Текст книги "Тайная история"

– Должен же быть какой-то выход, – сказал я наконец.

– Знаешь, давай не будем лезть в это дело.

– Только не говори мне, что она не помчалась бы сломя голову в больницу, если б знала, в каком он состоянии.

– Кроме шуток, давай не будем вмешиваться, куда не просят.

– Почему?

Но он больше не сказал ни слова, хотя я донимал его вопросами всю дорогу.

Я вошел к себе в комнату, и меня словно ударило током – за столом, погрузившись в чтение, сидела Камилла. Она обернулась:

– Привет. Ничего, что я зашла? Дверь была открыта.

Внезапно меня охватил гнев. Через сетку на подоконник хлестал дождь, я подошел закрыть окно.

– Чем обязан?

– Хотела с тобой поговорить.

– О чем?

– Как там мой брат?

– А почему б тебе не навестить его самой, а?

Она отложила книгу. На ней был серо-зеленый кашемировый свитер, и в пасмурном свете ее глаза играли темной морской волной. “Ах, как хороша…” – беспомощно подумал я, на секунду забыв обо всем.

– Я понимаю, ты решил, что должен встать на чью-то сторону. Но ты ничего никому не должен.

– А я и не становлюсь. Просто я думаю, что… В общем, я, конечно, не знаю подоплеки, но время для этой затеи ты все равно выбрала неудачное.

– Неудачное?.. Наверное, все же стоит тебе кое-что показать. Смотри.

Она приподняла прядь волос у виска, и я увидел затянутое корочкой пятно размером с четвертак – пук волос был выдран с корнем.

– Это еще не все. – Она засучила рукав свитера. Запястье распухло, а на внутренней стороне локтя краснела глубокая лунка – садистский сигаретный ожог, изуродовавший нежную плоть.

– Что это?.. Камилла! Это Чарльз тебя так?

– Понял теперь? – бесстрастно спросила она, опуская рукав.

– И давно это началось?

Она не ответила.

– Я знаю Чарльза гораздо лучше, чем ты. Сейчас мне не стоит попадаться ему на глаза.

– Кто придумал, что ты должна переехать в “Альбемарль”?

– Генри.

– Скажи, при чем здесь вообще Генри?

Она молчала, и у меня мелькнула невероятная мысль:

– Или это он сделал?!

– Нет, конечно. Даже странно, что ты такое подумал.

– Теперь уж я не знаю, что и думать…

Солнце, выплывшее из-за тяжелой грозовой тучи, затопило комнату роскошным золотым потоком. Блики заплясали на полу, как на водной глади, все вокруг показалось сотканным из лучистой призрачной ткани, на фоне которой волшебным цветком распустилось лицо Камиллы. Я почувствовал яростное, почти непреодолимое желание схватить ее за распухшее запястье, вывернуть ей руку так, чтобы она закричала от боли, потом швырнуть на кровать, изнасиловать, задушить… Тут солнце скрылось, и наваждение рассеялось.

– Зачем ты пришла?

– Хотела увидеть тебя.

– Не знаю, захочешь ли ты хоть немного прислушаться к моему мнению…

Я презирал себя за этот надменно-уязвленный тон, но совладать с собой не мог.

– …но я считаю, что, оставаясь в “Альбемарле”, ты только усугубляешь ситуацию.

– Куда же мне, по-твоему, деваться?

– Почему бы тебе не пожить у Фрэнсиса?

Она усмехнулась:

– Потому что стоит Чарльзу топнуть ногой, и Фрэнсис все ему расскажет как миленький. Он и сам это понимает, хотя так и рвется помочь.

– Займи у него денег и живи где хочешь.

– Да, он предлагал.

Она достала из кармана сигарету – “Лаки страйк”, с щемящим чувством заметил я, любимая марка Генри.

– Так возьми деньги и уезжай. И даже не говори Фрэнсису куда.

– Мы уже сто раз все это обсуждали. Штука в том, что я боюсь Чарльза, а Чарльз боится Генри. Вот и все.

– Так вот оно что… Значит, нашла себе телохранителя?

– Чарльз пытался убить меня, – просто сказала она.

– А Генри, случайно, Чарльза не боится?

– С чего бы?

