Текст книги "Сталин и его подручные"

Только одно учреждение, основанное при царской власти, еще не было уничтожено – Академия наук. Академиков становилось все меньше и меньше из-за эмиграции, казней, высылки и голода, но выжило достаточно много людей с международной известностью, чтобы Сталин и ОГПУ не торопились сровнять с землей этот последний оплот независимой мысли. В отличие от правительства, академия осталась в Ленинграде вплоть до 1934 г.; только в 1925 г. она сменила название, став не «российской», а «всесоюзной». До середины 1930-х она выбирала в свои члены выдающихся западных ученых, например лорда Резерфорда и Альберта Эйнштейна. При помощи разных подачек – например, поездок за границу – политбюро пыталось набивать академию собственными людьми, но неблагодарные академики забаллотировали трех коммунистов, так что пришлось голосовать заново.

Даже Бухарин, которого и некоммунисты считали серьезным экономистом, был забаллотирован физиологом Иваном Павловым, на том основании, что «руки Бухарина покрыты кровью». Только после того как Бухарин зашел без приглашения к Павловым, осмотрел павловскую коллекцию бабочек и продемонстрировал свои познания в лепидоптерологии, Павлов передумал, и в академии появился хотя бы один представитель политбюро. Павлов, который был знаменит открытиями в области физиологии психической деятельности, пользовался уникальным политическим иммунитетом. Ленин и Зиновьев в 1920 г. снабжали Павлова всем необходимым, чтобы спасти лаборантов и подопытных животных от голодной смерти. В 1928 г. 83-летний Павлов так мало боялся властей, что открыто провозглашал, что Иисус из Назарета, а не Ленин является самым великим человеком, и говорил Молотову, что советское правительство – «говно». В декабре 1929 г., на праздновании столетия со дня рождения биолога Сеченова, Павлов так начал свою речь:

«О суровый и благородный товарищ! Как бы ты страдал, если бы еще оставался среди нас! Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть – все, личность обывателя – ничто. […] На таком фундаменте, господа, не только нельзя построить культурное государство, но на нем не могло бы держаться долго какое бы то ни было государство» (31).

Многие долго помнили это событие. Павлов попросил всех встать, и, вздрагивая от страха, публика встала. В 1930-х годах, хотя и мирясь кое в чем с советской властью, Павлов был единственным человеком, кроме Сталина, который говорил перед публикой, не думая о последствиях (32). Академики тряслись от страха, когда Павлов выражал свое мнение, ибо знали, что Сталин отомстит не Павлову, а им.

ОПТУ следило за Павловым и его сыном, но не беспокоило их; остальных академиков, сотрудничавших с иностранными специалистами, ОГПУ преследовало, как «шпионов». В академии 15 % академиков и 60 % сотрудников были уволены. К концу 1920-х годов Менжинский готовил показательный суд над 150 известными учеными. ОГПУ объявило, что академия прячет в своих архивах государственные тайны. Аресты начались в октябре 1929 г.; первыми жертвами оказались историки старшего поколения, включая Сергея Платонова, ровесника Павлова. Он признал, что по убеждениям является монархистом (в молодости он преподавал историю наследнику престола, будущему Николаю II, и его братьям) (33).

Опытные чекисты, такие как Агранов и Петерс, допрашивали арестованных и писали сценарий процесса. Они прослушали всех 150 арестованных и выбрали шестнадцать, большей частью историков, для открытого суда. Менжинский интересовался всеми подробностями, даже поправлял немецкую грамматику в показаниях историка Евгения Тарле, который признался, что академики прятали оружие и боеприпасы в Пушкинском Доме в Ленинграде. Менжинский дружил с М. Покровским (они познакомились в парижской ссылке) и рассказывал ему лакомые отрывки из признаний, выжимаемых из академиков. ОГПУ всеми силами помогало Покровскому, «профессору с пикой», подчинять Академию наук своему Институту красной профессуры.

