Текст книги "Дети Аллаха"

Глава 18

Старика из мечети Самир не видел несколько недель, и даже подумал, что тот уехал из лагеря, но в день визита худжжи, после молитвы, когда все расходились, заметил снова. Решил поговорить с ним, начал протискиваться через толпу, но объявили общее построение, и от замысла пришлось отступиться.

После той проповеди на сердце стало паршиво. Он будто раздвоился, из одного Самира получилось два: если первый истово верил в то, что говорил глава имамата, не сомневался в том, что нужно убить всех неверных, что нет ничего лучше, чем умереть за веру и попасть в рай; то второй думал иначе, он помнил о другой жизни, о другой вере, и эти воспоминания были словно яд, они грызли душу, терзали ее, лишали покоя и сна.

Ему нужно поговорить с кем-то умным, с тем, кому он мог доверять, высказать чувства и мысли, попросить совета.

На третий день после вечерней молитвы Самир не выдержал.

Он дождался, когда все разойдутся, отправился в мечеть и внутри, как и надеялся, обнаружил сторожа, как раз вооружившегося веником.

– Мир вам. – Приветствие прозвучало глухо, сдавленно.

– А, это ты? – старик глянул через плечо. – Зачем пришел? Мне работать надо. Воистину, Аллах с терпеливыми.

– Но как же… я… вы… – Самир, не ожидавший такого приема, опешил.

– Мне нечего тебе сказать, клянусь всеми именами Всевышнего, – сказал сторож. – Я видел, какой выбор ты сделал… Те, что стоят на стороне левой, – кто же они, стоящие на стороне левой? – будут в вихре огненном и кипятке, под сенью дыма черного, не дающего ни прохлады, ни радости взору. Ты предал сам себя, отступился от себя. Уходи!

И он сердито махнул веником.

– Но… но я вернул то, от чего отказался! – Выше сил Самира было произнести в мечети слово «крест»: но он знал, он надеялся, что собеседник поймет, о чем идет речь. – То, что осталось у меня от родителей!

– Для чего? Чтобы разжигать в себе жажду мести? О, как неправ я был, увы мне! Начал рассказывать истины сокрытые тому, кто отверг собственного брата?!

– Мы помирились! – выкрикнул Самир отчаянно.

Сторож глянул на него уже не так сердито.

– Да, это я вижу, – проворчал он. – Может быть, ты не так безнадежен, как кажется. А ну, помоги мне убраться.

Самир вздохнул – после тяжелого дня из тренировок, молитв и занятий хотелось одного – лечь и уснуть.

– Конечно, – сказал он, отгоняя мысль о мягком тюфяке в казарме.

Ковры пришлось свернуть и вытряхнуть снаружи, пол вымести, а затем постелить все обратно.

– Вот так хорошо, – проговорил старик, оглядывая мечеть. – Садись, поговорим.

Самир плюхнулся на пол и уже собрался открыть рот, чтобы пожаловаться, но ему не дали вставить и слова.

– Отыскал ли ты внутреннего имама? – поинтересовался сторож.

Глаза его были остры и внимательны, под таким взглядом казалось невозможным соврать.

– Нет, – ответил Самир. – А зачем?

– Ну да, куда проще считать себя правоверным, если орать «джихад» и «смерть неверным», – сторож вздохнул. – Только ведь и другие часто думают, что это и есть ислам. Что больше ничего в нем нет, только взрывы, размахивание оружием, похищение людей…

– Но ведь ради Аллаха…

– А ты уверен, что ради него? – перебил его старик.

И Самир не нашелся чего сказать, поскольку такой уверенности у него не было.

Она точно имелась у Аль-Амина, раз он бросил сытую родину и приехал сюда, у Багдадца, у Фуада, у красавчика-египтянина, у наставников от Наджиба до Омара-хафиза. И им всем жилось просто под сенью этой уверенности, ведь она защищала от сомнений, даровала покой, избавляла от необходимости выбирать, полагаясь на себя.

