Текст книги "Дети Аллаха"

Глава 3

Казарма за день нагрелась словно печка, от крыши несло жаром, прохладой тянуло лишь через дверной проем. Самир лежал на тюфяке, держа в руках Коран, и вспоминал вчерашний разговор со сторожем – о захире и батине, обо всем прочем.

В двух шагах от него кости со стуком перекатывались по доске, и этот звук перекрывали возгласы игроков:

– О, Пророк, помоги выбросить пять и шесть!

– Ха, тоже неплохо! Но я тебя далеко не упущу!

– Я играю лучше, чем играл сам Рашид ад-дин Синан, чем сам праотец наш Ибрагим, да будет доволен Аллах ими всеми от первого дня до последнего! Ага, вот как!

– Аллах покровительствует твоим рукам! Но ведь я родился с костями! Позор! – Один из сирийцев, что по вечерам резались в нарды, отхлебнул воды из фляги и добавил: – Да проклянет Аллах Йазида!

Судя по бульканью, Фуад в своем углу предавался ритуалу приготовления мавританского чая – крошечные стеклянные чашечки, чайник меньше кулака, жидкость должна пениться, а сахара добавляют столько, чтобы сироп получился «приятным, как смерть».

Аль-Амин, как обычно, болтал, не особенно заботясь о том, слушают его или нет – главное, чтобы рядом находился кто-то, наделенный ушами, не имеющий желания или возможности сбежать:

– Я приехал сюда по убеждению. Я понимаю, что когда-нибудь погибну. Иншалла! Глупо отрицать. Аллах каждого будет судить по делам его. И я хочу ему послужить! Истина в Коране. В том, чтобы свидетельствовать о ней, пусть даже собственной смертью. Демократия – ложь, каждый лжет ради своей выгоды. От самого низа до самого верха. Что? Здесь все мы братья, я готов умереть за каждого, кем бы он ни был, за любого. Дома было все очень сложно – налоги, работа, кредиты, куча обязательств перед людьми. А потом я понял, что все просто, что мои обязательства здесь только перед Аллахом. Что?

Самир подумал, что лучшие казармы отданы тем мухаджиринам, которых они видели в первый день – те обучались по своей программе, во время молитв держались особняком, а на занятиях у Омара-хафиза не появлялись.

«Они платят деньги, – сказал Абдул, инструктор по стрельбе, когда кто-то осмелился задать ему вопрос по поводу европейцев. – Десять тысяч долларов за полгода. Джихад нынче дорог».

И после этого усмехнулся, как обычно, не разжимая губ.

– Какая жара, – пробормотал Багдадец. – Слушай, ты, может, заткнешься?

Самир знал только, что тот из «шиитского треугольника», учился то ли на врача, то ли на инженера, на хорошую, денежную профессию, а затем произошло некое событие, после которого он ушел к «Детям Аллаха».

– Что? – Аль-Амин и вправду осекся, заморгал голубыми глазищами.

– Ненавижу христиан! – заявил Багдадец. – Грязные, уродливые свиньи!

Самир открыл глаза, и обнаружил, что очкарик сидит на тюфяке, лицо багровое, а угол рта дергается. А если бы этот тип узнал, что у его соседа по казарме в рюкзаке бережно хранятся два маленьких деревянных крестика?

– Да что ты о них знаешь? – спросил Ильяс.

– Наша мать была христианкой, – добавил Самир: это он скрывать не собирался.

– Что я о них знаю?! – Багдадец вскочил, слюна полетела с его губ. – Знаю одно! Именно неверные вошли в наш дом и расстреляли моего отца на месте, без вопросов! Объявили его террористом!! Моего отца!! Который без палочки ходить не мог!!! Понял?! Неверные – грязные злобные ублюдки!!

– …не всякий всадник, кто на коня садится! – добавил любимую присказку один из сирийцев, но потом замолк, и кости аккуратно положил на игровую доску.

