Текст книги "Текст"

Он проверил – и точно: есть и загранпаспорт, и виза. Фотография в загране его, Ильи, – и в то же время словно и не его. Щеки гладкие, без оспин, волосы на висках обриты, а сверху чуб – уложен, как феном. Глаза тоже чужие. Блестящие. «Меня по этому не пустят, Нин, ты что – я тут сам на себя не похож». – «Пустят, конечно, ты такой и есть». Он вошел в ванную, стер с черного зеркала испарину – и в нем, точно, был веселый, на пять лет самого себя моложе, гладкий и аккуратно уложенный.

«А за мной точно не придут сейчас?» – спросил он ее осторожно, чтобы совсем уже за сумасшедшего не сойти. «Таксист если только, – сказала Нина. – Давай скорее! Чай стынет, и шарлотку надо нежной есть, а то будет невкусно».

Она была в белой рубашке, до третьей пуговицы расстегнута. Свежая, воздушная, очень взаправдашняя. Татуировка – квадраты в квадрате – уже выцвела немного, была синей, а не сочно-черной. «Что она означает?» – поинтересовался Илья. «Это кью-ар код, – объяснила Нина. – Мне вместо крестика. Сканируешь его телефоном и попадаешь на сайт Бога. На него просто так не зайти, он луковый, только по ссылке с кода и только из Тора. Правда, Бог там админ, ему только в саппорт писать можно, зато на сайте висит чат-бот, который знает ответы на все вопросы».

Илья поднял телефон, хотел сосканировать, как Нина его научила, но в руках был тюремный, кнопочный, в котором и камеры-то не было. Он его бросил в окно. Дети какие-то подобрали, приняли эстафету. «Успеешь еще, – сказала Нина. – Я же никуда от тебя не денусь. А теперь уже бежать надо. Такси ждет. Переодевайся скорее – там вон джинсы чистые, футболка и панама – и погнали!»

И теплой живой щекой потерлась о его щеку.

Пахла какими-то цветочными духами.

* * *

Он ведь понимал, что сон.

И поэтому хитрил, изворачивался, ускользал, как мог, чтобы не проснуться из него. Оглох, ослеп, чтобы реальный мир ничем его из волшебства не мог выцепить. И все равно: кончилось.

Валялся прибалдевший и совсем влюбленный, обнимал подушку, как человека. Ничто в материной квартире не пахло так, как Нина благоухала во сне. Но это был очень подлинный запах. Если бы Илья встретил его в жизни, сразу бы узнал. И все остальное там показывали неподдельное, кроме паспорта: заграна у Ильи отродясь не бывало.

Он нашарил телефон – посмотреть, не ответила ли Нина. Был час ночи.

Нет, не ответила.

На экране маячило другое: пять пропущенных звонков от человека, который искал его днем.

6

Почему не слышно было звонка?!

Вспотел, закрутил подлый телефон в пальцах. Ты почему это со мной делаешь, сука?! Рычажок включения звука был повернут к Илье, громкость выставлена на максимум… Все в порядке! Почему не звонит?! Эта тварь просто утаивала от Ильи звонки, хранила верность старому хозяину и пыталась сгубить нового.

Успокоиться.

Кто мог так настойчиво названивать субботней ночью? Какая-нибудь размечтавшаяся телочка, которой Хазин обещал устроить аттракцион? Или друг упоротый упорно набирает из гудящего клуба, чтобы затащить Петю в вертеп? Или сделка? Сделка, на которую он не пришел?

Номер не определяется – и сообщений нет. Может быть, любовница. Друг – вряд ли, почему бы не записать друга по имени, для чего стирать переписку? А сделка… Все партнеры у Суки были разложены по папочкам, по полочкам, даже у Магомеда-дворника было свое место.

Последний звонок был всего пятнадцать минут назад. Кому еще он может понадобиться в такое время? Поднимет этот человек тревогу? Ждать дальше нет смысла.

Может, Сука просто чью-то машину заблокировал своей на парковке? Оставил под стеклом телефон, и вот ему звонят обозленные соседи, отчаявшись выбраться?

Лучше поговорить. Ночью голос другой. Ноябрь, простуда ходит. Осип, и все тут. Лучше самому перезвонить. И там по ходу пьесы… Поймем. Наверное. Что говорить? Что говорить каждому из них? Походил по комнате, потом заперся в сортире. Раз, два, три. Набрал.

Если машину запер, то что? Как он ее уберет сейчас?