Те академики, которые не присоединялись к обвинениям Платонова, получали камеры, кишевшие тифозными вшами. Им обещали мягкие приговоры в обмен на показания и избиение дубинкой за молчание. Сам Платонов был хил, и было бы неловко, если бы он умер на допросе, учитывая, что международное общественное мнение уже протестовало против его ареста. (В газете «Правда» Максим Горький обвинял иностранных критиков в том, что они молчали об арестах и процессах коммунистов у себя, но поднимали шум по поводу таких монархистов, как Платонов.) Тем не менее Платонову дали комнату с чистым постельным бельем и даже не разлучали с любимой кошкой. Через год он наконец признался, что руководил подпольной военной организацией и получал большие суммы от польского правительства (34). В конце концов и Платонова, и Тарле пощадили – их даже не судили, а просто сослали в Казахстан. Когда Покровский умер и Сталин вернулся к традиционной государственнической историографии, оба историка еще были живы и удостоились реабилитации.

Только в середине 1930-х Академию наук перевели в Москву, где она была под самым носом партии и НКВД. Благодаря этому Сталин заинтересовался вопросами математики, генетики и лингвистики. НКВД навел такой страх на академию, что та безропотно отдавала самых выдающихся ученых на Лубянку и принимала в свои ряды таких негодяев, как Вышинский. Но в начале 1930-х годов Академия наук еще оставалась последним маяком свободы в СССР.

Операции за границей

Менжинский и Сталин создали из ОГПУ организацию, параллельную советскому дипломатическому корпусу, и бывшая ЧК расширила свою деятельность далеко за границы СССР. Заманив Бориса Савинкова в свои сети, ОГПУ построило и другие фиктивные центры сопротивления советской власти, но испытанные эмигранты уже не ловились на приманку. Агент А. Опперпут поехал – возможно, он был подослан – в Финляндию для контактов с Русским общевоинским союзом. Он уверял членов союза в том, что снова вступил в их ряды. Они поверили ему и дали материалы, чтобы взорвать общежитие ГПУ в Москве. Бомба не сработала, и группа Опперпута была уничтожена гэпэушниками под Смоленском. Единственное, что удалось Союзу потом, – это убийство советского дипломата в Варшаве, чекиста в Белоруссии, взрыв в партийном клубе в Ленинграде и граната, подброшенная в приемную Лубянки.

Чем очевиднее эмигранты показывали, что слишком слабы и разъединены, чтобы чем-нибудь грозить Советскому Союзу, тем усерднее ОГПУ подпитывало мнительность Сталина. Подозрения Сталина усилились, когда люди из его окружения начали сбегать за границу: он постановил, что любой советский гражданин, бежавший из СССР, непременно должен быть наказан и любой активный враг в белогвардейской армии за границей должен быть уничтожен. 1 января 1928 г. личный секретарь Сталина Борис Бажанов, скрываясь от преследующих его гэпэушников, перебрался через советско-иранскую границу. Он написал сенсационные воспоминания о своей работе в кабинете Сталина, но каким-то чудом выжил. Через год Георгий Атабеков, резидент ОГПУ в Турции, тоже отрекся от советской власти; он написал книгу о работе ЧК, и сталинским убийцам понадобилось девять лет, чтобы разыскать и убить его.

