Текст книги "Тайная история"

Я оглянулся – Фрэнсис так и стоял у стола. В этот момент Джулиан повернулся к вешалке, и я было возликовал, но стоило Фрэнсису протянуть руку, как Джулиан, накидывая плащ, уже обратил на нас выжидающий взгляд:

– Ну что, молодые люди, вы готовы?

– Конечно, – ответил Фрэнсис с напускным энтузиазмом. Пропустив нас в коридор, Джулиан запер кабинет, и мы, беседуя, направились к машине.

Обед был сплошной пыткой. Мы сидели за столиком у окна (слепящий блеск стекол только усиливал мое смятение) и без конца обсуждали злосчастное письмо. Кто написал его – кто-то из студентов? Или все-таки преподаватель? Может быть, аноним имеет зуб против Джулиана? Или против нас? Джулиан выдвигал самые разнообразные предположения; я в основном ограничивался поддакиванием, так что Фрэнсису пришлось взять разговор на себя. Он довольно успешно изображал непринужденность, разве что вино исчезало из его бокала подозрительно быстро.

Джулиан, насколько я мог судить, пребывал в уверенности, что стал жертвой розыгрыша. Но эмблема заставит его посмотреть на письмо совсем другими глазами – ему, разумеется, было известно, что Банни и Генри останавливались в “Эксельсиоре”. Оставалось надеяться, что он его попросту выбросит. Однако Джулиана прельщали всевозможные тайны и интриги, и я чувствовал, что рассуждения на эту тему только начинаются. У меня из головы не шло его замечание насчет декана. Я понимал, что письмо нужно выкрасть – любым способом, хоть взломав кабинет. Однако даже этот вариант предполагал задержку до вечера. К тому же не факт, что Джулиан не возьмет письмо домой.

Я тоже приналег на вино, а с десертом заказал вместо кофе бренди. Фрэнсис дважды отлучался к телефону – я догадывался, что он пытается дозвониться до Генри, чтобы попросить его наведаться в кабинет, пока Джулиан пленен в “Бистро”. Напряженная улыбка, с которой он возвращался к столу, говорила мне о провале лучше слов. Во второй раз до меня дошло, что ему нужно было сделать: притвориться, что идет звонить, а самому смотаться в Лицей. Я мог бы провернуть эту затею и сам, будь у меня ключи от машины. Тут меня посетила следующая гениальная мысль – нужно сказать, что я оставил в салоне какую-то важную вещь. Но Фрэнсис уже расплачивался.

По дороге на кампус я остро осознал, насколько мы привыкли к возможности обмениваться конфиденциальной информацией при посторонних – обычно мы могли под видом афоризма или цитаты бросить другу предупреждающую греческую фразу. Но в присутствии Джулиана это тайное оружие было бесполезным.

Джулиан не пригласил нас вернуться с ним в кабинет, мы распрощались в машине. Поднявшись на крыльцо Лицея, он помахал нам и скрылся за дверью.

Радушная улыбка сбежала с лица Фрэнсиса, и в тот же миг он со всего размаху саданул лбом о руль:

– Черт! Черт! Вот гадство! Ричард, мы пропали!

– Успокойся.

– Все кончено! Нас ждет тюрьма! – голосил он, обхватив голову руками.

Как ни странно, его истерика придала мне самообладания:

– Хватит орать. Надо подумать, как действовать.

– Слушай, давай просто смоемся. Если выехать прямо сейчас, затемно будем в Монреале. Продадим машину и сядем в автобус, ну, например, до Саскачевана или куда там еще. Заберемся в самую глушь, где нас никто не найдет.

– Фрэнсис, прекрати. Думаю, еще не все потеряно.

– Не все потеряно? На что ты надеешься?

– Для начала нам нужно найти Генри.

– Генри? Зачем? Он совсем сбрендил, даже слушать нас не…

– У него ведь, кажется, есть ключ от кабинета? Не помнишь?

Фрэнсис притих и задумался:

– Да… По-моему, есть. Раньше, по крайней мере, был.

– Отлично. Значит, все просто – мы приедем сюда втроем, он выманит Джулиана, а кто-нибудь из нас войдет через черный ход и выкрадет письмо.

