Текст книги "Сталин и его подручные"

Тотальная власть

После убийства Кирова до ареста Ягоды Сталин работал с маниакальной энергией, но и с холодным целеустремленным расчетом. Все, что он предпринимал, создавало для Советского государства то, что наблюдатели потом считали почти мистическим источником государственной силы: тотальную власть. Сталин истреблял, сначала политически, а затем физически, любого политика, который выявлял способность независимо действовать или просто мыслить. Сталин воздвиг пирамидальную структуру власти: наверху – самого себя, потом политбюро, под ним – НКВД и партийных бюрократов. Он установил абсолютный контроль над всеми комиссариатами, от иностранных дел до культуры и легкой промышленности. Он так распределил группы населения, что не было никакой социальной базы для восстания или разногласия: крестьянство было раздавлено, интеллигенция – подкуплена или напугана, рабочие – прикреплены к месту работы. Только армия еще управляла собой и то недолго. Сталин оттолкнул женщин от власти: только горсточка женщин заседала в ЦК для видимости равенства, но он разоружил всех валькирий революции. Запретив аборт и гомосексуализм, введя новые, более строгие правила развода, Сталин и в частную жизнь граждан внес свой порядок. Он мог быть уверен, что новое поколение не расшатает монолит, так как дети и подростки были организованы комсомолом, строго контролирующим их деятельность и идеологию от отрочества до взрослого возраста. Вместо якобы отмененной классовой системы, появилась аналогичная кастовая. Партия уже воспроизводила себя – таких сенсационных неравных браков, как Дыбенко с Коллонтай, уже не было: партия, НКВД и интеллигенция скрещивались – например, внучка Горького Марфа Пешкова вышла замуж за сына Берия Серго, а дочь Хрущева Юлия – за Виктора Гонтаря, директора Киевской оперы.

Правда, некоторые настоящие научные гении, несмотря на приток новых шарлатанов, внесли свой вклад в советскую науку и философию, но и в этой сфере Сталин заморозил свободное мышление. Генетика и современная физика были объявлены ересью. Музыка, которую нельзя насвистывать, поэзия, которая не поддается резюме, картины и кино немонументальные или не представляющие мир, каким он должен быть, – всё подлежало запрету. Страна начала выглядеть одинаково: та же одежда, те же дома, тот же транспорт. Сталин будто бы создал неизменный мир, где однообразие быта прерывалось только безвкусными пестрыми парадами и мундирами партийной и военной элит. Все казалось увековеченным, и Сталин, будто в поисках бессмертия, начал принимать почти нелепые меры против возможного покушения. Кроме вторжения чужих сил – а тут Сталин полагался на собственную хитрость, – ничто не могло бы сотрясти фундамента того мира, который в 1935–1937 гг. он, как ему казалось, упрочил собственными руками.

7. Кровавая ежовщина

Раз на польской границе появился верблюд и попросил политического убежища. «В СССР истребляют всех кроликов», – сказал верблюд. «Но ты – верблюд», – ответил пограничник. «А вы попробуйте доказать, что не кролик».

Рождение большого террора

 
Да исправится молитва моя,
Яко кадило пред Тобою,
Воздеяние руку моею,
Жертва вечерняя.
Услыши мя, Господи!
 

Молитва, которую иногда пели Сталин, Ворошилов и Молотов в 1930-х гг. Псалом № 140:2

Обрекая последних членов старой большевистской гвардии на смерть, Сталин в то же время готовил для всех обывателей страны собственное лекарство от мятежного или свободного мышления. Суть этого лечения – Большой террор, который бушевал по всей стране с весны 1937 г. до осени 1938 г. и результатом которого были 750 тыс. расстрелов и полтора миллиона приговоров к медленной лагерной смерти. Спрашивается, какие мозги могли выдумать, а потом осуществить такое массовое убийство? Еще более непостижимо, как грамотное городское население могло покорно сдаваться власти террора и даже активно, усердно содействовать террору, принося ему в жертву соседей, коллег, семью.