Трубку сдернули сразу: ждали.

– Хазин, ты где?!

Мужской голос. И это не друга голос был. Не родного человека. Этому про внедрение лучше не врать. А что врать тогда?

– Я… Мне плохо что-то, – шепотом-хрипом выдавил Илья. – Я спал…

– Тебя тут люди ждут вообще-то! Ты меня со своего номера вынуждаешь звонить!

– Я помню… – дыхание сбилось. – А сколько времени?

– Что значит «плохо»?!

Нет… Если встреча была назначена, простуда Илью не оправдает. Перелом даже не оправдает: почему не позвонил, не отменил, не перенес?

– Траванулся чем-то… – он медленно нащупывал правильные слова. – Блюю. И температура.

– Точно траванулся? – там сомневались. – Ты не обдолбанный ли?

– Какое… – простонал Илья. – Еле вообще… До толчка дополз…

– Ты где? Дома? Прислать кого, может?

Не спрашивали, а требовали. С работы? Или по бизнесу партнеры? Какие там еще люди ждут в час ночи? Для чего? Знают, где Петин дом?!

– Нет… Я… Тут в гостях…

– У телки завис, что ли?! Хазин, едрить! Ты про шашлыки помнишь вообще?! Тут люди были, с которыми я тебя познакомить хотел! Ты помнишь, что мне обещал?!

Илья вцепился зубами в палец. Что там про шашлыки было? Что там было про шашлыки?! На диктофоне…

– Да… Так точно… Обещал привезти… Ну… Натурой… Угощение?..

– Угощение, Хазин! Именно! И оно тут было заявлено! А ты где?! Ставишь в неудобное положение! Все разъезжаются уже!

– Я… Еле живой тут… Наверное, грипп этот… Кишечный… – Нужно было что-то еще сказать. Нужно было! – Меня… Сейчас…

Бросил телефон на коврик, встал перед унитазом на колени, сунул два пальца в рот. Вышло. Черт улыбнулся, умилился Илюшиным кривляньям, помог.

Илья постоял еще коленопреклоненный, подержался за холодный фаянс. Горло саднило, во рту было кисло и паскудно. Унитаз был обметан заглоченной, пережеванной, но никак не переваренной чужой жизнью.

– Господи! Тебе, кажись, там и правда не до шашлыков. Хазин… Ладно, хрен с тобой… – гундосила с пола трубка. – К понедельнику хоть оклемаешься?

– Благодарю. Я… Буду стараться…

– Не стараться, а чтоб как штык был! Тьфу ты… Ладно. Поправляйся.

Погасло. Илья слил воду. Опустил крышку. Сел верхом. Познабливало. Слабость накрывала. Отравление.

На двери висел календарь: лубяная деревня в голубом снегу, окошки желтые, дым из труб, месяц серпом, тройка лубочная в сани запряжена. Две тысячи шестнадцатый.

До понедельника один день был, до пятницы – пять. Дальше время не пойдет. На шестнадцатом году все и остановится.

* * *

У матери в шкафу нашел кофе в гранулах: ссохшуюся коричневую пыль комками. Развел его кипятком, сел в кухне пучить глаза в айфон. От сна ничего не осталось. Унесли поездку на «Мустанге» с летней Ниной через несбыточную Америку грязные воды в унитазное жерло.

Отбился! Надо теперь разобраться, кому и что врал.

Ум после судороги оцепенел. Илья намешал кислого сахара в кофе.

Кто это звонил? Что он знает? Что понял? Почему его номер у Хазина в контакты не занесен? Что Илья еще пропустил, кроме звонков?

Нашел ту диктофонную запись – разговор, подслушанный Сукой в чьем-то кабинете. Открыл приложение, отыскал файл.

«Прикрой дверь», «Все сделано?», «Да, Денис Сергеевич», «Я там почти договорился на твой счет уже. Можешь красивый бокал готовить», «И еще просят немного натурой», «Там шашлычок намечается».

Денис Сергеевич. Договорился на хазинский счет. Начальник его? О чем договорился? Почему в контактах его нет?

Вошел в один мессенджер, в другой.

В Вотсаппе маячило неотвеченное: «Педро! Пересекатор сегодня? Я в Дюране, очень хочется взбодриться!» – какой-то Гоша домогался. Пришло тоже всего полчаса назад; и его тоже сучий телефон от Ильи упрятал.