Сталина раздражала щепетильность дипломатов, особенно Чичерина, постоянно напоминавшего ему, до какой степени нужны финансовые вложения и технологии от капиталистов, и мешавшего ему принимать суровые меры против дезертиров и злоумышленников за границей. В1927 г. Великобритания фактически разорвала дипломатические отношения с СССР из-за советской поддержки всеобщей забастовки, но веймарская Германия до конца 1920-х гг. находилась с СССР в дружбе, основанной на общем чувстве исключения из европейского мира, так что две страны скрыто поддерживали тесные военные связи. Их тайные службы, абвер и ОПТУ, обменивались сведениями. Одно время дружескими были и отношения с Турцией, так как и Турция при Кемале Ататюрке, и СССР при Ленине отражали попытки интервентов расчленить их империи; эти отношения охладились тогда, когда Ататюрк решил избавиться от собственных коммунистов. В Китае уже семь лет советская разведка и военные были замешаны в междоусобице Гоминьдана, коммунистов и местных военных. Из Китая ОПТУ похитило казачьего атамана Бориса Анненкова и одного белого генерала (35). Но успехи ОПТУ в Китае разом оборвались, когда советский резидент Михаил Бородин с разрешения Сталина, пренебрегая советами военных, подстрекнул коммунистов попытаться свергнуть правительство Чан Кайши. Тот истребил всех коммунистов Шанхая, и советское влияние в Китае сошло на нет (Троцкий, конечно, со злорадством заметил: «Я же вам говорил…»). Подпольные меры ОПТУ удавались только в Польше. В 1923 г. Уншлихт с большим удовольствием взорвал варшавскую цитадель, где раньше сидел арестантом: взрыв убил сотню людей и только чудом не сровнял с землей еврейский квартал.

Во Франции проживало больше всего русских эмигрантов и советских беженцев и дезертиров; к тому же Коммунистическая партия Франции была весомой силой. Неудивительно, что именно во Франции ОПТУ сосредоточило свою работу. В феврале 1927 г. французская служба безопасности арестовала больше сотни советских агентов, но не решилась на окончательную чистку, опасаясь за будущее франнузско-советской торговли. Через два года скончались двое осмотрительных лидеров эмиграции, генерал Петр Врангель и великий князь Николай Николаевич; в 1929 г. вождем Русского общевоинского союза стал генерал Александр Кутепов, который любил повторять: «Мы не можем ждать конца большевизма, мы должны уничтожат! – , его». В январе 1930 г. гэпэушники похитили Кутепова и доставили его в деревянном ящике на советский пароход, причаливший недалеко от берега. Кутепов умер в ящике от хлороформа.

Тех в русской диаспоре, кого ОГПУ не убивало, оно развращало: генерал Николай Скоблин, впавший в нищету, поддался на уговоры своей жены, певицы Надежды Плевицкой, которая сама не имела никаких убеждений и принципов, и начал помогать ОГПУ похищать остальных царских генералов; бизнесмен Сергей Третьяков получил концессии в СССР в обмен на то, что передавал беженцев, искавших у него помощи, прямо в руки ОГПУ. Иногда эмигранты без своего ведома работали на ОГПУ: бывший царский посол в Лондоне Николай Саблин посылал другому бывшему послу Николаю Гирсу самую подробную информацию о британской иностранной политике, и ОГПУ сразу получало копии его докладов. Трупы людей, убитых ОГПУ, обнаруживались на границах Франции и Швейцарии, но дипломатические скандалы быстро заглушались: ни одна служба безопасности в мире не могла сравниться с ОГПУ в опыте политических убийств.

В это время Менжинский был больше занят подготовкой показательных процессов, а Генрих Ягода занимался раскулачиванием и превращением концлагерей в колоссальный источник рабов и чернорабочих. Иностранными операциями тогда заведовал Меер Трилиссер, который, как опытный организатор террора во время Гражданской войны, презирал «кабинетную крысу» Ягоду. (Конфликт с Ягодой был ошибкой, особенно учитывая, что Трилиссер, с его очкастой физиономией и хихиканьем, сильно не понравился Сталину, так что его скоро выгнали из ОГПУ.)

Пока Троцкий жил в Алма-Ате, ОГПУ осведомляло Сталина о содержании его обширной переписки с еще не отрекшимися от опального лидера сторонниками. Вскоре Менжинский запретил Троцкому переписку и арестовал его курьера; опальному вождю запретили даже выходить из города охотиться на фазанов. Начиналась кровавая трагедия. Летом 1928 г., преследуемая полицией, отрезанная от отца и от медицинской помощи, младшая дочь Троцкого Нина умерла от чахотки. Сталин уже намеревался выслать Троцкого из СССР, но члены политбюро еще не были готовы так жестко поступить с бывшим вождем. Поэтому Сталин высказался мягче: «Я предлагаю выслать его за границу. Если он образумится, путь назад не будет закрыт».