Понятно, что они особенные, коренные арабы, уроженцы «сердца арабского мира», но есть ситуации, когда в стороне не отсидеться, не сделать вид, что рядом никого нет.

– Ты сказал, – произнес Самир спокойно, хотя внутри все ревело от гнева.

Вскочил на ноги, занес руку для выпада, но Багдадец ударил первым, быстро, как змея. Чужой кулак врезался в скулу, задел вскользь, но боль отдалась до самого затылка, и дальше, вниз по хребту.

Самир пошатнулся.

– А ну стоп! – взревел Аль-Амин, бросаясь вперед.

Вскочили на ноги сирийцы, поднялся Фуад.

– Держите второго! – приказал мухаджирин, огромными лапищами обхватывая Багдадца и поднимая его, точно ребенка. – Тихо, иначе я оторву тебе голову! Придурок! Хочешь всех подставить!?

Если шум в казарме услышат, то накажут отделение целиком, и еще как!

Карцер, позорный столб на солнцепеке, удары палкой по спине, а зачинщика могут и расстрелять.

Рука одного из сирийцев вцепилась Самиру в локоть, другой обхватил его за шею. Земля ушла из-под ног, он обнаружил, что лежит, крепко и надежно придавленный к полу.

Попытавшегося ринуться в драку Ильяса удержал Фуад.

– Всем стоять! – приказал Аль-Амин.

– Я его! Христиане – гряз… – попытался выкрикивать Багдадец, но ладонь мухаджирина зажала ему рот.

– Все, Мухаммад, успокойся, ради Аллаха, – сказал один из сирийцев. – Оставь.

Самир по-прежнему готов был драться, и не сразу понял, что обращаются к нему. Новое имя, полученное чуть ли не два года назад, до сих пор окончательно не приросло, казалось чужим, неудобным, как обувь другого человека.

– Да… я все… все… – прохрипел он. – Слезьте с меня!

Фуад усадил Ильяса на тюфяк, предложил чая, а Багдадец хоть и продолжал дергаться в руках Аль-Амина, но слабее и слабее.

– Каждый отвечает только перед Аллахом, помни об этом! – забормотал наиб. – Поэтому ты держишь ответ перед Ним, и каждый из нас тоже… Братьям вредить нельзя! Это и есть истинный ислам. Что?

Сирийцы освободили Самира, и он сел: голова кружилась, скула болела, но не сильно, а самое паршивое, что от мирного настроения не осталось ни малейшего следа. Потрогал зубы, убедился, что все на месте, да и привкуса крови во рту не обнаружил.

Аль-Амин отпустил Багдадца, но руку на плече оставил, и продолжил втолковывать громогласным шепотом:

– Помни, ради чего мы тут собрались. Все мы правоверные, отдали себя Аллаху. Лучший же поступок для правоверного – джихад! Дома я как себя вел, знаешь? Что? Дрался, с девчонками разными куролесил, принимал наркотики… а потом узнал Аллаха. Именно Он даровал тебе твою мать, благодаря Ему ты видишь, слышишь, благодаря Ему у тебя бьется сердце… И если ты не воздаешь Ему благодарностью, ты – не мусульманин. Лучшее в исламе – джихад, доказательство любви к Аллаху, которого мы должны любить сильнее всего, сильнее себя…

– Ты как? – спросил Ильяс.

– Нормально, – ответил Самир, укладываясь обратно на тюфяк. – Жалко только, что врезать в ответ не успел… Налетели, схватили за руку… – и он насмешливо погрозил кулаком сирийцам, что снова уселись за нарды.

Под бормотание Аль-Амина начал задремывать, но в глубине души знал, что теперь не сможет расслабиться, поскольку знает: рядом с ним, в одной казарме – враг.

Глава 4

Стены вздрогнули, сверху посыпались мелкие камушки, комья земли.