А вот в Сигнале целая цепочка висела – от того самого номера, который Илью в сортире допрашивал. «Хазин! Напоминаю про сегодня», «Хазин, едешь?!», «Людям обещано, ты где, сукин ты сын?!», «Я не понял!», «Тебя пора искать?!».

Это все ровно между звонками было размазано. От этого от всего Илья, будем считать, сумел уже отбрехаться. Но еще одно пришло совсем свежее – от него же:

«Отцу привет». Те пролистывал, на этом застрял.

Отцу привет.

Выходит, этот Денис Сергеевич с хазинским отцом знаком? А отец должен знать от матери про вымышленное Петино внедрение. Значит, если забеспокоятся, отец к Денису Сергеевичу может обратиться, уточнить? А тот вместо внедрения – отравление от Ильи получил.

И в понедельник, когда Хазин на службу не выйдет, Денис Сергеевич может сам его отцу набрать и спросить: как там, не стало вашему сыну получше? В субботу-то чуть не кончался, работу загнул.

Снова влип в липкое, ввяз в вязкое.

Затрепыхалось внутри: разоблачат, раскроют! Стал шагать по дому.

Стал обжигаться кофе, чтобы придумать, как выпутаться. Тут надо было со всеми родными и близкими поговорить, разобраться, кто кем кому приходится. Тут надо было подумать, спокойно подумать! Теперь ночь, добрые люди спят, у Ильи фора. К утру успеет, распотрошит Пете его электродушу, подберет правильные пароли и к Денису Сергеевичу, и к отцу.

Записал Дениса Сергеевича телефон, чтобы тот его больше врасплох не застал.

Зашел снова в Вотсапп – а там новое сообщение. Еще. Опять.

Гоша: «Братиш! Почему ты оставил меня?)))»

Перед этим тоже ответить надо за Петю. Этого – чем пичкать? Отравлением или секретной операцией? Что он знает про Суку? Почему Хазин ему сейчас занадобился? Что ему отвечать – или ничего?

Кто ты, Гоша? Кто вы все такие?! Что вам от меня надо?!

О чем мы с тобой раньше говорили? Как тебе ответить, чтобы ты подмены не заметил? Поднял переписку с Гошей.

«Педро! Было здорово повидаться! Прям как в старые давние!»

«На связи».

Суховато прощается. Брат он ему или не брат? Илья полез дальше в прошедшее – разбираться.

«Слушай… Ну прости, погорячился! Уот эбаут э ланч? На мне! Как тебе “Недальний Восток?”» – мельчил Гоша.

«Параша твой Восток».

«Ну хочешь, сам выбирай место… – ничуть не смущался этим Гоша; Петя молчал – и тут же, не получив ответа, Гоша добавлял поспешно: – Погоди, я наберу тебе!»

Кошка какая-то, значит, пробежала между ними. За что-то Гоша заглаживал тут. Надо было понять, за что, – иначе как подстроиться?

«Ты че не подходишь, братиш?!» – нервничал или давил Гоша.

«А о чем с тобой разговаривать? Будет бабло, обращайся».

«Ну нету сейчас! Будет пятнадцатого!»

«Нет ручек, нет и мороженки. Я, блядь, не мать Тереза – всех выручать».

«Ты меня не можешь вот так взять и слить, ясно?!!» – вопил Гоша.

«Я-то могу. Я-то тебе ничего не должен», – писал Хазин.

«Я бы не хотел никому рассказывать, у кого я что беру, братиш», – через несколько медленных минут выдавливал Гоша.

Илья перечитал. Угроза?

«Малыш. Ты думаешь, я бы таким занимался, если бы не был правильно вписан? Пикнешь кому – тебя самого закроют. Я вытаскивать тебя не буду. И уже никто не вытащит. Попробуй, если хочешь», – живо отвечал Хазин.

На этом и осекалось. А еще раньше? Нужно было прошлое еще немного в проявителе подержать: вырисовывалось уже что-то приблизительное, серое, но контуров еще было не различить.

«Педро! Ар ви хевинг э пати?» – за несколько недель до того стучался Гоша.

«Я семейный человек, сам знаешь, – улыбался ему Петя. – Какие тусовки!»

«Да ладно, семейный он… Знаем, плавали… – Гоша смеялся. – Мне бонус капнул, хочу отметить! И заодно подзаправиться!»

«Окей, подскочу. Давай только у тебя. Ты месседжи трешь, балда?»

«Так точно, товарищ капитан! Как было приказано!»

«Уже майор!»

