Текст книги "В тени богов. Императоры в мировой истории"

Глава XVI
Императоры в Новое время: 1815–1945

В этой главе рассказывается об императорах и императорской монархии в 1815–1945 годах – в эпоху, когда Европа господствовала почти во всем мире, а общество и политика менялись под влиянием Великой французской и промышленной революций. Чтобы сделать этот невероятно сложный период постижимым, я разбил главу на пять разделов. В первом в общих чертах описываются контекст, в котором действовали европейские императоры, и трудности, с которыми они сталкивались. В этот период самыми могущественными европейскими империями были Британская, Германская и Российская. Во втором, третьем и четвертом разделах я по очереди рассматриваю эти императорские монархии. Выбрав именно их, я получил дополнительное преимущество, поскольку эти империи применили разные стратегии для выживания. Британские короли стали конституционными монархами, которые отныне исполняли символическую роль как представители нации и империи. Русские крепче всех цеплялись за традиционное священное самодержавие. Немцы пошли по срединному пути и создали гибрид самовластия и конституционализма. В пятом разделе я рассматриваю неевропейские императорские монархии этой эпохи. Я начинаю с Османов и Цин, но основное внимание посвящаю японской императорской монархии, в которой местные конфуцианские и буддийские элементы сочетались с европейским влиянием. Из всех незападных политических образований Япония успешнее всех адаптировалась к миру, в котором господствовали европейские идеи, технологии и власть. К 1900 году она стала единственной незападной великой державой. Завершить эту книгу рассказом о Японии вполне логично. В августе 1945 года император Хирохито принял решение положить конец Второй мировой войне, тем самым он стал последним из монархов, которых по праву можно назвать императорами, кто оказал существенное влияние на мировую историю.

Промышленная революция преобразила государства, которыми управляли императоры, и существенно изменила международный контекст. Все империи, с которыми мы уже познакомились на страницах этой книги, опирались на аграрные или скотоводческие общества, хотя обычно и поддерживали, и облагали налогами торговлю на большие расстояния. В мире промышленности, урбанизации и всеобщей грамотности, сформировавшемся в XIX веке, все наследственные монархи – не говоря уже о наследственных правителях империй – столкнулись с грандиозными и беспрецедентными испытаниями. Правительственный аппарат стал гораздо больше и сложнее. В XVIII веке Европа наконец догнала Китай XII века по размерам и устройству органов власти. В XIX веке она его превзошла. Лишь поистине выдающийся человек в этот период мог руководить и государством, и правительством на протяжении всей своей взрослой жизни. Даже императоры, которые в теории оставались единовластными, передали значительную часть задач министрам и сохранили за собой лишь последнее слово при назначении на должности и принятии решений, которые они считали ключевыми. Подобно императорам из династии Сун в Китае XII века, они играли наиболее важную роль в дипломатии и военной сфере, а также в моменты кризиса.

Управлять индустриальным обществом было еще сложнее, чем правительственным аппаратом. Гражданское общество – иными словами, совокупность независимых групп и институтов, не поддающихся государственному контролю, – процветало в Европе уже в XVIII веке, но значительно расширилось и укрепилось в промышленную эпоху. Фундаментом гражданского общества и общественного мнения были газеты. В XIX веке они приобрели колоссальное влияние и получили независимость от политического контроля, в первую очередь благодаря радикальным технологическим сдвигам в сфере печати и фотографии, а также появлению огромной читательской аудитории. Ни одна монархия не могла на протяжении долгого времени не обращать внимания на общественное мнение или противостоять ему. Таким был один из принципиальных элементов более общей картины. Традиционно главными союзниками – но порой и соперниками – наследственной монархии были аристократия и духовенство. Промышленная революция привела к появлению множества новых влиятельных групп и интересов, и монархам приходилось признавать их существование и иметь с ними дело.

