Текст книги "Тайная история"

– Вот только его заслуги в этом нет. Это я имел дело с полицией. Он присвоил себе все лавры, но это я просиживал целые дни в этом паскудном участке, пил кофе и пытался завоевать расположение, пытался убедить копов, что мы все белые и пушистые. С ФБР – то же самое, только хуже. Все время быть начеку, говорить ровно столько, сколько нужно, стараться смотреть на все с их точки зрения – плюс, учти, с этими людьми нужно сразу же брать верный тон и ни на секунду с него не сбиваться, – быть таким вдумчивым и серьезным, но при этом общительным и открытым и вдобавок, ха-ха, ни капли не нервничать. Не нервничать! Да я чашку не мог взять в руки, боялся расплескать, а раза два на меня накатывала такая паника, что я думал, сейчас либо грохнусь в обморок, либо закачу истерику. Ты хоть можешь представить, какой это был напряг? Думаешь, Генри бы соизволил взвалить на себя такой груз? Черта с два! Я, видите ли, как раз годился для грязной работенки, но он – ах, увольте, aquila non capit muscas[129]129
  Орел не ловит мух (лат.).


[Закрыть]. Эти типы из ФБР в жизни не встречали такого кадра. Сказать тебе, какие вопросы одолевали Его Высочество по ходу пьесы? Например, с какой книгой появиться в их присутствии – дескать, что произведет лучшее впечатление, Гомер или Фома Аквинский? Вот, блин, дилемма! Они смотрели на него как на марсианина, и, Ричард, ей-богу, – если б они имели дело только с ним, мы все по его милости угодили бы в газовую камеру.

Мимо прогромыхал лесовоз.

– Хорошо, что я этого не знал, – только и произнес я.

– В общем, ты прав – все кончилось нормально, – пожал плечами Чарльз. – Но все равно меня бесит, когда он изображает из себя нашего спасителя.

Мы погрузились в молчание.

– Ты уже решил, куда поедешь на каникулы? – спросил Чарльз.

– Еще не думал, – ответил я. Никаких новостей из Бруклина не поступало, и я почти смирился с мыслью, что дело не выгорело.

– Я собираюсь в Бостон, – объявил он. – У тетки Фрэнсиса квартира на Мальборо-стрит, в двух шагах от Паблик-гарден. На лето она перебирается в загородный дом, и Фрэнсис говорит, я могу у нее пожить.

– Круто.

– Хочешь, присоединяйся. Места хватит – квартира огромная.

– Спасибо, я подумаю.

– Тебе понравится. Фрэнсис сам будет в Нью-Йорке, но обещал наведываться в гости. Ты бывал в Бостоне?

– Нет.

– Тем более. Сходим с тобой в музей Гарднер. И еще обязательно в “Ритц” – в тамошнем баре играет классный тапер.

Он принялся рассказывать мне про какой-то гарвардский музей, где хранится миллион искусственных цветов из венецианского стекла, и тут, метнувшись к обочине, рядом с нами лихо притормозил желтый “фольксваген”. Опустив стекло, нас одарила лучезарной улыбкой моя утешительница Трейси.

– Привет, ребят! Подвезти?

Когда мы вошли в квартиру, часы показывали четверть одиннадцатого. Камилла, очевидно, ушла на занятие. Чарльз со стоном сбросил пиджак прямо на пол.

– Как самочувствие?

– Штормит, честно говоря.

– Хочешь кофе?

– Можно и кофе, – зевнул Чарльз. – На кухне вроде оставался. Слушай, ничего, если я залезу в ванну?

– Валяй.

– Я буквально на минуту. В этом обезьяннике была такая грязища – не удивлюсь, если окажется, что я подцепил блох.

Он скрылся в ванной. Было слышно, как он, то и дело чихая, напевает что-то себе под нос, потом все заглушил шум воды. Поняв, что минутой он не ограничится, я пошел на кухню, налил себе апельсинового сока и положил в тостер пару ломтиков хлеба с изюмом.

Обшаривая полки в поисках кофе, я наткнулся на банку “Хорликса”. Этикетка смотрела на меня с упреком – только Банни в нашей компании пил солодовое молоко. Я задвинул банку в самый угол, спрятав ее за горшочек кленового сиропа.