А до того было – одно, другое, третье – похожее, будто под копирку: «Ты в городе сегодня? Пересекатор?» от Гоши, а Хазин ему, обождав, назначал встречу – там и тогда, как ему, Хазину, было удобно.

Илья отматывал дальше, дальше назад. Вдруг еще есть что-то, чего нельзя забыть, когда Гоше отвечаешь?

«Братиш! Ты на нашу встречу выпускников собираешься?» – спрашивал Петя Хазин когда-то совсем уж давно.

«О, привет. Неожиданно. Не, вряд ли. Что я там забыл?» – ломался Гоша.

«Да ты что! Десять лет выпуска же! Надо! Айда!»

«Думаешь, там за десять лет кто-то человеком, что ли, стал?»

«Ну и тем более! Прийти позырить на весь этот зверинец! Мы-то с тобой стали!» – беззвучно, скобочками, ржал Хазин.

«Ты просто Симонову увидеть хочешь».

«Не увидеть, братиш! Чего мы там не видали? Эту принцеску надо наконец дернуть!»

«А я-то тебе зачем? Мы с Наткой в театр собирались».

«За компанию! Там кроме тебя и поговорить-то не с кем! Обещаю потом турне по клубам и вообще культурную программу! Ну и вообще – сколько лет, сколько зим, все дела!»

«Блин. Ладно, дай день на переговоры», – уступал Гоша.

«Жду, подкаблучник!»

Три желтых Сучьих рожицы: до слез хохочут. Чем кончилась эта история? Илья опустился ниже.

«Ну че ты? Очухался?» – первым писал Хазин следующим вечером.

«Кстати, нормально! – Гоша слал большой палец. – Никаких отходняков!»

«Потому что ка-чес-тво! Доверяй профессионалам своего дела!»

«А ты? Симонова капитулировала?»

«Без вариантов! Как флаг в Рейхстаг!»

«И как она?»

«Как мартовская кошка!» – победной скобкой – одной – улыбнулся Петя.

Теперь Гоша рожицами засмеялся: так же, как Сука до того – тремя желтыми, до слез веселыми. Такой вот разговор.

Значит, одноклассник. Илья примерил на себя. Кем Серега ему приходится, тем Гоша этот – Хазину. Школьный друг. У каждого, однако, дружба из школы своим маршрутом едет.

Допил залпом кофе.

Потрогал пальцем пустую строку, в которую нужно было вбить Гоше ответ. Набрал: «Ломает». Послал.

Хотел вернуться к Денису Сергеевичу, но не получилось. Гоша упрямился. Отправил фотографию: сидит на диване рядом с двумя цыпами с перекроенными лицами, цыпы дуют губки в камеру. Сам Гоша – отечный, красноглазый, под глазами – круги. Улыбка у него, как у волчьего чучела в музее: растянутая и заклеенная. И цыпы – чучельные.

«Тут все тебя очень ждут!»

И там тоже ждут. Всюду-то дожидаются Петю Хазина. Везде-то он нужен. А может, мелькнуло у Ильи, не нужно неделю терпеть?

«На сколько у тебя денег есть?» – спросил он у Гоши.

«Братиш! Настоящая дружба – это ведь не про товарно-денежные отношения! Дружба – она про натуральный обмен! – снова заулыбался ему тот. – Мы тебе нимф, ты нам – хорошее настроение?»

Улыбался так, что щеки ему сводило, наверное. Из всех сил. Хвостом бы вилял, если б не сидел на нем.

А Илья его – поводком с нахлестом: рраз по ляжкам! Рраз по хребту! Как Петя завещал. Чтоб заверещал.

«Бабло будет – пиши. Все. Отвлекаешь».

Отхлестал, а сам в телефон: будет Гоша скулить? Будет руки ему лизать? Или попытается опять за пальцы цапнуть? Смотрел в его слезящиеся глаза, гипнотизировал. Смирись. Уймись. Забейся в будку, из которой вылез.

Ты прав, я неправ. Я тебя выдернул из прошлого, из школьных фотографий, сам не знаю, чего ради. Я прикормил тебя, беспозвоночного, сахарной пудрой. Приучил тебя, приручил. Для чего-то ты был нужен мне раньше, но теперь ты мне надоел.

Почему я так с тобой? За что?

В сообщениях не вся их история была, тут один сухой остаток подводился; а самые уравнения портящейся дружбы, многоэтажные и с всякими неизвестными, строились, конечно, в разговорах, на встречах. Туда Илье было не попасть.