Какую бы стратегию выживания ни выбрала монархия, она старалась по возможности упирать на отождествление династии с национа-диетическими настроениями основной массы населения. Эта стратегия была совсем не нова. Еще в начале XVIII века виконт Болингброк написал “Идею о короле-патриоте”, и английский король Георг III успешно справился с тем, чтобы поместить изначально иностранную Ганноверскую династию в самое сердце английского и британского патриотизма и национального самосознания. В XVIII веке Бурбоны тоже попытались отождествить себя с французской патриотической гордостью и славой, но были в этом не столь успешны – не в последнюю очередь из-за унизительного поражения в столкновении с Британией и Пруссией во время Семилетней войны. В контексте Великой французской революции национальная идея обрела радикальный смысл, поскольку входила в тот же комплект идеологических установок, что и народовластие, республиканизм, равенство перед законом и демократия. Хотя в XIX веке кое-где в Европе и сохранялся республиканский национализм, с течением лет национализм переместился в правую часть политического спектра. Поворотным моментом в этом процессе стал успех Гогенцоллернов и Савойской династии, которым удалось объединить под своей властью Германию и Италию[25]25
  О XVIII веке и патриотизме см. предыдущую главу и прим. 38 к ней. (Прим. авт.)


[Закрыть].

К 1900 году стало очевидно, что национализм – наиболее мощная и популярная идеология, которой под силу противостоять социализму и объединять общества, преобразованные и расколотые капитализмом и урбанизацией. Национализм также был самым эффективным способом легитимизировать правительства, элиты и монархов в новом мире массовой политики. Чтобы внушать подданным националистические настроения, правительства использовали множество средств пропаганды, включая в первую очередь новые системы всеобщего народного просвещения, но национализм приходил и снизу. Нация обеспечивала чувство принадлежности к обществу людям, которые обособленно жили в крупных городах, созданных промышленной революцией. В некоторой степени национализм мог служить заменителем религии, придавая жизни смысл, вселяя в людей гордость и гарантируя им чувство сопричастности, а также место в коллективной загробной жизни. Короткие и скучные жизни он периодически отмечал печатью героизма и вписывал в историю. Безразличное и все более бесцеремонное бюрократическое государство можно было маскировать и легитимизировать сказкой о нации как одной большой семье. Монархов всегда представляли отцами и матерями своих народов. Теперь их можно было считать отцами и матерями национальных семейств. Лучше всего в эту тенденцию вписывались правители с образцовыми семьями. В этой роли часто блистали монархи-женщины, и опережала всех королева Виктория¹.

Единственной европейской императорской династией, которая не пыталась вступить в союз с национализмом, были Габсбурги. Традиционно господствующей этнической группой в империи были немцы, но они составляли менее четверти ее населения. Еще хуже с точки зрения Габсбургов было то, что немецкие националисты из числа их подданных все чаще призывали к расколу империи и объединению в великое германское национальное государство с центром в Берлине. В результате в этих уникальных обстоятельствах в австрийской половине империи сформировалась впечатляющая система для управления многонациональностью посредством компромиссов и юридических гарантий не только для отдельных людей, но и для этноязыковых сообществ. После так называемого компромисса 1867 года империя была, по сути, поделена надвое, в связи с чем ее порой называют дуалистической монархией. Император Франц Иосиф выступал одновременно императором Австрии и королем Венгрии, сохраняя полный контроль над внешней политикой и обороной. Венгерские националисты пользовались полной свободой действий в своей половине империи. Это раздражало другие народы и подрывало их лояльность Габсбургам. С другой стороны, лояльность венгерского национализма династии и империи тоже представлялась сомнительной. Неспособность Габсбургов взывать к националистическим настроениям ослабила империю в реальности и еще сильнее – в восприятии ее правителей и всех, кто наблюдал за ней со стороны. Пессимизм, возникший в связи с этим в венских правящих кругах, внес огромный вклад в безрассудное отчаяние, которое проявилось в решении начать войну в 1914 году².