Этот блестящий план уперся в одно досадное обстоятельство – найти Генри оказалось далеко не просто. Дома его не было. Мы поехали в “Альбемарль” посмотреть, нет ли на стоянке его машины, и, выяснив, что нет, прокатились обратно на кампус – проверить библиотеку. Потерпев неудачу и там, мы поняли, что нужно переходить к решительным действиям, и вернулись в гостиницу.

“Альбемарль” был построен в девятнадцатом веке и сначала служил чем-то вроде пансионата для очень богатых людей, нуждавшихся в отдыхе после лечения. Впоследствии в нем останавливались все посещавшие Хэмпден знаменитости, от Киплинга до Франклина Рузвельта. Этот небольшой шикарный особняк с тенистой террасой был совсем не похож на отель и напоминал скорее летнюю резиденцию какого-нибудь миллионера.

– Ты пытался спрашивать на регистрации? – обратился я к Фрэнсису, пока мы шли по саду.

– Забудь об этом. Во-первых, я не знаю, под какой фамилией Камилла записана. Во-вторых, Генри, похоже, провел разъяснительную беседу с консьержем и его женой – уж не знаю, что он сочинил, но вчера, стоило мне только задать вопрос, эта мегера притворилась, будто в упор меня не видит.

– А можно как-нибудь незаметно просочиться мимо конторки?

– Сомневаюсь. Я как-то навещал здесь матушку и Криса. Насколько я помню, лестница одна и на виду у консьержа.

– А на первый этаж?

– Дело в том, что они, по-моему, наверху – Камилла обронила что-то вроде “когда мы поднялись”. Конечно, должна быть пожарная лестница, но я не знаю где.

Мы зашли на террасу и приблизились к стеклянной двери. В холле сидел, уткнувшись в газету, пожилой консьерж.

– Ты с ним разговаривал?

– Нет, я же тебе сказал, с его женой.

– То есть он тебя не видел?

– Нет.

Мы вошли – я первый, Фрэнсис за мной. Оторвавшись от “Беннингтонских известий”, консьерж смерил нас надменным взглядом поверх очков. Чопорный новоанглийский пенсионер – весьма распространенный типаж. Такие подписываются на антикварные журналы и гордо демонстрируют свою поддержку некоммерческого телевидения, расхаживая с их фирменными холщовыми сумками.

Адресовав ему заранее заготовленную улыбку, я как бы ненароком взглянул на доску для ключей – три ряда гвоздиков соответствовали, очевидно, трем этажам. На втором не хватало трех ключей: 2-В, 2-С, 2-Е, на третьем – одного, 3-А.

Консьерж сухо улыбнулся в ответ:

– Чем могу быть полезен?

– Скажите, пожалуйста, наши родители уже прибыли из Калифорнии?

Удивленно подняв брови, он открыл свой фолиант:

– Как фамилия?

– Рэйберн. Мистер и миссис Клоук Рэйберн.

– Я не вижу записи о бронировании.

– Мне кажется, они и не бронировали.

– Как правило, мы просим наших гостей заказывать номер по меньшей мере за двое суток и вносить залог.

– Родители как-то не подумали, что это необходимо, ведь еще не сезон.

– В таком случае не могу гарантировать наличие свободных мест.

Я бы с удовольствием заметил, что его гостиницу вовсе не осаждают толпы потенциальных постояльцев, но вместо этого снова расплылся в улыбке:

– Ну что ж, значит, мама с папой рискуют. Их самолет приземлился в Олбани два часа назад, они должны появиться с минуты на минуту.

– Очень хорошо.

– Вы не против, если мы подождем их здесь?

Естественно, он был против, но заявить об этом не мог. Поджав губы, он кивнул – я не сомневался, что он уже начал готовить лекцию о необходимости своевременного бронирования, которой он встретит моих родителей, – и нарочито громко зашуршал газетой.

Мы уселись на музейного вида диванчик, подальше от консьержа. Фрэнсис все время ерзал и оглядывался.

– Не хочу здесь торчать, боюсь, его жена придет, – прошептал он мне на ухо.

– Н-да, сволочной старичок, нечего сказать…

– Она еще хуже.

Консьерж всячески подчеркивал, что не смотрит в нашу сторону, даже немного развернулся к двери. Я тронул Фрэнсиса за локоть:

– Сейчас вернусь. Если что, скажи, я пошел в туалет.