Кофе был уже готов, а я расправлялся со второй порцией тостов, когда в прихожей щелкнул замок, хлопнула дверь и на кухню заглянула Камилла – этакий постреленок с немытой головой и осунувшейся бледной рожицей.

– О, привет.

– Привет-привет. А я тут как раз завтракаю, присоединяйся.

Камилла села рядом:

– Как все прошло?

Пока я рассказывал, она подхватила с моей тарелки намазанный маслом тост и рассеянно сжевала его.

– Как он, нормально? – спросила она, когда я умолк.

– Да, вполне, – ответил я, хотя и не совсем понял, что имеется в виду под “нормально”.

Камилла встала налить себе кофе.

Холодильник выводил свои рулады, откуда-то снизу доносились слабые звуки радио: под хоровое мычание коров слащавый женский голос распевал песенку про йогурт. Камилла внимательно осматривала полки, пытаясь найти чистую чашку.

– Знаешь, мне кажется, тебе стоит выбросить ту банку “Хорликса”, – сказал я.

Она ответила не сразу:

– Знаю. В шкафу еще его шарф валяется – он забыл его, когда уходил от нас в последний раз. То и дело на него натыкаюсь. Запах сохранился до сих пор.

– Почему не выкинешь?

– Все надеюсь, что он сам исчезнет. Что в один прекрасный день я открою шкаф, а шарфа там нет.

– Слышу знакомый голос! – воскликнул Чарльз. Видимо, он уже давно стоял на пороге, слушая наш разговор. Он был в одном халате и, как всегда, когда хотел скрыть, что пьян, тщательно выговаривал слова: – Я думал, ты на занятиях.

– Только что вернулась – Джулиан отпустил нас пораньше. Ты как?

– Восхитительно, – ответил Чарльз, прошлепав на кухню. Отпечатки босых ног тут же испарялись с томатно-красного линолеума.

Обойдя Камиллу, он взял ее за плечи и вкрадчиво склонился над ухом:

– Как насчет поцелуя непутевому братишке?

Камилла повернула голову, чтобы чмокнуть его в щеку, но он обнял ее одной рукой за талию и, крутанув к себе, поцеловал прямо в губы.

Принять это за братское лобзание было невозможно, это был жадный поцелуй любовника, цель которого – застать врасплох, смутить, распалить. Халат на Чарльзе распахнулся, обнажив грудь; пальцы погладили нежную шею, скользнули по ней вниз и остановились, дрожа, на медовой коже над самым краем блузки.

Я не верил своим глазам. Камилла не отпрянула, даже не шевельнулась, а когда Чарльз разжал объятие, придвинулась к столу и как ни в чем не бывало потянулась за сахарницей. Пахло перегаром, разгоряченным влажным телом, сладковатым лосьоном после бритья. Звякнула ложечка. Камилла сделала глоток, и тут я вспомнил: она не любила сладкий кофе, она всегда пила кофе с молоком, но без сахара.

Потрясенный, я чувствовал, что надо что-то сказать, не важно что, но в голове стоял туман.

Молчание нарушил Чарльз.

– Умираю с голоду, – объявил он, подтягивая пояс и с воодушевлением заглядывая в холодильник. – Лично я собираюсь соорудить яичницу. Еще кто-нибудь будет?

Я вернулся домой, принял душ, немного поспал, а ближе к вечеру отправился к Фрэнсису.

– Заходи, заходи! – воскликнул он, сопровождая приглашение бурными жестами. Его письменный стол был завален книгами, в переполненной пепельнице дымилась сигарета. – Что там вчера случилось? Чарльза на самом деле арестовали? Генри как воды в рот набрал. Кое-что сообщила Камилла, но подробностей она и сама не знала… Присаживайся. Выпить хочешь? Чего тебе налить?

Пересказывать Фрэнсису драматические события было, как обычно, сплошным удовольствием. Подавшись вперед, он ловил каждое слово, в нужных местах издавая изумленные, возмущенные или сочувственные возгласы. Когда я дошел до конца, он засыпал меня вопросами. В любой другой ситуации, польщенный этим экстатическим вниманием, я растянул бы беседу надолго, но в тот раз после первой же паузы я сменил тему:

– А теперь хочу у тебя кое-что спросить.

Прикурив, Фрэнсис захлопнул зажигалку и нахмурился:

– Хм, ну попробуй.