– Неужто не догадываешься?

Поняв, что я имею в виду, она с изумившей меня горячностью бросилась на защиту брата.

– Чарльз этого не сделает! – выпалила она с детской убежденностью.

– А вдруг? Пойдет в полицию и все расскажет.

– Ни за что на свете.

– Почему ты так уверена?

– И выдаст всех нас? Себя в том числе?

– По-моему, сейчас ему может быть все равно.

Я хотел задеть ее и с удовлетворением понял, что мне это удалось. Ее отчаянный взгляд заметался по комнате.

– Возможно… Но пойми, его нынешнее состояние – это болезнь, и мне кажется, на каком-то уровне он все-таки отдает себе в этом отчет.

Она помолчала.

– Я люблю Чарльза. Люблю и знаю его лучше всех на свете. Но когда он начинает пить, то становится совсем другим человеком. Никого не слушает, не помнит, по-моему, и половины того, что делает. Поэтому я даже рада, что он в больнице. Хотя бы пара дней без спиртного, и, может быть, в голове у него немного прояснится.

Знала бы она, что Генри заботливо снабдил его виски, подумал я.

– Думаешь, Генри желает Чарльзу добра?

– Конечно, – удивилась она.

– И тебе тоже?

– Естественно.

– Такое впечатление, что ты доверяешь Генри едва ли не больше, чем себе.

– Он ни разу меня не подвел.

Я снова взъярился – дико, беспричинно:

– Значит, даже не заглянешь к брату в больницу, так?

– Не знаю. Наверное, нет.

– Но рано или поздно вам придется встретиться. Что тогда?

– Ричард, почему ты злишься на меня?

Я взглянул на свои руки – они дрожали. Сам того не сознавая, я весь трясся от злости.

– Уходи. Будь добра, уходи.

– Что с тобой творится?

– Просто уйди, прошу.

Она встала и шагнула ко мне, я отпрянул.

– Хорошо, – пробормотала она, повернулась и вышла.

Вечером я принял снотворное и отправился в кино. Показывали какой-то японский фильм, зал был пуст – только я и едва различимый темный сгусток в заднем ряду. Тихо шипел проектор, по крыше стучал дождь, на экране загадочные персонажи молча расхаживали по заброшенному дому. Разобраться, что к чему, было невозможно. Кое-как досидев до конца, я вызвал такси и вышел на улицу.

С черного, как потолок кинотеатра, неба низвергался потоп. Вернувшись в пропахшее попкорном фойе, я позвонил Чарльзу, но дама на больничном коммутаторе отказалась соединить меня с его отделением – приемные часы давно закончились, все уже спят. Я все еще спорил с ней, когда за стеклянными дверьми высветились струи воды и перед входом, подняв веер брызг, притормозило мое такси.

В ту ночь мне приснилась лестница. Зимой я видел этот сон очень часто, но с тех пор он меня больше не посещал. Я опять стоял на узкой проржавевшей лестнице без перил – такой, как на складе у Лео, вот только уходила она в черную бездну и все ступени были разные: одни повыше, другие пониже, третьи такие узкие, что некуда толком поставить ногу. Я спешил, хотя жутко боялся упасть. Вниз, вниз, вниз – ступени становились все ненадежнее и наконец совсем растворились в воздухе, а где-то внизу – и это было самое страшное – с непостижимой быстротой спускался какой-то человек.

Я проснулся около четырех и больше не мог уснуть – расплата за дневную дозу транквилизаторов. Кровь пульсировала в кончиках пальцев. За моим отражением в темном окне стенал ветер, и, смыкаясь кольцом, подступали к дому враждебные холмы…

“Что, влюбленный, смотришь букой? Что ты хмур, как ночь?”[131]131
  Первые строчки стихотворения Джона Саклинга (1609–1642). Перевод М. Бородицкой.


