Текст книги "Дети Аллаха"

Глава 15

Джип остановился рядом с воротами, и Наджиб велел Самиру отправляться на занятия: палки ждут провинившегося вечером, а сутки в карцере придется отбывать с завтрашнего рассвета.

Самир бегом помчался под навес, туда, где Омар-хафиз начинал очередное занятие по практическому исламу. Скользнул на место, поймал обеспокоенный взгляд Ильяса и не отвел глаз, как делал это в последнее время, а кивнул ободряюще – все в порядке, не суетись. Уселся, скрестив ноги, и уставился со всем вниманием на наставника, что рассказывал о принципе такийи-сокрытия: именно она позволяет истинно верующему во враждебном окружении скрывать принадлежность к своему мазхабу.

– Подобное сокрытие не считается ложью, ибо совершается с верой в сердце, – рассказывал Омар-хафиз. – И не считается грехом, ради Всевышнего и его милостей, ибо дозволено всеми имамами. Под такийей можно изображать из себя суннита, исмаилита, двунадесятника или зейдита, главное – в сердце сохранять приверженность истинной…

– Это все хозяин, – прошептал Ильяс, выбрав момент, когда наставник стал задавать вопросы и увлекся глумлением над одним из бойцов шестого отделения. – Мы молчали. Хозяин кофейни вызвал полицию, и тебя им описал, мы сами едва смогли уйти. Правда.

Самир глянул туда, где сидели сирийцы, один с синяком на физиономии, другой – с распухшим носом. Дождался, когда занятие подойдет к концу, и решительно направился к ним, проталкиваясь через толпу.

– Мир вам, братья, – сказал он. – Простите, ради Аллаха.

– Да ничего, – отозвался тот, что повыше. – Сами напросились.

Самир обнял его, трижды прикоснулся щекой к щеке, затем повторил то же самое со вторым.

Затем понеслось – занятие по первой помощи, которое вел лагерный доктор, упражнения на стрельбище, возня с бомбами под пристальным взглядом беспощадного Хасана. В казарму Самир за весь день так ни разу и не заглянул, а после вечерней молитвы Наджиб подозвал его к себе и велел через пять минуть быть у эмира.

– Что такое? – спросил Ильяс, когда наставник отошел.

– Наказывать будут, – отозвался Самир и, оглядевшись, понизил голос. – Слушай… Помоги мне. Я же кресты отыскал…

Глаза брата выпучились, оттопыренные уши зарделись, он сложил губы уточкой и свистнул.

– Клево!

– Они в кармане рюкзака, – Самир старался не шептать, чтобы не привлекать внимания, но говорил тихо. – Перепрячь их побыстрее, а то мои вещи, боюсь, снова перетряхнут, да и самого могут обыскать.

В прошлый раз перед наказанием палками его заставили вывернуть карманы.

– Обязательно, брат, верь мне, – Ильяс кивнул и понесся к казарме.

А Самир зашагал в сторону командного пункта.

Эмир встретил его недружелюбно.

– В тот день лица благочестивых будут сиять и обращены к Господу своему, а лица грешников будут омрачены в день тот думой о том, что их поразит сокрушительная кара, – произнес он мрачно. – Понимаешь ли ты, Мухаммад Абд-аль-Малак, что совершенное тобой – предательство дела Аллаха? Отвечай!

– Нет, – отозвался Самир, вытянувшись по стойке смирно и глядя в стену.

– Тогда мы это понимание вколотим в твою голову! – рявкнул эмир и разразился длинной речью насчет того, что шваль, затевающую драки между братьями-моджахедами, да еще и за пределами лагеря, на глазах у простых людей, нужно оставлять в руках религиозной полиции и благодарить, когда ослушника расстреляют на месте, а труп бросят собакам или того хуже – сожгут.

При последней угрозе Самира пробрала дрожь: тот, чье тело обратится в пепел, не сможет восстать из могилы, когда настанет день Страшного суда, не предстанет перед Аллахом, а худшую участь трудно представить.

Эмир замолк, переводя дыхание, и в этот момент дверь открылась, внутрь заглянул Омар-хафиз.

