полюбил местную ведьму, а ей с ним было нельзя. Ее за связь с человеком и свои проклянут, и деревенские камнями побьют… Вспомнил! «Олеся», да? Ты же, Ашка, начитанная девочка, только притворяешься дурой. В библиотеку небось ходишь, да? Вот дурак, как я сразу не отгадал. – Он улыбнулся, и она робко ответила ему – улыбка вышла кривая, жалкая, но он и ее принял за подтверждение. – Это чтобы я посерьезнее к вашим относился, да? Бедная моя, да я и так отношусь к тебе и твоим сказкам серьезнее некуда! Ведьма местная, надо же… Там тоже бабка была, все глупости говорила… Да таких сюжетов пропасть. Брось, хватит! Сейчас этого поймают, что камнями тут разбросался, – окажется, что я какую-нибудь тяжбу не в его пользу решил. Погоди, увидишь…

Видимо, губернатор и впрямь обладал неким даром предвидения, необходимым для государственного человека: затрезвонил телефон на столе, и охрана доложила по внутреннему, что злоумышленник пойман, да не особенно, собственно, и убегал; что их оказалось двое; что оба они готовы предстать перед губернатором для снятия первичного допроса и впредь до особого распоряжения их толком не трогали.

– Ну, давайте, – сказал губернатор. – Вот увидишь сейчас. Я, кажется, даже знаю…

Предчувствие и тут не соврало ему. Охрана втолкнула в столовую Рякина и Стрешина, или Стрешина и Рякина, или Стряшина и Рекина – словом, сладкую парочку, полгода изводившую его тяжбой, а сегодня с утра (чувство – будто год назад) распотешившую божбой и дружбой.

– Драсти, губернатор, – сказал Стрешин.

– Драсти, драсти, – закивал Рякин.

– Не серчай, губернатор.

– Прости, гублинатор.

– Оно так вышло.

– Вышло, чего уж.

– Нельзя тебе тут.

– Нельзя, нельзя.

– Полгода смотрим.

– Думаем, думаем.

– А сегодня поняли.

– Ты самый и есть.

– А ну молчать! – заорал губернатор.

Рякин и Стрешин испуганно замолкли. Охрана врала – их таки потрепали при задержании: под глазом у того, что слева, набухал багровый фонарь, а у второго раздулось и пылало ухо, по которому некто от души засветил.

– Все время лопочут, – пожаловался телохранитель. – Ничего, посидят, подумают…

– Посидеть можно, – завел дуэт Рякин.

– Можно, можно.

– Теперь можно.

– Теперь все можно.

– Мы всем сказали.

– Всем, всем сказали…

– Что вы сказали?! – не выдержал губернатор. – Быстро, внятно и по одному.

– Вот она все скажет, – показал Стрешин на Ашу.

– Скажет, скажет, – подхватил Рякин.

– Она все знает.

– Теперь знает.

Губернатор обернулся на Ашу. Она сидела неподвижно, опустив глаза.

– Ты их знаешь?

– Знает, знает, – залопотал Стрешин, но телохранитель двинул его кулаком по затылку, и тот затих.

Аша подняла на него полные слез глаза. Он понял, что это утвердительный ответ.

– Откуда? Кто они такие?

– Наши, – сказала она. – Из бабушкиной деревни.

– Они что, следили за тобой?

– Значит, следили, – сказала она.

– Вы со своей тяжбой идиотской за этим ко мне ходили? – спросил губернатор.

– Не за этим, не за этим, – испуганно проговорил Стрешин.

– У нас правда тяжба.

– Мы по делу, губернатор.

– По делу, гублинатор…

– Мы не следить, не следить…

– Нам нельзя следить…

– Мы люди маленькие, губернатор…

– Маленькие, гублинатор…

Телохранитель слегка столкнул Стрешина и Рякина лбами. Парный конферанс ненадолго стих.

– Они камень бросили? – спросил губернатор.

– Вот этот, – телохранитель вытолкнул вперед того, что стоял слева.

– Мы не в тебя, губернатор…

– И не в нее, гублинатор…

– Просто чтоб ты знал…

– Чтоб уехал.

– Дальше хуже будет…

– Земля поднимется!

– Нельзя, чтоб поднималась.

– Нельзя, гублинатор!

– Уже и земля? – язвительно спросил Бороздин. – Это что же, всем миром, что ли?