[Закрыть]

Я пытался не думать, но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Например: зачем Генри втянул меня в эту историю? Ибо я уже понимал, что его решение открыться мне было хорошо продумано. Он сделал ставку на мое тщеславие, заставил поверить, что я дошел до всего сам (“Молодец! Я так и думал, что тебе ума не занимать”, – со смехом сказал он тогда), и я нежился в лучах его похвалы, мнил себя проницательным наблюдателем, в то время как на самом деле (теперь-то я видел это яснее ясного) это он подвел меня к роковой фразе – направляя, подталкивая, льстя. Может быть, – при этой мысли меня пот прошиб, – он подстроил даже то первое, случайное открытие: просто украл мой словарь, зная, что я обязательно за ним приду. Приду и обнаружу в квартире невообразимый беспорядок, найду бумажку с номером рейса, оставленную (намеренно?) рядом с телефоном. Промах, недосмотр? Непохоже на Генри. Нет, он хотел, чтобы я все узнал. Он угадал, что трусость и стайный инстинкт заставят меня тут же встать на их сторону.

Он ведь не дружеской поддержки у меня искал, думал я, кусая губы. Без меня у него ничего не получилось бы. Банни доверился мне, а я сдал его тепленьким прямо ему в руки и даже ни секунды не колебался.

Ты подал нам сигнал тревоги, Ричард. Теперь ему будет вдвое легче повторить свой рассказ кому-нибудь другому. И раз так, у меня складывается впечатление, что дальнейшие события будут развиваться с головокружительной быстротой.

Как иронично прозвучала последняя фраза! Казалось, ситуация забавляет его. И он оказался совершенно прав, по крайней мере насчет головокружительной быстроты, – менее чем через сутки Банни был уже мертв. И хотя вовсе не я столкнул его с обрыва (что в свое время казалось очень существенной деталью), теперь это уже не имело значения. Боже мой, боже мой, как я мог?

Я все еще сопротивлялся чернейшей из всех мыслей, одно предвестие которой рождало во мне едкий страх. Неужели в случае провала плана Генри собирался сделать из меня козла отпущения? Я не мог представить, как такое возможно, но теперь у меня не было ни грамма сомнения в том, что при желании это не составило бы для него труда. Ведь я располагал только той информацией, которой он счел нужным со мной поделиться; практически все, что я знал, стало известно мне из вторых рук – по большому счету, очень многого я не знал вовсе. Кроме того, нет никакой гарантии, что опасность миновала навсегда. Я слышал, что уголовное преследование за убийство не имеет срока давности. Проходит год, двадцать, пятьдесят лет, обнаруживаются новые улики, и дело открывают снова. В газетах постоянно пишут о таких случаях.

За окном наступили блеклые утренние сумерки, начали выводить свои трели птицы. Я выдвинул ящик и сосчитал оставшиеся капсулы снотворного: яркие карамельки на листе белой бумаги. Пять, десять, пятнадцать… немало, для моих целей вполне достаточно. (Интересно, обрадовал бы миссис Коркоран такой поворот судьбы: украденные у нее лекарства убили убийцу ее сына?) Они так легко проскочат внутрь… но тут меня чуть не вывернуло от отвращения. Сколь гнетущей ни была нынешняя темнота, я страшился обменять ее на полную распухших тел потустороннюю яму, на вечный мрак. Я помнил тень этого мрака на лице Банни – тупой, животный ужас; весь мир опрокидывается вверх дном, жизнь разлетается в клочья, уносится прочь с потревоженным вороньем, и над пустой оболочкой смыкается толща грозового, багрового неба. Гнилушки, мокрицы в прелой листве. Тьма и тлен.

В груди спотыкалось сердце. Я ненавидел эту жалкую, ущербную мышцу, которая тыкалась мне в ребра, как недобитая собака. По стеклам струился дождь, лужайка за окном превратилась в болото. Когда взошло солнце, я увидел, что дорожка перед Монмутом усеяна дождевыми червями: сотни гадких мягкотелых созданий слепо и беспомощно извивались на мокрых плитах.

Во вторник перед занятием, пока мы ждали остальных, Джулиан поделился со мной впечатлениями от разговора с Чарльзом.

– Судя по голосу, он чувствует себя весьма неважно, – озабоченно произнес он, перебирая бумаги на столе. – Постоянно сбивается, путается в мыслях. Должно быть, сказывается побочное действие лекарств.