– Все готово, – сообщил он.

– Вперед, – сказал эмир, поднимаясь из-за стола.

Самир знал, куда и зачем его ведут, но все равно содрогнулся, увидев поставленную на плацу широкую скамью и ждущего рядом Наджиба с палкой в руках. Обитателей лагеря выстроили по отделениям, чтобы все увидели наказание ослушника.

На земле лежал хорошо знакомый рюкзак, карманы открыты, молния расстегнута.

– Ну? – спросил эмир, требовательно глянув на Наджиба.

Тот пожал плечами:

– Ничего предосудительного не найдено.

Самир глянул туда, где рядом с Аль-Амином, едва доставая тому до плеча, вытянулся Ильяс. Тот подмигнул, на губах его на миг появилась и тут же пропала улыбка – значит, брат сделал все как надо, спрятал кресты так, что их сам Иблис не отыщет, не то что люди.

На сердце немного полегчало.

– Раздевайся и ложись, – велел эмир.

Самир ощутил животом холод скамьи, крепко обхватил ее руками, сжал зубы.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, – проговорил Омар-хафиз громко. – Скажи: ищу убежища у Господа рассвета от зла, что сотворил Он…

Первый удар, спину обожгло болью – Наджиб, как обычно, не пожалел сил. Вспомнился сегодняшний разговор в припаркованном к обочине джипе, показался чем-то нереальным, сном, бредом.

Как может человек, говоривший, что ты для него как сын, бить тебя с такой силой?

– …от зла мрака ночного, когда застилает он мир, – продолжал Омар-хафиз.

Второй удар, Самир дернулся, подбородком задел лавку, зубы лязгнули.

– …от зла дующих на узлы колдуний, от зла зависти завистника.

Третий, обжигающий и тяжелый, словно палку в руках Наджиба сменил прут раскаленного металла.

После четвертого Самир не выдержал, застонал, после пятого потекла кровь, и он перестал считать, лишь вцепился в лавку, словно утопающий, и зажмурился, удерживая горячие слезы.

Мир превратился в круговорот боли и телесных содроганий.

– Нет божества, кроме Аллаха, Терпеливого, Великодушного, – выплыл из марева голос Омара-хафиза. – Нет божества, кроме Аллаха, Высочайшего, Великого. Пречист Аллах, Господь семи небес и Господь семи земель, и того, что в них и между ними, и Господь великого трона. Хвала Аллаху, Господу миров.

И в этот момент Самир понял, что наказание окончено, его больше не бьют, что кто-то, скорее всего, доктор, трогает спину мягкими пальцами и недовольно бормочет.

– Вставай, брат, – мягкий, почти добрый голос принадлежал эмиру. – В карцер.

«Но как? Утром же!» – хотелось возразить Самиру, но он знал, что если вякнет хоть слово, то лишь ухудшит свою участь.

С трудом оторвался от лавки, точно прирос к ней, а утвердившись на ногах, понял, что его шатает. Вытер лицо, мокрое от пота и слез, и принялся натягивать майку, стараясь не глядеть по сторонам.

Десятки глаз смотрели на Самира – он это ощущал – кто с сочувствием, кто со злорадством, кто с восхищением или неприязнью.

Он показал, что он мужчина, ни разу не закричал во время наказания, переживет и карцер, к тому же один раз он там уже побывал, и ничего, слава Аллаху, вышел живым и здоровым, хотя и помучился.

Когда закончил одеваться, эмир исчез, а моджахеды расходились.

– Шагай, – велел Наджиб, затягиваясь сигаретой.

Вид у него был надменный и свирепый, как обычно. В лучах закатного солнца выделялись оспины и шрамы, превращавшие лицо в подобие уродливой, жуткой маски.

До карцера Самир дошагал сам, а когда согнулся, чтобы пролезть в низкую дверцу, едва не упал. Накатило головокружение, спина заболела так, словно по ней принялись лупить вновь, и он невольно ухватился за стенку, ощутил, какая она горячая от дневного солнца.