– Тебе поклоняемся и к Тебе взываем о помощи… – забормотал кто-то во тьме, судя по хриплому голосу – египтянин, в первый день получивший по физиономии от Наджиба.

Самир прислушался, пытаясь определить, где находится и что замышляет Багдадец.

Бомб он не боялся – дело привычное еще по Машрику, да и убежище в лагере устроено как надо, так что перекрытия возьмет только прямое попадание, а до такого, судя по звукам, далеко; в основном громыхало вдали, лишь два последних разрыва случились рядом. Зато опасался соратника по отделению – вдруг тот воспользуется тьмой и ткнет врагу в бок ножом?

Что они враги – сомнений не оставалось, Багдадец смотрел волком.

Про отметину на физиономии Самир, взмолившись про себя Аллаху о прощении, соврал Наджибу, что упал и приложился о стену, и тот особенно допытывать не стал: проблем нет, моджахеды разобрались сами, и ладно.

Громыхнуло рядом, даже заложило уши, и тут внутри шевельнулся страх.

– Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! – Это Ильяс, сидит рядом, а теперь еще и вцепился брату в руку, наверняка вспоминает тот день, когда их вытащили из развалин, помятых, но живых.

Вдруг сегодня им повезет меньше?

Офицеры и мухаджирины переживают бомбежку в другом убежище, рядом с командным пунктом, там наверняка все оборудовано куда лучше, есть и вода, и вентиляция, и свет. Тут же душно, сыро и тесно, и вся надежда на то, что неверным быстро надоест метать бомбы.

Новый взрыв, много дальше, и звенящая тишина, нарушаемая только бормотанием тех, кто молился.

– Все, что ли? – спросил кто-то.

– Пока приказа покинуть убежище нет – не все, – отозвался Аль-Амин, расположившийся у самого выхода, и было ясно, что он умрет, но никого не выпустит.

Но тут с лестницы донеслись шаги и голос Наджиба:

– Слава Аллаху, ибо любит Он богобоязненных! А ну выбирайтесь!

Самир привстал, пропустил вперед Ильяса, убедился, что позади не Багдадец. Споткнулся на первой ступеньке, дневной свет вызвал резь в глазах, так что он невольно вскинул руку.

Когда глаза привыкли, обнаружил, что пейзаж несколько изменился: возникли две воронки, зато исчезли несколько казарм, и среди них та, над входом в которую красовалась надпись «А если поступит к вам указание от Меня на путь прямой, то тем, кто будет следовать ему, и страшиться нечего, и горя они не изведают».

– Клево, – пробормотал Ильяс мрачно. – И что теперь?

– А теперь, иншалла, вы построите себе новое жилище, – проговорил Наджиб: сигарета в руке, неизменная зеленая бандана скрывает макушку, блестит золотой зуб. – Вперед, во имя Аллаха…

Самир посмотрел на брата как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот пялится на командира: с восхищением, обожанием, с детским восторгом, как на героя из комикса. Вздрогнул от отвращения… Так глядеть на того, кто возможно, причастен к убийству отца?

Надо бы подойти к Наджибу, спросить, но когда и как?

И удастся ли сделать это в «Источнике», где один из них наставник, а другой – рядовой моджахед?

– Вперед, не стоим! – гаркнул Наджиб. – Лопаты, тачки – все знаете, где найти!

Пахать пришлось целый день, под палящим солнцем, обливаясь потом и проклиная идиотов на самолетах, которые почему-то раздолбали их никому не нужную казарму, но оставили в покое командный пункт; знамя над ним даже не посекло осколками.

«Аллах защитил нас! – пылко заявил Омар-хафиз, обходивший места работ. – Отвратил оружие нечестивых! Ибо принадлежат ему и восток, и запад!».