Я перебрал несколько разных формулировок и в итоге решил, что, если хочу получить однозначный ответ, лучше прибегнуть к самой простой:

– Как ты считаешь, Чарльз и Камилла спят друг с другом?

Фрэнсис как раз глубоко затянулся и, услышав вопрос, поперхнулся дымом.

– Так что?

Но он только кашлял.

– С чего ты взял? – давясь, выговорил он наконец.

Я рассказал об утренней сцене. Он слушал, потирая слезящиеся глаза.

– Это ничего не значит. Он, наверно, просто еще не совсем протрезвел.

– Ты мне не ответил.

Он отложил сигарету в пепельницу:

– Ладно. Если хочешь мое мнение: да, я считаю, иногда спят.

Повисло молчание.

– Не думаю, что это случается часто, – продолжил он. – Впрочем, не знаю. В свое время Банни утверждал, что как-то раз застал их за этим.

Я удивился еще больше.

– Я не в курсе деталей – говорю со слов Генри, это ему он все рассказал. Видимо, у него был ключ, а ты же помнишь его манеру вламываться без стука… Стоп, мне показалось или ты о чем-то подумал?

– О чем я должен был подумать? – ответил я, изобразив искреннее недоумение, хотя промелькнувшая тревожная фантазия впервые посетила меня еще на заре знакомства с близнецами. Я объяснял ее проекцией собственного желания, винил свой извращенный ум и больное воображение, – ведь он ее брат, они так похожи… Как бы то ни было, мысль о них в постели вызывала, помимо предсказуемых чувств – потрясения, зависти, стыда, – еще одно, куда более острое ощущение.

Фрэнсис не сводил с меня глаз, и внезапно я понял: он отлично понимает, что у меня на уме.

– Они очень ревнуют друг друга, – сказал он. – Он ее – гораздо сильнее, чем она его. Раньше все их нежные прозвища и шутливые препирательства казались мне этакими очаровательными отголосками совместных детских игр; даже Джулиан частенько поддразнивал их на этот счет… Но я – единственный ребенок, Генри – тоже, что мы можем обо всем этом знать? Помню, мы с ним говорили, как, наверное, было бы весело, будь у нас в семьях сестры. – Он усмехнулся. – Да уж, похоже, то еще веселье. То есть я вовсе не считаю, что это так уж дурно с моральной точки зрения, но оказывается, братско-сестринские отношения вовсе не столь просты и беззаботны, как хотелось бы думать. Они могут выливаться в отвратительные формы. Прошлой осенью, когда мы…

Он не закончил фразы и некоторое время молча курил, досадливо морщась.

– Так что произошло?

– Конкретно? Не могу сказать. Я мало что помню, хотя общий настрой, конечно, ясен… – Он покачал головой. – После той ночи все стало понятно. До этого в принципе все тоже догадывались, но такого от Чарльза никто не ожидал…

Он уставился в пространство, потом встряхнулся и достал очередную сигарету:

– Не знаю. Вряд ли этому можно найти объяснение. Хотя, с другой стороны, все, может быть, очень просто: они ведь всегда жили вместе, всегда были близки. И все-таки… Знаешь, я далек от ханжества, но подобная ревность меня поражает. Одно могу сказать в защиту Камиллы: она гораздо спокойнее относится к таким вещам. Впрочем, возможно, у нее нет другого выхода.

– К каким – таким вещам?

– К тому, что Чарльз спит с другими.

– С кем?!

Фрэнсис отхлебнул виски:

– Со мной, например. Не удивляйся. Если б ты пил столько, сколько он, я бы, скорее всего, и с тобой уже переспал.

Наверное, его высокомерно-циничный тон покоробил бы меня, не улови я в нем легкую меланхоличную нотку. Прикончив виски, Фрэнсис поставил стакан на стол и продолжил:

– Это было всего раза три или четыре. Впервые – когда я учился на втором курсе, а он на первом. Мы сидели поздно вечером у меня – пьянствовали, как водится. Шел дождь, расходиться не хотелось… Развеселая выдалась ночка, но посмотрел бы ты на нас наутро за завтраком.

Он криво улыбнулся:

– Помнишь ночь после смерти Банни? Когда Чарльз побеспокоил нас с тобой в самый неподходящий момент?

Я уже знал, что за этим последует.

– Вы ушли от меня вместе.