Он помолчал и неожиданно улыбнулся:

– Бедный Чарльз. Я попросил его позвать Камиллу, а он сказал…

Тут его голос слегка изменился. Человек посторонний подумал бы, что Джулиан имитирует Чарльза, однако на самом деле это был его собственный, хорошо поставленный бархатный голос, просто теперь он звучал на полтона выше, – даже передавая чужую речь, Джулиан, казалось, не мог расстаться со свойственными ему певучими модуляциями.

– …Он сказал, так грустно-грустно: “Она прячется”. Он конечно же грезил. Меня это очень растрогало, я решил подыграть ему и посоветовал: “Тогда закрой глаза и сосчитай до десяти – она вернется”. И представляешь, Чарльз на меня рассердился! Нет, вскрикнул, нет, не вернется! Но, Чарльз, это же просто игра воображения, говорю я ему. А он отвечает: “Нет, это не воображение. Это реальность”.

Врачам так и не удалось поставить Чарльзу точный диагноз. Они попробовали один антибиотик, затем другой, но инфекция не сдавалась. Третий препарат наконец подействовал. Фрэнсис наведывался в больницу каждый день; в четверг ему сказали, что Чарльз пошел на поправку и, если не возникнет осложнений, на выходных его выпишут.

В пятницу около десяти я пошел к Фрэнсису – накануне мы решили съездить в больницу вдвоем. Вообще-то мы договаривались на половину двенадцатого, но моя комната мне опостылела. Делать что-нибудь осмысленное по такой жаре было невозможно, и мне оставалось только лежать, потея, на грязных простынях и слушать стук молотков и верещание дрелей. Строительный концерт начинался в половине восьмого – на лужайке перед Общинами уже несколько дней возводили какую-то монструозную конструкцию, идейными отцами которой были Джад и Фрэнк. Я слышал самые противоречивые мнения по поводу ее назначения – выставочный зал для скульптурных работ выпускников, сцена для рок-концерта, памятник Grateful Dead в стиле Стоунхенджа, но когда я впервые увидел из окна вознесшиеся к небу столбы с перекладинами, на какой-то миг меня захлестнула дикая паника: “Виселицы, это виселицы, на нашей лужайке устроят казнь!” Галлюцинация возвращалась потом еще не раз, стоило посмотреть на лужайку при необычном освещении. Это было похоже на объемную картинку с обложки романа ужасов: поверни так – улыбающийся светловолосый мальчуган, поверни сяк – череп в языках пламени. Днем конструкция казалась несуразной, дурацкой, безобидной, но ранним утром или под вечер она оборачивалась рядами виселиц, ожидающих своих жертв. По ночам их зловещие силуэты омрачали мой прерывистый, неглубокий сон.

На самом деле проблема была в том, что я основательно подсел на колеса. Транквилизаторы уже не вырубали меня по ночам с прежней эффективностью, но днем по их милости я погружался в сумеречное, подводное существование, разорвать плен которого можно было только при помощи стимуляторов. Впрочем, заснуть без снотворного я не мог (естественный сон казался чудесной сказкой, сладким детским воспоминанием), а запасы подходили к концу. Я мог бы пополнить их, обратившись к Клоуку или Брэму, но вместо этого решил на некоторое время вообще воздержаться от таблеток – в теории, в высшей степени разумное решение, вот только я оказался не готов к своего рода кессонной болезни, сопровождавшей всплытие с глубин.

Мир бушевал нестройными звуками и болезненно-яркими красками. Влага и жар, вездесущая зелень, настырное копошение жизни. Цветы герани пламенели на фоне белых дощатых фасадов, из трещин мраморных плит под ногами лезла сорная поросль. (Им было больше полувека, этим вспучившимся от жестоких январских морозов мощеным дорожкам, их подарил городу один миллионер, отдыхавший в Северном Хэмпдене каждое лето до тех пор, пока приход Великой депрессии не заставил его выброситься из окна своего офиса на Парк-авеню.) Голова раскалывалась, я мечтал о темных очках. Набрякшие тучи нависали над самыми крышами, деревья были окутаны душным маревом, горы на горизонте окрасились в аспидный цвет – надвигалась гроза. Жужжание ос и тарахтенье газонокосилок сливались в единый гул, пронзаемый криками стрижей.