Сам Сталин к середине 1930-х гг. представлял собой выродившегося психопата, который чем больше врагов истребляет, тем более намечает на истребление: серия убийств растет не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Тогда же началось роковое сотрудничество: в игру вошел Николай Ежов, выдвинутый, чтобы привести террор в исполнение, и через полтора года снятый, когда опустошение было произведено. В психике Ежова надо разбираться отдельно, ибо по своей маниакальности он – явление особое. Что касается сборища полулюдей из политбюро, которые переживут Сталина – Кагановича, Молотова, Маленкова, Микояна, Хрущева, – они убивали не потому, что ими руководило сильное внутреннее стремление, а потому, что, как верные псы, полностью отдали совесть, волю и ум своему хозяину.

Бойню Большого террора отличает от предыдущих самоубий-ственность: главные орудия террора, четырехмиллионная Коммунистическая партия и гигантский НКВД, оказались его наиболее уязвимыми жертвами.

Что касается среднего обывателя Советского Союза в это время, не надо упускать из виду, что двадцать лет революционного социализма и десять лет сталинской власти окончательно разбили все звенья, связывающие одного человека с другим. Гитлеру приходилось договариваться с протестантской и католической церквями, и даже кое в чем идти им на уступки (например, прекратить умерщвление калек и душевнобольных); он должен был удовлетворять – надо сказать, что без заметного труда, – остаткам нравственных препятствий, выдвинутых военными, крупными капиталистами, юристами, врачами и профессорами. Только в вихре тотальной войны, пытаясь скрывать от гражданского населения масштаб своих преступлений, Гитлер смог приступить к программе массового истребления целых рас и народов.

Сталин мог обходиться без компромиссов. Православная церковь была раздавлена. У Красной армии уже не было нравственного кодекса – она давно привыкла уничтожать невооруженных горожан и крестьян. Русская интеллигенция была в эмиграции, в тюрьме, подвергалась шантажу или брала подачки от власти. Вне партии фактически уже не существовало какой-либо общественной этики. Население просто терпело кризис за кризисом, надеясь, что в конце концов наступят покой и стабильность. В 1917–1918 гг. оно покорно приняло большевистский государственный переворот, в 1926 г. так же смиренно отнеслось к отмене коллективного руководства и в 1929 г. – к порабощению крестьянства. В 1937–1938 гг. исчезнет каждый десятый взрослый горожанин: те, кто остался, должны были уповать на то, что Сталин и партия скоро свершат свои дела и оставшееся население, как спасенные души в кальвинистском раю, обо всем позабудут и заживут в вечном блаженстве.

У обывателя, конечно, были веские причины сотрудничать с угнетателями. Если не охотишься вместе с гончими, то оказываешься зайцем, на которого гончих натравливают. К тому же те, кто исчезал, освобождали рабочие места, квартиры, мебель и т. д.

Террор был орудием не совсем слепым: он был направлен на мужчин старше тридцати и моложе пятидесяти, на кадры и профессионалов. Точно так же как война против кулаков, городской террор натравливал молодых, обездоленных и необразованных против старших и преуспевших, у которых были богатства и ремесло. Тем, кто губил других, будь он анонимным клеветником или офицером НКВД, руководили личные моменты – месть, зависть, корысть.

Сталин лучше всего понимал самое низкое в человеке и сообразно мотивировал подручных и население. Назначив Николая Ежова, он приобрел идеальный инструмент. Без сомнения, если бы Ежов отказался от этого назначения, Сталин воспользовался бы услугами Кагановича, Молотова или даже таких новичков, как Андреев или Жданов. Но они не смогли бы довести террор до такого невероятного масштаба, как это сделали исключительно ревностное усердие Ежова и та взаимная поддержка, которую какое-то время Сталин и Ежов оказывали друг другу О Ежове сегодня известно несколько больше, и биографический экскурс здесь не помешает.

Как ежик оброс иглами

Лучше всех покоряется приемам укротителя тот лев, который стоит на низшей социальной ступени в прайде, то есть является зверем-омегой.

Янн Мартел. Жизнь Пи[14]14
  Перевод Н. Морозовой.