Свою роль сыграли и сдвиги в европейском балансе сил, произошедшие в результате распространения промышленной революции по Европе с северо-западной окраины континента, которая стала ее колыбелью. Сначала индустриальная революция дополнительно усилила Британию и тем самым укрепила на континенте баланс сил, служивший британским интересам. Распространившись на восток, промышленная революция стала оказывать гораздо более дестабилизирующее влияние на международные отношения в Европе. К 1914 году многие умные европейцы полагали, что если Германия была потенциальным европейским гегемоном на тот момент, то уже в следующем поколении эту роль могла взять на себя Россия. В это верили и немецкие правители, которые в 1914 году развязали войну, чтобы остановить этот процесс. Первая мировая война уничтожила Германскую, Российскую, Австрийскую и Османскую империи и стала практически последней страницей в истории императорской монархии.

Международные отношения на протяжении пятидесяти лет до 1914 года также следует рассматривать в контексте того, что мы сегодня называем глобализацией. Европейское национальное государство, которое переживало расцвет в первой половине XIX века, оказалось самым мощным политическим образованием в истории. Оно обладало беспрецедентной способностью организовывать, мобилизовывать и вдохновлять своих подданных, живущих на огромной территории. Тем не менее к 1870-м годам европейские политики и общественные деятели уже начали понимать, что, просто занимая лидирующее положение среди европейских национальных государств, их страны не смогут обеспечить себе статус великих держав в XX веке.

К тому времени европейское благосостояние было тесно связано с зарубежными рынками и сырьем. В связи с этим европейским державам необходимо было защищать свои глобальные экономические интересы. Триумф США в гражданской войне (1861–1865), за которым последовало несколько десятилетий стремительного экономического и демографического роста, убедил образованных европейских наблюдателей, что только государства с ресурсами континентальных масштабов смогут конкурировать с таким противником в XX веке. Вместе с тем технологическое развитие – в первую очередь, строительство железных дорог – открывало возможности для колонизации и разработки центральных регионов на континентах. Это стало геополитическим фундаментом эпохи Высокого империализма, которая продолжалась с 1870-х до 1914 года. Интеллектуальные веяния тоже благоволили борьбе за империю. Социальный дарвинизм поддерживал мнение, что завоевание колоний свидетельствует об отваге и силе, без которых людям не выстоять в борьбе за выживание. Новые научные теории легко переплетались с вековым убеждением, что успех на земле отражает промысел Божий. В более фундаментальном отношении владение империей часто считалось показателем того, какое положение народ занимает в ряду всемирноисторических наций, которым суждено определить будущее человечества. Как ни парадоксально, эпоха, породившая национализм и обрекшая на гибель традиционную сакральную императорскую монархию, также подстегнула создание всемирных империй. Национализм, очевидно, был ключом к легитимности и эффективности на внутренней арене, но лишь империя обеспечивала международную безопасность, положение и влияние. В десятилетия, предшествующие 1914 году, одной из главных трудностей, с которыми сталкивались императоры и политики, была необходимость совместить эти несовместимые элементы³.

Сакральная наследственная монархия и империи господствовали в мировой истории на протяжении тысячелетий. За 130 лет, о которых рассказывается в этой главе, такие империи исчезли. Царства Хайле Селассие в Эфиопии и новой династии Пехлеви в Тегеране – единственные кандидаты на имперский статус после 1945 года – по размерам и значимости не могли сравниться с великими императорскими монархиями, рассмотренными в этой книге. Тем не менее история императоров и императорской монархии в 1815–1945 годах не лишена важности. Напротив, некоторые императоры оказали на мировую историю серьезное влияние, отголоски которого слышны и сегодня. В этой главе я снова и снова говорю о сохраняющейся значимости императоров, но сейчас имеет смысл остановиться на истории Бразилии, которая, вероятно, не знакома большинству читателей, и показать, что императоры имели значение, а то насколько большим оно было, во многих случаях остается открытым и спорным вопросом⁴.