Я свернул на Уотер-стрит. Проходя мимо дома Генри, я заметил в глубине садика коленопреклоненную фигуру. “Не может быть”, – почему-то подумалось мне. Но это действительно был Генри – он что-то мыл, то и дело окуная тряпку в ведро с водой. Приглядевшись, я понял, что он тщательно протирает листья розового куста, и мне вспомнились несчастные садовники, встретившиеся Алисе в Стране чудес.

Я хотел окликнуть его, когда он закончит, но он был полностью поглощен процессом, так что, поразмыслив, я просто толкнул калитку и вошел:

– Генри, привет, что ты там делаешь?

Мое появление как будто нисколько его не удивило:

– На моих розах отложили яйца листовертки. Лучший способ избавиться от них – протереть листья вручную.

В который раз я подумал, как хорошо он выглядит в последнее время. Привычная одеревенелость сменилась в нем какой-то тигриной грацией, и меня поражала раскованная уверенность его движений.

– Это “королева фиалок,” – сообщил он, указывая на куст. – Благородный старинный сорт, выведен в 1860 году. А рядом – неплохой экземпляр “мадам Исаак Перейр”. Цветы пахнут малиной.

– Камилла, случайно, не у тебя?

Он воспринял вопрос совершенно спокойно:

– Нет. Когда я уходил, она еще спала. Мне не хотелось ее будить.

Меня шокировала сквозившая в этих словах интимность. Плутон и Персефона. Я попробовал представить себе Генри и Камиллу вместе и почему-то сразу же подумал о его руках – больших, ухоженных, с квадратными ногтями.

– Как Чарльз? – неожиданно поинтересовался Генри.

– Да вроде ничего, – помявшись, ответил я.

– Полагаю, его скоро выпишут, – обронил Генри, возвращаясь к работе. Старые темные брюки, белая рубашка, подтяжки, скрещивающиеся на спине черным иксом – в своем садовом наряде он был немного похож на меннонита.

– Генри, не мое, конечно, дело, но я надеюсь, ты отдаешь себе отчет… – Я замолчал, ожидая хоть какой-то реакции, но он словно бы и не слышал. – Ты ведь уже больше недели не видел Чарльза и просто не представляешь себе, в каком он ужасном состоянии. Спроси Фрэнсиса, если мне не веришь. Или Джулиана – он общался с ним только по телефону, и то заметил. Я уже пытался тебе объяснить, но ты, по-моему, не понял. Он сходит с ума в буквальном смысле слова, а Камилла и не подозревает об этом. Страшно подумать, что будет, когда его выпишут. Боюсь, он даже не сможет сам о себе заботиться. Я просто хочу…

– Извини, не передашь мне вон те ножницы? – перебил меня Генри.

Я не пошевелился. Из открытых окон верхнего этажа доносились звуки радио, шаги, обрывки разговоров.

– Ладно, не беспокойся, – вежливо сказал он, потянувшись за инструментом. Раздвинув веточки на вершине куста, он долго примеривался и наконец выстриг одну из них.

– Да что с тобой такое? – Мне стоило большого труда не сорваться на крик. – Зачем ты так усложняешь всем жизнь?

Он не реагировал. Выхватив у него из рук ножницы, я швырнул их на землю:

– Я, кажется, задал вопрос!

Генри обернулся, в его пристальном взгляде не было ни гнева, ни изумления, вообще ничего, и мой запал внезапно угас.

– Скажи-ка… – тихо произнес он.

– Что?

– Тебе ведь, в сущности, не свойственно переживать за других?

– С чего ты взял? Конечно, я переживаю за других, когда есть повод.

– Неужели? Я в этом сомневаюсь. Впрочем… какая разница? Мне тоже.

– К чему ты клонишь?

– Ни к чему, – пожал плечами Генри. – Просто долгое время моя жизнь была бесцветной и скучной. Мертвой. Даже простейшие вещи, которыми наслаждаются все, и те не доставляли мне удовольствия. Я чувствовал, что все мои действия пропитаны тлением.

Он отряхнул ладони:

– Но все изменилось. Той ночью, когда я убил человека.

Я был ошарашен и даже немного напуган столь откровенным заявлением – по негласному договору, если мы и касались этой темы, то исключительно иносказаниями и многозначительными намеками.