Но какая страна согласилась бы принять столь одиозного изгнанника? Согласилась только Турция (пока неизвестно почему). 16 декабря 1928 г. гэпэушники сообщили Троцкому, что они поднимают «вопрос о смене адреса для Вас». Через месяц Троцкого везли по России, объезжая крупные узлы и вокзалы, чтобы не было демонстраций. Троцкий протестовал только символически: он называл свое полотенце «Ягода» и носки «Менжинский». Вместе с женой и старшим сыном его доставили в Стамбул, где после неприятного пребывания в советском консульстве он получил на острове Бююкада великолепный кирпичный особняк, в котором раньше жил шеф безопасности султана Абдул-Хамида.

Ошибкой Менжинского и Ягоды оказалось то, что они разрешили Троцкому взять с собой большую часть его архива. Несмотря на кражи и грабежи, которые совершались агентами Сталина, этот архив снабдил Троцкого материалами на десятилетнюю кампанию против Сталина. За те четыре года, которые он провел на острове, Троцкий притягивал к себе не только агентов ОГПУ, но и всех социалистов-еретиков. Один из них был одновременно и тем и другим. Это Яков Блюмкин, которому давно простили убийство немецкого посла и который стал самым экстравагантным агентом ОГПУ. Блюмкин жил в Стамбуле под псевдонимом Султан-заде и под личиной торговца древними еврейскими книгами (он говорил свободно на турецком, персидском и иврите). В первой половине 1920-х гг. Блюмкин работал в секретариате Троцкого, редактируя статьи о Гражданской войне, воспевая военную славу Троцкого. Несмотря на опасность, Блюмкин так привязался к Троцкому, что не только заехал к нему на Бююкаду, но согласился взять с собой в Москву письмо Троцкого, в котором тот советовал своим сторонникам, как продолжать борьбу против Сталина.

Этим героическим жестом Блюмкин превратил себя из волкодава в волка. В Москве один бывший троцкист, друг Блюмкина, доложил обо всем в ОГПУ. Чекисты заставили любовницу Блюмкина заманить его в ловушку. Блюмкин сделал все, что мог, чтобы избежать ареста, – сбрил бороду и похитил машину, – но его поймали, допросили «с пристрастием», по приказу Сталина, который продиктовал Менжинскому приговор. Блюмкин написал красноречивые показания (36), объясняя свою раздвоенность тем, что, хотя сердцем он был троцкистом, умом он целиком принадлежал к партии. Признание Блюмкина в том, что

«вообще во мне совершенно параллельно уживались чисто деловая преданность к тому делу, которое мне было поручено, с моими личными колебаниями между троцкистской оппозицией и партией. Мне кажется, что психологически это вполне допустимо, и это является объективным залогом моей искренности», —

было отчеркнуто Сталиным на полях с его смертоносной пометой «Ха-ха-ха». Покровитель Блюмкина Трилиссер против своей воли был назначен в состав тройки, которая, по настоянию Сталина, Менжинского и Ягоды, приговорила Блюмкина к расстрелу. Блюмкин опять стал историческим лицом – он был первым гэпэушником и первым троцкистом, которого расстрелял Сталин. Гэпэушники и троцкисты сделали надлежащие выводы.

Несмотря на то что архив ускользнул из рук Сталина, высылку Троцкого могли считать успехом. Сторонники его были в отчаянии: максимум, на что советский «троцкист» был способен, – это жаловаться на «эмпирические» (то есть жестокие и неэффективные) методы сталинских подопечных в реализации политики, которую раньше рекомендовал сам Троцкий. Многим троцкистам надоела ссылка в провинции, и, как Зиновьев и Каменев, они хотели подобострастием вернуть себе и власть в партии, и прописку в столице. Эти троцкисты предложили Сталину воссоединить их с партией, при условии, что Сталин не будет применять против них 58-ю статью (антисоветские преступления от агитации до измены родине) Уголовного кодекса. Четыре выдающихся троцкиста объявили «отрыв, идейный и организационный, от троцкизма»: Иван Смирнов, который боролся уже семь лет против Сталина; Ивар Смилга, либеральный латыш; Евгений Преображенский, который вместе с Троцким отказался признать Брест-Литовский договор и дал санкцию на убийство царской семьи; Карл Радек, остряк и циник партии (37).