– Как сказал Пророк Мухаммад, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир, – заговорил сторож много мягче. – Я оставляю среди вас две ценности: Книгу Аллаха и мое семейство, Ахль Аль-Бейт, если вы будете держаться их обеих, то никогда не впадете в заблуждение, они никогда не отделятся друг от друга, пока не примкнут ко мне около райского источника. Имамы из рода Али, да будет доволен им Аллах, являются хранителями Писания, священной книги, и одно без другого не может существовать. Коран ты знаешь хорошо, настало время познать имама… Ведь кто умер, не познав имама, тот умер смертью невежды!

Самир кивнул, что-то такое он вроде слышал.

– Повелитель Верующих, Князь Пчел, Отец Пыли, Первый Имам, Лев Аллаха, – прозвища звучали в устах старика как священный гимн, в голосе его плавились благоговение и торжество. – В какой общине, религии или народе видели такую храбрость, так что во время битвы многобожник сказал ему: «О, Али ибн Абу Талиб! Подари мне свой меч!» – и он бросил ему свой меч. Тот сказал: «Как поразительно? О, сын Абу Талиба, ты даришь мне свой меч во время битвы?». Он же ответил: «Ты протянул ко мне руку прошения; отвергнуть же просящего не будет благородно». Тот многобожник упал наземь и сказал: «Это поступок человека веры!», поцеловал ноги Али и принял ислам. Слушай меня и смотри на себя божественным оком… Помнишь, я тебя учил?

Самир кивнул вновь, осознал, что едва не задремал под льющийся в уши речитатив.

– Где еще было видано такое, чтобы в руках кого-то находилась власть от Египта до Хорасана, а он, увидев женщину, несущую воду, помогал ей донести эту воду, спрашивал ее о делах, а потом всю ночь не мог уснуть из-за того, что эта женщина и ее дети не имеют средств к жизни, утром шел к сиротам и кормил их приготовленной собственными руками пищей?

Самир вспомнил одну из церемоний, которые проводили в Черном и Белом кварталах в месяц повиновения Первого Имама: набивается полная комната гостей, и рассказчик вспоминает истории из жизни Али, пока не перейдет к его мученической гибели, и вот тут он даст себе волю, будет кричать и говорить на разные голоса, изображать злобу и ярость одних, смирение и набожность других, заставляя слушателей почувствовать то же самое, пережить события глубокого прошлого так, словно они видели их собственными глазами, испытать скорбь и перейти от нее к слезам радости, когда будет объявлено, что мученики переселились в рай.

Старик был бы прекрасным ведущим такой церемонии.

На миг показалось, что он вовсе не в «Источнике», затерянном между горами и пустыней лагере, а дома, в Машрике, в мечети шейха Мансура, хотя та принадлежала суннитам, а здесь молились по кайсанитскому мазхабу… Мелькнула мысль, что нет разницы, что одно не отличается от другого, но – исчезла, растворилась в потоке других.

– Кто еще выкупил на волю тысячу рабов на средства, заработанные своим потом и кровью, а когда умер, то ему остались должны шестьсот тысяч золотых монет? Кто еще? Кто не собрал за время правления ни тучных стад, ни гор драгоценностей, ни земли, кто полагал, что это не больше чем горькая солома?

Раздвоенность исчезла, Самир вновь был единым, и хотя он не ощущал ничего особенного, не видел никакого света или имама внутри себя и вроде оставался таким, как всегда, он больше не сомневался, без горечи и раздражения смотрел на все, что испытывал: жажду мести и нежелание причинять другим боль, радость воспоминаний о родных и друзьях детства, восторженную преданность братьям по джихаду, восхищение Наджибом и ненависть к нему.

Эти вещи противоречили друг другу, но странным образом уживались рядом.