– Это хуже, – сказала Аша. – Они правду говорят, ты не знаешь. Земля в последний раз давно поднималась, старики не упомнят. Это наша земля, заговоренная. Если мы не уйдем – тут весь город посыплется.

– И село, и село, – закивал Стрешин.

– И лес, и лес, – зачастил Рякин.

– Ямы!

– Овраги!

– Реки!

– Горы!

– Тихо! – крикнула теперь уже Аша. Губернатор никогда не слышал у нее столь властного голоса. – Что я в тягости – вы знаете, – начала она решительно. – Теперь и ты, губернатор, знаешь. Я четвертый месяц молчу, пять осталось.

Губернатор только теперь вспомнил, что еще ничего ей не сказал о судьбе будущего ребенка – до того поразила его Ашина вера в пророчество и само это пророчество; он никогда, конечно, не принимал всерьез такие вещи – но она была явно не в том состоянии, чтобы говорить с ней о радостях материнства и о его готовности если не заключить брак, то по крайней мере признать ребенка. Сначала надо было утешить, успокоить, а уж потом… А сейчас до него дошло главное в этой истории: она на четвертом месяце, а он ничего не замечал! Вот откуда эти слезы при виде заката, и страхи, и впечатлительность. Он знал, что многие во время беременности и родов сходят с ума – вот почему она так поверила этой ерунде… Врача, и немедленно! Он-то ее отучит от этих глупостей, объяснит их происхождение, – если найти хорошего специалиста, она быстро придет в себя.

– Я уйду, – продолжала она после недолгого молчания. – Но дитя мое убить я не дам, у меня не будет другого. Я свою судьбу знаю, у волков всегда так. Дитя не дам трогать. Убить дитя – дело страшное, толочное, соколобное. Кто бы он ни был, а он мой, и это уж мое дело – кто из него вырастет. Мать не захочет – дитя никогда злодеем не будет, за то я отвечу. С тобой, губернатор, я не уйду, нам нельзя вместе.

– Никуда ты не уйдешь, – начал губернатор.

– Молчи, слушай! Тут мои дела начались, тебе лезть нечего. Рожу – вернусь, за мной не ходи. Я одна пойду.

– Без моего разрешения отсюда никто не выйдет, – спокойно сказал губернатор. – Охрану предупредите там, – и он снял трубку внутреннего телефона. Телохранитель буркнул в рацию: «Первый! Седьмой, повышенная».

– Ты не знаешь, что будет, – с неожиданной мягкостью сказала Аша. – Ты не видел, как земля встает.

– Я всякое видел, – махнул рукой губернатор. – Без меня никуда не пойдешь, а я найду, куда тебя отправить. Надо будет – я готов и…

– Ох благодетель! – протянула Аша. – Жениться хочет на местной, ай молодец! Что теперь жениться? Ты все сделал, дальше моя забота. Сама виновата, не разглядела. Правду ты говорил – все выродилось. Да тебя и старые-то волки чуть не проглядели. Хорошо, эти братцы, – она кивнула на Стешина и Рякина, – заметили: не иначе, говорят, ты самый и есть. А я и не знала, что они к тебе ходят.

– Не хватало еще, чтоб ты всех знала, кто ко мне ходит, – угрюмо сказал губернатор. – Ладно. Проследите, чтобы этих сегодня же допросили, – держать отдельно от васьки, которого на Чайковского взяли. Сговорятся – никогда правды не узнаем. И насчет стекла распорядитесь там… Никита! Еще чаю.

Никита бесшумно внес стакан в толстом серебряном подстаканнике с гербом.

– Пойдем со мной, Аша. Сегодня здесь останешься.

Она покорно подошла к нему, но на полдороге обернулась к охране:

– Думаете, я выйти не могу? Я осталась, чтобы с ним быть. Если земля встанет, плохо ему быть одному. А выйти я могу, дяденьки. Возьму и выйду, и ничего не сделаете. А, дядя Егор?

– Может, может, – закивал Стрешин.

– А ты что скажешь, дядя Кузьма?

– Может, она может, – подтвердил Рякин.

– И допрашивать их не надо, я сама про них все расскажу.

Губернатор, к вящему своему изумлению, увидел, что его личный телохранитель покорно кивает Аше.

– Спать отведете да накормите, – повелительно сказала она. – А ты, губернатор, прыгни.

– Куда прыгни? – тупо спросил Бороздин.

– Да хоть на месте. Можешь?

