Текст книги "Любовные похождения Джакомо Казановы"

Джакомо Казанова
Любовные похождения Джакомо Казановы

От переводчика

Личность Казановы – одна из самых примечательных своего времени. Ф. М. Достоевский

На вопрос: «Кто такой Казанова?» многие удивленно переспросят: «Казанова? Известно кто: герой-любовник, соблазнитель женщин и известный авантюрист». Некоторые, более просвещенные, добавят: «Шарлатан, алхимик, как Калиостро и Сен-Жермен». А иные, конечно, мужчины, ворчливо бросят: «Бабник!»

И все будут правы: один из бесчисленных образов Джакомо Казановы – герой-любовник. С одиннадцати лет, как признается он сам в своих мемуарах, он мечтал о женщинах, к пятнадцати годам он уже опытный соблазнитель. Имея бесчисленных любовниц, этот «вечный любовник и вечный злодей-сердцеед» меняет их «как перчатки». Бесчисленных любовниц? «Казановисты» (были и такие), изучая его мемуары, подсчитали, что за всю жизнь было у него не больше и не меньше – сто тридцать две женщины. Это и представительницы королевских семей Европы, и аристократки, и служанки, и всякого рода актрисы, и куртизанки, и даже три монахини! А в среднем на год приходилось… три женщины. В глазах праведного отца семейства, разумеется, он – «бабник», но для вечно путешествующего свободного мужчины, никогда не остававшегося равнодушным к женской красоте, – так ли это много?

Чем же он брал всех этих женщин? «Четыре пятых наслаждения заключались для меня в том, чтобы дать счастье женщине!» Этим сказано все. В своих мемуарах «История моей жизни» Казанова увлекательно описывает свои любовные приключения. Так, для возлюбленной по имени Катарина, любившей примерять обновки непременно на природе, Казанова арендовал сады в Венеции, чтобы она спокойно могла любоваться собою вдали от нескромных взглядов; другой возлюбленной, Генриетте, он дарит рысью шубу, но в Венеции жарко, где можно ее носить? Все просто: Казанова приглашает ее в Швейцарию, где всегда есть снег!

Венецианец Джакомо Казанова написал одну из самых удивительных книг на свете. С ней сживаешься больше, чем с иными людьми или событиями действительной жизни. Если такова цель всякой автобиографии, то эта автобиография – лучшая из всех написанных.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Другой образ Казановы – авантюрист, шарлатан. Тоже правильно.

Кто как не он излечил от ломоты в суставах графа Латур д’Оверня, нанеся ему на бедро таинственную пентаграмму? А кто избавил от прыщей герцогиню Шартрскую, посоветовав соблюдать щадящий «магический» режим, кто продал принцу Курляндскому рецепт изготовления золота?

Он предсказывал будущее, блестяще владея криптографией, мгновенно составлял шифрованные послания своему Духу и сам отвечал за него. Но кто поспорит с тем, что «обманывать возможно лишь тех, кто хочет быть обманутым» (его слова)? Страницы, посвященные маркизе де Юрфе, – одни из самых занятных: он обобрал богатую аристократку, помешанную на оккультных нелепицах, обещал ей зачать сына, в которого она, по словам Духа, должна была переродиться и тем самым обрести бессмертие.

Но и тут он остается настоящим мужчиной на поле боя: он не имитирует любовное сражение даже с семидесятилетней старухой!

Как же он завоевывал доверие людей? Прибегая к простым трюкам: отыскивал спрятанный им же кошелек, с важным видом чертил пентаграмму, которую украдкой подсмотрел в книге, вовсю пользовался тем, что позже назовут психологией. А сколько судеб он устроил как бы «походя»? Красавица О’Морфи, ставшая одной из фавориток любвеобильного Людовика XV, – находка Казановы. Юная красавица мадемуазель Роман, которой он предсказал, что она станет фавориткой короля, а ее сыну суждено осчастливить Францию, отправилась по его настоятельному совету из Гренобля в Париж, где вскоре действительно стала фавориткой короля, а единственный из восьми внебрачных детей Людовика XV, унаследовавший фамилию Бурбон, был сыном мадемуазель де Роман. Множество таких примеров разбросано в его мемуарах.

Итак, идеальный любовник, маг, предсказатель, авантюрист.