Мягкий ковер приглушал звук шагов. Прокравшись на второй этаж, я подошел к двери с табличкой 2-С и, собравшись с духом, осторожно стукнул. Ответа не было. Я постучал сильнее:

– Камилла! Ты здесь?

В этот момент в 2-Е затявкала собачонка. “Отпадает”, – подумал я и переместился к 2-В, откуда тотчас выглянула дама в костюме для гольфа:

– Вы кого-то ищете?

Забавно, думал я, прыжками преодолевая ступени, у меня ведь было ясное предчувствие, что она на третьем этаже. В коридоре я пролетел мимо сухопарой особы – вредное острое личико, очки в черной оправе, – которая несла стопку полотенец:

– Стойте! Вы куда?

Но я уже молотил в дверь 3-А:

– Камилла! Это я, Ричард!

И тут она возникла передо мной, словно видение, в светлом проеме двери:

– Привет! Как ты тут…

– Да что же это делается? Кто вы такой? – прошипела, подбегая, жена консьержа.

– Все в порядке, – заверила ее Камилла, впуская меня. Я автоматически отметил, что гостиная очень красивая – просторная, с отделанными дубом стенами и мраморным камином. За приоткрытой дверью виднелась незастеленная двуспальная кровать.

Камилла – босая, в белом халатике – удивленно смотрела на меня.

– Генри… здесь? – спросил я, пытаясь отдышаться.

На ее щеках вспыхнули пунцовые пятна:

– Что случилось? Что-то с Чарльзом, да?!

Я напрочь забыл о его существовании:

– С Чарльзом все нормально. Нет времени объяснять. Мне нужен Генри, срочно. Где он?

– Э-э… – Она взглянула на часы. – У Джулиана, наверное.

– У Джулиана?!

– Да, а что? У них занятие – в два часа, если не ошибаюсь.

Кубарем скатившись с лестницы, я махнул Фрэнсису, и мы вылетели на улицу.

– Что будем делать? Подождем у Лицея? – спросил Фрэнсис, поворачивая ключ в зажигании.

– Так мы его, чего доброго, упустим. Лучше я загляну в кабинет.

Вырулив с парковки, мы поехали на кампус. Закурив, Фрэнсис внезапно приободрился:

– А вдруг мы зря волнуемся? Вдруг Генри уже забрал этот чертов лист?

У меня мелькнула та же надежда. Генри, без всякого сомнения, значительно превосходил нас с Фрэнсисом ловкостью рук – скорее всего, стащить из стопки один листок не составит ему труда. Кроме того, как бы по-детски это ни звучало, Генри был любимцем Джулиана. Он мог бы, наверное, уговорить того на некоторое время отдать письмо – под предлогом анализа шрифта, например, да мало ли что еще можно придумать. Главное, чтобы он заметил эмблему.

Фрэнсис покосился на меня:

– А что будет, если Джулиан все же узнает?

Допущение было настолько немыслимым, что мне в голову приходили только мелодраматические и, я сам понимал, маловероятные сцены: Джулиан умирает от сердечного приступа; Джулиан рыдает, сломленный горем.

– Я не верю, что он сообщит полиции, – продолжал Фрэнсис.

– Не знаю, не знаю.

– Да нет же! Он любит нас. Мы для него почти как родные дети.

Мне хотелось верить, что это так, ведь сам я питал к Джулиану любовь и доверие высшей пробы. Теперь, когда мой контакт с родителями фактически прервался (естественный результат многих лет безразличия с их стороны), именно Джулиан стал для меня воплощением отеческой доброты, да и доброты вообще. Я считал его единственным своим защитником.

– Он должен понять, что это была ошибка, – не унимался Фрэнсис.

– Может быть…

При мысли о том, что Джулиан узнает о нашем преступлении, меня по-прежнему охватывало чувство нереальности такого исхода. Тем не менее, пытаясь представить, как можно объяснить наши действия постороннему, я вдруг подумал, что если нам и удалось бы перед кем-нибудь оправдаться, то именно перед Джулианом. Может быть, он, подобно мне, усмотрел бы в этой истории вмешательство рока и высокий трагизм, а вовсе не трусость, подлость и эгоизм, к которым на самом-то деле все и сводилось.