– Да. Он был очень пьян. Слишком пьян, если понимаешь. Что оказалось для него весьма кстати: на следующий день он притворился, будто ничего не помнит. Чарльз вообще подвержен загадочным приступам амнезии после ночи у меня в гостях. – Фрэнсис покосился на меня. – Делает вид, что ничего не было, и, главное, ждет, что я ему подыграю. Сомневаюсь, чтобы им двигало чувство вины, по-моему, ему просто все равно, и вот эта его беспечная манера как раз меня и бесит.

Не знаю, что заставило меня ляпнуть:

– Он тебе очень нравится, да?

Я испугался, что Фрэнсис вспылит, но он и глазом не моргнул.

– Не знаю, – холодно произнес он, вытягивая из пачки сигарету пожелтевшими от курения пальцами. – Надо полагать, нравится. Мы старые друзья. Естественно, я не тешу себя иллюзией, что между нами есть что-то большее. Но я с ним неплохо позабавился, а вот ты вряд ли можешь утверждать то же самое насчет Камиллы.

Банни назвал бы это “предупредительным в голову”. Я силился подыскать достойный ответ, но тщетно.

Фрэнсис, явно очень довольный тем, что ему удалось отыграться, не спешил закреплять преимущество. Он лениво откинулся в кресле, и вечернее солнце охватило его шевелюру пылающим нимбом.

– Печально, но факт: боюсь, и ему и ей плевать на всех, кроме себя любимого и соответственно себя любимой. Они привыкли выступать единым фронтом, но, признаться, я вовсе не уверен, что они так уж пекутся друг о друге. Совершенно очевидно, что им доставляет извращенное удовольствие морочить людям голову… да-да, именно так, – повысил он голос в ответ на мой протестующий возглас. – Она, например, морочит голову тебе – я наблюдал это не раз. То же самое и в отношении Генри. Ты ведь знаешь, что он по ней с ума сходил, и, насколько я понимаю, с тех пор ничего не изменилось.

Что касается Чарльза… Вообще-то ему нравятся девушки, я гожусь, только когда он напьется. Но странное дело: стоит мне только проявить твердость, сказать себе “все, хватит!”, как он тут как тут – такой ласковый, такой понимающий, ну просто душка… И я снова и снова наступаю на те же грабли.

Он помолчал.

– В нашей семье красавцев не водится – все больше этакие жерди, кожа да кости, нос крючком. Может быть, поэтому я склонен считать красоту проявлением исключительных внутренних достоинств, с которыми она на самом-то деле не имеет ничего общего. Я гляжу на изящно очерченный рот или глаза с поволокой и воображаю, что нашел родственную душу, начинаю мечтать о глубоком взаимном чувстве… Совершенно при этом не замечая, что целая стая уродов увивается вокруг той же персоны просто потому, что их околдовали те же глаза.

Он яростно смял окурок:

– Камилла, если б ей было позволено, вела бы себя так же, как Чарльз, но он держит ее в ежовых рукавицах. Ситуация – хуже не придумаешь. Он не отпускает ее от себя ни на шаг, а финансы его, к слову сказать, поют романсы… То есть это совершенно не важно, – поспешно прибавил он, сообразив, с кем разговаривает, – но он-то обращает на это болезненное внимание. Очень гордится своей семьей, очень хорошо сознает, что сам тем не менее превращается в пьянчугу. Пожалуй, есть даже что-то римское в том, как ревностно он блюдет честь сестры. Банни и близко не подходил к Камилле, боялся даже взглянуть на нее. Само собой, он заявлял, что она не в его вкусе, но, подозреваю, внутренний голос ему нашептывал, что тут можно схлопотать по первое число. Ох ты господи… Помню, однажды, сто лет назад, мы ужинали в “Пекинской пагоде” – был в Беннингтоне такой нелепый китайский ресторанчик, недавно закрылся. Занавески из красных бус, статуя Будды на фоне искусственного водопада, все в таком духе. Мы увлеклись коктейлями, и Чарльз в итоге напился до положения риз. Я его не виню – мы все были хорошие, коктейли в таких местах всегда крепче, чем кажется, да и вообще, никогда не знаешь, чего туда плеснули. За рестораном был декоративный пруд – так, лужица с золотыми рыбками, – и через него на парковку вел мостик. Мы с Камиллой случайно отделились от остальных и стояли на этом мостике, сравнивая записки с предсказанием судьбы. У нее было что-то вроде: “Ждите поцелуя от прекрасного принца из ваших снов” – нельзя же было упустить такой момент, и я… в общем, мы были, мягко скажем, нетрезвы, и нас понесло. И тут, откуда ни возьмись, налетел Чарльз, схватил меня за шиворот и едва не перекинул через перила. Хорошо, вовремя подоспел Банни и оттащил его. У Чарльза тогда хватило соображения сказать, что он пошутил, но только какие уж тут шутки, если он мне чуть руку ко всем чертям не вывихнул? Кстати, что тем временем делал Генри, не знаю. Вероятно, любовался луной и декламировал стихи поэтов Танской эпохи.