Внутри окунулся в смрад и духоту, скорчился, обняв себя за колени.

Попытался утешить себя мыслями о том, что скоро ночь, станет прохладно, а затем наверняка явится старик из мечети, ведь пришел же он в прошлый раз, и они поговорят о чем-то прекрасном и интересном, мудром и возвышенном, и он спросит наконец, нет ли у того родственника в Машрике, ведь они так похожи со сторожем из мечети шейха Мансура…

Но утешение не пришло, вместо него явилась лихорадка. Самира затрясло.

Он то обливался потом, то ему становилось холодно, и тогда казалось, что он очутился в холодильнике, огромном, старом, вроде того, что видел однажды, еще ребенком, в мясной лавке, и тогда возникала мысль, что его сейчас подцепят на крюк, словно тушу барана. Спина болела, но судороги пробегали и по внутренностям, раскалывалась голова, и кровь молотила в висках двумя молотками.

Вынырнув из полудремы, Самир обнаружил, что в щели около двери больше не проникает свет, снаружи тихо, доносится лишь свист ветра и далекий собачий лай, и это значит – наступила ночь, а старик так и не пришел, и скорее всего он сегодня не придет, переносить наказание придется в одиночестве…

И мысль об этом оказалась более мучительной, чем любые телесные страдания.

Глава 16

Ночь давила на землю, словно толстое холодное одеяло, испещренное прорехами-звездами. Или, может быть, Самиру так казалось, поскольку две предыдущие ночи он не спал – одну провел в карцере, откуда вышел едва живым, а во вторую не дала сомкнуть глаз боль.

Выспаться ему не светило и сегодня, поскольку их отделение заступило в караул.

После развода он оказался в паре с Аль-Амином, и они двинулись по периметру лагеря, вдоль ограды – с автоматами в руках, в бронежилетах, словно «Источнику» мог угрожать настоящий враг.

Тяжесть амуниции, которую Самир обычно не замечал, давила к земле, он то и дело спотыкался.

– Ты осторожнее, – буркнул Аль-Амин после очередного раза. – Ты как сам?

– Да так… – Самир махнул рукой.

– А вообще, – наиб понизил голос. – Ты здорово нас всех тогда подставил. Что? Меня, все отделение… Могли всех наказать. Из-за каких-то дурацких шуток бить своего!

– Но они же издевались надо мной! Усомнились, что я мужчина! – выпалил Самир, ощущая, как злость поднимается внутри, точно вода в колодце, но черная, ядовитая. – Неужели не помнишь?

– Если мужчина, то терпи! – рыкнул Аль-Амин. – Отвечай словами, не кулаками! Что? А то вон как вышло!

– Но я…

– Тихо! – Тяжелая рука опустилась Самиру на плечо, и он осекся. – Я – твой наиб. Слушай меня. Еще раз ты нас подставишь – до палок не доживешь, я сам тебя накажу. Понятно? Вспомни, что сказал Первый Имам – терпение в вере, что голова на туловище. Без терпения никуда.

«Воистину Аллах с терпеливыми», – эта фраза прозвучала в голове Самира, и он поежился: старик так и не пришел, никто не скрасил проведенные в карцере одинокие, тяжелые часы.

– Понятно, – сказал он.

– Вот и отлично, – Аль-Амин сплюнул и принялся болтать в своем обычном стиле. – Ты был в бою, в настоящем? Нет? А я был, еще до того, как сюда попал, меня проверяли. Ты не думаешь о смерти, о том, что кого-то убьешь, только о собственной жизни… Против тебя могут быть вертолеты, самолеты, танки, а у тебя в руках жалкий «акай»… Что? Страшно, конечно. Но погибнуть не боишься, ведь сражаешься ради Аллаха, а помыслы твои чисты, и ты умрешь во имя Всевышнего. Любой поступок ради него. Человек, не совершающий поступков ради Аллаха, попадет в ад, а моджахед бьется не ради себя, а ради Господа…

Он повторялся, сбивался и начинал сначала, но все равно это бормотание отгоняло сонливость.

– А сколько человек ты убил? – спросил Самир.