– Али был тем, кто согласился принести себя в жертву ради Посланника Аллаха, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир, надел на себя его накидку и лег в его постель, зная, что утром в дом ворвутся враги, чтобы убить тех, кого найдут! О, Али, для тебя – сокровища в Раю, и твои шииты известны как партия Аллаха! О, Али, ты самый знающий в этой общине, добьется успеха тот, кто любит тебя, и погибнет тебя ненавидящий!

На короткое мгновение Самир понял, чего добивался старик: он сам изменился, стал другим, хотя, как именно, не смог бы сказать, у него просто не хватило бы слов. Вздрогнул, весь мир для него исчез, а когда вернулся, Самир услышал, что ему рассказывают о книгах, записанных рукой Али после смерти Мухаммада, что первой был Коран, второй сборник хадисов о жизни Печати Пророков, а третьей – сборник по праву, названный «Книгой сунны, судейства и решений».

Старик замолчал, и тут Самир осознал, что снаружи темно, и это значит, что скоро прозвучит отбой, а ему еще добираться до казармы.

– Иди, – проговорил сторож с улыбкой. – И да хранит тебя имя Пророка!

Глава 19

Сегодня Омар-хафиз впервые вел занятия для тех, кого отобрали для продолжения обучения, а не для всех моджахедов, и, видимо, поэтому находился в необычно хорошем настроении. Он рассказывал без обычных язвительных замечаний, неожиданных вопросов не задавал, а если такие случались у учеников, то отвечал спокойно, без издевки.

Всем, кто явился в этот раз под навес, к унынию Ильяса, досталось по толстой пачке книг.

– Это все читать, что ли? – спросил он шепотом.

Омар-хафиз услышал, но вопреки ожиданиям не разгневался.

– Конечно, если ты хочешь уметь не только убивать людей, но и обращать их. Призыв требует умения владеть не только автоматом и взрывчаткой, но и словом, и знанием! – заявил он. – Вот, глядите, Сейид Кутб, «Вехи на пути» и «Под сенью Корана». Написаны суннитом, но…

Этому Самир вовсе не удивился, как не изумился, обнаружив в стопке, например, «Забытый долг» под авторством Мухаммада Абд-аль-Фараджа, сочинение о том, как определить, что правитель является неверным и свергнуть его, «Рыцарей под знаменами Пророка» Аймана Аз-Завахири и «Невидимые армии» шейха Мухаммеда Хусейна Фадаллаха.

Изумился он позже, когда дело дошло до книг, написанных явно не мусульманами. «Учебник городской партизанской войны» Карлоса Маригелы и «Учебник бригадиста» Коррадо Алунни, если судить по именам, сочинили люди Запада.

И тут Самиру вспомнилась фраза сторожа из мечети, то, что он сказал им с Ильясом: «Еще нужно наблюдать за другими, чтобы перенять от хороших – благое». Может быть, так нужно поступать и со знаниями, брать у неверных, у врагов то, что может пригодиться тебе, если оно не касается веры?

Он рискнул задать этот вопрос Омару-хафизу.

– Бейтесь с ними, пока не сгинет многобожие и не утвердится вера в Аллаха, – процитировал тот. – Если же отрекутся они от идолопоклонства, то пусть развеется вражда между вами, за исключением вражды к тем, кто в нечестии упорствует. Все ведь ясно. Запрета нет заимствовать у врага его оружие и поражать им неверных же.

Самир кивнул, и даже Ильяс издал одобрительное бормотание.

Наставник сообщил, что никто не ждет, что они прочтут книги сразу и быстро, зато они пригодятся в дальнейшем обучении.

– Если, конечно, вы пройдете испытание, ради Всевышнего и всех милостей его, – добавил он с нехорошей улыбкой. – Близится оно, близится, и никто не избежит его. Когда разверзнется небо, когда осыплются звезды, когда сольются воедино моря, когда отверзнутся могилы, узнает каждый человек, что совершил он и чего не совершал.

На многих лицах от этих слов появилась обеспокоенность. У Самира по спине побежал холодок.