– Знаешь что, Аша, – очень тихо сказал губернатор, – ты все-таки не забывайся, хорошо? Не то я такое волчье слово скажу, что тебя и беременную выпорют.

– О как, – спокойно ответила Аша. – Мне бы, дуре, давно догадаться. Никакой моей власти над тобой нет. Лаской еще могу что-то, а командой – никак. Значит, ты самый и есть, давно бы поняла. Все случая не было – приказать да щелчок получить.

– Ладно, – сказал губернатор. – Время позднее. Идем спать.

– Смотри, губернатор, – сказала она. – Не жалуйся потом. И помни: если я пойму, что земля встает, – все равно уйду, у тебя надо мной тоже власти немного.

– Кое-какая есть, – возразил губернатор и за руку повел ее в спальню. Он знал, что к утру восстановит логику в пошатнувшейся картине мира и надумает, как быть с Ашей и с ребенком. Дождь усиливался, и резиденция, казалось, мелко вздрагивала под его внезапно налетающими порывами.

2

Вего спальне на первом этаже она как будто немного успокоилась. Ушла эта жреческая страстность, она снова была его Аша – покорная и медленная.

– И что ты скажешь? – спросил он мягко. – Как мне понимать всю эту ерунду?

– Да чего уж теперь понимать, – сказала она. – Вытравлять его поздно, да и не дам я. Волкам нельзя вытравлять. Надо мне в Дегунино идти.

– В Дегунино? – переспросил он, не понимая. Что-то он сегодня уже читал о Дегунине. – С какой радости?

– Старшие наши там живут. Тетка моя там. Если скажут, чтоб осталась, – значит, можно, значит, не сбудется еще. А если нельзя, уйду отсюда. Может, если куда в горы уйти, тихо жить, то не страшно.

– Подожди. Можешь ты мне объяснить все с самого начала, как оно есть?

– Ох, – она села на кровать. – Что ты еще не понял? Я сама не знаю ничего. Кто родится, чего натворит – этого мы никогда не знаем. Мы про детей своих одно знаем: волк будет или не волк. А этот будет всем волкам волк, и от него всем конец. Я и чуяла, что конец. Думаешь, знамений нет? По всему видно – все из последних сил скрипим, по дну скребем. Но как-то я верила все, что обойдется. Столько раз обходилось.

– Подожди. Кому от этого конец? Нам, вам, всему свету?

– Нет, свету-то ничего не будет. Мы же не свет, как ты не понял-то, губернатор? Это я всю жизнь тут сижу, колесу молюсь. Ты ездил, мир видел, – должен как-никак понимать, что здесь все не так. Третью тысячу лет бережемся – все думаем, не будет ничего, если с круга не соступать. Весь-то мир сколько раз уж кончился да начался, а у нас все то же. Одного только нельзя – нельзя, чтобы один из ваших любил одну из наших; это старая тайна, наши все знали. Это с Рюрика еще. Как пришел Рюрик, так и запретили.

– А от хазар? – поинтересовался губернатор. Он не мог бороться с суеверием, пока не уяснил его вполне; надо было выспросить у нее все об этом странном предрассудке. Наверняка отголосок древнего табу на близость с захватчиком. – От хазар вам можно рожать?

– Я про хазар не знаю, я свой запрет знаю. Он у нас давно наложен. Мне с тобой нельзя, с человеком северного государя. У других, может, другой запрет. Может, от нашего волка хазарка родит – и все.

– Вот странность, – улыбнулся губернатор. – Почему так? Почему хазарка? Они что, женственная нация? Я читал такое…

– Ни при чем тут женственная нация, это старый запрет, что ты хочешь от меня? – Она подняла на него глаза и посмотрела с такой тоской, что он почувствовал полное свое бессилие перед этим древним унылым бредом. – Может, как хазарка от волка родит, так и всему конец; и уж верно, сейчас какая-нибудь хазарка тоже в тягости… Бабушка говорит, беда одна не ходит. У нас все парами – может, и там уже конец… И знаки о том были. Ты что же, сам не видишь, человек государев?