– Помнишь, что Джулиан сказал, когда мы как-то обсуждали “Махабхарату”? – спросил Фрэнсис.

– Что?

– В древней Индии убийство в битве не было грехом, если воин не чувствовал угрызений совести.

Я слышал от Джулиана это высказывание и не понял тогда, что он имеет в виду.

– Мы не индийские воины, – ответил я.

– Ричард… Здравствуй!

Тон приветствия Джулиана давал понять: он, конечно, рад меня видеть, но в данный момент мое присутствие нежелательно.

– Прошу прощения. Скажите, Генри у вас? Можно мне его на минутку?

– Разумеется, – удивленно ответил он, впуская меня.

Генри сидел за столом, рядом, ближе к окну, стоял пустой стул. Я сначала подумал, что отвлек их от занятия, но затем сообразил, что представляет собой кипа листочков, лежащая прямо перед ним.

– Генри, можно с тобой поговорить?

Он ответил недовольным кивком. Я было повернулся к двери, но он не шелохнулся. “Черт побери, он небось воображает, я пришел продолжить наш последний разговор”, – подумал я и попытался поймать его взгляд, но тщетно.

– Ты не мог бы выйти со мной? Ненадолго.

– Зачем?

– Мне нужно кое-что тебе сообщить.

– Это кое-что обязательно должно быть сказано с глазу на глаз?

Мне хотелось его придушить. Джулиан стоял, опираясь на спинку стула, и смотрел в окно; до сих пор он делал вид, что не слушает нас, но тут любопытство пересилило:

– Ричард, что-то случилось? Плохие новости? Может быть, оставить вас вдвоем?

– Нет, что вы, ни в коем случае, – произнес Генри.

– У тебя все в порядке? – обратился Джулиан ко мне.

– Да-да, просто мне нужен Генри, буквально на секунду. У меня к нему срочное дело.

– Настолько срочное, что не может подождать полчаса? – безучастно поинтересовался Генри.

Взяв в руки лист, он рассмотрел его на свет, отложил, взял следующий…

– Генри, это очень важно. Нам нужно поговорить прямо сейчас.

Он наконец почувствовал неладное. Пожав плечами, он встал, при этом машинально перевернув лист, и у меня перехватило дух – даже со своего места у двери я различил те самые узорчатые зубцы и строчку под ними, которая, я знал, гласила: “Отель Эксельсиор, Рим”.

– Хорошо, пойдем выйдем, – сухо произнес Генри и добавил, повернувшись к Джулиану:

– Извините, я сейчас вернусь.

– Не торопитесь, – озабоченно произнес Джулиан. – Я искренне надеюсь, что не произошло ничего серьезного.

Я был готов рвать на себе волосы. Мне удалось завладеть вниманием Генри, но что теперь толку!.. Не зная, что делать, я застыл на месте.

– Что с тобой? – спросил Генри. Он был уже не на шутку встревожен и всматривался мне в лицо, пытаясь найти ответ. Джулиан тоже наблюдал за мной. Проклятый лист лежал у него на виду, ему стоило лишь опустить взгляд.

Сделав вид, что о чем-то задумался, я украдкой скосил глаза на письмо, вновь посмотрел на Генри. Он понял все в один миг и потянулся к письму небрежным, плавным движением – быстрым и все же запоздавшим на ту долю секунды, когда Джулиан, привлеченный жестом, тоже взглянул на стол.

Воспоминание о наступившей затем тишине и поныне обжигает мне память. Склонившись, Джулиан долго разглядывал эмблему. Затем сел, надел очки для чтения и принялся тщательно просматривать листочки один за другим.

С улицы доносились детский смех, крики. Все мысли исчезли, оставив в голове странную легкость. Наконец Джулиан сложил письмо и убрал во внутренний карман:

– Так-так-так…

С самого утра я перебирал возможные варианты реакции Джулиана, но, как это часто бывает, не предвидел самого вероятного исхода – бесстрастного “так-так-так”, отозвавшегося во мне вовсе не страхом, а детским стыдом, от которого пылают уши и хочется спрятаться под стол. Взглянув на Генри, я понял, что он чувствует то же самое. Я ненавидел его, минуту назад мне хотелось его убить, но зрелище его унижения не доставило мне удовольствия. Я подумал про Камиллу в “Альбемарле”, про Чарльза в больнице, про Фрэнсиса, который с надеждой ждет меня в машине.