Но это еще не все. Казанова был неутомимым путешественником. Родная Венеция, Калабрия, Рим, Женева, Парма, Париж, Вена, Гаага, Дрезден, Цюрих, Митава, Рига, Петербург и, наконец, Чехия (вернее, Богемия), в которой закончил жизнь великий Казанова, – вот где проходила его жизнь, вот где проявились все грани его неординарной личности.

А теперь попробуем за этим Казановой увидеть другого человека.

Ему нет еще и девятнадцати лет, а он уже сообщает о множестве своих занятий: был семинаристом, начал служить мессы в своем приходе Сан Самуэле, был солдатом, клерком у адвоката, служил у посла, у кардинала. Путешествовал по Востоку: посетил Корфу, Константинополь.

Не имея специального образования, он досконально разбирается во всем. Вот он финансист – подсказывает Людовику XV идею проведения лотереи, и королевская казна заметно пополняется.

В беседе с королем Фридрихом Великим он легко рассуждает о налогах и советует монарху ввести налог на наследство. Там же, в Пруссии, он так профессионально рассуждает со специалистами о рудном деле, что его посылают произвести инспекцию шахт, и он дает блестящие советы по устроению каналов и ирригационных систем. В Париже он основывает ткацкую мануфактуру и обогащается, выпуская дивные ткани с необычным рисунком.

Все же какое дарование! В каждом направлении – в науке, искусстве, дипломатии, коммерции – его бы хватило для исключительных достижений.

Стефан Цвейг. «Три певца своей жизни. Казанова»

С Екатериной Великой он беседует о григорианском календаре, а православному батюшке изъясняет причину, по которой православные крестятся справа налево, а католики – наоборот, дающую пищу для размышления даже современным лингвистам.

Во время одного из путешествий он легко изобретает «дом на колесах», приспособив для этого дормез; даже о геморрое он рассуждает как настоящий врач, поражая нас специфическими подробностями заболевания…

Казанова – это искатель приключений, он принадлежит к могущественному племени, которое позже назовут авантюристами. XVIII век – век авантюристов; это переходный период между средневековьем и Новым временем, когда во всей Европе у людей пробудились личные интересы, а нелегкие события жизни сформировали Личностей.

Казанова блестяще образован: он учился в Падуанском университете и в семнадцать лет защитил диссертацию по праву. Он начитан, прекрасно знает античную, итальянскую, французскую литературу, разбирается в театре, живописи. Он и сам литератор: написал три пьесы для Королевского театра в Дрездене, и они с успехом шли на сцене. Особенно интересно, что Казанова участвовал в написании либретто для оперы Моцарта «Дон Жуан»: директору театра, заказавшему оперу, пришла в голову мысль: устроить встречу Моцарта, либреттиста Да Понте и Казановы! И встреча состоялась. Несколько сцен из оперы принадлежат перу нашего героя.

Он вдобавок еще и историк. Его «Опровержение „Истории Венецианского государства“», написанной Амело де ла Уссе, – серьезный аналитический труд. Казанова еще и переводчик – он перевел на итальянский язык «Илиаду» (с греческого) и множество французских романов. Очередная его ссора с Венецией произойдет именно из-за литературных занятий: он перевел с французского трагедию Каюзака «Зороастр», имевшую успех, но венецианский аристократ Гримальди не выплатил ему гонорар, усмотрев в этом сочинении желчную сатиру, высмеивающую венецианских патрициев. Месть не заставила себя ждать: Казанова пишет язвительный памфлет и снова попадает в опалу. Кстати, это произведение содержит единственное публичное признание автора в том, что его настоящим отцом, возможно, был венецианский патриций Микеле Гримани.

Еще он издал фантастический роман «Изокамерон», направленный против Калиостро и Сен-Жермена. В «Истории моей жизни» есть страницы, посвященные беседам Казановы с Вольтером. Именно тогда он на полном основании скажет: «Вот уж двенадцать лет, как я ваш ученик». Беседы эти чрезвычайно интересны историкам романской литературы: это настоящий поединок двух незаурядных умов.

