Текст книги "ЖД"

Он-то знал, что конца света не будет никогда, потому что его народ бессмертен. Он сам выбрал для себя эту жизнь – и никому не даст прервать движение по кругу, если только будет смотреть в оба.

4

А между тем глубоко в лесу, глубоко в земле, глубокой ночью зреет пузырь. В нем пирует, ликует, играет синими огоньками веселый газ флогистон.

Странен газ флогистон! Прочие полезные ископаемые в слепых, кротовьих земных недрах, в черно-зеленых глубинах, в слепом мельтешенье корней, червей, кровей – гниении бывших растений, костных останков, перепрелой органики. Чуть отлетит от живого душа, как бешено активизируется стремительная, броунова жизнь плоти: все мельтешит, роится, кружится. Душа еще сдерживала: постой, что делаешь? Тело не знает вопросов. Превращения материи увлекательней однообразных приключений души. Что за набор – любовь, тоска, обида? То ли дело распад, столько интересного.

Но пока гниет, перегнивает, перепревает темная земная плоть, – в черной сырой массе образуются пузыри, пустоты, прозрачные, ничем не заполненные пространства. Камни ли так лягут, почва ли провалится, крот ли выроет ход да забудет – в плотной земле возникает лакуна, вакансия, пространство умолчания. Что получится из материи – знают все: другая материя. Но никто не знает, что получается из пустоты. А из пустоты получается веселый газ флогистон.

Вообразим себе человека, которому назначено на четверть пятого. Что назначено – не знаем: дантист, интервью, собеседование с высокомерным боссом, принимающим его на работу. И вот он пришел, и вот ему сказали, что у дантиста флюс, интервьюируемый испугался и решил подготовиться, а высокомерный босс уволен и другого пока не назначили. В плотном графике униженного человека, суетливого, как разлагающаяся материя, лихорадочно устраивающего свои дела, образуется воздушный пузырь величиной в полтора часа. Можно пойти прогуляться, посмотреть в небо, чего наш герой не делал уже давно, принюхаться к тополям, присмотреться к детям, идущим из школы со второй смены. Купить бублик, в центре которого бушует веселый газ флогистон. Можно подумать, переглянуться с незнакомкой, которой посчастливилось ровно так же – шла рвать надоевшие отношения с вечно ревновавшим любовником, а он взял и сбежал к другой, и вот на месте затяжного угрюмого романа блаженная пустота и вакансия. Теперь она сидит в кафе ранней весной, смотрит на прохожих и наслаждается равенством всех возможностей. Можно так, а можно сяк. Из таких пустот и получаются потом вещи, меняющие жизнь, и изменил ее флогистон, газ пустот, веселый дух свободного времени.

Природа боится пустоты, потому что природа дура, тетеха, курица. История любит пустоту и начинается с нее. Нет ничего, все кончилось – и вот заплясал на пустом месте синий огонек, огневушка-поскакушка, радостный признак исчезновения материи. Где материи нет – пирует чистый дух: кончилась жизнь, и началось самое интересное. Но коренное население любит материю, производит ее в огромных количествах, тянет из себя, как паук паутину из брюшка: вечно что-нибудь есть в запасниках, никогда не выскребешь всех сусеков, и опять полным-полна коробушка, плотно, под завязку забит мир вещами и людьми, и негде бушевать веселому газу флогистону. Чуть бы сместиться, отойти в сторону, освободить куб пространства – какая удивительная жизнь тотчас начнется в нем! Здесь-то и запирует история, свободная от производительных сил и производственных отношений. Скучный бухгалтер Маркс, любитель вурста, все думал, будто история делается эволюцией материи; да ничего подобного, где он это видел! История начинается там, где исчезает материя, где нашлось полчаса времени отдохнуть от погромов и отгромов (ответный вариант погрома; такого слова нет, но я захотел, и стало). Праздность – повивальная бабка истории, праздник – ее локомотив. Только то и творчество, когда из ничего, а когда из чего-то – получается все то же самое, прежние атомы в новом порядке. Кой черт мне в порядке, когда я знаю, что от перемены атомов молекула не меняется!