– Джулиан, я все объясню, – сказал Генри.

– Будь любезен.

Я давно заметил, что Генри и Джулиан одинаково хорошо умеют создавать вокруг себя ауру неприступности, и всегда полагал, что в таких случаях Генри просто сгущает и без того свойственную ему холодность, а Джулиан, напротив, вынужден усилием воли облекать в ледяную броню свою, в сущности, добродушную и мягкую натуру. Но сейчас я при всем желании не мог усмотреть в чертах Джулиана ни напускной строгости, ни скрытой симпатии и теплоты. С меня будто бы сорвали волшебные очки, и тот, кого я привык считать своим наставником и покровителем, вдруг оказался просто малознакомым человеком – настороженным, непредсказуемым, равнодушным.

Генри начал свой монолог. Слышать, как он запинается и подбирает слова – это Генри-то! – было так больно, что моя психика, видимо, периодически отключала восприятие, и запомнил я в результате лишь несколько фраз. Первая тирада – горячая, но самоуверенная – канула в арктическом безмолвии, и тогда он сбился на оправдательный тон, в который вскоре вкрались умоляющие нотки. “Мне было очень неприятно вам лгать…” Неприятно – можно было подумать, он извиняется за опоздание или скверную подготовку к уроку! “Мы не собирались вам лгать, но у нас не было выхода. Ну, то есть мне так казалось. То первое происшествие… совершенно не стоило беспокоить вас из-за несчастного случая, правда? А что касается Банни, вы ведь, наверное, знаете, что под конец он был, можно сказать, несчастен? Неурядицы в семье, личные проблемы…”

Каждое его слово отдавалось во мне нестерпимым позором. Мне хотелось зажать уши и выбежать вон, но я словно бы прирос к месту. Наконец я почувствовал, что не вынесу больше ни секунды, и, сбросив оцепенение, попятился к двери. Джулиан заметил мое движение.

– Довольно, – прервал он Генри.

Повисла пауза.

“Вот так – поговорили, и будет. Он не хочет оставаться с ним один на один”, – с зачарованным ужасом подумал я.

Достав из кармана письмо, Джулиан протянул его Генри:

– Думаю, тебе стоит взять это себе.

Джулиан не поднялся проводить нас, а мы вышли не попрощавшись. Больше я никогда его не видел. Странное расставание, если подумать.

Не глядя друг на друга, мы прошли по коридору. Спускаясь по лестнице, я оглянулся – стоя на площадке, Генри тяжело опирался на подоконник; он смотрел в окно, но вряд ли что-нибудь видел.

– О нет! Что, что случилось? – всполошился Фрэнсис, едва увидев выражение моего лица.

Я забрался в машину и обхватил голову руками:

– Джулиан все знает.

– Что?

– Он видел лист из отеля. И отдал его Генри.

– Джулиан отдал письмо Генри?! – возликовал Фрэнсис.

– Да.

– И он никому не расскажет?

– Думаю, нет.

Мой мрачный тон умерил его восторг.

– Хватит меня пугать! – фальцетом выкрикнул он. – Письмо у нас, значит, все в ажуре. Да? Так ведь?

– Нет, – ответил я, глядя на окна Лицея. – Боюсь, далеко не в ажуре.

Недавно, листая старый дневник, я наткнулся на запись, относящуюся к концу первого хэмпденского семестра: “В Джулиане меня особенно привлекает то, что он не считает нужным смотреть на людей объективно”. Приписка, чернилами другого оттенка: “Возможно, мне это тоже свойственно?”

Во всяком случае, мой взгляд на Джулиана уж точно нельзя назвать объективным. Пока я писал эту повесть, соблазн приукрасить, облагородить, досочинить становился сильнее всего как раз тогда, когда речь заходила о нем. Думаю, связано это с тем, что он и сам, по сути дела, постоянно выдумывал окружающий мир, усматривая храбрость, чуткость, милосердие там, где ничего подобного не было и в помине. Собственно говоря, в том числе за это я его и любил: за то, что он видел меня в лестном свете; за то, что в его присутствии я становился лучше; за то, что он в каком-то смысле разрешал мне быть таким, каким мне хотелось быть.