Но в голове у Самира зашевелились странные мысли – одно дело находить цели в городе, где вояки «Детей Аллаха» могут прятаться в каждом подвале, и обнаружить их нелегко, и совсем другое, если ты бомбишь лагерь посреди пустыни, в окрестностях которого даже деревьев нет. Если неверные промазали, причем не в первый раз, то, может быть, потому, что и не особенно хотели попасть?

Но почему?

Он натер мозоли, Ильяс сорвал ноготь, физиономия у Аль-Амина обгорела, и он замотал ее платком, и к вечерней молитве все выдохлись так, что еле-еле волочили ноги. Зато казарма встала на прежнем месте, почти такая же, как была, и даже доску с надписью выкопали, обновили и приколотили над входом.

Самира еще порадовало, что он отыскал меж обломков рюкзак, а в боковом кармане нащупал кресты – никуда не делись, целехоньки, все так же приятно щекочут пальцы, когда их трогаешь.

Поймал злой взгляд Багдадца и поспешно отвернулся: этому-то что надо?

Азан в этот раз прозвучал истинным благословением, и даже песок, которым совершал тайамумм – очищение землей, не показался таким шершавым как обычно, не оставил следов ни на лбу, ни на руках.

– …веди нас путем прямым, путем тех, кого облагодетельствовал Ты, но не тех… – произносил Самир вместе с остальными, и душа его наполнялась покоем.

И судя по всему, не только его, поскольку едва молитва завершилась, как рядом обнаружился Багдадец.

– Извини, брат, во имя Аллаха, – сказал он. – И да будет воздаянием за совершенное зло причинение зла подобного, и тот, кто простит и уладит дело миром, будет вознагражден Аллахом. Ведь не любит Он нечестивцев. Погорячился я.

«Вот тебе раз!» – подумал Самир.

Они обнялись, и этой ночью он спал спокойно, не ожидая ни плевка в лицо, ни предательского удара ножом.

Глава 5

Ветер нес клубы пыли, и мишени раскачивались на палках, иногда их разворачивало боком.

– Ничего-ничего, – приговаривал Абдул; он ходил туда-сюда позади лежавших бойцов. – Люди, в которых вам придется стрелять, тоже не будут стоять на месте. Огонь!

Самир потянул спусковой крючок АК, удержал отдачу, пули легли кучно, близко к центру. Издал радостное восклицание Ильяс, ну, этот всегда бьет в яблочко, а вот Фуад запорол свою попытку.

– Перезарядили! Еще раз! – скомандовал Абдул.

Все прибывшие в лагерь умели стрелять и держать в руках оружие, все так или иначе бывали в бою, но здесь их впервые в жизни учили целенаправленно и последовательно – как обращаться с чем угодно, от американской эм сикстин и чешского «морского» автомата до русского пулемета «бекесе» и древней винтовки «механизма» из той же страны. Они разбирали и собирали машинки для убийства раз за разом, на скорость, с завязанными глазами, делали упражнения, и Самир видел, что у него, да и у других получается лучше и лучше.

После третьего подхода Абдул, наконец, смилостивился.

– Ладно, хватит, – объявил он. – Теперь «бельджика», она же штурмовая винтовка FN FAL, изготовлена в Бельгии, семь шестьдесят два на пятьдесят один миллиметр, емкость магазина – двадцать или тридцать патронов… – Щелкнул затвор, грохнул одиночный выстрел, инструктор обращался с оружием с небрежной грацией. – Так, у вас час, чтобы с ней разобраться, и через шестьдесят минут вы должна знать эту европейскую дамочку из неверных лучше, чем сыновей своих… – Абдул сделал паузу и посмотрел на Ильяса, – которых у большинства из вас нет. Вперед! Время пошло!

Он любил поговорить, но не болтал постоянно, как Аль-Амин, а время от времени, под настроение, выстреливал короткими историями, точно залпами.