Сам он не застрелил ни одного, если не считать мужчину в старой больнице… Только того прикончил Ильяс!

– Да трудно сказать, – Аль-Амин поскреб в затылке. – Там как. Сидишь в окопе. Враги метров за пятьсот, мы по ним стреляем, они по нам стреляют, иногда кого-то из наших убьют, иногда кого-то у них… Но если ты не снайпер, то как поймешь, кто кого? Разве что во встречном бою, когда в упор… Что? Но такое редко бывает.

Он помолчал и начал рассказывать, что необходимо перенести джихад на Запад, в Европу, чтобы показать – тамошние власти слабы и испорчены, они не в силах обеспечить безопасность. И тогда многие ощутят себя беспомощными, а другие откликнутся на призыв истинной веры, решат, что «Дети Аллаха» сильны, начнут их бояться.

Под бесконечный монолог наиба они обошли лагерь, столкнувшись на полпути с другим патрулем: Ильяс и Фуад. Сделали второй круг, на котором пришлось отогнать собак, и отправились к командному пункту, охраняемому парой сирийцев.

– Смотрите, не засните тут, стоя тяжело-о, – сказал один из них, протяжно зевая. – Помилуй Аллах…

Но Самир к этому времени, что удивительно, расхотел спать – то ли ночная прохлада сделала свое дело, то ли измочаленная позавчера спина напомнила о себе, то ли просто расходился немного.

Аль-Амин же прислонился к стене и даже вроде бы задремал, время от времени вскидывая голову и оглядываясь.

Караул их закончился перед первой молитвой, еще до рассвета.

А после нее в лагере стали происходить странные и интересные события. Заскрипели ворота, в них въехал сначала микроавтобус, а за ним джип, такой же, как у Наджиба, только новенький, без вмятин и царапин на крыльях, раскрашенный под пустынный камуфляж.

Из него выбрался усатый плечистый красавец, из микроавтобуса начали вытаскивать треноги, видеокамеры, еще какие-то устройства.

– Аль-Амин, для твоего отделения специальное задание, – сказал им Хасан, когда они вместе с остальными явились на занятие по взрывотехнике. – Идите на стрельбище.

Лицо его осталось бесстрастным, голос спокойным, но у Самира возникло ощущение, что наставник недоволен.

На стрельбище обнаружилась суета: незнакомые люди устанавливали прожекторы и камеры, усатый красавец приглаживал волосы, глядя в маленькое зеркальце, распоряжался всем пухлый тип в кепке и красном пиджаке, а эмир равнодушно наблюдал за бедламом со стороны.

– Вы поступаете в распоряжение господина аль-Истамбули, режиссера, – проговорил он, обнаружив рядом Аль-Амина и все его отделение. – До обеда. Понятно?

– Так точно, – отозвался наиб.

Пухлый режиссер в ответ на приветствие кивнул и буркнул, не повернув головы: «Подождите пока в сторонке».

– Ты готов? – спросил он куда громче, обращаясь к усатому.

– Готов, – ответил тот и убрал зеркальце.

– Тогда начинаем, – сказал режиссер. – Свет! Камеры в порядке?

Прожектора вспыхнули, операторы, снимавшие усатого и его машину с разных ракурсов, издали согласные восклицания.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, – начал усатый, глядя в объектив. – Братья и сестры, истинные правоверные, к вам обращаюсь я с территории свободы, из сердца имамата… Пока вы объедаетесь шоколадом, сидя перед экраном компьютера…

При упоминании сладостей Илья сглотнул и облизнулся.

– …или ходите по магазинам, покупая ненужные вещи, десятки наших сторонников гибнут каждый день только потому, что мы хотим счастливо жить на нашей земле по законам ислама! Мы ежедневно рискуем нашими жизнями, вы тратите время впустую! – Идеальные черные брови, вроде бы даже подбритые, сошлись к переносице. – Иншалла! Быть истинно верующим значит сражаться за свою веру…

– Это все зачем? – шепотом спросил Яхья, родившийся и проведший всю жизнь в дикой глуши, в горных долинах Хазараджата, где в окружении суннитов-пуштунов сохранились общины шиитов.