Тесно мне, тесно мне.

Но есть пробелы в истории, и провалы в земле, и блаженные окна в расписании; и копится, копится в пустотах веселый газ флогистон, и горят по ночам голубые болотные огоньки. О, веселый газ не чета природному, скучному, угарному, кишечному газу почвы, метеоризму недр, перистальтике магмы. Состав флогистона неведом и, скорее всего, отсутствует. Флогистон – чистая сила воображения: раз ничего нет, надо придумать. Пустота – возможность всех наполнений; флогистон – обещание всех возможностей. Автомобиль, работающий на нем, несется к небывалому, а потому его никогда не обгонит нудная нефтяная машина, плюющаяся вонючим дымом. Лучший двигатель работает ни на чем, силою одного самоусовершенствования. Растет, растет земной пузырь, ширится пустота, и первые выбросы первого русского флогистона протуберанчиками вспыхивают над болотом. Много на свете материи, а и ее на хватит забить все воздушные ямы; много тела, а есть дырка и для души.

5

Утро сражения было прекрасно, как прекрасно бывает только утро сражения, – специально чтобы человек себе сказал: о ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь! Чего ты хочешь, небо ясно. Между прочим, глупость. Какая ценность в небе, островерхих скалах и туманных пропастях, когда сам себе не можешь ответить, что ты такое и зачем? Варягу и хазару в такое дивное утро не до природы: природой наслаждаться может тот, кто определился. Но ни варяг, ни хазар не определятся никогда: такими они созданы.

В семь утра варяжские полки были построены в каре, перед которым с боевой варяжской музыкой выступали специально приглашенные рок-фолк-ансамбли «Мельница», «Мыльница» и «Хлебница». Телодвижения их были исполнены агрессии и задора. Звучали гимны Перуновы. Войска переминались. За время дождя они так привыкли к бездействию, что не были морально готовы воевать. Они уже думали, что так будет всегда.

В центр каре выдвинулся генерал-полковник Колесов, прибывший лично руководить генеральным сражением, то есть орать на всех, кто отвечал за него на месте. Он уже учинил разнос Паукову (сдержанный), Здроку (серьезный) и капитану Кукишеву (страшный), а дневальных приказал расстрелять за то, что нашел дохлую муху на одном из подматрасников. Приятное впечатление на него произвели только местный смершевец Евдокимов и капитан-иерей Плоскорылов, явно не боец, но опытный демагог.

– Солдаты! – рявкнул Колесов. – Сегодня некоторых из вас убьют, такое наше дело. Я даже больше вам скажу, убьют половину. Посмотрите друг на друга хорошенько, может, больше и не увидитесь. И то сказать, кому охота помирать? Вон погода какая. Но если не помирать, то мать изнасилуют, сестру изнасилуют, отца изнасилуют, брата изнасилуют…

Колесов долго еще рассказывал, сколько народу изнасилуют, если не умирать. Солдаты переминались.

«Мельница» сыграла «Перуне, рцы!». Это была песня о пути на север, одиноком всаднике и златовласой спутнице. Упоминались эльфийские руны.

Настала очередь Плоскорылова. Он собирался говорить о геополитике, о великой исторической роли Дегунина, где сходятся север с югом, о том, что сама природа ликует, приуготовляя воинов к последней битве, о соборности и уборности (под нею он понимал необходимость убрать захватчика с наших полей) и о многом еще – сотни будущих покойников стояли перед ним, и всех хотелось благословить, и в горле у Плоскорылова сладко замирало, а в штанах сладко напрягалось, но тут случилось непредвиденное: вследствие штабной игры ЖД выступили в сторону Баскакова часом раньше, и теперь по большому полю, выбранному для генерального сражения, чтоб разгуляться где на воле, медленно и скрытно двигался в засаду передовой отряд под командованием капитана Зельдовича.