Бойцы так и не узнали, откуда Абдул родом, зато услышали, что он воевал в Боснии, в составе бригады «Моджахеды», и он, хоть и не курил, но таскал в кармане древнюю зажигалку с надписью «Босния не умрет!», которой щелкал в моменты задумчивости. В другой раз инструктор по стрельбе упомянул, что побывал и в Чечне, где сражался с русскими под командованием Хаттаба.

«Неправильный там был джихад, – сказал он в завершение, нахмурившись. – Деньги. Всех интересовали только деньги. За установку мины платили сто долларов. Пятьсот в месяц – если даже ничего не делаешь. За головы убитых врагов – премия. Поэтому я и ушел… оказался здесь».

На этом Абдул замолк, и на дальнейшие вопросы отвечать отказался.

Зато в другой раз поведал про Омара-хафиза, что он из Йемена, бывший зейдит, помешан на холодном оружии, в его комнате все завалено разными ножами, есть даже непальский кукри и малайский крис, а на стене висит ятаган, некогда принадлежавший турецкому янычару.

Сегодня Абдул был не особенно разговорчив, да и на расспросы времени не оставалось.

Самир возился со своей «бельджикой», поглядывал на Ильяса, в глазах которого горел почти мистический восторг. Пальцы того так и мелькали, штурмовая винтовка будто сама, по волшебству, распадалась на части, а затем вновь становилась целой. Бормотал неподалеку Аль-Амин, прицеливался в сторону мишеней один из сирийцев.

Все как обычно, скоро молитва, потом ужин…

Тревога кольнула сердце, когда Самир заметил, что к стрельбищу шагает Наджиб – обычно наставники не появлялись во владениях друг у друга, Абдул не возникал там, где занимались рукопашным боем или изготовлением бомб, никто посторонний не посещал занятия по практическому исламу, а это значит, что произошло нечто экстраординарное.

– Пятое отделение, закончить занятия, – объявил инструктор по стрельбе после краткого разговора с коллегой.

Тревога Самира усилилась – это же они!

Аль-Амин вскочил с коленей первым, за ним поднялись другие.

– Следуйте за мной, – приказал Наджиб.

Стрельбище осталось позади, а когда открылась их казарма, то Самир по-настоящему испугался – рядом с ней стояли Омар-хафиз и эмир, последний смотрел по обыкновению куда-то вверх, в небо, и поглаживал аккуратно подстриженную бороду.

А на земле – сердце ухнуло и начало покрываться льдом – лежали их рюкзаки.

Открытые!

Досмотр, обыск? Но почему?

– Смирно! – гаркнул Наджиб, а сам прошел к остальным наставникам.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, – эмир опустил глаза, и стало ясно, что полны они холодного, спокойного гнева, – дошли до нас сведения, что бойцы вашего отделения хранят в личных вещах нечто запретное для воина Аллаха.

«Багдадец! Больше некому! – подумал Самир, стараясь не выдать овладевшую им панику. – Видел, как я свой рюкзак трогал, а потом заглянул туда… Вот тебе раз! Сволочь! Мириться приходил – извини, брат… Не зря он утром в казарме задержался».

– И это оказалось правдой, – эмир махнул небрежно, и Наджиб поднял рюкзак Ильяса, вытащил из него свернутый в трубку глянцевый журнал. – Чьи это вещи? Отвечать!

– Мои, – ответил Ильяс, – но оно само… я же…

– Имя! – рявкнул эмир.

– Абдаллах Абд-аль-Малак!

– Комиксы. – Эмир взял журнал, лицо его перекосилось от отвращения. – Порождение развращенной Америки, где один наркоман на семьдесят жителей, где преступление совершается каждые двадцать пять минут, где госпитали заполнены больными алкоголизмом, а пьянство возведено в культ, где правят коррупция и обман, где отец всему – доллар… И это у нас в лагере? Поверить этому не могу! Двадцать палок!

«Но почему Ильяс? – подумал Самир. – Хотя его Багдадец тоже не любит…».