Теперь, конечно, я мог бы удариться в противоположную крайность. Я мог бы сказать, что Джулиан намеренно выбирал в ученики молодых людей, которым хотелось считать себя выше других, и что он обладал удивительным талантом обращать чувство неполноценности в ощущение тотального превосходства. Я мог бы добавить, что он проделывал это вовсе не из желания помочь, а в угоду своей потребности властвовать над чужими душами. И я мог бы долго распространяться в таком духе – полагаю, все сказанное было бы более-менее справедливо. Однако эти рассуждения ни в коей мере не раскрыли бы секрет его обаяния, не объяснили бы того, почему мне до сих пор так трудно расстаться с образом, который сложился у меня во время нашей первой беседы: я шел, изнывая от тягот пути, но вот предо мною возник мудрый старец и пообещал сделать так, что все мои мечты станут явью.

Но даже в сказках ласковые седовласые джентльмены, что сулят чудесные дары простачкам, очень часто оказываются вовсе не теми, за кого себя выдают. Кажется, я давным-давно должен был бы усвоить эту нехитрую истину, но где-то в глубине души я по-прежнему ей противлюсь. Как хотелось бы мне написать, что, узнав правду, Джулиан опустил голову на руки и зарыдал, оплакивая Банни и всех нас, оплакивая перипетии судьбы и впустую потраченную жизнь, оплакивая душевную слепоту, не позволившую ему вовремя понять свою ошибку. Признаюсь, я чуть не написал, что все было именно так.

Джордж Оруэлл, от проницательного взгляда которого не укрывались ни убожество, скрытое за великолепием социальных фасадов, ни изнанка жизни отдельных людей, несколько раз встречался с Джулианом в Париже, и тот ему не понравился. Оруэлл писал другу:

Да, первое впечатление от Джулиана Морроу – что перед тобой человек исключительной сердечности и доброты. Однако то, что ты называешь его “азиатской безмятежностью”, по-моему, всего лишь маска, скрывающая всепоглощающее равнодушие. Он умеет показывать людям их собственное отражение, создавая иллюзию глубокого понимания, в то время как глубины и понимания в нем не больше, чем в зеркале. Актон [очевидно, имеется в виду Гарольд Актон, общий знакомый Оруэлла и Джулиана] со мной не согласен. Но я считаю, Дж. М. нельзя доверять.

Я много думал над этой характеристикой, а также над одним удивительно прозорливым замечанием Банни: “Знаешь, Джулиан такой человек… В общем, люди вроде него всегда первым делом вытаскивают из вазочки свои любимые конфеты, а все остальное – это пусть другие едят”. На первый взгляд полная несуразица, но я не могу придумать для личности Джулиана лучшей метафоры. Мне вспоминаются также слова, сорвавшиеся у Лафорга, когда я в очередной раз превозносил Джулиана до небес. “Можете думать что угодно, – прервал он меня, – но Джулиан никогда не станет первоклассным ученым, и связано это с избирательностью его подхода”.

Когда я бурно возмутился – дескать, что же плохого в том, что целью своей жизни человек избирает одно лишь служение Прекрасному? – Лафорг ответил: “Все это замечательно, однако Прекрасное, если оно не сочетается с чем-либо более значительным, есть не более чем яркая погремушка. Не в том беда, что ваш Джулиан сосредоточен лишь на некоторых, возвышенных аспектах действительности, а в том, что он предпочитает игнорировать все прочие, которые ничуть не менее важны”.

Перечитав написанное, я не удержался от печального смешка. Прежде я не раз, по сути дела, фальсифицировал образ Джулиана, выставляя его этаким мудрецом, просвещенным отшельником, едва ли не святым, – и все из желания доказать (в том числе самому себе), что за нашим благоговением перед учителем стояло нечто большее, нежели, скажем, моя пагубная привычка убеждать себя в том, что интересные, необычные люди – непременно люди добрые и хорошие. Помню, я писал, что Джулиан сиял совершенством. Теперь, пытаясь быть честным, я готов признать, что он был далек от совершенства, что в нем были тщеславие, надменность, и глупость, и даже сознательная жестокость. И все же мы любили его – таким, каким он был.