– Что за меб твою ять?! – выругался Колесов. – Генерал-майор Пауков! Почему проспала разведка?!

Истинный варяг, он и теперь, в экстремальной ситуации, когда им порушили весь митинг, прежде всего желал не принять срочные меры, а выругать виноватого.

– Па-а-а-батальонно! – истошно заорал Пауков.

Офицеры кинулись к своим батальонам. «Мельница» и «Хлебница» стояли по местам, сжимая бесполезные инструменты, и понятия не имели, куда им теперь бежать.

Первая колонна, в полном соответствии с диспозицией, нехотя двинулась в сторону северной оконечности деревни Дегунино. Марш-марш, цюмба-цюмба-цюмба. Впереди гнали новобранцев со стертыми ногами, в тапочках. Тапочники должны были пасть первыми. Однако ЖДовский начштаба Строцкий в полном соответствии со своим тайным планом начал на северной оконечности Дегунина газовую атаку, и, почуяв запах газа, смешавшаяся первая колонна отклонилась к востоку, куда со своими молодцами стремглав летел на холеных конях атаман Батуга. Батуга потоптал тапочников и смял первую колонну, которая, отступая в беспорядке перед превосходящими силами союзного казачества, уперлась в Дресву. Около Дресвы поспешно занимала оборону вторая колонна, но Дресва от дождей разлилась, а потому окапываться пришлось близ деревни, прямо под носом у ЖДов. ЖДы, первыми начавшие наступление, ждали атаки откуда угодно, но не со стороны Дресвы. Хазарский начштаба Строцкий срочно перегруппировал силы, сберегая людей, и отвел основные войска из Дегунина в сторону Чумкина, по которому ни о чем не подозревавшая третья варяжская колонна только еще маршировала в дегунинскую сторону.

И потоптала всю пшеницу.

Ударная бригада ЖДов «Возмездие», по обыкновению, гнала перед собой толпу коренных жителей Дегунина – стариков, женщин и детей. Прикрываться стариками, женщинами и детьми – излюбленная хазарская тактика не только в дискуссиях. В хвосте колонны ехал громкоговоритель.

– Вот старики, женщины и дети! – кричал комментатор. – Преступная власть давно уже не платит пенсий старикам, пособий женщинам и подачек детям. Кровавый режим стреляет в стариков, женщин и детей. Старики, женщины и дети предпочитают смерть такой жизни. Старики, женщины и дети, подберитесь, марш-марш!

– А вот кому пирожков! – кричали женщины.

Часть казачьего отряда Батуги набросилась на стариков, женщин и детей и принялась топтать их с утроенной силой, чтоб чужие боялись. ЖД радостно наблюдали и фотографировали.

Корреспондент журнала «Daily week», ангажированный ЖДами для освещения генерального сражения, заносил в портативный компьютер: «Нельзя сказать, чтобы спасение заложников было приоритетной задачей русских войск».

Наглядевшись на то, как конники Батуги топчут стариков, женщин и детей, отряд «Возмездие» с песней «Мир вам» отправился в сторону Баскакова.

И потоптал всю люцерну.

Завидев на горизонте противника, третья колонна генерал-майора Паукова в панике свернула на север и уперлась в лес. Завидев на горизонте третью колонну, противник свернул на юг и уперся в войска Батуги, которые, в свою очередь, стремглав ринулись к Дресве и потоптали собственные укрепления. Часть казачьей роты повернула в деревню с намерением одним ударом выбить оттуда силы ЖДов.

– А вот огурчиков, хлопчики, – ласково предлагали дегунинцы. – А вот яблочек!

Поскольку главные силы ЖДов были уже выведены из Дегунина, батугинцы заняли деревню, не встретив сопротивления, но в этот миг замаскированная хазарской хитростью колонна ЖДовских боевиков выскочила из леса на восточной оконечности деревни и, отчаянно лупя из автоматов, погнала батугинцев вон.