Эмир передал комикс Омару-хафизу, тот взял его брезгливо, двумя пальцами, словно дохлую крысу за хвост, и отбросил в сторону, ветер пылко зашуршал страницами, на которых резвился Супермен.

– Но это еще не все, – сказал эмир, и Наджиб поднял другой рюкзак, чей, Самир сразу не опознал.

Из него оказалась извлечена брошюра в мягком переплете, совсем невинная на вид, но стоявший рядом Фуад побледнел, качнулся, на горле его заходил туда-сюда выпирающий кадык.

– Что это? – спросил эмир. – «Reveli de la Nation Arabe dans I’Asie Turque». Вредоносное сочинение Азури, написанное больше ста лет назад, где он описывает арабскую нацию, положившись на достижения мысли бездуховного Запада, на науку. Действительно, она дала неверным такое оружие, которого не было у нас, правоверных. Только при этом их моральная и духовная жизнь пришли в полный упадок, ведь тот, кто поклоняется машине, а не Аллаху, никогда не получит радости, покоя и счастья. Основанная на безверии наука дает богатство и могущество, но лишает истинного существования, вводит в грех… И что они по сравнению с теми дарами, что ждут нас после смерти во славу Всевышнего? Имя!

– Фуад аль-Хассем, – мрачно отрапортовал мавританец.

– Неужели ты, моджахед, готовящийся к исполнению священной миссии, веришь в «арабскую родину», в единство всех, кто говорит на одном языке, пусть они не чтут Аллаха и отвергают Коран? – Глаза эмира опасно блеснули, ноздри раздулись. – Почитаешь «арабизм», который выше религий?

– Нет, я верю в возрождение нашего народа, что мы вернем прежнее могущество…

– Опасная вера на грани неверия, ведь только на великого Аллаха наше упование. – Брошюра отправилась туда же, куда и комиксы. – Двадцать палок! Но и это еще не все…

Самир помертвел, словно вылетел из тела, оказался далеко вверху, глянул на сцену у казармы сверху, с большого расстояния: стоят люди, часть в линию, часть кучкой, и остался нетронутым один рюкзак.

Его собственный.

Наджиб поднял рюкзак за лямку, запустил руку в один из карманов, и в его лапище закачались два маленьких деревянных креста.

Самир рухнул обратно в тело, будто даже ударился подошвами оземь, краем глаза заметил, как преувеличенно округлились глаза Ильяса, как напоказ отвисла его челюсть. Он сделал вид, что удивлен, хотя прекрасно знал, что брат вытащил крестики из развалин, бережно хранил все эти годы и даже привез в лагерь.

Теперь же изобразил, что поражен, а затем и вовсе отвел взгляд!

И это оказалось больнее всего – словно тупой, зазубренный нож воткнули под ребра и начали там поворачивать, водить им туда-сюда.

– Символ тех, кто обожествляет пророка Ису, мир ему, – проговорил эмир вроде бы спокойно, но ноздри его подрагивали, а в глазах набухали красные прожилки. – Чье это?

– Мухаммад Абд-аль-Малак! – губы и язык справились сами, без участия Самира.

– И зачем ты держишь это у себя?

– Память о родителях.

– Почтение к тем, кто дал тебе жизнь, есть великое достоинство, – продолжил эмир. – Заповедали Мы человеку почитать родителей своих. Но многобожие… тягчайший грех. Для сохранения памяти ты должен был выбрать что-то другое, а от этого избавиться…

Ильяс наверняка бы сделал виноватое лицо, потупился, сочинил что-нибудь, и его бы простили, но Самиру на язык не шли оправдания – да, он мог соврать по мелочи, но лгать относительно того, что дороже твоему сердцу, чем собственная жизнь… нет, на такое он не способен.