Сталин не снизошел к кающимся троцкистам. Только секретарь контрольной комиссии ЦК Емельян Ярославский (панегирист Сталина, прозванный «советским попом» за воинствующий атеизм) дал им подписать публичное отречение от уклонов. Но не все троцкисты сдавались. Болгарский коммунист Христиан Раковский, бывший советский посол в Великобритании и во Франции, сосланный теперь в Саратов, утешал себя тем, что имел престиж в Коминтерне, и не переставал требовать демократической дискуссии в партии (38). Требования Раковского нашли поддержку у пятисот «оппозиционеров» в 95 лагерях и тюрьмах. Но к тому времени расстрел Блюмкина уже показал, что Сталин и Ягода расценивали контакты с Троцким как преступление, караемое смертью.

В конце 1929 г. Сталин отметил свое пятидесятилетие (может быть, он сам забыл, что ему уже 51 год) небывалыми торжествами, в которых участвовал каждый подхалимствующий поэт или художник. Сталину уже не надо было делать вид, что он выбирал или посредничал между левыми и правыми. Этот год он назвал годом «великого перелома». В апреле начался первый пятилетний план, осуществляющий именно те проекты, которые Сталин высмеивал, когда их предлагал Троцкий: «Как будто крестьянин, сберегавший несколько копеек на новый плуг, пошел и купил себе патефон»; экономисты теперь знали, чего от них требовали: они смело заявляли, что можно за пять лет удвоить производство угля, стали, электричества, золота. Сталин еще удвоил и без того безрассудно оптимистические цифры и объявил, что надо выполнить пятилетний план в четыре года.

Чтобы выполнить план даже наполовину, надо было искать другие пути. Так как Сталин враждебно относился к иностранцам, как к вредителям, иностранные инвестиции играли незначительную роль, хотя Генри Форд с готовностью предлагал сборочные конвейеры для тракторов и грузовиков. Запасных капиталов было мало. В условиях мировой депрессии цены на русскую нефть и русский лес падали. Надо было еще безжалостнее выбивать зерно из крестьян. На далеком севере России и Сибири оставались необозримые источники угля, золота и драгоценных металлов, но трудно было заманить туда из столиц даже полтора миллиона безработных. Несмотря на человеческие потери Первой мировой и Гражданской войн, в России выжило много тружеников – но их надо было принудить.

Порабощение крестьянства

Но вот, после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотию, и стали подле тех коров, на берегу реки.

И съели коровы худые видом и тощие плотию семь коров хороших видом и тучных. И проснулся фараон.

Бытие 41: 3-4

Хладнокровный циник мог бы заметить, что сталинскую кампанию против крестьянства 1929 г. можно считать запоздалым разрешением проблемы перенаселения Европейской России и ее малоземелья. В XIX в. почти вся Европа высылала своих лишних крестьян в колонии. В XX столетии к услугам Сталина для переселения лишних русских и украинских крестьян остались лишь Сибирь и Казахстан (откуда казахи-скотоводы со своими стадами мигрировали в Китай). Страданий, подобных тем, которые испытали «спецпереселенцы», мало в истории человечества. Процесс можно сравнивать по масштабам и чудовищности только с торговлей африканскими рабами. Британцам, французам, испанцам, португальцам понадобилось двести лет, чтобы перевезти десять миллионов душ в рабство и убить около двух миллионов. Сталин сделал столько же всего в четыре года.