О финальном испытании им сказали в первые дни в лагере, потом иногда напоминали, но все вскользь, и он привык думать, что это некая формальность, вроде клятвы. Но Омар-хафиз выглядел серьезным, более того – довольным, что случалось с ним обычно тогда, когда он видел муки ученика, ищущего ответ на сложный вопрос.

– А что нас там ждет? – с дрожью в голосе спросил кудлатый парень из второго отделения, чьего имени Самир не помнил.

– О, Аллах да смилуется над вами. – Наставник покачал головой. – Не хотел бы я… Вернемся к Кутбу и его «Вехам на пути».

Но в этот день наставники будто сговорились.

На тренировке по рукопашному бою, общей для всех, Наджиб уложил в пыль вооруженного ножом Аль-Амина новым, до сих пор невиданным приемом, закурил сигарету и велел моджахедам «готовиться к боли», ведь боль ждет их по завершении курса. На вопросы он отвечать отказался, заявил только, что они все узнают в свой срок и знание это их не обрадует.

Эмир на занятиях по диверсионной стратегии вскользь заметил, что подготовка к финальному испытанию начата, и что по милости Аллаха оно получится особенно показательным. Это слово он выделил так, что Самиру на мгновение захотелось сбежать из лагеря, чтобы не участвовать в том, что их ждет.

Но сильнее всех напугал их тихий, бесстрастный наставник Хасан.

Глядя за тем, как моджахеды возятся с самодельными минами, он начал отпускать реплики о том, что прошлое испытание пережили не все, нескольких человек пришлось расстрелять, а пятеро угодили в больницу, откуда вернулись уже не бойцами.

Вечером перед отбоем казарма гудела от тревоги.

– Я знаю, я слышал, мне рассказывали, что это будет такое! – вещал Аль-Амин. – Что? Один боец, мы с ним воевали… Нас заставят сражаться отделение с отделением.

Самиру это казалось маловероятным: готовить их почти полгода, потратить кучу времени, сил и ресурсов, и все для того, чтобы свеженькие солдаты Аллаха поубивали друг друга?

Сирийцы стояли за то, что будет нечто вроде экзамена – по всем предметам, последовательно, сначала на стрельбище, затем под навесом с Кораном наперевес, дальше в командном пункте с картами, у доктора с бинтами и шприцами, на полигоне у Хасана. Багдадец считал, что не будет ничего, их просто запугивают, чтобы не успокаивались. Яхья молчал, играя с любимым пистолетом, Фуад молился, и даже не ходил в столовую за кипятком для чая.

– Вот тебе раз. Никто ничего не знает, – сказал Самир на ухо брату.

– Точно! – тот рассмеялся. – Сам чего думаешь?

Самир пожал плечами, он хорошо помнил, как их с Ильясом испытывали в Машрике перед тем, как принять в «Дети Аллаха», собственный ужас, трясущиеся потные руки с пистолетом, и страх того, на кого этот пистолет был направлен, улыбку Наджиба, блеск его золотого зуба, гогот остальных бойцов.

Нет, он не хотел повторения этого. Пусть даже стал другим человеком, многому научился, все равно не хотел, но боялся, что нечто подобное их и ждет, и страх оставался внутри постоянно, точно засевший в кишках ядовитый шип длиной в ладонь.

– Выйдем, подышим воздухом, – сказал он после паузы.

За время, прошедшее со второго наказания, Самир ни разу не заговаривал с братом о крестах – знал, что они хорошо спрятаны, и не пытался вернуть. Не сомневался, что за ним как за провинившимся наблюдают особенно зорко, и новый обыск может состояться в любой момент.

Но теперь, когда их поделили на две группы, надзор ослаб.

– Где они? – спросил он, глядя на Ильяса.

Тот вытянулся за последнее время, но был все такой же длиннорукий и длинноногий, волосы трогательно вьются, и никуда не делась родинка на подбородке.

– В надежном месте. Зачем тебе?

Самир нахмурился.

– Я их спас. Я старший, мне их хранить.