В 1807 году армия Наполеона вторглась в Португалию, и королевская семья бежала в Бразилию. Когда в 1816 году королю Жуану VI пришлось вернуться в Португалию, он оставил своего сына Педру I в качестве регента. Тот быстро понял, что сумеет сохранить власть династии Браганса в Бразилии, только если возглавит движение за независимость. В связи с этим он объявил себя императором. Императорский титул должен был отражать огромные размеры Бразилии и ее стремление к величию в будущем. Он также сообщал о желании Педру I ассоциировать себя с Наполеоном, современным монархом, ориентированным на стабильность и порядок, но уважающим революционные призывы к гражданственности и меритократии. В 1831 году властному, гиперактивному и харизматичному Педру I пришлось отречься от престола после конфликта с бразильскими элитами и парламентом. Его старшая дочь, Мария да Глория II, сменила его в Португалии, когда ее либерально настроенные сторонники одержали победу над глубоко консервативными и клерикальными фракциями, во главе которых стоял ее дядя Мигель. В Бразилии Педру I сменил его пятилетний сын Педру II. Он правил 58 лет, и во многих отношениях его правление было одним из самых долгих и успешных в истории императорской монархии.

Педру II должен был быть сумасшедшим или, по меньшей мере, некомпетентным. Отец передал ему гены Браганса и Бурбонов. Его мать была дочерью императора Франца II Габсбурга. Дедов и бабок у него было не больше, чем у Карла V Мать Педру II умерла, когда он был младенцем. Отец отрекся от престола и уплыл в Европу, не простившись с сыном. Пятилетний император оказался в центре ожесточенной борьбы между политическими фракциями. Одной из ее жертв стала его любимая гувернантка, которую он звал мамой. В то же время, опасаясь, что Бразилия пойдет по пути Испанской Америки и распадется, политическая элита относилась к ребенку как к полусакральному тотему, окружая его церемониальностью и почтительностью. Неудивительно, что приезжавшим с визитами заграничным принцам юный император казался довольно странным. Наиболее долгосрочными последствиями его необычного детства, что примечательно, стали необычная погруженность в себя и страстная любовь к книгам и наукам. Педру II был императором, но при этом очень походил на викторианского либерала. Он был столь же умен, прекраснодушен, прогрессивен и желал повышения образовательного и культурного уровня народа, как и муж королевы Виктории, принц Альберт. Педру II мечтал, что настанет день, когда Рио станет копией обожаемого им парижского интеллектуального и культурного мира. Возможно, в некоторых отношениях он был даже слишком умен и просвещен – так, он отказывался от помпезности и церемонности, которые во второй половине XIX века становились неотъемлемыми элементами успешной монархии. С другой стороны, располагая ограниченными ресурсами бразильского правительства, он сделал все возможное, чтобы создать образовательные и культурные институты. Он осторожно, но настойчиво подталкивал бразильские элиты к отмене сначала работорговли, а затем и рабства.

На первый взгляд бразильская политическая система напоминала британскую. В ней были условно либеральная и консервативная политические партии, премьер-министр и кабинет из представителей этих партий, а также парламент, перед которым министры были частично ответственны. На деле эта система больше походила на Британию XVIII века. Партии были фракциями, возглавляемыми патронами, и прежде всего они жаждали покровительства. Выборы контролировались правительством, а Педру II держал в руках реальную власть – как первые три британских монарха из Ганноверской династии. Как правитель, он добился очень многого. Например, не министры, а именно он привел страну к победе в изнурительной войне между Парагваем и Тройственным альянсом Бразилии, Аргентины и Уругвая. Неудивительно, что 58-летнее правление утомило императора и исчерпало терпение амбициозных политиков. Идеи и культура в XIX веке эволюционировали с беспрецедентной и головокружительной по историческим меркам скоростью. Парижская эрудиция и культура делали Педру II очень прогрессивным человеком в Бразилии 1850-х годов, но к 1880-м он как будто сильно отстал от жизни. В Бразилии к тому времени – по крайней мере в Рио и некоторых других городах – появились массовая политика и популярная пресса. Поскольку монарх был политическим лидером страны, его нещадно критиковали и дискредитировали. В конце концов Педру II был свергнут в ходе военного переворота в 1889 году. После восстановления мира армия, которую он создал, чтобы победить Парагвай, быстро потеряла статус и финансирование. Кроме того, это была не традиционная европейская армия с высокородными офицерами, связанными древними узами верности с короной. Некоторые офицеры считали себя и республику провозвестниками прогресса, науки и меритократии. Большинство руководствовалось гораздо более мелкими и эгоистичными мотивами.