[Закрыть]

В партийных документах повторяется информация, что Николай Ежов родился в Петербурге 1 мая (по новому стилю) 1895 г., что в 1906 г. его приняли подмастерьем-слесарем на Путиловский завод и в 1913 г. призвали в армию (1). Ежов раз написал, что он прошел всего два года начальной школы и сам обучился грамоте. В 1920-х гг. он так много читал, что его прозвали Колька-книжник. По скромным нормам сталинского политбюро он мог слыть образованным.

После ареста в 1939 г. Ежов давал показания, из которых выходит, что отец был музыкантом в военном духовом оркестре в Литве и потом стал хозяином петербургской чайной с дурной репутацией. В ответах на партийные анкеты Ежов заявлял, что знает польский и литовский языки, и его сестра Евдокия Бабулина-Ежова, только раз в жизни высказавшаяся о своем брате, вспоминала, что они проводили каникулы в Сувалкской губернии, в местности, которую позднее разделила литовско-польская граница. Мать Ежова была литовкой и работала горничной.

На самом деле Ежов родился близ Мариамполя, где он учился, вероятно, три года, а отец уже служил в местной полиции, откуда был уволен за пьянство (слабость всех Ежовых). Чайную отец открыл не в Петербурге, а в пригороде Мариамполя (единственный Иван Ежов в списке жителей Петербурга за 1895 г. был хозяином кабака). Чайная скоро прогорела, и Ежов-отец стал маляром. Тем временем сестра Ежова вышла замуж за солдата Бабулина, и они втроем уехали в Петербург, где Ежов-сын работал нянькой маленького племянника и подмастерьем в портняжной мастерской шурина. Около 1913 г. Ежов вернулся на родину – может быть, из-за легочного заболевания. В 1915 г. он вступил добровольцем в армию, откуда его комиссовали через три месяца, по-видимому из-за легкого ранения (2).

Выдумав для себя целиком русское и пролетарское происхождение, Ежов сделал правильный шаг для будущей карьеры. После Ягоды русские граждане тешились мыслью, что наконец, после власти поляков и евреев, придет в НКВД настоящий русский человек и уймет фанатизм и беспощадность, типичные для инородцев ЧК и ГПУ.

Почти все, кто вспоминает молодого Николая Ежова, особенно в 1920-х гг., говорят о дружелюбном, сочувственном парне. Даже вдовы Бухарина и Орджоникидзе настаивали, что палач их мужей был хорошим человеком, попавшим под вредное влияние, ставшим беспомощной марионеткой в руках гениального и сатанинского балаганщика. «Не винишь веревку, на которой тебя вешают», – говорил один свидетель. Но через десять лет юный Ежов превратился в неузнаваемого alter ego; как доктор Джекил и мистер Хайд, он стал алкоголиком, который был подвержен внезапным приступам насилия против тех, с кем он выпивал, ненасытным сексуальным хищником, активным и пассивным бисексуалом, соблазняя любую женщину или девочку, на которую мог положить глаз, без всякого чувства привязанности или угрызения совести.

О юности Ежова мы знаем еще меньше, чем о юности Ягоды или Менжинского. Их приучили к массовому убийству Гражданская война и революционный террор, но Ежова нельзя обвинить в кровавых делах до 1936 г., когда Сталин назначил его главой механизма, который истребит сотни тысяч людей. Может быть, короткая служба в царской армии произвела глубокое впечатление на Ежова, и даже тогда, когда он заведовал круглосуточным террором, он любил, с прекрасной, прочувствованной интонацией, петь старую песню о смертельно раненном солдате:

 
Черный ворон, что ж ты вьешься
Да над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Черный ворон, я не твой.
 
 
Что ж ты когти да распускаешь
Да над моею головой…
 

Как Ягода, так и Ежов были обязаны своей блестящей карьерой бюрократическому таланту; революционные его заслуги были скромны. Рассказы о том, что на Путиловском заводе и потом в оружейной мастерской он занимался агитацией среди рабочих, – выдумки. Когда революция дошла до Витебска, где жило столько же поляков и евреев, сколько русских, Ежов вдруг из комиссованного солдата превратился в красногвардейца и коммуниста (3) и, кажется, помог своим знанием польского языка и врожденным актерством разоружить большой отряд поляков, которые ехали в Петроград сражаться с большевиками.