И потоптала всю рожь.

– А вот пирожков, – ласково предлагали жители деревни стремительно набегающим ЖДам. – А вот капустки.

Тем временем вторая колонна, державшая оборону у Дресвы, услышала перестрелку в деревне и поняла, что переправляться через реку никто не намерен, а вот в Дегунине началось, и снялась с окопанного места. Но на глинистом склоне, по которому карабкалась усталая пехота, она повстречала собственный третий батальон и, не разобравшись, вступила с ним в перестрелку. В это время из деревни с гиканьем вылетел Батуга, преследуемый ЖДами.

И потоптал весь овес.

– Куда! – заорал Батуга с перекошенным лицом. – Своих бьете, хады!

Второй батальон одумался и с утроенной силой устремился в Дегунино, но в этот момент со стороны другого леса (там был еще другой лес) выкатилось несколько ЖДовских танков. Они медленно подняли башни, прицеливаясь.

– А вот картошечки! – закричали местные жители в сторону танков. – А вот помидорчика!

Башни плюнули огнем, и несколько снарядов, перелетев заговоренную деревню Дегунино, шмякнулись в том, другом лесу, где укрывалась третья колонна генерала Паукова. Послышались негодующие крики.

Чувствуя, что лес хорошо простреливается, третья колонна кинулась врассыпную, но заметила странную вещь. Только что они бежали по ровному месту – и вдруг оказались словно на дне огромной воронки. Земля словно встала дыбом, оставив их на дне глубокого оврага, вылезти из которого не было никакой возможности – трава отсырела, сапоги скользили.

– Воронка! – закричал капитан.

Тем временем и с Дресвой делалось что-то непонятное: она разливалась шире и шире, ближе и ближе подступая к деревне. Ее глинистый берег вплотную придвинулся к дегунинским домам, и второй батальон начал медленно сползать в воду.

Танки между тем перестали стрелять, поскольку начали вдруг уходить в грязь сначала по гусеницы, потом по башни – и скоро ушли совсем; экипажи успели выпрыгнуть и стремглав побежали врассыпную. С землей творилось невероятное: она норовила схватить за ноги.

Потрясенные увиденным солдаты первой колонны (которая была потоптана Батугой и в беспорядке рассеялась по полю) ринулись в Дегунино, ища спасения. Вытаращив глаза, они побежали по широким дегунинским улицам.

– А вот сальца! – кричали поселяне. – А вот хлебушка!

ЖДовские силы внезапно почувствовали, что ни отступать, ни наступать, ни совершать обходные маневры больше не могут. Земля широко расступилась, как некогда Красное море, и, не особенно церемонясь, поглотила два батальона. Она отрыгнула их только километров за двадцать от Дегунина – солдаты были грязны, голодны и совершенно деморализованы.

И потоптали все сорго.

Однако часть диспозиции Паукова была все же выполнена. Жароносная Дружина двинулась в сторону Дегунина, увидела танки, в ужасе свернула, уперлась в Батугу, в ужасе свернула, уперлась в Дресву, в ужасе свернула и в отчаянии кинулась в лес, где увидела поглощение ЖДовских сил, и от греха подальше побежала во второй лес, очутившись в том самом болоте, в которое должна была примаршировать с самого начала. Так что, как и написано в варяжских учебниках стратегии и тактики, примерно десять процентов всякой диспозиции в ходе боя выполняются безукоризненно.

6

Аша сидела у окна и прислушивалась к себе. Ребенок еще не шевелился, тошнота уже не подымалась, никакой опасности не было, и вместе с тем ей было сильно, сильно не по себе. Не от войны, не от штурма ждала она худа: волку в войне ничего не делается, и даже шальной снаряд не ударит в дом, где прячут волка. Да и не попадет снаряд в Дегунино: либо не долетит, либо перелетит. А все-таки было страшно, очень страшно: что-то во всем этом было не то. Опасность двигалась к ее дому, опасность пересекала поле, опасность плотным рыжим шаром подкатывалась к ее убежищу. Аша не знала, что это было. Волки все видят, не видят только самых старших; Аша была древнего, славного рода и увидела Гурова, но ни бежать, ни даже встать не могла. Ноги словно к земле приросли.