Ни сам Педру II, ни его наследница, принцесса Изабелла, не предприняли серьезных попыток подавить переворот или реставрировать монархию после него. В рассматриваемый период 1815–1945 годов Педру II был, вероятно, самым умным и, несомненно, самым просвещенным наследственным императором в мире. Он всегда говорил, что предпочел бы быть президентом республики. Это вскрывает дилемму, которая стояла перед любым дальновидным и амбициозным императором XIX века. Такой человек, вероятно, чувствовал, что институту, который он представляет, осталось недолго, а его роль заключается в том, чтобы проложить ему дорогу в забвение. Педру II часто утверждал, что уйти с политической сцены ему не позволяет убеждение, что Бразилия пока не готова к демократическому республиканизму. Подобные оправдания звучали из уст многих других правителей Нового времени. В случае Педру II можно справедливо добавить, что последующая история Бразилии в основном оправдала его пессимизм. С другой стороны, само то, что бразильские генералы и политики отважились свергнуть императора, свидетельствует о его успехе. В 1831 году было весьма вероятно, что в отсутствие монархии Бразилия распадется на множество соперничающих провинциальных республик, возглавляемых авторитарными правителями. К 1889 году это стало немыслимым, и единству страны уже ничто не угрожало. Если однажды Бразилия справится со своими грандиозными внутренними проблемами – многие из которых представляют собой наследие колониализма и рабства – и реализует свой потенциал, то уважение к Педру II и его месту в мировой истории существенно возрастет⁵.

“Свободная” британская конституция XVIII века вызывала восхищение просвещенных европейцев. Тем не менее, хотя законы и представительные институты сделали Британию уникальной среди великих европейских держав, британские короли по-прежнему управляли страной, а не только царствовали в ней. Несомненно, осуществлять управление государством можно было лишь с согласия палаты общин, но обычно этот вопрос получалось уладить. Политических партий в современном смысле – с четкими идеологиями и внепарламентскими организациями – еще не существовало. Палата общин была разделена на несколько фракций, группировавшихся вокруг политических лидеров и знатных покровителей. Электорат был невелик, и многие места в парламенте на самом деле принадлежали влиятельным аристократам. Парламентские фракции и их покровители обычно были больше заинтересованы в благах, чем в политике, а правительство располагало огромными ресурсами в области покровительства, взяточничества и коррупции. В британской политике XVIII века действовало нерушимое правило: правительства почти никогда не проигрывали всеобщие выборы.

Ситуация изменилась в период с окончания войны США за независимость в 1783 году до воцарения королевы Виктории в 1837-м. Многие административные реформы, проведенные во имя повышения эффективности, добросовестности и экономии, существенно ограничили роль высокопоставленных покровителей и коррупции в политике. Сформировались политические партии. В 1832 году реформа избирательной системы ликвидировала многие “карманные” округа и “гнилые” местечки[26]26
  Избирательные округа, которые находились под контролем знати либо обезлюдели, но продолжали посылать в парламент своих представителей. (Прим. пер.)


[Закрыть] и существенно увеличила электорат. В 1834 году король Вильгельм IV потерял доверие к вигскому (либеральному) правительству, заменил его оппозиционным консервативным и назначил выборы. Виги победили, и ему пришлось принять их обратно на посты в правительстве. Усвоив урок, королева Виктория никогда не повторяла ошибок дяди и не пыталась восстановить слабеющую королевскую власть. Существенное расширение избирательного права в 1867 и 1884–1885 годах и консолидация массовых политических партий привели к ее дальнейшему ограничению. Но и теперь монархия не была совершенно бессильной даже в строгом политическом смысле. В начале XX века Эдуард VII (1901–1910) оказывал серьезное влияние на внешнюю политику, назначая на высшие дипломатические посты людей, которые разделяли его убеждение в том, что Британия должна идти на сближение с Россией и Францией, чтобы сдерживать амбиции Германии. Тем не менее к тому времени важнейшей ролью монархии, пожалуй, стала символическая⁶.