– Ну как же… Зачем они тебе вообще? – Ильяс прищурился. – Они не нужны. Глупое напоминание о прошлом – ладно, но они опасны, брат! Если их найдут, то все!

– Ты их выкинул? – Самир почувствовал, как разгорается гнев. – Клянусь Аллахом! Если так, то я тебя…

– Нет! – Ильяс отступил, выставил ладони. – Спрятал в надежном месте. Не отдам.

Он говорил еще что-то, но Самир понимал, что и в самом деле не отдаст, чуть ли не впервые в жизни ослушается, пойдет наперекор старшему, и что он сам ничего не сможет с этим сделать, ведь тут, в лагере, они на одном уровне, они воины Аллаха, равные перед наставниками и Всевышним.

И чувство собственного бессилия оказалось еще более мерзким, чем страх испытания, что надвигалось, как песчаная буря.

Глава 20

– Подъем! Подъем! – крик, раздавшийся над самым ухом, вырвал Самира из сна. – Построение через пять минут в полной выкладке!

Их пару раз гоняли ночью по пустыне, поэтому он знал, что делать.

Вскочил, торопливо оделся и, только навьючивая на себя амуницию, проснулся. Рванулся к выходу, едва не сбив с ног замешкавшегося Фуада, и вот они снаружи, под черным холодным небом.

Свет прожекторов заливал плац, у ворот рычали моторами грузовики, прохаживался эмир, облаченный в пробковый шлем, который он надевал лишь в самых важных случаях. Наджиб и Хасан были тут же, оба в бронежилетах и разгрузках, с автоматами, точно рядовые моджахеды, и это заставило Самира забыть о сне.

Такого он не видел ни разу.

Неужели их ждет не просто марш-бросок по песку и камням?

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, – начал эмир, глянув на часы. – Опоздавших нет, и это значит, что прямо сейчас мы никого не расстреляем. Прекрасно. Сегодня вас ждет участие в особой операции, и именно она покажет, на что вы способны. По машинам.

Их отделение попало в подчинение к Наджибу, и тот погнал всех к грузовикам.

Самир перемахнул через борт, устроился на лавке, поставив автомат между колен. Рядом плюхнулся Ильяс, и едва на свое место шлепнулся Аль-Амин, как они поехали, рванули с места, как на пожар.

Напротив покачивались, точно игрушки на ниточках, бойцы из первого отделения, вид у большинства был сонный, но в движениях и быстрых взглядах по сторонам угадывалась тревога. Никто не знал, куда и зачем они едут, даже наибы, но судя по снаряжению, вряд ли на утреннюю молитву в ближайшую пятничную мечеть.

Огни лагеря исчезли из виду, грузовики свернули на дорогу, уходившую на север, в горы…

Самир знал, что там есть селения, но какие люди в них живут, не имел представления. Он про себя молился, прося Аллаха избавить его от непосильного испытания, и пытался вспомнить то спокойное, благостное ощущение, которое пережил в компании сторожа.

Получалось не очень.

Солнце высунулось из-за горизонта, когда они все еще были в пути, осветило скалы за обочиной, группы низкорослых деревьев и громоздящиеся впереди угрюмые вершины. Холод ослабел, стал приятным, а потом и вовсе растворился, и в этот момент впереди показалась деревня: скопление домов, заборы, аккуратные лоскутки полей.

– Утро, – проговорил, зевая, Ильяс, ухитрившийся продремать целый час.

Самир глаз не сомкнул, и брату немного завидовал.

Грузовик свернул к обочине и встал, из кабины выскочил Наджиб, швырнул в сторону окурок.

– Слушайте меня, – сказал он, когда моджахеды оказались на земле. – Зачистка. Деревня населена отступниками от истинной веры, и у них по милости Всевышнего есть шанс в нее вернуться… Наша задача – выгнать жителей на центральную площадь, где они заново произнесут шахаду. Всех, от детей до не способных ходить стариков. Упорствующих… – Наджиб помолчал. – …убивать на месте. Сопротивляющихся тоже.