– Сметанки? – спросила хозяйка за дверью.

– После, – сказал Гуров и вошел к Аше.

Он пробрался в Дегунино с казаками Батуги, одним из первых. Долго искать дом ему не надо было: это Аша видела его темно и как бы размыто, он-то видел и ее, и ребенка во чреве.

Мало что понял бы сторонний человек из их разговора. Слова были те самые, используемые всеми захватчиками, но смысл их другой, ибо говорили они подлинным, коренным языком, в котором не сместились еще смыслы. «Зеленая вдова», – говорил Гуров; «Отлично усиженный разбой, говорливый холм», – испуганно отвечала Аша. «Разве не отстала раскосая корысть? Не увилял банный отклик? Не разомкнуть красных троп?» – «Вылей меня», – отвечала Аша. Но тот, кто знал язык, услышал бы иное.

– Здравствуй, красавица, – сказал Гуров. – Как ни бегали, а встретились.

– Здравствуйте, – потупившись, сказала Аша.

– Кто я, знаешь?

– Не знаю.

– Врешь, знаешь. Не из простых девка. Зачем пришел, поняла?

– Поняла, – с трудом выговорила Аша.

– Сделаешь? – коротко спросил Гуров.

– Никогда, хоть убей, – ответила она.

Гуров понял, что разговор будет долгий. Он присел на лавку. За окном грохотало.

– Зачем убивать, – сказал он беззлобно. – Много нас, что ли? И так есть кому убивать, странников наших ловят, морят, знаешь?

– Видела, – тихо сказала она; в шуме он угадал скорее по губам. Вдруг все стихло – видимо, хазар ненадолго выбили из Дегунина, и бой переместился в поле.

– Ты хорошего рода. Не так бы нам с тобой разговаривать. Ваш род старый. Лес растит, землю заговаривает. Отец жив?

– Помер.

– Знатный был старик. Я самого не знал его, слыхал. Вас таких, почитай, не больше сотни осталось, кто плавать может.

Аша подняла на него огромные глаза:

– И сотни не будет.

– Ну так что ж ты! – вскочил Гуров с лавки. – Или не знала, с кем гуляла? Как волку можно с северянином, да еще такого рода?! Кто б тебе слово сказал, если б ты от нашего понесла? Или нам не надо нового волка? На руках бы носили! Но ведь ты понимаешь, что будет.

– Где мне понимать? Я по земле, сам знаешь.

Тут она не лгала. Их род, как и вся Сибирь, славился умением договариваться с землей, чувствовать ее, уговаривать, плавить, им удавалось выращивать хоть виноград в мерзлоте, хоть картошку на скалах, – но во всем, что касалось будущего, они были слепы и глухи; пророчества знали, но в исполнение не верили.

– Ну, мне-то не ври, – сказал Гуров. – Или сама не чувствуешь?

– Я чувствую, что земля встала, – ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.

– Ну уж и встала, – произнес он. – Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.

– Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?

– Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?

– Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.

– Это ты по ночам дрожишь!

– Я спорить не буду, – устало сказала она. – Все потом поймешь.

– Да хватит тебе! – вспылил Гуров. – Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет – про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.

– И что он сделает?

– Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.

– Делай, – усмехнулась она.

– И сделаю, – спокойно сказал Гуров. – Но я ведь не северный и не южный. – Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. – Мне, знаешь, не праздник – людей мучить. Своих особенно.

– Так и не мучай.

– И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.

– Не верю, – сказала Аша.

– Тут уж верь не верь, а мне видней.

– Что тебе видней? Что ты знаешь?

– Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, – от него нельзя.

– Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.

– Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.

– Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.

– Да тебя-то мне зачем убивать? – усмехнулся Гуров. – Я не тебя убью. Где ж видано – своих-то. Я северянина твоего убью.

Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.

– Где ты его найдешь-то, – сказала она спокойно.

– Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.

– Был со мной, весь вышел, – сказала Аша. – Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.

– Так его и южане не возьмут.

– Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.

– Куда?

– Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.

– Не ври! – прикрикнул Гуров. – Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа!

– Ничего, тоже волки.

– Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?

– Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.

– Ну вот что, – сказал Гуров. – Встала земля, не встала – спорить не буду с тобой. Но если встала – значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?

– Кого тут жалеть? Северян с южанами?

– Дегунино жалеть. Баб, мужиков.

– Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?

– Жалею, – сказал Гуров.

– А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.

– А, – кивнул Гуров. – Ну, тогда понятно. Надоело, значит?

– Давно надоело. Всем надоело. Сколько можно? Конца не видно.

– Будет конец, – сказал Гуров. – Дождешься.

– Может, и дождусь.

Это было сказано без вызова, очень тихо, но очень твердо.

– Да тогда ведь и ребенку твоему конец, – так же тихо сказал Гуров. За деревней, в поле, грохнуло. Явно танки, понял инспектор. Смотри ты, как все серьезно. Северяне свои давно продали, а у этих осталось еще. Грамотные ребята, никого не пожалеют.

– Ребенка я заберу, – сказала она. – Мы уйдем, не бойся, сторож.

– Не уйдешь.

– Уйду. Я слово знаю.

– Таких слов, какие я знаю, ты и слыхом не слыхивала.

– Что, спробуем? – сказала она.

– Поиграть захотелось?

– Зачем поиграть. Я так сказать могу, что будет мне дорога отсюда до самых гор, и уйду.

– Смотри, землю разбудишь.

– Земля и так проснулась.

Именно при этих ее словах в трех километрах от избы земля расступилась перед хазарским отрядом – двух батальонов как не было, выплюнулись за двадцать верст.

Не сказать, чтобы Гуров ничего не чувствовал. Он чувствовал, и даже очень, – но на то нам и воля, чтобы держать себя в руках. Сильна девочка, подумал он, сильна, и зря я недооценил ее. Сибирь есть Сибирь. Надо кончать с этим делом, и быстро. Последняя попытка, и довольно. Пока еще в ней говорит только ее собственная сила, но будет час – и добавится сила ребенка, что растет с каждым днем, с каждой минутой.

– Землю-то не жалко тебе? – сказал он. – Мертвое место здесь будет, пустое место.

– Землю жалко, – сказала она и заплакала. Но и в слезах ее Гуров не почувствовал слабости – и понял, что не сдвинул ее ни на шаг.

– Эх, – сказал он горько, – не так бы нам встретиться, волчица. Мы с тобой могли бы неплохие дела делать…

– Не могли бы, – ответила Аша. – Не хочу твои дела делать, не хочу одних зверей на других натравливать. Не хочу длить. Сама не буду и тебе не дам.

– Ну, смотри, – сказал Гуров. – Защищать тебя некому. Тетка твоя ушла, я знаю. Я за Дегунином слежу.

Аша молча кивнула.

Гуров знал, что не отступит, и знал, что деваться им обоим некуда. Она была девушка серьезная и ставила его перед выбором с решительностью умной волчицы: хочешь спасать свой мир – убивай меня, сама не поддамся. Пистолет был при нем. Страшно сказать, он никогда еще не стрелял в людей.

7

Плоскорылов ворвался в избу именно в этот момент. Он не мог упустить случая: Гуров должен был видеть, что капитан-иерей сражается в первых рядах.

– Инспектор! – крикнул он, размахивая гранатой. – Вы в опасности?

Гуров окинул его таким взглядом, что более впечатлительный персонаж растаял бы в воздухе.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он тихо.