Поскольку наследственная монархия по природе своей глубоко порочна, британское политическое развитие давало человечеству надежду на лучшее. Выбор правителя в лотерее наследования – очевидно рискованная процедура во все эпохи и во всех обстоятельствах. Учитывая, как усложнилось управление государством в Новое время, она стала практически самоубийственной. Наследственная монархическая власть была такой живучей во многом потому, что другие политические системы на практике обычно оказывались несостоятельными. Сдвиг к парламентскому правительству стал возможен лишь в силу того, что британские элиты обладали достаточными ресурсами и мудростью, чтобы сформировать политические институты и создать традиции, способные заполнить пустоту, возникшую на месте монархии. В XIX веке они адаптировали эти институты и традиции, чтобы привлечь к политике еще более широкие слои населения. В новую эпоху всеобщей грамотности, урбанизации и распространения демократических идей это имело ключевое значение для политической стабильности и легитимности.

Самым известным текстом новой монархии стала “Английская конституция” Уолтера Баджота, написанная в 1865 году. Он разделил правительство на “эффективную” и “почетную” части и поместил монархию во вторую из них. Что касается политической роли короны, он отметил, что “суверен в такой конституционной монархии, как у нас, имеет три права: право давать советы, право поощрять и право предостерегать. Умному и дальновидному королю других прав и не нужно”. Внушенная многим поколениям принцев, эта доктрина стала ключевой для британских монархов. Баджот имел мало общего с упертыми роялистами и был скорее республиканцем. Его книга проливает свет на слабости либерализма даже на пике его силы и непоколебимости. Баджот верил во власть рациональных, образованных и прекрасно информированных верхних “десяти тысяч”: “Массы бесконечно невежественны, а потому не могут управлять страной сами и не умеют распознавать разум при встрече с ним”. По этой причине, чтобы массы подчинялись правительству “десяти тысяч” и считали его легитимным, нужно было задействовать эффектные трюки и символы. С этим – по крайней мере в Британии, где властвовали традиции и инерция, – лучше всего справлялась монархия. Баджот полагал, что со временем образование и культура сделают массы более рациональными, в связи с чем традиционные и магические символы власти отойдут на второй план⁷.

На самом деле Баджот переоценил рациональность электората XX века и недооценил устойчивость и изобретательность монархии. Чтобы выжить, британской монархии следовало среди прочего отказаться от проведения открытой политики. Даже представители левых течений, которые не одобряли монархию, не считали ее своим главным врагом. Кроме того, значительная часть британского общества вплоть до 1945 года сохраняла консерватизм, иерархичность и почтительность в ряду своих принципиальных ценностей. Как в Британии, так и во всем мире монархия всегда была тесно связана с религией. До 1960-х годов Соединенное Королевство по большей части оставалось христианской нацией: “данные опросов свидетельствуют, что в 1964 году около 30 процентов населения полагали, что королева избрана Богом, а еще в середине 1950-х годов в это верили примерно 35 процентов”. В таком контексте вряд ли стоит удивляться, что в 1860-х годах Баджот написал, что подавляющее большинство подданных королевы полагает, что она правит Британией “с Божьего соизволения”. Разумеется, образованные британцы не считали своего монарха сакральным в традиционном смысле, но в большинстве своем поддерживали монархию как источник единства, стабильности и сохранения национального самосознания, укорененного в истории. В Британии, как и везде, многим претили безобразие, материализм и атомизация нового индустриального мира. Промышленная революция привела к фундаментальным и невероятно стремительным изменениям в экономике и обществе. Монархия символизировала стабильность и уважение к традиционным ценностям, которых жаждали многие британцы⁸.