На следующее утро мы забрали Чарльза из больницы. Выглядел он плачевно – исхудавший, заросший, немытый – и на вопросы о самочувствии отвечал односложно. Рассказывать ему про вчерашнее мы не стали.

Фрэнсис настойчиво приглашал Чарльза к себе, но тот как заведенный повторял, что хочет домой. На Фрэнсиса было жалко смотреть. Я видел, что он беспокоится за Чарльза и страдает от его враждебности.

– Как ты насчет обеда? – в который раз спросил он.

– Никак.

– Ты же, наверно, голодный. Поехали в “Бистро”?

– Ничего я не голодный.

– Да ладно тебе, поехали. Закажем на десерт твой любимый рулет. Что скажешь?

Как назло, официант усадил нас за тот же столик у окна, где меньше суток назад мы обедали с Джулианом. Отодвинув в сторону меню, Чарльз заказал две “кровавых Мэри” и расправился с ними за пять минут. Когда он потребовал третью, мы тревожно переглянулись.

– Чарльз, может, хотя бы омлет? – неуверенно предложил Фрэнсис.

– Не хочу.

Взяв меню, Фрэнсис сделал знак официанту.

– Твою мать, сказал же, не хочу, – не поднимая головы, огрызнулся Чарльз.

После этого даже у Фрэнсиса не нашлось больше слов. Пока мы доедали обед, Чарльз успел прикончить пятый коктейль. К машине его пришлось вести под руки.

Я не мог даже представить, как теперь будут проходить занятия, но в понедельник все же отправился на греческий. Фрэнсис был уже там. Камилла и Генри пришли порознь – видимо, чтобы не провоцировать Чарльза, однако тот пока, к счастью, не появился.

Даже не поздоровавшись, Генри подошел к окну и отвернулся. Камилла обратилась к нему, он не ответил. Смутившись, она стала задавать нам вопросы о Чарльзе, на болыпую часть которых мы отвечали довольно уклончиво.

Немного погодя Камилла недоуменно взглянула на часы:

– Четверть десятого. Джулиан никогда так не задерживался.

Генри откашлялся:

– Он не придет.

– Как – не придет? – хором спросили мы.

Раздался негромкий стук, дверь приоткрылась, и, блеснув лысиной, в кабинет заглянул не кто иной, как декан.

– Так-так. Вот, значит, как выглядит святая святых. Первый раз, можно сказать, переступаю порог.

Декана в Хэмпдене недолюбливали. Этот самоуверенный и развязный живчик, чуть старше пятидесяти, не упускал случая подстроить пакость студентам и преподавателям, вызвавшим его нерасположение.

Он прошелся взад-вперед, оглядел наши удивленные лица.

– А что, надо признать, очень даже неплохо… Помню, лет пятнадцать назад, когда у нас еще не было лабораторного корпуса, здесь, на втором этаже, располагались кабинеты кураторов. Одна преподавательница психологии всегда оставляла свою дверь открытой – считала, что это создает атмосферу взаимного доверия, – и взяла за правило приветствовать Джулиана всякий раз, когда ему случалось пройти мимо. Так вот, можете себе представить, Джулиан позвонил Чаннингу Вильямсу, моему недоброй памяти предшественнику, и пригрозил, что уволится, если его соседку не переведут в другое здание. Знаете, как он ее назвал? – Декан хихикнул. – “Несносная особа”. Он сказал: “Я не желаю, чтобы эта несносная особа ежедневно досаждала мне своей бесцеремонной болтовней”.

Эта история относилась к числу популярных хэмпденских баек. Декан, правда, опустил одну деталь – за приветствием следовали пространные наукообразные разъяснения, почему Джулиан тоже должен держать дверь открытой.

– И все же я ждал большего. Чего-нибудь, так сказать, сугубо античного, – продолжал декан. – Скажем, масляных светильников. Дискоболов. Или даже, хе-хе, симпосия с игрой на флейтах и юными виночерпиями…

– Что вам нужно? – оборвала его Камилла.