Да какая разница! По-другому уже все равно не будет. Раньше я тебя, Гош, может, кредитовал, а теперь не стану. Баланс у нас останется несведенным: ты неправ и жив, а я неправ и мерзну в водостоке. Не завидуй, утешься.

Только не спрашивай больше ничего. Не могу разговаривать.

Гоша послушался вроде. Отполз. Прости, друг.

Во рту было паскудно и приторно.

Посмотрел на часы: времени было столько, во сколько вчера вернулся домой руки мыть. Сутки минули. Сутки, а Петя все не коченел.

* * *

Завтра отцу нужно было передать привет: от Дениса Сергеевича. Только как передавать, если отца в контактах нет? Через мать? Нет, тут другое что-то. Не развод, не безотцовщина. Если вместе отцовский день рождения празднуют.

Придумал. Взять и поиском по всему телефону пройти: «отец». Где-то должен найтись. Впечатал отца в поисковую строку, стал шарить. Выловил беседы с матерью, бессчетные. Нине что-то об отце говорил. Другим людям. А сам он канул. Можно и от других узнать о нем, но можно и еще кое-что попробовать.

Что, если «папа»? «Папа», а не «отец»?

Выдало.

«Пап, иди ты на хуй, понял ты меня?»

Тут он был. Хазин Юрий Андреевич числился у Суки в телефоне. Как постороннего его запомнил. «Пап». Захотелось вдруг ополоснуться холодным. Промыл глаза, прежде чем распечатывать переписку.

«Понял ты меня? Можешь не разговаривать со мной, можешь меня хоть наследства лишить, мне на тебя насрать! И не хер меня жизни учить! У тебя своя, у меня своя! Все, пока!»

На этом все рвалось. «Пока!» было последним словом – оставалось за Петей. Разговор кончился три месяца назад.

Что ты за человек вообще, Хазин?! За что ты с отцом так? Если бы у Ильи был такой вот телефон – но собственный, если бы в нем можно было просто вбить в поисковую строку: «Отец» и найти действительного отца где-то в своей запамятованной прошлой жизни… Контакт найти.

За что, на что?

«СКОТИНА НЕБЛАГОДАРНАЯ! ИУДА!»

Отец печатал все заглавными. Все, что он Пете присылал – все состояло исключительно из заглавных букв.

«И не надо только из себя строить святого!» – орал ему сын до этого.

«ТВОЕЙ НОГИ ЧТОБЫ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО В МОЕМ ДОМЕ!»

Еще выше.

«А ты привык, чтобы все по-твоему всегда было, да?»

«ПОТОМУ ЧТО ТЫ СОСУНОК! САМ ЭТО ЗНАЕШЬ! ТЫ БЕЗ МЕНЯ ЧТО? ГДЕ БЫ ТЫ БЫЛ?»

«Посмотришь, как я буду теперь справляться».

«ПОСМОТРИМ, КАК ОНИ ТЕБЕ ПОМОГУТ! ДРЯНЬ!»

Еще.

«Я не могу сейчас. Давай тут все обсудим».

«ЧТО ТЫ МНЕ ПИШЕШЬ? ПОГОВОРИТЬ БОИШЬСЯ? ССЫКУН! ВЫЛЕЗАЙ ИЗ-ЗА МАТЕРИНОЙ ЮБКИ!»

На этом все кончалось – вернее, с этого все начиналось. Илья перечитал в обратном направлении. Ничего не понять, кроме одного: никакого привета он этому человеку передать не может.

Что между ними стряслось?

Телефон лежал на столе – теплый от того, что Илья в нем копался. Телефон теплый был, казалось: от жизни. Но это другое было, конечно. Он был как перезрелый павший плод – лопался от гнили. Гнилостное вялое тепло от него и шло.

Но надо было кожицу проткнуть и ложечкой все из него вычерпать. Вычерпать и съесть. Иначе не спастись.

* * *

Из-за материной юбки.

Помоги, мам. Напомни, что там у меня с отцом случилось. Забыл. Хорошо, что хотя бы с тобой мы не на ножах.

«Петенька, пожалуйста, поговори с папой! У меня сердце разрывается!»

«Ты же знаешь, что со мной можно начистоту! Отец правду сказал?»

«Неужели ты не понимаешь, что для папы это настоящая катастрофа??»

Хазин этих причитаний словно и не слышал. Ни на одно не ответил. О другом речь заходила – доставал затычки из ушей. Про отца – молчал. Может, он и катастрофы никакой не почувствовал? Или его, наоборот, в ней и контузило?