Монархия не просто выжила как один из столпов консерватизма, но и адаптировалась к новой эпохе по множеству важнейших параметров. Она корректировала свое поведение в соответствии с потребностями буржуазии и применяла современные технологии для распространения собственных идей. Начиная с 1870-х годов, когда в обществе пустили корни демократия и массовая пресса, монархия обновила и даже изобрела целый ряд церемоний, ритуалов и других элементов общественной деятельности, которые должны были сделать ее символом национального единства, благопристойности, семейных ценностей и имперского величия. Пространство возле Букингемского дворца приспособили для проведения королевских парадов и зрелищ. Монархия также использовала в своих целях сдвиг англиканской церкви в сторону полукатолической ритуальности и музыкальное возрождение в Британии. Это была эпоха торжественных и церемониальных маршей Эдуарда Элгара. Король Эдуард VII показал себя как увлеченный и эффективный шоумен. Например, возродив старый ритуал, он лично открывал каждое заседание парламента, облаченный во все королевские регалии. Монархия стала великолепным и блистательным зрелищем, которое идеализировало историю страны. Современные технологии позволяли обычным людям представлять себя и зрителями, и участниками этого спектакля, что в старину было доступно только придворным⁹.

Империя играла важную роль в повышении престижа монархии в глазах британцев. Экзотические колониальные полки на королевских церемониях усиливали театральность и напоминали зрителям, что монархия связана с британским мировым величием и статусом. Заморские принцы, которые прибывали в столицу, чтобы засвидетельствовать свое почтение британскому монарху, подкрепляли иерархический принцип. Бриллиантовый юбилей правления королевы Виктории, отмечавшийся в 1897 году, стал величайшим и самым имперским из лондонских королевских торжеств. В отличие от Золотого юбилея 1887 года почетное место на нем было отведено представителям Британской империи, а не европейским королевским семьям, с которыми королева Виктория поддерживала связь. Как всегда, империя ассоциировалась с военной мощью, роль монарха как главнокомандующего вооруженными силами придавала его положению блеска. Аналогичный эффект оказывали и военные принципы иерархии, дисциплины и покорности. Принадлежащие, как правило, к верхнему среднему классу выпускники британских частных школ вживались в роль старинных правителей, становясь главами администраций в Индии и по всей империи. Благодаря этому империя сплавляла воедино аристократические и буржуазные ценности и консолидировала правящий класс. Для многих из тех, кто не любил некоторые аспекты индустриального массового общества, романтика империи становилась настоящим бальзамом на душу¹⁰.

Монархия также помогала легитимизировать британскую власть в колониях. Культ монархии просочился во все поры империи. Колонии с небелым населением и сами обычно представляли собой иерархические общества с традициями сакральной монархии. В их представлении преданность монарху была более естественной, чем преданность такой абстрактной идее, как республика. Выгоднее всего это было для местных элит, но даже рядовые индийских полков, которые порой и бывали не в восторге от своих британских офицеров, очевидно, были искренне преданы своему монарху и испытывали огромное воодушевление, когда король-император лично награждал их или обращался к ним. Небелыми колониями британские чиновники управляли напрямую. Символизм монархии служил там дополнением к жесткой силе. Напротив, самоуправляемые белые доминионы до 1900 года практически не контролировались напрямую, а для укрепления их лояльности Лондон полагался главным образом на символы и эмоциональные связи. Верность народа монархии была практически единственным структурным обязательством, которое часто поддерживалось настроениями общества. В 1904 году генерал-губернатор Австралии с некоторым удивлением отметил расхождение между неоднозначным отношением австралийцев к Англии и империи и их исключительной любовью к монарху, с которым большинство из них не встречалось вовсе¹¹.

Это помогает объяснить, почему отречение Эдуарда VIII в 1936 году было таким серьезным делом. Столкнувшись с угрозой мировой войны, Британия нуждалась в поддержке доминионов и боялась всего, что может подорвать их лояльность. Канада, крупнейший из белых доминионов, не нуждалась в британской военной защите. С другой стороны, связь с Британией, а также, в частности, с ее монархией помогали Канаде отстаивать свою самостоятельность при столкновении с американской экономической и культурной мощью. В короткий период между собственной коронацией и началом Второй мировой войны свой главный зарубежный визит Георг VI совершил в Канаду. При огромном воодушевлении встречавшего его народа король с помпой и церемониями пересек весь континент с востока на запад. Его усилия окупились сполна. Во время войны канадский флот взял на себя западный сектор Северной Атлантики. Из двух британских армий, которые осуществили вторжение во Францию в 1944 году и боем проложили себе дорогу в Северную Европу, одна была канадской¹².