При упоминании Генри я впервые за весь вечер вспомнил о рассказе Чарльза про ФБР и еще об одном деле, также касающемся Генри. Я как раз обдумывал, стоит ли сейчас поднимать эти темы, как Фрэнсис внезапно объявил тоном, заставлявшим предполагать худшее:

– Знаешь, я сегодня ходил к врачу.

Я выжидающе посмотрел на него, но продолжения не последовало.

– А что с тобой такое? – спросил я, не выдержав этой игры в молчанку.

– Все то же самое. Затрудненное дыхание и боли в груди. Просыпаюсь посреди ночи и не могу сделать вдох. На прошлой неделе я ездил в больницу и сдал кое-какие анализы, но они ничего не показали. Тогда меня направили к невропатологу.

– И?..

Он беспокойно поерзал в кресле:

– Безрезультатно. Эти местные докторишки ни черта ни в чем не смыслят. Джулиан дал мне координаты одного нью-йоркского специалиста – того самого, который вылечил шаха Израма от рака крови. Об этом все газеты писали. По словам Джулиана, это лучший диагност в стране и один из лучших в мире. Прием у него расписан на два года вперед, но Джулиан говорит, что может попробовать позвонить и договориться, чтобы тот принял меня вне очереди.

Оставив недокуренную сигарету тлеть в пепельнице, он полез за новой. В комнате было так накурено, что у меня начало першить в горле.

– Еще бы – дымишь как паровоз, а потом удивляешься, что у тебя одышка, – сказал я.

– И ты туда же! – взвился он. – Наслушался, что ли, идиотов этих вермонтских? Бросьте курить, сократите потребление алкоголя и кофе… Я уже полжизни курю. Думаешь, я не знаю, как влияет на меня никотин? От сигарет не бывает этих мерзких судорог, и пара глотков виски перед сном здесь тоже ни при чем. Кроме того, у меня налицо все остальные симптомы. Учащенное сердцебиение. Звон в ушах.

– От курения такое сплошь да рядом бывает.

Фрэнсис никогда не упускал случая поиздеваться над моими “калифорнийскими”, с его точки зрения, оборотами речи.

– Сплошь да рядом? – язвительно переспросил он, имитируя мое простецкое произношение. – Че, прада?

Я посмотрел на него – небрежная поза, галстук в горошек, туфли от Балли – и подумал, как же мне осточертела эта лисья морда. Я поднялся:

– Ну ладно, мне пора.

Злорадная усмешка сбежала с его лица.

– Ты обиделся? – спохватился он.

– Нет.

– Ох, ну я же вижу.

– Нет, не обиделся, – отрезал я. Эти панические попытки примирения раздражали меня куда больше оскорблений.

– Прости, пожалуйста. Не обращай внимания. Я пьян, я болен, я не хотел.

Я вдруг ясно представил себе картину: Фрэнсис, иссохший старик с трясущейся головой, сидит в инвалидном кресле. Напротив – другой старик, это я. Запертые вдвоем в прокуренной комнате, мы в сотый раз обмениваемся все теми же репликами: “Ты обиделся?” – “Нет”. – “Обиделся?” – “Нет”…

После смерти Банни я часто думал, что акт убийства, по крайней мере, связал нас на веки вечные: мы не просто друзья, а друзья-до-гробовой-доски. Тогда эта мысль была единственным утешением, но теперь от нее хотелось выть. Навсегда, навсегда я повязан с ними одной веревочкой, и иного уже не дано.

По дороге домой на меня накатила черная тоска, и я уныло брел по кампусу, опустив голову, как вдруг услышал окликнувший меня знакомый голос. Я обернулся – по ступеням Лицея спускался Джулиан. Улыбаясь, он устремился мне навстречу. Его лицо светилось радостным удивлением, словно он только что думал обо мне и теперь не мог поверить, что счастливый случай тут же свел нас вместе:

– Ричард, дорогой мой! Как твои дела?