Надо было порыться в памяти, поискать отца.

Фотографии? Видео?

У Пети все было перемешано: алое зарево концертов с гонками по ночной Москве, Нина серьезная с Ниной веселой, съемка задержаний и угарные короткометражки о хихикающих кретинах с красными глазами, среди которых и сам Петя был. Пришлось идти вверх, вглубь, пока не нашел – давнишнее, устаревшее.

Кажется, банкетный зал.

Желтые стены, лепнина под потолком, сонные официанты. Длинный стол под скатертью заставлен салатами, коньячными бутылками. И за столом – мундиры.

Одни мундиры, до ряби в глазах. Стальная ткань, белые рубашки. Звезд как на небе. Седины, лысины. Офицерские жены: короткие стрижки, завивка, резкие цвета.

Собрание.

– За нашего многоуважаемого Хазина Юрия Андреича! Два коротких, одно протяжное! Ура! Ура! Ураааааа!

Все лица обернуты к имениннику – Петиному отцу. Дрожа, приблизился: долгое лицо, нос странно для такой долготы невеликий, глаза глубокие и притом мелкие, волосы еще густые и не седые – но странного оттенка, гнедого, не природного. Тяжелый подбородок, а под ним кожа складками, будто обвисла. Можно было бы подумать, что раньше это был полный человек, но потом что-то его выело.

Юрий Андреевич Хазин принимал тост стоя. Он тоже был в кителе – отглаженном, чуть-чуть просторноватом. В руке держал фужер с бледным шампанским. Улыбка у него была настоящей чеканки. Запавшие глаза светились без энергосбережения, по-честному. Это был праздник для него. Начал говорить с растроганной хрипотцой, потом откашлялся и переговорил начисто:

– Дорогие коллеги! Да что там – друзья мои дорогие! Этот день вы сами знаете, как важен для любого нашего человека. Это ведь не просто знак признания со стороны, так сказать, государства, а значит – твоей Родины. Это и такая метка своеобразная, как у дерева годовые кольца. Вот, растешь, значит. И хотя пора уже скоро уступать будет дорогу молодым…

Замялся. Посмотрел прямо в камеру – Пете-Илье в глаза – и подмигнул. Илью озноб прохватил. Картинка качнулась – может, Сука встречный бокал поднимал. Тут еще пока Петя своему отцу сыном приходился.

– А все же и нам пока пожить хочется. А живем мы, пока служим. Так?

– Есть ли жизнь на пенсии, дорогая редакция? – пошутил кто-то седовласый из-за стола.

– Вот вы нам и расскажите, уважаемый Александр Евгеньевич! – добродушно оскалил желтые зубы старший Хазин. – А мы туда не торопимся! Пускай сначала добровольцы летят в безвоздушное пространство! Так сказать, Белка и Стрелка! Но не это я хотел сказать! Я хотел сказать, что сегодня я вынужден нарушить нашу добрую воинскую традицию… Помню, как обмывал свои лейтенантские звездочки, помню, как капитанские, майорские… Полковничьи вы все помните, конечно… Но, черт его дери, эти-то даже в бокал не влазят!

Зал захохотал в поддержку. Юрий Андреевич дал им отсмеяться, потом огладил свою гнедую шевелюру.

– Так что придется вам меня простить! Тем более, что из присутствующих меня тут некоторые понимают! Потому что и сами пробовали! А, Борис Палыч?

– Именно! А я, прежде чем мы опрокинем этот бокал, хотел еще добавить к твоему, Юра, тосту! – стал подниматься грузный черноусый мужичина в стали и золоте. – Ты вот стал у нас генерал-майор! По должности и чин! Все законно! Что, казалось бы, тут можно пожелать? А есть! Недавно ведь только у тебя еще одно, так сказать, прибавление в семье отмечали, насколько мне известно! Сын майором стал. Так?

– Так точно! – сказал из-за камеры оператор своим высоким голосом.

– Так что династия у вас! Сын майор, а ты – генерал-майор! Желаю вам обоим на этом не останавливаться. И сыну твоему тоже однажды дослужиться до твоих высот! И пусть лучше будет традиция, что все Хазины верно служат Отечеству! А Отечество чтобы ценило и повышало своевременно! Потому что, так сказать, вы – ценные кадры!

Зал опять расхохотался, расфыркался, но тут уж Илья не мог даже догадываться отчего. Ясно только было, что Борис этот Павлович за нынешним столом был, видно, именинником поглавней даже виновника торжества. Генерал-майор его слушал с почтением и робкой лаской.