После 1919 г., когда Ежов начал служить в Красной армии, факты можно проверить. Почти карлик – ростом он был полтора метра – и негодный для фронта, Ежов отправился в Саратов в школу радиотелеграфии и там стал секретарем гарнизонной коммунистической ячейки. Он зачесывал наверх густые каштановые волосы и надевал сапоги с высокими каблуками, чтобы казаться выше.

Когда белые подступали к Саратову, Ежов со своей школой отступил в Казань. Несмотря на выговор, который он получил за то, что разрешал дезертирам поступать в школу, Ежова продвинули, и в 1921 г. он стал заведующим агитпропом в Казани. Здесь, в соответствии с принципом ленинской национальной политики, Ежов должен был примирять национальные устремления татар с про-московской ориентацией местных русских.

Что делал Ежов во второй половине 1921 г., неизвестно. Может быть, в октябре вместе с Маленковым участвовал в подавлении восстания басмачей в Бухаре – этим объясняется близость Ежова с Маленковым десять лет спустя. Известно, что Ежов постоянно болел: всю жизнь его мучили кашель и лихорадки, и он время от времени лечился от туберкулеза. В Казани Ежов женился на Антонине Титовой, которая, как и сестра и приемная дочь Ежова, каким-то чудом пережила его. Никто не помнит, чтобы она когда-нибудь говорила о своем муже. Дочь деревенского портного, Антонина обучалась естественным наукам в Казанском университете, когда революция прервала все занятия. Потом она работала секретаршей. Николай Ежов, несмотря на маленький рост, был мускулистым и энергичным парнем и ей, очевидно, понравился. Целых восемь лет они казались нормальной, даже счастливой четой.

Казанский партком написал рекомендацию в Москву, откуда Ежова отправили в Йошкар-Олу (тогда Краснококшайск), где половину населения составляли марийцы, и обязанностью Ежова было снимать этническое напряжение. Когда он приехал в марте 1922 г., в местной парторганизации марийцы уже заняли все руководящие должности, на что лучше образованные русские сильно досадовали. Местный партийный начальник Петров, мариец, с презрением прозвал Ежова «Изи Миклай» (маленький Коля). Ежов нанес типичный для него ответный удар: он создал собственный аппарат из проверенных людей, чтобы перехватить у Петрова власть, написал донос в Москву на «идеологический беспорядок» партийной организации, изобличил Петрова в обмане и подделке и пригласил из Москвы целую комиссию, чтобы расправиться с марийцами. Ежов пошел еще дальше: он назначил свою жену Антонину главой партийной организации и обвинил Петрова в «марийском национализме»: Петрова надо было обуздать, и Ежов прилагал нужные документы.

Конфликт кончился вничью – и Петрова, и Ежова Москва отправила в бессрочный отпуск (4). Но Ежов выиграл тем, что произвел положительное впечатление в Москве, в особенности на Кагановича. (С Кагановичем Ежов уже столкнулся в Витебске, когда Каганович, будоража железнодорожников, к своему удивлению, узнал, что похожий на мальчика Ежов был комиссаром вокзала.)

В 1923 г. целый комитет вождей – Калинин, Рыков, Каганович, Куйбышев и Андреев – решил, что Ежова можно послать еще в один этнически сложный регион, в Семипалатинск, который тогда был ключевым городом в огромной Автономной Киргизской ССР (от старого названия казахов – «киргизы»; с 1925 г. – Автономная Казахская ССР). Ежову не минуло еще и тридцати, когда он стал фактически главой партии в области, опустошенной голодающими тюркскими кочевниками, бандитами и дезертирами. Он так хорошо навел порядок, что его перевели в Оренбург, тогдашнюю столицу Автономной КССР. К 1926 г. он был уже солидным партийным чиновником и делегатом XIV съезда партии. Умным и опытным людям Ежов нравился. Казахстанский археолог и писатель Юрий Домбровский, который прошел не один лагерь, писал о нем:

«Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, талантливый человек. Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах. Повторяю: это общий отзыв.

Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения «кровавого режима» (5).

Другой свидетель из Казахстана, тоже побывавший в ГУЛАГе, вспоминает, как Ежов «с чувством пел народные песни».

В конце 1925 г., на партийном съезде в Москве, Ежов остановился в гостинице вместе с Иваном Михайловичем Москвиным. Москвин был с Зиновьевым на ножах, и поэтому изо всей ленинградской администрации Сталин доверял одному ему и выдвинул его, так что Москвин заведовал отделом партии по организации и распределению кадров. Москвин должен был отыскивать хороших администраторов; видя в Ежове земляка-петербуржца, полюбил его. Ежов тоже нуждался в Москвине, потому что искал работу в Москве, где в 1926 г. начала обучаться Антонина. В феврале 1927 г. Ежов поступил в отдел трудолюбивого Москвина, которого он удивлял тем, что каждое дело заканчивал до срока и никогда не уставал от бюрократической канители. Через семь месяцев Ежов стал заместителем Москвина и фактически приемным сыном Москвиных. София Москвина прозвала его «воробышком», но лучше она бы его прозвала «кукушонком», ибо через десять лет Ежов расстреляет Ивана Москвина как масона, а Софию неизвестно за что. Зять Москвина, Лев Разгон, вспоминает Ежова в 1927 г.:

«Ежов совсем не был похож на вурдалака. Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом, тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову» (6).

То, что Москвин рассказывал Разгону о Ежове, было сказано пророчески-проницательно:

«Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным – он все сделает. У Ежова есть только один, правда существенный, недостаток: он не умеет останавливаться».

Ценил Ежова не только Москвин. Секретарь (русский еврей) партии в Татарстане просил прислать Ежова как крутого руководителя, который угомонит татар. Каганович выбрал Ежова организатором в кампании коллективизации 1929 г., когда 25 тыс. партийцев мобилизовали, чтобы запугивать крестьянство. В качестве заместителя наркома сельского хозяйства Ежов оказался самым страшным начальником. Антонина теперь занималась исследованием культуры свеклы, и супруги встречались все реже и реже. У переутомленного работой Ежова уже наблюдались признаки нервного расстройства, он искал утешения у других женщин. В 1930 г. в Сухуме Осип и Надежда Мандельштам, отдыхавшие по милости Нестора Лакобы в правительственном особняке на Черном море, наблюдали чету Ежовых. (Ежов подписал ордер на последний, роковой арест Мандельштама, поэтому его вдове трудно было поверить, что «этот скромный и довольно приятный мужчина», который возил их в город на своем автомобиле и танцевал, несмотря на хромоту, стал зачинщиком сталинского террора.) В Сухуме Мандельштамы услышали весть о самоубийстве Маяковского (событие, разбудившее лирическое вдохновение Мандельштама). Несмотря на новости, русские партийцы танцевали дальше, а грузинские гости замечали, что они, если бы умер их национальный поэт, перестали бы ликовать. Надежда Мандельштам передала это замечание Ежову, который сразу прекратил вечеринку (7). Ежов играл с Лакобой в бильярд, танцевал, пел (с абсолютным слухом и тонким чувством), разрешал жене катать абхазских детей на их автомобиле, сам вызвался увезти с собой в Московский зоопарк медвежонка, подаренного Лакобой. Антонина отдыхала в шезлонге, пока Ежов срезал розы для более отзывчивых дам.

В предыдущем году в санатории в Сочи Ежов встретил такую женщину, от которой любой мужчина, работающий в аппарате Сталина, должен был бы спасаться как от чумы. Евгения Хаютина-Фейнберг была не просто еврейкой уже со вторым мужем: ее второй муж, Александр Гладун, московский редактор, до 1920 г. жил в Америке, ив 1927 г. они с женой работали в советском полпредстве в Лондоне. Евгения умела только печатать на машинке, но у нее были литературные связи, которые, кажется, завораживали Колю-книжника. Одно время она была – и еще раз будет – любовницей Исаака Бабеля. Сам Гладун потом давал показания, что Ежов был по уши влюблен в Евгению и не хотел выходить из ее комнаты, что Евгения объяснила ему, что Ежов – восходящая звезда и что ей лучше быть связанной с ним, чем с мужем. Ежовы и Гладуны развелись, и в 1931 г. Ежов женился на Евгении. Развод спас жизнь Антонины, которая умерла в возрасте 91 года, но Гладун все-таки погиб. Евгения стала редактором журнала «СССР на стройке», и в Москве чета нашла себе квартиру на Страстном бульваре.