Сказать, чтобы губернатор вовсе этого не видел, – было нельзя; но он и подлинно был человек государев, ставящий дух выше разума. Разумом он понимал, что конец близок, – но дух подсказывал ему, что Россия никогда не жила иначе, а потому не следует поддаваться слабости. Как политик он начал думать и действовать в эпоху первой стабилизации – эпоху дорогой нефти, накануне того, как в мире запахло флогистоном. Кто из верящих разуму смог бы предсказать тот сказочный период, вожделенный российский подъем, взявшийся ниоткуда, просто из высоких нефтяных цен? Все уж и надеяться перестали на стабильность, и на тебе – зарплаты, кредиты, планирование жизни на десять лет вперед, словно и катаклизмов никаких не предвидится… И какой разум предсказал бы, что пять-шесть лет спустя никакая нефть не будет нужна никому? Кто подумал бы, что какой-то чертов зеленоватый газ, фонтанами бьющий по всей Европе, по Штатам, найденный, говорят, даже в Гренландии, резко переменит конъюнктуру и оставит Россию наедине с эпохой второй стабилизации, то есть с нынешней, когда не осталось ничего, кроме нефти? Пусть разум его отлично сознавал, что никакой стабильности на самом деле нет и что под тонкой коркой по-прежнему зеленеет зыбкое болото, – но люди ходили по этому болоту, не замечая, как оно булькает, качается, вздувается пузырями. И способность их не задумываться была залогом того, что русское чудо – ходьба по трясине – будет возможна и впредь. Для губернатора не было знамений. Работай – и все; и болото будет тебе тверже мрамора, а песочный замок простоит вечно.

– Знамений нет, Аша, забудь о них. Я слов таких слышать не хочу.

– Ну, не слушай. У вас, северных, всегда так: чего я не слышу, того нет.

– Что ты намерена делать?

– Сам посуди, – тихо сказала она, не глядя на него. – Тут мне жизни не будет, наши везде достанут. Они куда хочешь просочатся, это просто ты не знаешь еще. Ничего, узнаешь. Я в Дегунино пойду, и если там примут меня – там останусь. А не примут, скажут – нельзя, так на юг двинусь. Волки, когда их свои выгоняют, в горы уходят. Там буду ребеночка растить, выращу – погляжу. Увижу, что и вправду злой, – не выпущу оттуда. Но я так выращу, что у меня злого не будет.

– Подожди. Они же все говорят, чтобы я уходил.

– Они говорят, потому что думают: ты уйдешь, а они у меня ребенка вытравят. Вытравлять нельзя, поздно, он живой уж, – а они свое: вытравим. Я бабке говорила, ее ничем не собьешь.

– Как же она тебя отпустила ко мне?

– А чего ей бояться. Она же знает, что наши везде пройдут, если надо. Это убить меня они не могут, силы у них нет на это, – на такое сила не у всякого волка есть. Это им нанимать кого-нибудь надо… Ну, наймут. Всегда находили, когда им надо было.

– А если я не уеду?

– Значит, при тебе все сделают. Ты им не такая большая помеха.

– А вместе нам никак нельзя остаться?

– Разве если ты со мной в горы уйдешь. – Она впервые усмехнулась – как ему показалось, неприязненно. – Уйдешь со мной в горы, гублинатор? Будем там вдвоем ребеночка растить?

Даже если бы он был готов ей ответить «С тобой – на край света», даже если бы возможна была эта пошлость, он никогда не произнес бы этого вслух – вся его долго воспитываемая сдержанность противилась открытому выражению чувств; но он отлично знал, что никуда и никогда с Ашей не уедет. Он любил ее, в том сомнений не было, и даже хотел, пожалуй, чтобы она родила ему ребенка, но бежать куда-то с туземкой? Да главное – бежать не пойми от чего, поверив в идиотскую легенду; вступить статистом в чужую игру! Он и ее, конечно, не отпустит никуда, – но сама мысль, что она допускает его бегство… Положительно, он ее распустил!

– Да знаю, – сказала Аша устало. – Никуда не пойдешь. Где тебе. Будешь тут сидеть, дела делать, бумаги перекладывать.

– А ты бы хотела, чтоб пошел?

– А то нет. Страшно одной, в горах-то. Я с тобой привыкла, жила как за стеной, кормили опять же. А туда пойдешь – что делать будешь? До Дегунина-то и то далеко.

– Скажи на милость, какое Дегунино? Прямо как сговорились все. В газетах каждый день – дегунинский котел, у тебя тот же бред… Ты газет, что ли, начиталась?

– Сам бы съездил, все бы понял, – сказала Аша. – Дегунино – место непростое, потому туда все и едут. Все едут, всех принимают, да не все задерживаются. Там надолго не задержишься – другие едут, надо их принимать, а всем места нету. Дегунино – это где Даждь-бог живет, так наши говорят. Ну, навряд он там живет, но храм его там, это я тебе, губернатор, точно говорю. Главный наш храм, красоты необыкновенной. У Даждь-бога мало храмов, до сейчас достоял один всего. Знаешь, почему мало?