– Это был переломный момент в моей жизни, – спокойно продолжал он. – Вскоре стало возможным то, чего я на самом-то деле желал больше всего на свете.

– А именно?

– Жить не думая.

Подобрав ножницы, он снова принялся выстригать веточки:

– Прежде я был парализован, хотя и не понимал этого. Я привык жить воображением, привык постоянно размышлять и сомневаться. Любое решение давалось мне с трудом. Я был скован по рукам и ногам.

– А теперь?

– Теперь я знаю, что могу сделать все, что захочу. – Он поднял глаза. – И, если только я не заблуждаюсь самым прискорбным образом, ты тоже испытал нечто подобное.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ну почему же? Прекрасно понимаешь. Прилив силы, восторга, уверенности. Внезапное ощущение богатства жизни. Сознание того, что перед тобой открыты все пути.

Он имел в виду ущелье, и я был вынужден признать, что его слова не лишены справедливости. После убийства Банни все мое восприятие стало иным – острым, свежим, свободным, и хотя нервы до сих пор не могли совладать с этой переменой, в целом я не мог назвать ее неприятной.

– При чем здесь это? Не понимаю, – сглотнув, ответил я ему в спину.

– Я и сам не до конца понимаю, честно говоря, – ответил он, отрезая после продолжительных колебаний еще одну веточку. – Знаю одно: почти все в этом мире не важно. Последние полгода убедительно это продемонстрировали. Вот только я вдруг почувствовал необходимость определиться с теми немногими вещами, которые все же важны.

Он осмотрел куст:

– Вроде бы готово. Или проредить еще немного?

– Генри, послушай меня.

– Не хочу увлекаться… Следовало бы подрезать их еще месяц назад – стебли начинают подгнивать, если этого не сделать, – но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Я чуть не плакал:

– Генри, пожалуйста, одумайся. Ты что, совсем с ума сошел?

Он выпрямился и вытер руки о штанины:

– Мне пора.

Повесив ножницы на гвоздь, вбитый в стенку сарая, он направился к дому. Я думал, он обернется, скажет что-нибудь, хотя бы бросит “пока”, но он поднялся на крыльцо и скрылся за дверью, так и не оглянувшись.

Дверь в квартиру Фрэнсиса была приоткрыта, и я зашел не позвонив. Оказалось, он еще спит. В спальне стояла духота, пахло куревом и чем-то прокисшим. В недопитом стакане плавали окурки, на лаковой поверхности ночного столика пузырилось прожженное пятно.

Подойдя к окну, я поднял жалюзи, и в комнату хлынуло солнце. Повернув голову, Фрэнсис пробормотал чье-то чужое имя, но спустя секунду узнал меня:

– А, это ты… Как ты здесь оказался?

Я напомнил, что мы договорились навестить Чарльза.

– Подожди, какой сегодня день?

– Пятница.

– Вот оно что, – выдохнул он. – Ненавижу пятницы. И вторники. Неудачные дни. Скорбные тайны на четках.

Он полежал, глядя в потолок, потом вдруг спросил:

– У тебя нет такого чувства, будто вот-вот должно произойти что-то ужасное?

– Нет, – решительно ответил я, хотя после разговора с Генри меня не покидало именно это ощущение. – А что такое, по-твоему, должно случиться?

– Не знаю. Может, и ничего.

– Проветрил бы ты, а? Не чувствуешь разве, как здесь воняет?

– Нет, не чувствую. У меня синусит, и обоняние атрофировалось.

Он машинально потянулся за сигаретами:

– Ох, как же мне тошно! А сейчас еще с Чарльзом встречаться… Нет, это выше моих сил.

– Мы же обещали.

– А сколько времени?

– Двенадцатый час.

Фрэнсис слегка оживился:

– Знаешь что? Давай-ка сначала пообедаем? А потом поедем в больницу.

– Вот еще, мы только испортим себе обед.

– Тогда давай пригласим Джулиана.

– Зачем это?

– Затем, что мне плохо, а его общество всегда поднимает настроение. – Он со стоном перекатился на живот. – Ну, может, и не всегда… не знаю. Что ты вообще ко мне привязался?