– За тебя и за твоего сына! – Толстяк не стал никого ждать, а начал первый хлебать из своего фужера и выхлебал все до дна.

Дрогнуло в телефоне и закрылось. Такое вот кино про осиное гнездо.

Илья посидел, пришибленный, пожевал губу.

Генеральского сына убил. Замочил сына ментовского генерала.

Открыл окно. Пересохшая рама не пошла сразу, заскрипела, Илья с загнанной злостью рванул ее нараспашку. Духота была, жуть.

Тоска, которая вроде отваливала днем, уступала Нине место вечером, накатила катком, вдавила в пол. Дико захотелось курить.

Не будет теперь даже и никакого пожизненного, Нин. Может быть, сразу на тюрьме, еще следствие не разгонится, задушат подсадные. Кто-нибудь другой будет во сне с тобой по Америке на «Мустанге» разъезжать.

О чем бы Юрий Андреевич с сыном ни ссорился – убитого за все простит, а на убийце за все отыграется. И никто не защитит. Прокурорские, менты, тюремщики – одна каста, живоглотов. А Илья из другой, из обреченных. Его можно и просто из баловства насмерть забить, да и на телефон еще снять – перед друзьями хвастаться.

Курева надо! Есть же круглосуточные ларьки?

Схватил от плиты спички, нырнул в куртку и выбежал в ночь.

На улице было – как в чуму. Дома стояли мертвые, черные. Жители попрятались, двери на замки и цепочки, окна зашторили, головы под подушками. Бродячие псы свернулись калачиком в помойках. Фонари светили через два на третий. Людей тут не было все равно, а бесы и в темноте все видят.

Выскочил на Батарейную – на ней вроде был подвал продуктовый. Илья сунул руки в карманы, голову втянул в плечи, капюшон сверху – и двинулся. Впереди торчал какой-то крохотный самострой – кажется, торговый.

Был ноль.

Вода превращалась в лед, а лед в воду.

От нулевого воздуха страх пошел таять, а вместо него стал копиться по капле отмороженный гнев. За что с Ильей все так? Почему жизнь в углу прошла и в углу кончается? Почему такое бессилие у него против мира? Где справедливость в том, что ему от наказания не отвертеться? Почему человека убить – получается, а простить – нет? Почему все в руках у живоглотов? Почему, кроме как руки на себя наложить, другого побега нет, а за самоубийство – в ад? Ну ты бог или хозяин скотобойни?!

Терпеть. Голову прятать в руки, шею втягивать в плечи. Как на зоне – не выделяться, не спорить, не возражать. Дали метлу – мести. Сказали отвернуться – отворачиваться. С Богом договариваться только о том, чтобы кумовья стучать не заставили. Блатных обходить. Вертухаев обходить. В глаза не смотреть.

Ждать свободы.

Да где она?!

– Сука… Мразота… Гнида… Гнида ты блядская…

Почему точных слов для Ильи нет?

Ноги пружинили, злоба поршни толкала. Проскочил половину улицы как в тумане. Распугал всех незримых бесов. И все равно ни капли бешенства не расплескал.

Добрался до точки.

Это был ларек: «Белорусские продукты». И он был наглухо задраен, витрины завалены железными жалюзи, на стальной двери жирный замок. Внутри никого, и попасть туда – никак.

– Ненавижу! Ненавижу!!!

Быстрей, быстрей – и побежал бегом. До автобусной остановки – стекольной, светящейся, праздничной: реклама счастливых человеческих лиц в ней вклеена – поднял с земли булыжник – и рррраз им в витрину!

Она сразу лопнула, взорвалась круглыми, как леденцы, прозрачными осколками, осыпалась на жидкий асфальт. А лица оказались бумажными, их от булыжника перекосило. Илье этого не хватило, он вырвал афишу, пополам ее, еще пополам руками раскромсал, бросил, втоптал в грязь. Потом еще и лампу погасил кулаком.

Оторвался, опомнился, поднял глаза.

И впереди, в чумном безмолвии, увидел машину. Фары светили дальним. Машина плыла медленно, как шаровая молния. В такое время они должны бы были стараться пошустрей прошмыгнуть, а эта чуть не ползла. Как акула. Принюхивалась.

Мусора!

Сразу схватило потроха холодной рукой.

Развернулся к ним спиной, пошагал, умоляя себя не бежать, вдоль строительных заборов, тычась в щели, надеясь на узкий проулок. Гнев на нуле опять в страх перемерз. Не побежать стало почти невозможно.