Почти сплошное равнодушие и молчание Америки и Европы, когда они узнали об этом небывало чудовищном деле, наводит на мысль, что и остальной мир, как Ленин, Сталин и Менжинский, считал русское крестьянство низшей расой. Когда Сталин завершал геноцид крестьянства, нацисты начинали преследование евреев. До сих пор нам стыдно за то, что Европа, зная о расовой политике нацистов, ничего не предпринимала. Но по сравнению с безразличием Европы к искоренению русского крестьянства тихий ропот о нацистских жестокостях звучит как вопль. Советская власть старалась не пускать журналистов и дипломатов дальше московских пригородов, но трудно было заставить их не смотреть в окна поездов дальнего следования, да и иностранные специалисты, которые строили электростанции и заводы в провинции, часто пробалтывались. Горсточка европейских журналистов – Николаус Бассехес в Германии, Гарет Джонс и Малькольм Маггеридж из Великобритании – оказались честными свидетелями и печатали правдивые и подробные статьи, но их голоса заглушались беззастенчиво самоуверенными заявлениями о том, что всё в порядке, исходившими от таких «экспертов», как британский профессор сэр Бернард Пэре или американский журналист Уолтер Дюранти. Некоторых журналистов, среди них Дюранти, Ягода уже шантажировал; они передавали сталинскую ложь не только для того, чтобы сохранить доступ к наркомам, но и чтобы их собственная деятельность не была разоблачена.

Во всяком случае, Сталин, партия и ОПТУ не волновались. Им казалось, что порабощение и истребление миллионов русских и украинских крестьян не влияет на репутацию СССР, а отдать десяток иностранных инженеров под суд вредно для советского престижа. Террор усиливался. В январе 1929 г. политбюро поручило Менжинскому и наркому юстиции Николаю Янсону объединиться с Крыленко, чтобы «обеспечить максимальную быстроту осуществления репрессий в отношении кулацких террористов» (39). В мае политбюро издало постановление «Об использовании труда уголовных арестантов», строго секретное, подписанное Сталиным и адресованное Ягоде в ОГПУ и Крыленко в прокуратуру: «Перейти на систему массового использования за плату труда уголовных арестантов, имеющих приговор не менее трех лет, в районе Ухты, Индиго и т. д.» (40). В июле «концлагеря» стали «лагерями исправительного труда»: ГУЛАГ созрел.

В апреле 1930 г. Станислав Мессинг, заместитель Менжинского, польский ветеран тех дивизий, которые подавили Кронштадтское восстание, создал огромную империю ГУЛАГ. Ее номинальным правителем стал Лазарь Коган, помощник начальника Особого отдела ОГПУ; его заместителями были 34-летний Матвей Берман, самый беспощадный в мировой истории эксплуататор рабского труда, и Яков Раппопорт, один из всего двоих пионеров ГУЛАГа, которым удастся пережить Сталина и умереть своей смертью.

Те рабы, которые заполняли лагеря, в большинстве не были уголовными арестантами, а просто людьми, которых ОГПУ классифицировало как «общественно опасные элементы», то есть зажиточные крестьяне, которые могли бы сопротивляться конфискации имущества. Сначала аресты и высылки запрудили систему, и Менжинскому и Ягоде, чтобы искупить свою вину после первых халтурных показательных процессов, пришлось принять сильные меры, чтобы северные шахты получили достаточный запас хотя бы неквалифицированных рабочих. Вся стратегия Ягоды и Сталина состояла в том, чтобы переменить назначение империи ОГПУ с политического на экономическое. Раньше политзаключенные были просто игрушками для опальных садистов из ЧК, а теперь, по мере того как Менжинский сходил в могилу, Ягода принимал главные решения и заменял озверевших администраторов лагерей более услужливыми и эффективными, которые использовали физические силы заключенных не для собственного удовольствия, а для труда, зарабатывающего или экономящего для государства иностранную валюту, – заключенных отправляли на лесоповал, в шахты или на гигантские стройки, как Беломорский канал.