Наверняка, он просто не знал, что такое Интернет.

– Ну как же? Ролик смонтируют, в сеть выложат, чтобы люди смотрели, хотели к джихаду присоединиться, – ответил так же тихо Ильяс, глаза которого горели радостью. – Клево!

– Тихо вы! – шикнул режиссер, повернувшись в сторону моджахедов, и они прикусили языки.

Усач тем временем демонстрировал на камеру, что есть у него в джипе.

Портативная аптечка – «чтобы оказывать помощь всем, кто попросит, в том числе и детям, и женщинам, что страдают от вражеских обстрелов и бомбежек»; спутниковый телефон – «чтобы иметь возможность говорить с братьями по вере, узнавать о победах»; молельный коврик – «чтобы совершать салят пять раз в сутки, как заповедал Пророк, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир»; бронежилет – «укрывает тело от пуль»; штурмовая винтовка «эм сикстин» – «взятая с боем у трусливо бежавших неверных».

Дальше пошли предметы помельче, вроде Корана, ножа, солнцезащитных очков.

Усач показывал их и одновременно рассказывал, что каждый может совершить хиджру, переселиться туда, где страдают правоверные, помочь им отстоять свободу, обрести веру и смысл жизни.

Самир смотрел и думал, что сам бы он в такое никогда не поверил.

Слишком чистая машина, чересчур холеный мужчина с усами, да и «эм сикстин» выглядит так, словно ее ни разу не использовали по прямому назначению, а только показывали. Но в Европе должно быть живут иначе, там привыкли к тому, что автомобили должны быть новыми, люди – сытыми, а то, что им показывают – красивым и опрятным.

Так что аль-Истамбули и его люди наверняка знают, что делают и чего хотят добиться.

Именно благодаря им здесь, в лагере оказался Аль-Амин, а в доме гурий – Мариам.

Вспомнив ее, Самир помрачнел, в голову полезли мысли об Азре, которая должна быть в той же Европе, он правда не знал, в какой стране, тогда не догадался спросить… Интересно, как она там, чем занимается, думает ли о нем хоть иногда?

– Так, теперь вы! – Громкий окрик заставил его вздрогнуть.

Аль-Истамбули направлялся к моджахедам, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, и вид у него был решительный.

– Так, так… – Тут он протянул руку и бесцеремонно ощупал бицепс Аль-Амина. – Замечательно, во имя Аллаха… Снаряжены и одеты как надо… Только маски им выдайте. Мы же не хотим, чтобы ваши замечательные лица стали известны всему миру?

Самиру и остальным пришлось натянуть шапочки вроде той, в которой щеголял палач, отрубивший руки вору – две дырки для глаз, одна побольше – для рта, прочее скрыто. А поскольку режиссер принялся гонять их по стрельбищу, тут же стало жарко и неудобно, по лбу и щекам потек пот.

– Давай! Давай! – орал аль-Истамбули. – Больше жизни! Двигайтесь!

Им приходилось стрелять по мишеням, бросать гранаты и даже метать ножи, показывать приемы рукопашного боя и разбивать кирпичи, привезенные в том же микроавтобусе, очень похожие на настоящие, но рассыпавшиеся от самого хилого удара.

Поначалу Самир исполнял приказы режиссера с неохотой, лишь для того, чтобы не разозлить эмира, который все так же наблюдал за происходящим, а потом втянулся. Кувырнулся в пыль, изображая поверженного бойца, затем с азартом бросил через бедро Фуада и обозначил добивание в горло.

Вылетел вместе с остальными из окопа и понесся на камеры, нажимая на спусковой крючок. Патроны им выдали холостые, чтобы все выглядело как на самом деле, но никто не пострадал.

Прервались на молитву, а затем продолжили, и закончили только к обеду.

– Фух, – сказал аль-Истамбули, вытирая кепкой залитое потом лицо. – Прекрасно! Воистину мы замесили на дрожжах ифритов славный, отличный, живой материал. Чувствую себя Куросавой.