– Догадываюсь, – сказал губернатор. Он знал, какие из коренного населения вырастали строители, и ненавидел убожество сельских построек, сараюх, развалюх – всего национального зодчества. Особенно его бесила манера строить без гвоздей: все разваливалось, но жителям, кажется, это и нужно было. Аша говорила, что щелями дом дышит.

– Ни о чем ты не догадываешься. Гадатель тоже. – Она засмеялась, уже без злости, и он с облегчением подумал, что, кажется, оттаяла. – Беспокоить его не хотим. Ему от храмов беспокойство одно, они у него как приемная. Ты бы небось с ума сошел, если б у тебя в каждой деревне приемная была. И всюду езди, всех слушай… Это ваши как пришли, сразу – давай храмы строить. Под-смотрели у наших, что мы луковки делаем, и стали свои купола лепить. Ведь нигде больше луковок нет, это наше, сами придумали. И мир весь – луковица, знаешь почему?

– Тоже догадываюсь. Ваши, чтобы начальство разжалобить, очень любят лук разводить. Разведут, глаза им потрут – и бах на колени, просить о чем-нибудь…

Этой шутки она не приняла.

– Много у тебя плакали в приемной?

– Бывало.

– По такой жизни, какую вы устроили, побольше надо плакать, губернатор.

– Ладно, ладно. – Он мог бы поспорить, но не хотел: знал, что чувства благодарности тут не ведают, а потому и незачем перечислять благодеяния.

– Луковица – это потому, что так все устроено. Человек – луковица, земля – луковица… Сдираешь, сдираешь, раз слой, два слой – а там ничего. Пусто там. Потому что не в человеке смысл, а там, – она показала на потолок, в свое низкое коренное небо. – Туда и луковица тянется. Ее закопаешь, а она прорастет. И репка так же. Потому и человека закапывают. Если не закопать, он так просто сгниет, и все. А если зарыть, то из него душа прорастает. Это все, зеленое, что растет, – это души растут, понимаешь теперь? Вот почему без погребения оставлять нельзя.

– Что ж ты мне говорила, что у вас бессмертия нет?

– А его и нет, – сказала она, – какое же бессмертие? Помер, и все. А что из человека растет – это ведь уже не человек, это дерево. Ни поговорить, ничего. Спилить можно, срубить можно… А растет при любой погоде и не жалуется. Это и есть душа, самое в тебе ценное. Из одних ель растет, из других дуб. Из кого-то яблонька. Из тебя, губернатор, будет расти лопух, потому что ты простых вещей не знаешь.

Это она говорила прежним ласковым голосом, и он уже подумал, что наваждение прошло; в качестве жрицы, приказывающей прыгать на месте, она никак его не устраивала.

– Ты сама придумала – про деревья?

– Да как же такое придумаешь? Это просто так и есть. Человека почему зарывают? Можно сжечь, как ваши делали. Ваши никогда не зарывали. Это для того, чтобы из него не выросло ничего. Ваши боятся, что вырастет. Сожгут, и прах по ветру. А так нельзя. Из человека должно дерево вырасти, для того, может, и люди нужны, чтобы деревья не переводились.

Очень логичная мифология, подумал он. Христианство считает главным в человеке человеческое, а потому все природное отмирает и делается глиной, – а эти придумали в своем духе: душой, то есть лучшим в человеке, как раз и называется растительное. Все людское сгниет – и культура, и долг, и память, – а то, что здесь зовут душой, как раз и есть слепая, тупая растительная сила. Друидическое обожествление деревьев, предпочитание деревянного зодчества, попытка соблюдать растительный цикл жизни – зимой спать, летом совокупляться и плодоносить… Потом настроят домов из этих душ, другие души сожгут в печке – и нормально: послужил человек.

– И что, ваших подлинных храмов только и осталось что в Дегунине да в паре других мест?

– Ну. А Жаждь-богу и храмов не ставят. Чего ему молиться? Сам придет и свое возьмет, просить не надо.