– Хорошо.

– Я как раз собирался прогуляться в Северный Хэмпден. Не составишь мне компанию?

“Если б он узнал, что мы сделали, он бы этого не пережил”, – подумал я, зачарованно глядя в его лучистые глаза.

– Большое спасибо, я бы с удовольствием, но мне нужно идти.

Он пристально посмотрел на меня, словно пытаясь понять, что меня тревожит. В этот момент я ненавидел себя от всей души.

– В последнее время, Ричард, беседа с тобой стала нечастым удовольствием. Мне будет очень жаль, если наше общение сведется к вопросам и ответам на занятиях.

Я почти физически ощутил исходившие от него флюиды благожелательности и спокойствия, и на одно ошеломительное мгновение мне показалось, что невидимая рука приподняла жгучую тяжесть, камнем лежавшую на сердце. Я чуть не расплакался от неимоверного облегчения, но в тот же миг иллюзия рассеялась и отравленный груз вновь придавил меня к земле.

– У тебя действительно все в порядке?

“Он не должен узнать. Никогда”.

– Да-да, конечно. В полном порядке.

Страсти вокруг кончины Банни в основном поутихли, но жизнь колледжа так и не вошла в прежнюю колею, более того, в каком-то смысле кардинальным образом изменилась. Рвение, с каким администрация принялась закручивать гайки в отношении наркотиков, в считаные дни положило конец многим добрым традициям. Прошли те времена, когда, возвращаясь затемно из библиотеки, у входа в Дурбинсталь вполне можно было увидеть кого-нибудь из преподавателей – скажем, экономиста марксистского толка Арни Вайнштейна (Беркли, выпуск 69-го) или потасканного лохматого англичанина, читавшего лекции по Стерну и Дефо.

Прошли и канули в Лету. Я своими глазами наблюдал, как набыченные охранники разбирали подпольную лабораторию, вытаскивая на свет божий коробки, полные мензурок и медных трубок, а главный “химик” Дурбинсталя – тщедушный паренек из Огайо по имени Кэл Кларкен – стоял рядом и рыдал, глядя на гибель своего детища. Он так и не снял белый халат и высокие кеды – рабочую одежду, в которой застал его карательный рейд охраны. Преподаватель антропологии, который уже двадцать лет вел курс “Карлос Кастанеда: визионер и мыслитель” (зачет проходил в форме ночных посиделок у костра с пущенным по кругу косяком), взял “творческий отпуск” и отправился в Мексику. Арни Вайнштейн теперь проводил вечера в местных питейных заведениях, где пытался обсуждать марксистскую теорию с барменами. Потасканный англичанин вернулся к своему основному увлечению – ухлестывать за девушками в два раза его моложе.

В рамках новой программы “Молодежь против наркотиков” Хэмпден выступил принимающей стороной соревнования между несколькими колледжами, целью которого было выяснить, насколько студенты осведомлены о пагубных последствиях психотропных препаратов и алкоголя. Состязание было организовано в виде шоу-викторины, вопросы которой разработал Национальный комитет по борьбе с алкоголизмом и наркоманией. Шоу транслировались в прямом эфире по “ЭкшнНьюс-12”, вела их уже знакомая нам Лиз Окавелло.

Викторина тут же снискала бешеную популярность, характер которой, однако, вряд ли обрадовал бы организаторов. Хэмпден выставил звездную команду – ударный взвод штрафников, перед которыми стоял выбор – “победа или смерть”: Клоук Рэйберн, Брэм Гернси, Джек Тейтельбаум, Лора Стора и не кто иной, как сам легендарный Кэл Кларкен в качестве капитана. Кэл подписался на этот проект в надежде, что в следующем семестре ему разрешат восстановиться в колледже, Клоук, Брэм и Лора скидывали таким образом часы общественной работы, Джек присоединился к друзьям за компанию. Собранные в могучий кулак, наши десперадос нанесли сокрушительное поражение командам Вильямса, Вассара, колледжа Сары Лоренс и легко вывели Хэмпден на первое место. Их коллективные познания, без преувеличения, потрясали – в считаные секунды они расправлялись с такими вопросами, как “Назовите алифатические производные фенотиазина” или “Опишите действие пи-си-пи”.