Кто это такой, Самир не знал, но понял, что режиссер доволен.

Глава 17

А через неделю, как и предсказывал Наджиб, учеников разделили на две группы. Выстроили на плацу и назвали по именам тех, кто теперь будет готовиться по особой программе: из отделения Аль-Амина в их число попали только братья Абд-аль-Малак. Ильяс сморщился, услышав, что их ждут дополнительные занятия по практическому исламу, а также новый предмет – стратегия диверсионных операций, преподавать которую будет сам эмир.

– Ну и ерунда, – пробормотал он. – Остальные пойдут стрелять и взрывать, а мы?

– Вот тебе раз. Будем делать то, на что воля Аллаха, – сурово осадил его Самир. – Или ты собираешься возражать против приказа?

На этом возмущение Ильяса и закончилось.

В этот день занятия были только до обеда, а потом объявили, что в честь пятницы их ждет отдых и особая, необычная проповедь, какой они до сих пор никогда не слышали. Поползли слухи, что лагерь посетит сам худжжа, и что именно он сегодня исполнит обязанности имама.

Догадку подтвердило то, что наставники надели лучшее, что у них нашлось, а из города привезли большие колонки и микрофон, последний занесли в мечеть, а колонки установили снаружи. Моджахедам велели навести порядок в казармах, убрать мусор с территории и сидеть тихо.

Самир рискнул отправиться в туалет, а когда вышел из него, то наткнулся на Багдадца, точно так же, как в прошлый раз, только теперь тот явно околачивался тут нарочно.

– Мир тебе, брат, – сказал он, и дернувшийся уголок рта показал волнение хозяина. – Думается мне, что пора помириться… Как так, соратники по оружию, и держим зло?

– Ты предал меня! – отрезал Самир.

– Нет! Нет! – Багдадец вскинул ладони. – Клянусь милостью Аллаха, это не я! Хочешь, чтобы ты поверил, признаюсь тебе в собственном грехе?

Самир недоуменно заморгал, желание отказаться и пойти прочь угасло, сменившись любопытством.

– Ну, – буркнул он.

– Я приехал сюда, имея с собой брошюру Джемаля аль-Афгани, того, кто говорил, что все правоверные, вне зависимости от мазхаба, должны стать единой, могучей уммой. Будучи студентом, еще в Ираке, я ездил в Кум, туда, где создают единый шиитско-суннитский тафсир, и привез оттуда листовки…

– Вот тебе раз, – сказал Самир. – Куда же ты все это дел?

– Выкинул, – голос Багдадца звучал твердо. – Как только понял, что это все ерунда. Что есть только один настоящий ислам, наш, а все, кто не придерживается его, пребывают в невежестве. Что нет лучшей судьбы, чем стать воином Аллаха и погибнуть ради него. Отомстить за отца, убитого неверными, за остальных, кого погубили чужаки на нашей земле!

Глаза его пылали за стеклами очков, а угол рта больше не дергался.

Самир порой ощущал нечто похожее, и в этот момент он даже немного позавидовал убежденности соратника, его твердокаменной вере, ведь самого иногда одолевали сомнения, мысли, что, если будешь убивать, то станешь ничуть не лучше тех, кто убил мать и сестру. Что лучше жить спокойно, работать и молиться, а не раздувать пламя джихада, не стрелять в других людей, не взрывать их во славу Всевышнего. Что зря он пошел по этому пути, отринул веру предков ради мести за них…

– Ну что, мир? – спросил Багдадец.

– Да, – ответил Самир, и они обнялись.

Но в душе у него после этой встречи зашевелилось беспокойство, словно разговор разворошил давно похороненное неприятное воспоминание, и теперь Самир не мог от него избавиться.

Вернулся в казарму, лег на тюфяк, надеясь немного подремать: когда еще будет такая возможность? Но тут раздался голос Ильяса, застывшего у входа, и в словах его прозвучало неподдельное изумление:

– Брат! Брат! Иди сюда! Быстро!

Через мгновение у дверного проема сгрудилось отделение целиком, Самир едва нашел, куда просунуть голову.