При этих словах в голове Самира что-то сдвинулось, он вспомнил, как «Дети Аллаха» ворвались в Крепостной квартал, вышвырнули христиан из домов, а потом сожгли церковь. Теперь он с другой стороны, ему предстоит выгонять людей из жилищ. Без жалости.

Он солдат Аллаха. Это война против невежества. Он должен исполнять приказы.

– Команда Хасана двинется с другой стороны деревни. Не начните палить в них, – продолжил Наджиб. – Первое, второе и третье отделение – по правой стороне, четвертое, пятое и шестое по левой, седьмое и восьмое – резерв, перекрываем дорогу. Вперед! Воистину, любит Аллах богобоязненных!

Он отдавал еще какие-то приказы, выстраивал подчиненных Аль-Амин, но Самир не вслушивался, он делал все, что от него хотели, автоматически, а думал совсем об ином. О стариках из мечетей, говоривших ему, что ислам это вовсе не убийства и фанатизм, не размахивание автоматом и не страх в обращенных на тебя глазах.

Но чем тот, правильный, милосердный и мудрый ислам поможет ему в деле мести? Разве сможет он остановить летящие с запада самолеты, падающие с неба бомбы, чужаков-убийц на землях правоверных?

Нет, на это способны только такие как он, выученики лагеря «Источник», исполненные веры и решимости, готовые идти до конца, не жалеть ни себя, ни других.

Аль-Амин вышиб дверь первого дома, навстречу им бросилась пожилая женщина, закричала на незнакомом языке. «Курды», – пробормотал Багдадец, и через миг женщина оказалась на полу, руки прижаты к окровавленному лицу, и Самир даже не понял, кто ее ударил.

– Выходи! – рявкнул Аль-Амин. – Быстро! Кто еще в доме?

Из дальней комнаты извлекли двух перепуганных девочек лет тринадцати-четырнадцати, всех троих выставили на улицу, погнали впереди себя, к центру деревни. Дома выстроились в два ряда вдоль единственной улицы, так что очень удобно оказалось заходить в них один за другим.

Во втором дворе чужаков поприветствовали выстрелами.

Услышав очередь, Самир залег, Аль-Амин принялся раздавать команды.

Что же, не они первые начали, и если кто-то теперь окажется на мушке, то он не засомневается.

Самир увидел в окне силуэт мужчины с автоматом, и сам нажал на спусковой крючок. Отдача сотрясла плечо, кинулись вперед, пригибаясь, Яхья с одним из сирийцев, прижались к стене.

– Брось оружие во имя Аллаха! – заорал наиб второго отделения. – Последний…

Новая очередь заглушила его слова.

Самир открыл огонь по команде, не давая врагу высунуться; что это враг, сомнений не осталось. Вылетела с грохотом дверь, прозвучало несколько выстрелов, и все стихло. Яхья и сириец вывели из дома троих детей и молодую женщину, привлекательную, с большими глазами и изящной фигурой.

Но никто не посмотрел на нее с вожделением.

Они бойцы джихада и не должны поддаваться низменным желаниям, которые посылает Шайтан.

– Что мужик? – спросил Аль-Амин.

– Мертв, – ответил сириец. – Больше там никого.

После этого для Самира все стало очень просто, ушли сомнения и неуверенность: ты ничего не решаешь, ты делаешь то, что должен, исполняешь священную обязанность, и если она состоит в том, чтобы вышвырнуть курдов из их жилищ, то такова воля Аллаха; за тебя думают и решают другие, ты не более чем послушное орудие в руках Всевышнего, и ты рад погибнуть в этих самых руках, ведь потом тебя ждет рай.

Всплыла из памяти проповедь, властный, уверенный голос худжжи, того, кто говорит от имени Последнего Имама, Махди.

Да, он знает, что нужно делать, куда идти.

И в конце пути ждет сладкая месть за родных, павших от руки неверных.