С 1929 г. число арестованных и расстрелянных ОГПУ резко возросло. В 1929 г. 162 726 человек было арестовано за «контрреволюционную деятельность», из них 2109 было расстреляно, 25 тыс. помещено в лагерь и столько же сослано. В 1930 г. арестовали вдвое больше (треть миллиона) и казнили вдесятеро больше (20 тыс.); ГУЛАГ принял в этом году больше 100 тыс. (41). К 1934 г. рабов-рабочих будет уже полмиллиона. Хозяйство лагерей, с его страшной смертностью и неутолимой потребностью в дешевой рабочей силе, само начало диктовать ОГПУ, сколько людей надо арестовать.

Сталинский пятилетний план требовал урбанизации и, в свою очередь, опустошения деревни. После реквизиции зерна в 1928 г. и непомерного увеличения налогов, разоривших всех крестьян, мало кто по своей воле оставался хлеборобом – особенно когда государство продолжало грабить и терроризировать деревню. Великий перелом, объявленный Сталиным в 1929 г., оказался программой полной коллективизации в хлебных районах страны. С 1921 г. проводилась добровольная коллективизация, результатом которой стало объединение (нередко лишь номинально) всего 5 % крестьянства в колхозы.

Зимой 1929/30 г. стычки крестьян с властью разрослись в гражданскую войну: сотни тысяч крестьян, вооруженных вилами и обрезами, выходили навстречу пулеметам гэпэушников. Несмотря на опасения Менжинского, что красноармейцы не смогут открыть огонь по соотечественникам-крестьянам, армейская артиллерия и самолеты обстреливали и бомбили деревни. На Украине большевистские полководцы Иона Якир и Виталий Примаков совершали кровавые карательные набеги. Любое сопротивление, даже демонстрации, где коммунистов били, но оставляли в живых, подавлялось жестоким насилием. Иногда солдаты переходили к крестьянам; по крайней мере один раз пришлось расстрелять летчиков, отказавшихся бомбить восставшие деревни. Были даже случаи, когда бунтовали сами гэпэушники: в марте 1930 г. алтайский уполномоченный ГПУ арестовал восемьдесят девять партийных работников, расстрелял девятерых из них и освободил заключенных кулаков, раздав им ружья (42).

Голос Бухарина, последнего вопиющего в пустыне политбюро, замолк, а западные капиталисты, которых сталинский геноцид нисколько не волновал, беззаботно продавали технику для советской индустриализации. Сталин делал что хотел. По мере того как процесс становился необратимым, он повышал нормы коллективизации и мобилизовал 27 тыс. партийных активистов. Молотов подстрекал Сталина на еще более суровые меры; на него и была возложена главная ответственность за коллективизацию, совместно с Крыленко, Ягодой и Ефимом Евдокимовым (прославившимся зверствами даже в ОГПУ).

Эти люди интересовались только раскулачиванием и классовой борьбой. Хотя всего 2,5 % крестьян официально числились в кулаках, Ягода, Евдокимов и Крыленко установили квоту в 5 % для ограбления, высылки или, во многих случаях, физического уничтожения. Кулаков делили на три категории: «враждебных» отправляли на расстрел или в лагерь; «опасных» высылали на Крайний Север или в Казахстан; «не представляющих угрозы» лишали имущества и выпускали на свободу в местности проживания. Уже к концу января 1930 г. комиссия Молотова отнесла 210 тыс. хозяйств, то есть полтора миллиона людей, к первым двум категориям. Кулаков выгоняли на зимний мороз; соседям запрещали давать им приют или кормить их (в противном случае и соседи раскулачивались). Деньги и сберкнижки конфисковывались вместе со всем имуществом, кроме того, во что люди были одеты или что несли с собой. Потом их сажали на поезда, и тех, кто доезжал живым, отдавали во власть таких шефов ОГПУ, как Леонид Заковский, который даже не построил казарм для спецпоселенцев.