– Вашу жизнь, инспектор… спасаю вашу жизнь… вы в опасности… кругом ЖД…

– Пошел на х…! – заорал Гуров, и западный ветер пролетел по Дегунину тяжелой холодной птицей.

– Инспектор… – попятился Плоскорылов. Он и вышел бы из комнаты, но сзади его вдруг похлопали по плечу.

– Тихо, тихо, капитан. Не спешите. Поговорим.

Это был Эверштейн, взявшийся непонятно откуда.

– Ба, Гурион! – воскликнул он. – Какая встреча! Контрразведка и тут впереди. Но уж этого вы не трогайте, не трогайте. Этот – мой.

Плоскорылов дрожал и покрывался крупным потом.

– Как это вы его выцепили? – без умолку трещал Эверштейн. – Я и мечтать не мог о такой удаче. Ну, думаю, этот-то мне никогда не дастся! Я ведь могу добраться только до тех, кто в бою, а патриотические мыслители всегда в обозе. Много, много про него наслышан. И как он при пытках любил присутствовать, и пленных расстреливал, и своих мог… Колоритнейший персонаж! Да, Плоскорылов, гранатку-то отдайте. Отдайте, нечего. Все равно не взорвется. Во-первых, не умеете, а во-вторых, небоевая.

– Она боевая! – завизжал Плоскорылов.

– Бросьте, бросьте. Боевое – вот, это настоящее, оно действительно стреляет. – Он достал маленький хазарский пистолетик, прекрасное боевое оружие, мечту офицера. – Давайте ваш муляж, и нечего.

Поджимаясь, словно прикосновения хазара способны были отравить его, Плоскорылов отдал гранату.

– То-то же. А чего это вы со своими в бой пошли? Я видел, конечно, как вас солдатики прикрывали, – не боялись вы, Плоскорылов, что вас свои пристрелят? Вас же страшно любят в войсках, идеолог гребаный.

– Что вы знаете о войсках! – взвизгнул Плоскорылов. Он уже понял, что Эверштейн сразу не убьет, сначала поглумится. На богфаке учили: кто хочет убить, убивает сразу.

– Знаю, – сказал он. – Знаю больше чем достаточно. Удивительный народ – все никак не пойму, почему они не повернут оружие против начальства? Впрочем, это дэтали. Что ж вы, Плоскорылов, по избам отсиживаетесь во время боя? Ваши там уже побежали, а вы решили в погребе закрепиться?

– Я охраняю жизнь инспектора Гурова! – гордо сказал Плоскорылов.

– Похвально, похвально. Инспектор Гуров – наш человек, охрана его жизни вам зачтется.

Плоскорылов побелел еще раньше, поэтому теперь посерел.

– Петя, это правда? – спросил он с надрывом.

– Неправда, – спокойно сказал Гуров. – Вы, Миша, зря перед ним так распространяетесь.

– Думаете, кому-нибудь успеет рассказать? – улыбнулся Эверштейн. – Дудки. Вы меня, Гурион, плохо знаете. Я за иереем слежу с довойны. Интересный малый. Я его ЖД читал – прямо поэма. Так расписывал наше будущее четвертование на Красной площади – я плакал! Говорил, что пусть мы только сунемся. Лично, лично! Зубами будет грызть! Ну и вот, мы и сунулись. А, Плоскорылов? Что делать будем? Молиться или деньги предлагать?

Плоскорылов молча трясся, перебегая глазами с Гурова на Эверштейна.

– Деревня, кстати, за нами, – бросил Эверштейн. – Генеральное сражение проиграно блистательно. Вас уже земля не терпит – Дресва в ясный день из берегов вышла.

– Около заухало? (Твои дела?) – быстро спросил Гуров у Аши.

– Не я, – покачала она головой.

– Но не я же!

– Говорила я тебе – земля встает.

– Э, э! – заинтересовался Эверштейн, не опуская, однако, пистолета, направленного в живот Плоскорылову. – Что еще заухало?