В ноябре 1930 г. Ежова назначили на пост Москвина. Впервые ему приходилось сидеть вдвоем со Сталиным в Кремле. Осенью 1932 г. состоялось шесть таких встреч, а в 1933 г. Ежов садился со Сталиным за один стол раз в две недели. Сталин приказал Ежову «специально заняться укреплением и усилением личного состава районных аппаратов ОГПУ», чтобы загнать крестьян назад в колхозы (8). Чем больше Сталин ругал старых большевиков за заносчивость и самомнение и чем чаще обходился без их услуг, тем усерднее он выдвигал молодых подчиненных, отсутствие революционных заслуг и квалификации которых компенсировалось тем, что они были многим обязаны Сталину. К этому времени объем ответственной работы у Ежова был огромен. Он заведовал комиссией, очищавшей партию от сомнительных членов, проверявшей документы и архивы, исключившей полмиллиона членов – то есть каждого восьмого человека. В оргбюро у Ежова было много обязанностей – он надзирал за ОГПУ и тяжелой промышленностью и распределял кадры на партийные посты.

К началу 1930-х гг. Сталин выражал поистине отцовскую, нежную заботу о своем молодом протеже. Ежова он прозвал Ежевичкой, а Лаврентий Берия, который всегда по мере сил подпевал Сталину, прозвал его Ежиком. В августе 1934 г. здоровье Ежова расстроилось. Сталин его отправил сначала в Берлин, а потом в Австрию (куда лучшие немецкие врачи убегали от Гитлера). Австрийские врачи диагностировали желудочное заболевание, и Сталин приказал послать телеграмму: «Воздержаться без острой необходимости от оперирования Ежова» (9). Сталин сам телеграфировал в советское посольство в Берлин:

«Очень прошу Вас обратить внимание на Ежова: он серьезно болен, недооценивает серьезности своего положения. Оказывайте ему помощь и окружите его заботой. Имейте в виду, что человек он хороший и работник ценнейший. Буду благодарен, если регулярно будете сообщать в ЦК о ходе лечения» (10).

Но симптомы болезни Ежова обострились, и в 1935 г. Сталин написал ему: «Вам надо поскорее уходить в отпуск – в один из курортов СССР или заграницу, как хотите, или как скажут врачи. Как можно скорее в отпуск, если не хотите, чтобы я поднял большой шум». В результате политбюро выделило Ежову с Евгенией отпуск на два месяца и 3 тыс. рублей, чтобы лечиться за границей. Ежова лечил доктор Карл фон Ноорден, лечивший не одного члена политбюро. Никто в окружении Сталина, даже Молотов или Жданов, не говоря уж о законных сыновьях Сталина, не вызывал у Сталина столько личных волнений, как Ежов.

Когда 10 мая 1934 г. умер Менжинский и Ягода унаследовал всю власть над ОГПУ, Сталин счел необходимым подчинить своим собственным людям ОГПУ и НКВД. Каганович и Ежов старательно находили недостатки во всем, что предпринимал Ягода, и – что еще хуже – во всех случаях, когда Ягода решал ничего не предпринимать. Пренебрегая Ягодой, Ежов обсуждал дела НКВД с его подчиненными, Аграновым и Евдокимовым, и с убийственным презрением докладывал политбюро о состоянии дел в НКВД. Уничтожающие доклады Ежова погубили Ягоду, и благодаря своим стараниям Ежов мог ручаться, что через несколько месяцев он будет не просто надзирать над НКВД, но полностью завладеет им и получит задание подвергнуть его такой чистке, какой до тех пор не подвергалось ни одно советское учреждение.