Губернатор и здесь поразился точности мифа. Добро нуждалось в постоянных подсказках, молитвах и разъяснениях – вдруг не того облагодетельствует?! – тогда как зло приходило само и действовало без указаний. Жаждь-бог был ветхозаветней, жестковыйней Даждь-бога. Он, вероятно, и появился раньше, но туземной версии происхождения мира Аша ему пока не рассказывала. Он и о душах-деревьях никогда не слышал, но, вероятно, теперь ему как отцу ребенка было положено знать побольше; кажется, в последнее время она и впрямь с ним откровеннее, чем прежде, вот и плавала при нем…

– Но он же обитает где-то? – спросил губернатор.

– Обитает, – серьезно сказала Аша. – Две главные деревни у нас. Дегунино – Даждь-божье, а еще второе должно быть. Видишь, ты сам и догадался.

– Москва! – победоносно крикнул губернатор. – Угадал, да?

Аша не поддержала и этой шутки.

– Жаждь-бог в своей деревне живет. Мы ее вслух называть не любим, а чужой и не доберется туда. А и доберется – ничего ему не будет, на него наши законы не действуют. Та деревня глубоко в лесах, и знать про нее тебе не надо.

– Ладно, не томи. – Ему казалось, что она успокаивается, рассказывая ему свои сказки.

– Не скажу, губернатор. Не надо тебе этого знать. Такое может быть – кому мы, волки, про это скажем, тот туда и пойдет. А оттуда никто не приходил еще.

– Ты мне скажи хоть – где она? Не у меня в округе?

– Успокойся, не у тебя. Она далеко отсюда, и леса кругом. Туда так просто не зайдешь.

– А как зайдешь?

– Надо, чтобы кто-то слово тебе сказал. Тогда ты по этому слову сразу туда и попадешь. Понял?

– Даже догадываюсь, какое слово, – кивнул губернатор. – Надо западный ветер попросить.

– Шути, шути.

– Слушай, ну а чем оно так хорошо-то? Дегунино это?

– О! – Тут она снова повеселела. – Я там один раз всего была, бабка меня возила. Даждь-богу посвящала, в храм носила. Ты не знаешь, как там! Это самое красивое место, верно говорю. Оболочное, постолочное, колокольное. Я там и печку видела, слыхал про печку?

– Что за печка?

– Такая печка, наша, пироги печет. Мне с ревенем испекла. Она не каждому ребенку печет, даже волку не всякому. А мне взяла и испекла, это, говорят, особая судьба. А если кому в пироге боб, тот самый великий волк, но из наших давно никому боба не было.

Бедная девочка, подумал он. Старуха повезла ее в гости к дальней деревенской родне, и там, среди сельской скудости, чтобы хоть как-то скрасить жалкую жизнь, ей рассказали сказку про волшебный пирог с ревенем. Мало же было в ее жизни сказок, мало чудес, если пирог с ревенем до сих пор для нее чудо, а несчастная деревня в средней полосе выглядит островом изобилия!

– И яблоньку видела, – продолжала Аша. – Прямо в лесу стоит, ветки до земли. Сама растет, сама плодоносит, ни поливать, ни копать – ничего! Мне яблоко дали, ох какое яблоко! Вот такое, с голову твою. – Она обняла его голову и прижала к груди. – Ах, хорошо в Дегунине, как хорошо в Дегунине! Если выпадет мне уходить, я хоть посмотрю напоследок.

– Что ж ты туда каждый год не ездила?

– А нельзя, – просто ответила она, удивляясь, как он может не знать таких несложных вещей. – Если каждый все будет – в Дегунино да в Дегунино, остальная земля совсем запаршивеет. Люди на своей земле должны жить. Туда и так все едут, вот и на войне вашей все только туда… Сколько деревень кругом, ты погляди, – ни за одну больше не дерутся! Ее и на той войне десять раз штурмом брали да обратно отбивали, почитай, написано.

Надо почитать, подумал он. Бред бредом, а кое-что его точило. Положим, Аша все врет, все это дурацкие выдумки от начала до конца. Но отчего в самом бессмысленном населенном пункте, чье стратегическое значение ничтожно, образовался дегунинский котел? Почему это несчастное Дегунино берут и отбирают, с какой радости? Или это в Ашиной голове, после чтения официальных реляций, возникла столь причудливая версия – раз берут, значит, надо, значит, там рай? Наложилось как-то на детские представления? Тоже странное совпадение: бабка ведь возила ее именно в Дегунино… Но это была единственная возможность рационально объяснить странный миф о даждь-божьей деревне.

– И ты туда поедешь? Со мной не останешься?