Все документы указывали на полный успех: через месяц Молотов доложил, что 13,5 млн семейств передали землю, скот и инвентарь в колхозы. Поскольку кулаки оставили все имущество, можно было подумать, что бедняки и середняки воспользовались лишней землей и инструментами. Иногда бедным раздавали теплую одежду и обувь, снятую с кулаков: Ягода надеялся такими подарками заслужить любовь колхозников. На деле же во многих случаях происходило форменное разорение сельского хозяйства и уничтожение десятой части населения, а колхозы существовали только на бумаге. Той зимой крестьяне перерезали скот, включая тяглых лошадей, так что «в первый раз наелись мясом», как заметил один красноармеец. Обещанных вместо лошадей тракторов, однако, еще не было, или те постоянно ломались, так что некому и не на чем было пахать.

Судьба тех, кто остался, была суровой – «Освенцим без печей», по позднейшему определению одного крестьянина. Единственным спасением была халатность гэпэушников, благодаря чему ловкие или везучие кулаки могли обмануть смерть. Письмо Ягоды к своим подчиненным Мессингу и Глебу Бокию излагает сталинскую логику:

«Кулак великолепно понимает, что при коллективизации деревни он должен погибнуть, тем ожесточеннее, тем яростнее он будет оказывать сопротивление, что мы и видим сейчас на селе.

От повстанческих заговоров, от контрреволюционных кулацких организаций до поджогов, терактов включительно» (43).

К весне надо было, по словам Ягоды, «сломать кулаку спину». Бокию поручили строительство новых лагерей и освоение необитаемых районов, включая полярные, где можно было просто оставлять раскулаченных без присмотра, чтобы они умирали от голода, холода и эпидемий, никем не видимые и не слышимые.

Нелегко за пару месяцев перевезти миллион крестьян. Составы из вагонов для скота – в каждом поезде перевозилось 2 тыс. человек под конвоем гэпэушников, которые открывали огонь по малейшему поводу, – ползли по перегруженным железным дорогам России и Сибири. Обитатели областных и районных центров замирали от ужаса, видя у вокзалов и станций толпы голодающих и вшивых кулаков и середняков (объявленных подкулачниками за сочувствие кулакам). Городские рабочие принуждали себя ходить по тротуарам, покрытым трупами. ОГПУ принимало меры только тогда, когда еще не раскулаченный район паниковал, когда люди узнавали о том, что вот-вот случится с ними.

Сталин, как всегда, знал подробности всего, что происходило. Ягода почти каждый день собирал для Сталина и Молотова статистику со всей страны о числе арестов, высылок, казней. Наивные комсомольцы в своих письмах описывали леденящие душу зверства в поездах, следовавших в Сибирь и в тундру. Чтобы справиться с повстанцами, ОГПУ привезло в помощь своих курсантов и пограничников. Раскулаченным часто не хватало продовольствия; не было в запасе даже колючей проволоки. Младшие офицеры ОГПУ не питали сочувствия к своим жертвам, но боялись ответственности и поэтому жаловались на Наркомторг, который не посылал продуктов. Даже если бы он получал назначенную норму —1300 калорий, то есть 300 г хлеба, 195 г картофеля, 100 г капусты, 75 г селедки, – кулак не мог бы выжить зимой в нетопленых бараках.

На юге ликвидация кулаков превратилась в простую этническую войну – донские казаки, оставшиеся в живых после Гражданской войны, были объявлены кулаками и убиты своими соседями, украинскими хлеборобами. По всему Северному Кавказу вспыхивали «спонтанные» зверства, разжигаемые ОГПУ: казаков заживо сжигали в кинотеатрах; чеченских пастухов и пасечников расстреливали, как «бандитов». Приехал Фриновский, командир пограничников, чтобы подавить национальные восстания, будто бы поднятые кулаками. Он с удовольствием доложил, что телами повстанцев запружены все горные реки Каспийского бассейна. Кое-какие этнические сообщества не поддавались такому уничтожению. Миллион немцев, заселявших вот уже двести лет левый берег Волги, сплотились вокруг своих священников, и только в 1941 г. сталинской тайной полиции удалось их выдворить. Татары, вдохновленные своими муллами, тоже вначале удачно сопротивлялись попыткам выделить кулаков из их рядов, но в конце концов ОГПУ восторжествовало и жестоко отомстило.