– Так, пословица.

– А это еще кто? Прекрасная пленница? Что-то я вас в Дегунине не видал…

Эверштейн шагнул к Аше, не забывая поглядывать на Плоскорылова. Эта предосторожность, впрочем, была лишней – капитана-иерея парализовал ужас. Он вообще уже ничего не понимал.

– А-а! – радостно воскликнул Эверштейн. – Подтверждаются лучшие предположения! Интересно, интересно. Не ушли, стало быть. А где же наш возлюбленный? Наш доблестный губернатор Бороздин, якобы перебежчик? Вот оно как все оборачивается-то, а? Ну, Гурион, ну, умница! Не зря ценим. Как же вы их раскололи-то, Гурион? Вас же не было, когда он приходил!

Гуров молчал. В теперешней обстановке это было самое верное.

– Значит, вот оно как! – повторял Эверштейн. – Чудесная операция. И как масштабно! Сначала объявляем человечка преступничком. Потом он якобы перебегает к нам – психологически очень убедительно. Потом остается в Дегунине, и заметьте, что все это аккурат к генеральному сражению! Троянский губернатор, а? Чудесно. В наших лучших традициях. После чего во время боя за деревню включается наша пятая колонна! Ну-ка, говорите: что вы должны были тут делать?

В его голове мгновенно выстроилась истинно хазарская схема. В эту секунду он и помыслить не мог, что подобное хитроумие варягам не свойственно; роковым дефектом варяжества и хазарства была именно неспособность допустить, что в мире существует иная логика, отличная от их собственной. Варяг во всем видел подлый шантаж, хазар везде обнаруживал заговор – и если версия не подтверждалась, предполагал в этом лишь более глубокую конспирацию. Бог распоряжался только хазарами, все прочее было делом рук человеческих. Заговор надлежало разоблачить. Эверштейн направил пистолет на Ашу.

– Ну! Где он?

– Здесь! – крикнул Бороздин и выпрыгнул из соседней комнаты. В руках у него была хазарская винтовка.

Эге, подумал Гуров. Хорош бы я был. Стало быть, я у него на мушке с самого начала?

– Я все думаю – где тебя искать, – сказал губернатор. – А ты сам пришел.

– Руки, – спокойно сказал Эверштейн. Он слишком привык, что перед ним все пасуют.

– Руки тебе? – осклабился Бороздин. Он и так еле сдерживался, пока Аше угрожал Гуров, но разговора не понимал, а потому не мог и вмешаться. Зато теперь все было слишком понятно. Эверштейн представлялся ему главным виновником его собственного предательства. Бороздин обязательно нашел бы его. В том, что хазар явился сам, явственно обнаруживался перст судьбы. Конечно, Бороздин не хотел убивать его сразу. Сперва он хотел подробно объяснить ему, как именно его ненавидит, – но палец дрожал на курке, и винтовка выстрелила словно сама собой.

Все дальнейшее произошло стремительно и так же путано, как генеральное сражение. Эверштейн дернулся, осел, но успел нажать на курок. Губернатор рухнул на Гурова, Плоскорылов кинулся спасать инспектора, Эверштейн выстрелил в Плоскорылова, а когда дым рассеялся, Эверштейн оказался ранен в бедро, губернатор – в живот, а Гуров мертв окончательно и бесповоротно. Плоскорылов, на котором не было ни царапины, стоял среди избы и испуганно озирался.

Эверштейн лежал без сознания, все его силы ушли на последний выстрел. Губернатор хрипел, и на губах у него лопались красные пузыри. Гуров лежал лицом вверх – Эверштейн попал ему прямо в лоб. Аша не двигалась. Плоскорылов понимал только, что теперь никто не объяснит ему конечной цели войны, а стало быть, и инициация его – главная цель нынешнего генерального сражения – откладывается на неопределенное время. Больше того – он не уберег инспектора Генштаба, погибшего у него на глазах вследствие цепи необъяснимых случайностей.