Джулиан, по обыкновению, сперва лишь приотворил дверь, но, увидев нас, тут же ее распахнул. Без долгих преамбул Фрэнсис спросил, не хочет ли он с нами пообедать.

– С превеликим удовольствием! – просиял он. – Сегодня утром произошло нечто очень странное, можно сказать, поразительное. Я вам расскажу по дороге.

Вещи, попадавшие, согласно Джулиану, в категорию “очень странных”, нередко оказывались до смешного тривиальными. Поскольку он намеренно свел к минимуму свои контакты с окружающим миром, его изумление могли вызвать самые что ни на есть обычные предметы, скажем, банкомат. Случалось, он сообщал нам о каком-нибудь очередном замеченном в супермаркете новшестве так, словно это было нечто из ряда вон выходящее: один раз его потрясли сухие завтраки в форме вампиров, другой – йогурт в жестяных банках, не требующий хранения в холодильнике. Слушать о его экскурсиях в двадцатый век было сплошным удовольствием, и мы с Фрэнсисом стали наперебой уговаривать его рассказать нам о том, что случилось, прямо сейчас.

– Видите ли, утром секретарь филологического факультета занесла мне письмо. В канцелярии, как вам, возможно, случалось заметить, есть ящики для внутренней корреспонденции – некоторые преподаватели находят это весьма удобным, но я свой даже никогда не проверяю. Все, с кем я имею хоть малейшее желание общаться, знают, где меня найти. Так вот, это письмо, – он указал на стопку листочков на столе, – каким-то образом очутилось в ящике мистера Морза, а он сейчас в творческом отпуске. Его сын заезжал сегодня утром за почтой и обнаружил адресованное мне послание.

– От кого же оно? – поинтересовался Фрэнсис.

– От Банни.

Меня взяла отчаянная оторопь, но тут я увидел, что Джулиан насмешливо улыбается, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Разумеется, Эдмунд не имеет к нему никакого отношения, – сказал он наконец. – Это фальсификация, и притом очень небрежная – текст напечатан на машинке, ни подписи, ни числа. Согласитесь, грубая работа?

– Напечатан? – обрел голос Фрэнсис.

– Да.

– У Банни не было пишущей машинки.

– Во всяком случае, он не подал ни одного задания в машинописном виде за все те четыре года, что был моим студентом. Насколько мне известно, он и печатать-то не умел. Или все же умел? – лукаво прибавил он.

Фрэнсис изобразил глубокую задумчивость.

– Нет, по-моему, нет, – неуверенно, словно все еще колеблясь, ответил он, и я тоже помотал головой, хотя прекрасно знал (как знал это и Фрэнсис), что печатать Банни умел. Своей машинки у него действительно не было, но он частенько просился к Фрэнсису или пользовался библиотечными развалюхами. Собственно говоря, никто из нас не подавал Джулиану машинописных текстов – письменные задания, как правило, были на греческом или по крайней мере содержали греческие фразы. Генри рассказывал, что в свое время привез с Делоса портативную машинку с греческим шрифтом, но так и не смог освоить клавиатуру.

– Печально думать, что есть на свете люди, способные сыграть столь злую шутку. Не могу даже предположить, кому это могло прийти в голову, – сокрушался Джулиан.

– Как долго письмо пролежало в ящике? – спросил Фрэнсис. – Вам удалось установить?

– О, это еще один интригующий момент. По словам секретаря, мистер Морз-младший последний раз заезжал за корреспонденцией отца в марте. То есть оно могло очутиться в ящике когда угодно, хоть вчера.

Он указал на конверт:

– Видите? Ни обратного адреса, ни, разумеется, штемпеля, только моя фамилия – и та напечатана. Очевидно, что это дело рук бесчестного человека. И все же непонятно, зачем было тратить время на сей примитивный пасквиль? Честно говоря, я даже подумал, не показать ли его декану, хотя, небо свидетель, мне вовсе не хочется вновь поднимать шум вокруг имени Эдмунда.

Теперь, когда первое потрясение осталось позади, я через силу спросил:

– А что там написано?

– Можете взглянуть, если хотите, – пожал плечами Джулиан.