Через открытые ворота неспешно заезжали один за другим джипы и пикапы. Покачивались стволы пулеметов, из окон торчали автоматы, виднелись суровые бородатые лица.

– Сам худжжа? – недоверчиво проворчал Аль-Амин. – Он как-то был у нас… Там. На передовой.

Навстречу машинам торопливо шагал эмир, за ним спешили наставники.

Автомобили остановились, из пикапов начали выпрыгивать бойцы, дверь одного из джипов аккуратно придержали, из нее выбрался невысокий сухощавый человек с седой бородой.

– Худжжа? – спросил один из сирийцев севшим голосом.

– Он, – отозвался Аль-Амин. – Во имя Аллаха, он и есть.

В той же машине, что и худжжа, приехали двое плечистых чернобородых молодцев в военной форме без знаков различия, вооруженные лишь пистолетами, с надменными улыбками на лоснящихся физиономиях.

– Иранцы, – прошептал Багдадец, сжимая кулаки. – Навидался я таких там, у нас… Из Корпуса стражей исламской революции, есть у них там такой «Кадс», так им детей пугают… Как так?

Иранцы?

В душе Самира вновь ожили сомнения. Что они здесь делают, в сердце имамата? Двунадесятники, шпионы аятолл, отринувших истинную веру ради обретения богатства и власти на земле.

Так, по крайней мере, говорили о них в Белом квартале.

Судя по рассказам стариков, в Машрике иранцы появились еще в начале восьмидесятых, «люди из Бюро», как их называли, и они частично были виноваты в том, что через десять лет страна окунулась в хаос гражданской войны. Они дали деньги воякам Черного квартала, привезли оружия, инструкторов и попытались извлечь из ситуации выгоду. Даже провозгласили в горах на севере исламскую республику, но из этого ничего не вышло, она рухнула, едва остальные объединились против нее.

– Руководители пятничных намазов, – продолжил Багдадец, неприязненно морщась. – Руководили бы у себя… Зачем к нам лезть? Как так?

Худжжа поприветствовал эмира, затем принял поклоны от наставников по очереди. Вместе с иранцами пошел в сторону командного пункта и вскоре скрылся из виду, остались только застывшие у машин охранники.

А вскоре зазвучал призыв к молитве.

Моджахеды, как всегда, в мечети не поместились, расстелили коврики снаружи. Когда из колонок зазвучал хриплый, чуть надтреснутый голос, Самир понял, что да, сегодняшнюю проповедь в лагере «Источник» будет читать сам худжжа, тот, кто представляет Владыку Времени в этом мире.

– Слушайте, братья, и внимайте, – начал он тихо. – Сила не в оружии, в сердцах. Ибо нам нужны не великие армии, а великая вера в Аллаха… Меня иногда спрашивают, – небольшая пауза. – Почему Всевышний не дарует истинно верующим ядерное оружие? Он дарует, только когда мы будем этого достойны, когда мы проявим себя как его любимые дети… Воистину те, кто не уверовал, не уверуют и впредь, ведь все равно им, увещевал ты их или не увещевал. Сердца и слух их запечатал Аллах, а на глазах у них – пелена, и уготовано им великое наказание.

Новая пауза, чуть длиннее, и Самир понял, что хочет услышать продолжение, увидел, как нетерпеливо ерзает сидящий впереди Ильяс.

– Последний век принес истинно верующим очень много разочарований, – заговорил худжжа чуть громче, живее, в голосе его появился намек на возмущение и гнев. – Явившиеся с запада и севера превзошли нас мощью, подавили богатством и разумом, изобретениями и достижениями, так что мы, последователи великих имамов, ощутили себя существами второго сорта. Страх и восхищение перед тиранией неверных заставили нас согнуть шеи, отняли гордость и разум свободных людей, сейчас мы как нищие попрошайки в собственном доме.

Самир ощутил, что чувства оратора передаются ему, что он презирает тех, кто позволил сотворить с собой подобное.

– Но есть выход. – Небольшие паузы худжжа делал осознанно, давал слушателям возможность остановиться на мгновение, осознать и прочувствовать то, что он уже сказал.