Сделав вид, что не заметил грубости, декан одарил Камиллу елейной улыбочкой:

– О, не извольте беспокоиться, всего лишь побеседовать с вами. Видите ли, не далее как вчера Джулиан поставил меня в известность о том, что берет бессрочный творческий отпуск. Он вынужден покинуть страну и не знает, когда вернется к преподаванию. Полагаю, нет необходимости объяснять, – тут декан подпустил в голос яду, – что вы при этом оказываетесь в довольно щекотливом положении. Как-никак семестр заканчивается через три недели, и что прикажете с вами делать? Насколько я понимаю, Джулиан считал письменные экзамены ниже вашего достоинства, верно?

Мы ожесточенно молчали.

– Ну, так что? Как же он все-таки выставлял вам годовые отметки? Вы произносили речи? Пели гимны?

Только Камилла нашлась с ответом:

– Мы сдавали устные экзамены по спецкурсам и подавали работу по истории мировой культуры. На последнем занятии по греческой литературной композиции мы писали сочинение, объемом не менее шести страниц, на заданную им тему.

Декан сделал вид, что обдумывает ее слова, затем произнес:

– Как вы, наверное, уже догадались, проблема заключается в том, что экзаменовать вас просто некому. Мистер Дельгадо читает на греческом и вызвался проверить ваши письменные работы, однако я не могу допустить, чтобы он работал сверхурочно, его нагрузка и так едва ли не превышает норму. Сам Джулиан не выказал ни малейшей готовности пойти навстречу. На мою просьбу предложить себе замену он ответил, что не знает ни одной достойной кандидатуры.

Он извлек из кармана бумажку:

– Итак, в меру своих скромных возможностей могу предложить вам три варианта. Первый – сдать экзамены осенью. Однако я далек от уверенности, что мы пригласим нового преподавателя античной словесности – дисциплина эта столь мало востребована, что общее мнение склоняется к исключению ее из программы. У колледжа есть куда более перспективные направления деятельности – например, отделение семиотики, которое наконец-то открылось в этом году и на первых порах нуждается в щедрой поддержке.

Он набрал воздуха:

– Второй вариант – пройти оставшийся материал в течение летних семестров. Третий заключается в том, что мы на некоторое время пригласим внештатного преподавателя. Подчеркиваю – на некоторое время, так как я сомневаюсь, что колледж по-прежнему будет предлагать вашу экзотическую специальность. Тех из вас, кто выразит желание остаться с нами, сможет, так сказать, принять в свое лоно отделение английской филологии. В этом случае вы потеряете не очень много часов, хотя, конечно, для получения диплома понадобится как минимум два дополнительных семестра. Однако вернемся к более насущному вопросу. Вы, наверное, слышали про Хэкетскую частную школу для мальчиков? Классической филологии там традиционно уделяется большое внимание. Я позвонил директору, и тот сказал, что вполне может выделить учителя на два занятия в неделю. Полагаю, вы обеими руками ухватитесь за эту возможность, но должен предупредить, что она далеко не идеальна, ибо…

В этот момент в кабинет ввалился Чарльз. Из-под пиджака у него торчала рубашка, волосы свисали на глаза грязными сосульками. Допускаю, пьяным в строгом смысле слова он не был, но в силу того, что протрезвел он, очевидно, не так давно, точная характеристика его состояния представляла чисто теоретический интерес.

Он приосанился и направился к столу, но тут же замер в недоумении:

– О! А Джулиан где?

– Разве вас не учили стучать в дверь перед тем, как входить в кабинет? – осведомился декан.

Чарльз развернулся на голос:

– Это еще что за черт? Вы кто вообще такой?

– Я – декан Хэмпден-колледжа, – с приторной любезностью сообщил ему декан.

– Куда вы дели Джулиана?

– Ах! Вы еще не знаете? Джулиан вас бросил. И без долгих раздумий, если позволите заметить, – буквально как обоз при отступлении. Он срочно покидает страну, о возвращении речи не было. Он дал мне понять, что его внезапный отъезд как-то связан с госдепартаментом, израмским терроризмом и так далее. Ну что же, я лелею надежду, что теперь наконец-то исчезнет зловещая тень, десять лет нависавшая над колледжем. Увы, мой предшественник, видимо, потерял голову при мысли о престиже, который принесет студентка королевской крови, и даже не задумался о возможных последствиях. По правде сказать, я так и не возьму в толк, за что же эти дикие израмцы могли бы пойти священной войной на Джулиана Морроу, – но он, похоже, считает, что значится в черном списке вторым после Салмана Рушди.