Одним словом, хэмпденскому наркобизнесу был нанесен серьезный урон, и все же я ничуть не удивился, узнав, что Клоук остался верен своему ремеслу. Он разве что слегка усилил меры предосторожности. Как-то в четверг вечером я пошел к Джуди попросить таблетку аспирина. Я постучал, подвергся загадочному допросу (хриплый голос за дверью явно принадлежал не Джуди) и наконец был допущен в зашторенную комнату.

– Салют, – приветствовал меня Клоук, быстро запирая дверь и возвращаясь к столику с аптекарскими весами и зеркалом. – Чем могу?..

– Э-э, ничем, спасибо. Я вообще-то Джуди искал. Не знаешь, где она?

– Джуди в костюмерной, – сказал он, принимаясь за работу. – Я-то подумал, это она тебя сюда за чем-нибудь прислала. Ох, Джуди… Душевный, конечно, человек, но без наворотов, блин, жить не может, а это уже бес-кай-фо-во.

Он замолчал, поглощенный взвешиванием, и наконец осторожно ссыпал на бумажку порцию белого порошка. Руки у него дрожали – вот что значит постоянный контроль качества товара, подумал я.

– Просто, когда поднялся весь этот кипеж, мне пришлось выкинуть свои весы, теперь вот хожу по всем, попрошайничаю – только в медпункт еще, мать их, осталось заглянуть… Прикинь, что сегодня учудила – целый день бегала, потирая нос, и напевала “Грамм-пам-пам!”, “Грамм-пам-пам!”. Даже в столовой – по фигу, что все смотрят. Хорошо, никто не прорубил, но все равно стремно.

Он кивнул на открытую “Историю искусства” Янсена. Добрая половина страниц была срезана под корешок.

– Вдобавок пакетики эти чертовы. У нее бзик, что они должны быть прикольные – разворачиваешь, а там Тинторетто какой-нибудь сраный. И чуть не в драку лезет, если я вырежу так, что чья-то там задница или буфера не окажутся прямо по центру… Как Камилла поживает? – спросил он вдруг.

– Нормально, – вяло ответил я. Мне совершенно не хотелось думать ни о греческом, ни о моих одногруппниках, включая и Камиллу.

– Как ей на новом месте?

– В смысле?

– Неужто не знаешь? – искренне удивился Клоук. – Она переехала.

– Ты чего, совсем… Куда?

– Без понятия. Куда-то рядом, наверно. Зашел тут к близнецам – дай-ка мне вон то лезвие, – так вот, зашел вчера к близнецам, а Генри помогает ей шмотки укладывать.

Он отодвинул весы и теперь делал дорожки на зеркале.

– Чарльз сваливает на каникулы в Бостон, а она остается. Говорит, не хочет жить одна в большой квартире, а пускать съемщика – сплошные проблемы. Похоже, народу тут летом нормально будет, мы вот с Брэмом тоже хату себе подыскиваем.

Он протянул мне скрученную в трубочку двадцатку и приглашающим жестом указал на зеркало.

– Вот это я понимаю, – произнес я спустя полминуты, когда по синапсам поскакали первые искорки эйфории.

– Скажи, супер? Особенно после Лориного дерьма. Федералы послали его на анализ, так представляешь, там процентов восемьдесят талька было.

Он утер нос.

– Кстати, до тебя они тогда, случаем, не добрались?

– Фэбээровцы? Нет.

– Странно. После всей этой хрени про спасательную шлюпку, которую они всем впаривали.

– Какую еще шлюпку?

– Господи, да они всю дорогу какую-то пургу гнали. Что у нас тут сговор. Что замешаны я, Генри и Чарльз. Что мы все по уши в дерьме и в шлюпке есть место только для одного – того, кто заговорит первым.

Он снова нюхнул и энергично помассировал ноздри:

– Когда отец прислал адвоката, только хуже стало. “Зачем вам адвокат, если вы не виновны?”, все такое. Вот только даже правовед этот гребаный никак не мог врубиться, чего от меня хотят. Они все твердили, что дружки мои – это, типа, Генри и Чарльз – уже меня сдали, что виноваты на самом деле они, но если я буду упираться, то навесят все на меня.

Мое сердце скакало галопом – и не только от кокаина.

– Что – все?