– Завтра же поеду. Если только земля не встанет. Может и земля не пустить. Хотя такое – вряд ли. Вряд ли, сам посуди, – кажется, она уговаривала не его, а себя. – Пока в Дегунине не решат, как ей встать? Неизвестно же еще. Мало что старики говорят. Пусть в Дегунине посмотрят, да?

– Да, да. – Он погладил ее по спине – и поразился тому, как сведены у нее все мышцы, в каком страшном напряжении остается она до сих пор, хотя вот уж час как они лежат рядом и он пытается ее разговорить. – Спи, тебе надо много спать. Я не знал, а то бы давно уже не…

Он хотел сказать, что не допустил бы никакой близости, признайся она ему, что беременна: на четвертом месяце, знал он, уже опасно, да ей и не до того сейчас. Она все поняла.

– Мне от тебя никакого вреда не будет. Мне от другого вред будет.

– От чего?

– Узнаешь еще. Погоди, много всего узнаешь.

Губернатору казалось, что они проспали всего час, но когда его разбудил оглушительный телефонный звонок – уже светало. Снов не было, спал он путано, часто просыпался, мерз, смотрел на Ашу – все казалось, что сбежала. Прыгнув к телефону, взглянул на часы – половина седьмого. Вызывала Москва.

– Слушаю, – буркнул он, не заботясь принять этакий бодрый и гордый тон, как бы еще не ложился, весь в государственных делах. Напротив, ему хотелось показать, что ради Москвы он не станет притворяться чрезмерно деятельным – стесняться нечего.

– Примите распоряжение, – равнодушно сказал секретарь. – Бороздину Алексею Петровичу, от пятнадцатого июля. Цитата дня: от святителя Евстахия Дальнобойного глас шестый. Аще же кто не чтит белоснежныя памяти предков, кровью своею поливших землю Отечества, широко распространенного во все пределы, того отрыгнем из уст своих, како отхаркиваем склизкую мокроту. Слово дня: консервативная модернизация. Солнце в Овне, Венера благоприятствует эксперименту. По друидическому календарю день традесканции, благоприятствует гаданию. Вам надлежит сего дня двенадцать часов Москвы прибыть Архангельское получения дальнейших указаний самолет выслан категория срочно, срочно, как поняли, прием.

– Вас понял, – севшим голосом сказал губернатор.

Вызов в Москву после непременной гороскопно-цитатной пурги, в последнее время открывавшей все распоряжения, был для него как удар обухом. Он мысленно приготовился к идиотскому распоряжению вроде анемометров, но дело было серьезнее. Он отчего-то с самого начала знал, что ситуация связана с Ашей, и тут же вспомнил ее слова о том, что волки пролезут, коли понадобится, в любую щель; однако допустить самую мысль, что в верхах знают о туземцах и туземные смутные верования тревожат их, он не мог ни при какой погоде. Если наверху солидарны с Рякиным и Стешиным, это означает конец безоговорочный и бесповоротный.

Аша проснулась и села на кровати.

– Вызвали, да? – хрипло спросила она.

– Да, – он не видел смысла врать.

– Ну, я ж говорила. Значит, и они знают.

– Аша, ну что такое! – закричал он, перестав сдерживаться. – Ты же не дура, не дикарка, в конце концов! Вас же всех учили чему-то! Ты всерьез веришь, что меня вызывают в Москву, потому что ты можешь родить антихриста?!

– Я не верю, я знаю, – почти беззвучно ответила она.

– Ты полетишь со мной.

– Никогда. Они меня прямо там заберут.

Господи, как в них укоренился страх, что заберут, подумал губернатор. А с другой стороны, что еще с ними тут делали?

– Хорошо. Что ты предлагаешь?

– Прямо сейчас в Дегунино меня отправь. Или на поезд посади, или машину дай.

– Где твое Дегунино?

– От Курска будет километров двести, но там петлять надо. Я дорогу знаю.

– Если там действительно боевые действия, ты никак туда не попадешь.

– Я-то попаду, – сказала она, глядя в сторону. – Я туда всяко попаду. Мне лишь бы по дороге никто зла не натворил.

– Что, могут?

– Ой могут. Все уж знают небось. Наша почта быстрая.

– Я сам отвезу тебя.

– Далеко везти, губернатор. Тебе нельзя отлучаться настолько. Ну, а скажут мне, чтоб я в горы шла? Ты куда денешься – со мной пойдешь?