Я взял письмо, Фрэнсис пристроился рядом. Текст был напечатан через один интервал и занимал пять-шесть листов малого формата. Некоторые буквы были черные снизу и красные сверху – знакомая картина. У машинок в круглосуточном зале библиотеки всегда заедало переключатель цвета ленты.

Первые же строки этого обрывочного, бессвязного послания убедили меня в его подлинности. Я пробежал его наискось и не могу воспроизвести подробности, но помню, что в голове у меня промелькнуло: “А ведь Банни был куда ближе к нервному срыву, чем мы думали”. Буквально в каждом предложении встречались непристойности и ругательства; я бы никогда не подумал, что Банни осмелится использовать подобную лексику, обращаясь к Джулиану. Хотя подписи не было, некоторые детали недвусмысленно указывали на то, что повествование ведется от лица Банни Коркорана. Текст изобиловал характерными орфографическими ошибками, но Джулиану они, к счастью, вряд ли что-нибудь сказали – Банни, знавший за собой этот грех, всегда просил кого-нибудь проверить его работу перед сдачей. Впрочем, возможно, даже я усомнился бы в авторстве, если бы не упоминание осеннего убийства.

Он просто сучий выродок, убийца, – гласило письмо (имелся в виду Генри). – Одного уже прикончил теперь и ко мне подбирается. Остальные с ним за одно. Того фермера которого они в ноябре грохнули, его фамилия Макри. Забили мужика насмерть хотя точно не знаю.

Среди прочих обвинений попадались справедливые (секс между близнецами), но все вместе производило впечатление абсолютного бреда. Мое имя не упоминалось. Пьяно-покаянный тон письма был мне хорошо знаком, однако лишь много позже я сообразил, когда же, скорее всего, Банни сочинил эту депешу: в ту самую ночь, когда нанес мне эпохальный визит, – либо перед ним, либо сразу после (вероятно, все же после, и если так, то мы чудом не столкнулись, когда я побежал в лабораторный корпус звонить Генри).

Кроме приведенного выше пассажа, я помню лишь одну фразу, отозвавшуюся во мне невыносимым стыдом:

Спасите меня пожалуста!! пишу потому что только вы и можете мне помочь.

– Ну, не знаю, кто автор этой белиберды, но с орфографией он не в ладах. Впрочем, как и с пунктуацией, – объявил Фрэнсис, и Джулиан посмеялся. Видимо, он не допускал и мысли, что письмо действительно написал Банни.

Фрэнсис задумчиво перебирал листочки. Дойдя до предпоследнего, немного отличавшегося от других размером и цветом, он перевернул его:

– Такое впечатление, что…

– Да? – вежливо спросил Джулиан.

– …что господину Анониму не мешало бы заменить ленту, – закончил Фрэнсис после паузы. Сказать он собирался совсем не это – секунду назад мы оба увидели, что на обороте предпоследнего листа красуется эмблема отеля “Эксельсиор” – четыре узорчатых зубца.

Я попытался отвести глаза, но слова HOTEL EXCELSIOR, ROMA притягивали взгляд, как магнитом.

Проклиная себя за скупость, Генри потом рассказал нам, что Банни, незадолго до гибели, просил купить ему новую пачку почтовой бумаги – дорогущей бумаги верже английского производства. “Мы ходили по универмагу, и он выпрашивал без конца. Что мне стоило! Но я подумал, особого смысла уже нет…”

– Признаться, я не дочитал его, – сказал Джулиан. – Злоумышленник, кто бы он ни был, находился в крайне расстроенном состоянии духа. Разумеется, я не могу ничего утверждать, но, полагаю, это написано кем-то из студентов, как вы считаете?

– Да, сложно вообразить, что на такое способен преподаватель, – подтвердил Фрэнсис, небрежно переворачивая лист эмблемой вниз. Я знал, что на уме у него вертится то же, что и у меня: “Как бы нам его украсть? Как бы нам его?..”

Надеясь отвлечь Джулиана, я подошел к окну.

– Замечательные выдались деньки, не правда ли? Дивные, просто дивные. А всего лишь месяц назад землю покрывал снег… – Я разливался соловьем, едва соображая, что говорю.

– Да, погода стоит прекрасная, – раздался слегка удивленный голос Джулиана – увы, вовсе не оттуда, откуда хотелось бы.