– А я знаю? Адвокат сказал, мол, не дергайся, это голимая разводка. Я спросил Чарльза – с ним ту же линию гнули. Короче… извини, я так понимаю, ты Генри уважаешь, но, по ходу, у него сыграло очко.

– Чего?

– Чего, чего. Он весь из себя такой правильный – наверно, даже ни одной библиотечной книжки ни разу не задержал, а тут на него ФБР, как снег на лысину. Черт его знает, что он им там наплел, но он реально переводил стрелки, причем на всех подряд.

– На кого, например?

– На меня, например. – Он закурил. – И на тебя, прости за прямоту.

– На меня?

– Ну, я-то о тебе точно ни разу не заикнулся – блин, да я тебя, считай, и не знаю совсем. Но твое имя там всплыло.

– Хочешь сказать, они обо мне говорили? – ошарашенно переспросил я.

– Может, это Марион им что-то про тебя брякнула, не знаю. Там список километровый был: Брэм, Лора, даже Джад Маккенна… Про тебя всего пару слов сказали, уже под конец. Не спрашивай почему, но мне показалось, они и к тебе хотят нагрянуть. По-моему, это было как раз за день до того, как нашли Банни. Я как раз тогда у близнецов был. Генри как-то прознал, что федералы опять собираются к Чарльзу, и звякнул ему – мол, шухер, к тебе идут. Я, понятно, тоже не жаждал с ними встречаться, так что взял и слинял к Брэму, а Чарльз вроде забурился в какой-то бар и нажрался там до потери пульса.

Мое сердце, казалось, превратилось в огромный воздушный шар – сейчас он лопнет и разнесет мне грудную клетку. Неужели Генри потерял голову и попытался натравить ФБР на меня? Не сходится. Он никак не смог бы подставить меня, не подведя под монастырь и себя самого, – по крайней мере, я не видел ни малейшей возможности. С другой стороны… (“Паранойя, немедленно прекратить”, – приказал я себе.) С другой стороны, что, если Чарльз заглянул тогда ко мне совсем не случайно? Может, он все понял и, втихаря от Генри, уберег меня от надвигающейся беды?

– Слушай, по-моему, тебе сейчас не помешает выпить, – заметил Клоук.

Я встрепенулся:

– Ага. Наверно, не помешает.

– Тогда тебе прямая дорога в “Старую корчму”. “Чумной четверг” как-никак. Два по цене одного.

– А ты идешь?

– Ты че, мужик? Все идут. Е-мое, хочешь сказать, ты никогда на “Чумном четверге” не был?!

И я отправился в “Старую корчму” вместе с Клоуком, Джуди, Брэмом, Софи, какими-то ее подружками и еще целой толпой незнакомого народа. Не помню, когда я вернулся домой, но проснулся я в шесть вечера на следующий день, когда ко мне постучали. Голова раскалывалась, живот крутило, но я все же поднялся, накинул халат и открыл. На пороге, улыбаясь, стояла Софи и держала в руках бумажную тарелку с рогаликом. Судя по заляпанной глиной футболке и выцветшим джинсам, она была прямо с занятия по керамике.

– Ты как? Все путем? – спросила она, заходя.

– Угу, – промычал я и, покачнувшись, ухватился за спинку стула.

– Ну и надрался же ты вчера.

– Знаю.

Внезапно перед глазами поплыло красное марево. Мне не стоило вставать, нет, нет, это было огромной ошибкой.

– Решила вот тебя проведать, а то мне что-то неспокойно было. – Она засмеялась. – Ты целый день нигде не появлялся, а тут еще сказали, что флаг приспущен. Я испугалась, вдруг это ты умер.

Я присел на кровать и, глубоко дыша, уставился на Софи. Я видел ее во сне… или это был не сон? Кажется, мы с Брэмом играли в пинбол и пили виски, а рядом маячило ее неоново-синее лицо. Потом был кокаин с коробочки от компакт-диска, потом, помню, я трясся в кузове пикапа, потом чья-то квартира… Дальше провал. Впрочем, зашевелилось смутное воспоминание: уставленная пивными бутылками кухня, на стене – календарь нью-йоркского Музея современного искусства, мы с Софи стоим у раковины и беседуем на какие-то очень серьезные темы. Внезапно страх ударил под дых. Банни! Не сказал ли я что-нибудь про Банни?