– Джихад! – воскликнул он, и гнев прозвучал явно, как звяканье оружия. – Сражайтесь с многобожниками до тех пор, пока не сгинет на земле многобожие и не утвердится исключительно религия Аллаха! Так заповедовал Всевышний всем нам! Конечно, нас мало, мы меньшинство, но мы не боимся никого и ничего во всех мирах! Нам нужны не великие армии, а великая вера в Аллаха!

Если в первый раз эта фраза прозвучала для Самира просто как набор слов, то сейчас это был призыв, лозунг, исполненный глубокого смысла и большой силы, достойный того, чтобы начертать его на знаменах.

– Меньшинство способно возродить истинный ислам, если сумеет набрать силы в изоляции от впавшего в невежество большинства, построить зародыш будущего имамата, а затем раздвинуть его границы до пределов мира, приготовив его к возвращению Махди, да ускорит Аллах его приход! О нем сказано в Писании: явилось вам доказательство от Господа вашего, и ниспослали Мы вам Свет ясный… И мы победим, ведь небольшое правоверное общество, верующее во Всевышнего, олицетворяет высшую волю Аллаха! Воплощает его желание изгнать зло и установить праведность в этом мире!

Худжжа выдержал очередную паузу и напомнил о временах Печати Пророков, когда горсть правоверных за считанные десятилетия покорила огромные пространства, установила свою власть от Атлантического океана до Индии.

– Здесь собрались люди отовсюду, родившиеся в разных местах, – продолжил он. – Только у правоверного нет иной страны, чем та часть земли, где установлен шариат, у правоверного нет национальности, помимо веры, делающей его членом уммы, нет родственников, помимо тех, кто разделяет с ним веру в Аллаха!

В этот момент Самир любил всех, кто находился рядом, от молчаливого Яхьи-хазарейца до самого худжжи, ради любого из них он без сомнений пошел бы на смерть, закрыл собой, все они были для него братьями, не менее дорогими, чем тот же Ильяс. Одновременно он ощущал ненависть к тем, кто угрожает этому братству, кто хочет уничтожить его.

– Воистину, Аллах забирает у верующих жизнь их и имущество в обмен на рай! – вещал худжжа. – И будут сражаться они во имя Аллаха, убивая и погибая, в соответствии с заветами от Него истинными! Мы завоюем Багдад! Мы захватим Стамбул, Каир и Дамаск! Не бойтесь смерти!

Вот страха в этот момент внутри Самира не было, он исчез, растворился, как сырость под лучами могучего солнца: чего и кого можно бояться, если они настолько сильны? Его ждет война во имя Всевышнего, и победа, а затем рай, и где-то по дороге месть за родственников!

«Но у правоверного нет родственников, кроме тех, кто разделяет с ним веру», – ехидно сказала память.

Но если так, то за кого мстить?

За людей, ставших ему чужими после того, как Самир принял Закон?

– Воистину те, которые воюют против Аллаха и Посланника Его и вершат на земле нечестие, будут в воздаяние убиты, или распяты, или будут отрублены у них накрест руки и ноги! – неслось из динамиков, но колдовство рухнуло, Самир слышал все совсем иначе.

Он видел вокруг одинаковые лица, вытаращенные стеклянные глаза, приоткрытые рты, благоговение и ненависть, любовь и желание убивать; все то, что переживал только что он сам. И это было страшно, куда страшнее, чем направленное на тебя оружие или наказание карцером.

– О Аллах, уничтожь неверных и атеистов, и тиранов! – возгласил худжжа, и хор из сотен глоток повторял за ним, как заклинание. – …Уничтожь неверных, атеистов, тиранов!

– О Аллах, уничтожь летящие на нас самолеты и плывущие к нам корабли!

– Уничтожь… убей… разрушь…

Самир закрыл глаза.

Потом была молитва, прозвучали обязательные суры, хутба в честь Сокрытого Имама, того, кто скоро вернется в чести и славе. Все слова и движения, что положены правоверному.

Но они не смогли разогнать страха, который сжал Самира холодными клещами.