– Вперед! – приказал Аль-Амин.

Очередной дом, в них льют кипятком из кастрюли, и сделавшая это старуха остается лежать у себя на пороге, а под ее телом набухает, расползается кровавая лужа. Падает на колени парень едва ли старше Ильяса, и его прикладам гонят к остальным, к тому стаду, которое ведет по улице Наджиб.

Фуад получает пулю в плечо, его перевязывают и отправляют назад к машинам.

Когда Аль-Амин за руку вытаскивает из дома женщину, за которую цепляются двое малышей, не выдерживает один из сирийцев. Он начинает кричать, что это неправильно, они должны воевать лишь с мужчинами, что Коран велит проявлять милосердие к слабым.

Ильяс, лицо его забрызгано кровью, хохочет, ему нравится стрелять и убивать.

Самир хмурится, ему кажется, что сириец несет ерунду.

Наиб отдает приказ, и сирийца валят на землю, торопливо вяжут ему руки, мгновение, и он остается в прошлом. Они же в настоящем, где надо двигаться, очищать дом за домом, заглядывать в сараи и подполы, и не забывать посматривать по сторонам.

Да, их тут не ждали, и сопротивления почти нет, но хватит одной шальной пули, чтобы отправиться к гуриям прямо сегодня.

– Слава Аллаху, – бормочет Аль-Амин, когда впереди открывается площадь перед крохотной мечетью без минарета.

Тут колышется испуганная толпа, орут дети, плачут женщины, мужчины кидают на чужаков полные ненависти взгляды. Хасан очистил свою половину деревни, его люди стоят в оцеплении, отделения от девятого до шестнадцатого.

– Слушайте меня! – рык Наджиба перекрывает гомон, и становится тихо. – Наказание вероотступнику по шариату – смерть! Но великий Аллах дарует вам милость. Поднимите руку, произнесите шахаду и согласитесь жить по законам имамата, платить закят и поставлять людей в ополчение, и тогда вы все вернетесь в собственные дома! Клянусь вам!

– Мы – мусульмане! – кричит выступивший из рядов крепкий мужик лет сорока.

– Неверно, – звучит выстрел, и мужик падает. – Кто не согласится – умрет. Ясно? Опускайтесь на колени!

По толпе идет движение, вновь раздаются плач и причитания.

– Повторяйте за мной! – рычит Наджиб. – Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад…

Самир слушает с благоговением: один раз он произнес эти слова, и жизнь его с того момента стала другой, он обрел силу, веру, множество братьев и даже не цель, она уже была, он нашел способ ее добиться.

Неужели это и есть испытание? И они его прошли?

Но вскоре стало ясно, что он ошибся.

– Расходитесь по домам! – объявил Наджиб после того, как шахада прозвучала трижды. – Тех, кто не принял истинной веры, хоронить на кладбище запрещается! Помните, завтра же к вам приедут сборщики закята, и не вздумайте встретить их как нас. За мной.

Последняя команда относилась к моджахедам.

Они вернулись туда, где остались грузовики, и обнаружили, что в сторонке, под охраной, на коленях, со связанными за спиной руками стоят пятеро: тот из сирийцев, что возмущался, красавчик-египтянин, получивший по физиономии в первый день в лагере, и трое других, кого Самир не опознал.

– Вот они, те, кто не показал стойкости и силы веры, достойной моджахеда, – проговорил Наджиб. – Теперь они стали вероотступниками, и казнить их должны вы. Любит Аллах богобоязненных.

Ильяс заулыбался, глаза его просияли.

И Самир понял – вот оно, испытание: на поражение выстрелить в того, с кем рядом провел все эти месяцы, с кем делил кров, стол, молился рядом, падал наземь во время тренировок, отвечал на язвительные вопросы по практическому исламу и глотал пыль на марш-бросках, делился водой и, пусть дрался, но не как с чужаком, а как со своим, с братом.

Он поднял автомат.