– Двадцать палок и сутки карцера! – прорычал эмир. – Помните, моджахеды! Те, кто отверг Коран, взвалят на себя тяжелую ношу, которую будут нести вечно. И тяжко бремя грехов их в день Воскресения, в день, когда прозвучит труба! И в день тот соберем Мы грешников, взоры которых застынут от ужаса!

Самир поежился.

В карцер несколько дней назад угодил один из парней занимавшего соседнюю казарму второго отделения, и вернулся он оттуда с таким лицом, что охота расспрашивать пропала даже у самых любопытных.

Ну что же, на все воля Единого…

– И еще кое-что, – продолжил эмир, сверля Самира яростным взглядом. – Докажи, что для тебя это вовсе не священные символы, что ты не отступник от истинной веры!

– Нет Бога, кроме Аллаха… – начал Самир.

– Нет, не так, – кресты полетели наземь. – Плюнь на них! Растопчи их!

Красивое правильное лицо перекосило от злости – наверняка у эмира в прошлом, как и у Багдадца, крылось что-то очень и очень неприятное, связанное с христианами.

– Есть… – Самир сделал шаг вперед, чувствуя, что перед ним – бездонная пропасть.

Рот оказался сухим, и он с трудом наскреб слюны на плевок, попал с первого раза. Белесая влага окутала крестики, и показалось, что они растворяются, словно угодили в кислоту.

– Еще! – потребовал эмир.

Самир плюнул повторно.

– А теперь топчи!

Нога весила больше, чем гора, ее словно приклеили к земле, голова начала кружиться. Тупая боль в подреберье никуда не исчезла, но к ней добавилась острая, хотя не пойми где – заныло разом все существо, от пятки, под которой что-то хрустнуло, до онемевшей макушки.

Удар, второй, кресты вдавило в землю, но они уцелели.

Зато Самир будто развалился на осколки, уничтожил, растоптал то, что все еще оставалось в нем от того мальчишки, что бегал по Крепостному кварталу, почитал родителей, ходил в школу и церковь, и думал – впереди у него лишь радость и счастье.

– Помочись на них!

Он посмотрел на эмира, думая, что ослышался, но тот кивнул и повторил приказ. Скользнул взглядом по равнодушному лицу Наджиба, по довольному – Омара-хафиза, и принялся расстегивать ширинку.

«Я умру на месте, – подумал он. – Сдохну прямо тут…».

Мочевой пузырь словно перехватило, но потом ухитрился кое-что из себя выдавить. Раздалось журчание, головокружение усилилось, услышал мягкий баритон отца, возглас матери – слабеющие, удаляющиеся, растворяющиеся в воздухе, уносимые сухим ветром.

– Во имя Аллаха, достаточно! – приказ донесся так глухо, словно в уши напихали ваты. – А теперь подбери весь мусор… весь-весь, и выброси его куда надо! Немедленно!

Самира качнуло, он с трудом нагнулся, вытащил из лужицы воняющие мочой кресты. На деревянных, негнущихся ногах заковылял туда, где валялись комикс и брошюра, зацепил и их.

Теперь надо дойти до вырытой у забора ямы… только не упасть, не упасть…

Смрад ямы ощутил раньше, чем увидел ее, а потом оказался на краю, над грудами гниющих очисток, обрывками пластика, старым тряпьем, кусками ржавого металла и шифера. Оглянулся и убедился, что все смотрят на него, и бойцы из отделения, и наставники.

Поднял руку и разжал пальцы.

Хотел закрыть глаза, чтобы не видеть, куда падает крестик, подаренный отцом, проведший на шее много лет, наверняка помнящий тепло собственного хозяина, и не смог… Не ощутил в этот момент ничего, словно умер и лежал в могиле холодным трупом.

– Отлично, – сказал немного успокоившийся эмир, когда Самир вернулся. – Наказание свое получите после ужина, а карцер – на рассвете.

И вновь Самир остался равнодушным.

Он знал, что ни палки, вообще ничто не причинит ему боли столь же сильной, как та, которую он только что пережил.