Дальний луч нащупал разбитую остановку, задумался. До Ильи он не дотягивался всего чуть-чуть. Надо было уходить, но впереди ждал капкан-просвет: рабочий фонарь после нескольких ослепших. Придется в его поле зрения вступать. Риск – да, но без него не выйдет. Может, патруль отвлечется на битое стекло, не заметят пешехода. А останешься на месте – точно нагонят.

Как мог спокойно вышел в фонарное пятно.

Блеклый свет придавливал его к асфальту. Спину щекотало. Ноги умоляли сорваться. Видят? Заметили его?! Виски тисками. Обернуться нельзя.

Только окунулся обратно в темное, как сзади крякнуло. Кругом пошли слепящим голубым мигалки. Рыкнул мотор.

Илья, не дожидаясь оклика, рванул с места вперед. По скользкому, по ненадежному…

И тут же фары достали его. В мегафон харкнули:

– Остановиться! Гражданин…

Как раз забор оборвался – и Илья канул сразу за ним в омут, побежал по рыхлому снегу между деревьями, потом выбрался на дорожку… Патрульная машина стала тыкаться между домов, из нее выскочили, закричали без рупора своими глотками, чтобы Илья стоял. Но он не мог стоять.

Забежал в чей-то высотный двор, стал дергать ручки подъездов – все заперты, все боятся чужих, никто не впустит.

Лучи вывернули из-за угла, стали палить тонкий, как паутинка, придомовый кустарник, где Илья хотел спрятаться.

Он вдоль дома, под окнами, по стеночке пополз-помчался. И увидел, как далеко впереди навстречу выходит под фонарь сизый автоматчик. Остался один подъезд. Еле до него успел, дернул – и там закрыто.

Возьмут.

Хана.

Выхватил телефон и бледным экраном, чтобы не привлекать, стал шарить по двери, по рваным бумажкам на доске объявлений. Почтальоны себе коды от подъездных замков выцарапывают вокруг входа, чтобы не запоминать. То ли из детства это Илья знал, то ли с зоны. С зоны, наверное.

Мелькнуло в отсвете «717» – фломастером на наличнике, на уровне пояса. Он ткнул цифры, соскочил, сбросил, ткнул снова.

Пискнуло.

Илья потянул на себя ручку нежно, как будто разминировал. Если сорвется, все кончено. Она пошла. Он тогда приоткрыл ее всего чуть, чтобы протиснуться, и за собой тихонько притворил. Взлетел бесшумно к лифту, задолбил по кнопке. Слышно было, как патруль на улице ползет вдоль стены, слышны были через дырявое железо жестяные голоса в рациях.

Лифт стонал, спускаясь.

Наконец открылся – Илья прыгнул внутрь, вщелкнул самый верхний, восемнадцатый. Дом новый был, а лифт ленился и ныл. На полу было нассано, дух стоял тяжелый и приторный. Кнопки оплавлены зажигалкой, на каждой застыла пластмассовая слеза.

Теперь только об одном мечталось: чтобы прямо сейчас не поймали. Притащат в отделение, продержат до разбирательства, поднимут камеры, а там и Хазин о себе даст знать.

Рано! Рано! Еще немного времени!

Илья пялился в обожженную восемнадцатую кнопку и молился, чтоб, когда двери откроются, не было перед ним человека в форме. Чтоб внизу было не слышно голосов.

Кто в лифтах гадит, а кто остановки громит. Ясно почему. По-другому человеку никак государству честно не ответить и за жизнь не отомстить.

Заползло наконец на верхотуру.

Лязгнуло, распахнулось.

Этаж был диковат. Стены украшены новогодними гирляндами, фотографиями Гагарина и обклеены покемонами. То ли рехнулся тут кто-то из соседей, то ли к Новому году загодя готовился. Бетон был душисто прокурен – насквозь, как будто порами сигаретную смоль вдыхал.

Свело скулы, слюна проточилась.

Илья подкрался к окну, к мусоропроводу – заглянул во двор.

Игрушечная патрульная машинка щупала соседние дома; пеших в темноте было не разглядеть. Но спускаться нельзя, пока они не махнут на него рукой.

На подоконнике стояла круглая банка с пеплом и бычками: хозяева выходили покурить с видом на Лобню. Илья пошевелил окурки пальцем. Видно, пытались бросить это дело – курили не целиком, треть оставляли.