…Казанова родился в Венеции, «городе опасном, нежном, двуличном», как писал А. де Мюссе. Но это была еще и олигархическая Республика. Где же было родиться Великому Авантюристу, как не в Венеции, с ее блеском, золотом, карнавалами, жестокостью и неимоверными тайнами? Пройдитесь по узкой улочке Ca’Malipiero, где родился наш герой, найдите дом с табличкой с его именем и вглядитесь вдаль: где-то в узком проходе, на повороте, в конце арки, уходящей на соседние улочки, вы увидите тень великого «одинокого бродяги любви Казановы»…

На Канале Гранде, а точнее – на мосту Пальи, что напротив Дворца Дожей, еще недавно стоял памятник: чугунный гигант в камзоле и узнаваемом плаще поддерживал за пальчик прелестную куколку в маске. Это был дар к двухсотлетию смерти Казановы нашего соотечественника скульптора Михаила Шемякина. По слухам, если в дни карнавала подержаться за плащ Казановы, будет вам удача в любви… Но каким-то мистическим образом постепенно памятник стал проваливаться сквозь болотистую венецианскую почву. Неужели под тяжестью грехов? Вот от греха подальше, наверное, и убран был тот памятник…

При подготовке к печати этой книги мы долго размышляли, что именно выбрать из огромной, восьмитомной «Истории моей жизни», написанной в конце жизни самим Казановой. Нам очень хотелось показать нашего героя не простым женским угодником и идеальным любовником, хотя и этого было бы достаточно, чтобы оценить по достоинству эту неординарную личность, а явить перед нашими читателями еще и другого Казанову – «человека редкостного, интереснейшего для знакомства, достойного уважения и преданности небольшого числа лиц, снискавших его расположение», – как отрекомендовал его Принц де Линь.

Чтобы лучше представить нашего героя, мы выбирали значимые для понимания личности Казановы темы и события: его детство, ибо именно оно определяет все поступки человека и его последующую жизнь, знакомство с Людовиком XV, с королем Прусским Фридрихом Великим и с императрицей Екатериной II. А также встречи и беседы с известнейшими людьми того времени: Вольтером, Ж.-Ж. Руссо, графом Сен-Жерменом, адмиралом графом Алексеем Орловым. Конечно же, в книгу также вошли истории, связанные с самыми различными женщинами, встречавшимися на жизненном пути Казановы.

Фигура Казановы всегда вызывала и продолжает вызывать интерес. Не только как сердцееда и авантюриста. Это подтверждают многочисленные высказывания о нем великих писателей: Ф. М. Достоевского, М. И. Цветаевой, Стефана Цвейга, Пьетро Кьяри, Стендаля, Г. Гейне, А. де Мюссе, Э. Делакруа. Знаменитому авантюристу посвящены романы Р. Олдингтона, пьесы А. Шницлера, М. Цветаевой, В. Коркия и А. Лаврина («Казанова: Уроки любви»), эссе С. Цвейга, Р. Вайяна, Ф. Марсо, книга Ф. Соллерса «Казанова Великолепный» (1998). Все они находили в его личности, «одной из самых замечательных своего времени», редкие качества: блестящий острый ум, «сердце – вечно настороже», особенный взгляд на жизнь. Казанова – герой оперетты И. Штрауса-младшего, оперы Доменика Ардженто и песни «Casanova in Hell» из альбома Fundamental группы Pet Shop Boys (2006). Музыкальная композиция Casanova в восьми сценах для виолончели и духового оркестра, написанная нидерландским композитором Йоханом де Мейем, завоевала первый приз на международном конкурсе композиторов на Корсике в августе 1999 года.

Данное издание снабжено прекрасными иллюстрациями: это произведения мировой живописи и портреты известных исторических лиц, упоминающихся в книге.

Наталия Колесова

История Джакомо Казановы де Сенгальт[1]1
  Шевалье де Сенгальт – дворянский титул, который Казанова присвоил себе сам. Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], венецианца, написанная им самим в замке Дукс, в Богемииа

Ne quicquam sapit quis ibi non sapit[2]2
  Не понимать личной выгоды – не понимать ничего (лат.).


[Закрыть]

Глава 1
Детство

В 1428 году дон Якопо Казанова, родившийся в Сарагосе, столице Арагона, и служивший секретарем короля дона Альфонсо, выкрал из монастыря донью Анну Палафокс в тот самый день, когда дала она обет пострижения. Они бежали в Рим, где после года, проведенного в тюрьме, была освобождена она от обетов и получила благословение на брак от Мартина III, что свершилось по настоянию дона Джованни Казановы, магистра святого престола. Все дети, родившиеся в этом браке, умерли в младенчестве. Все, кроме дона Джованни, что в 1475 году женился на Элеоноре Альбини, от коей имел сына по имени Марк-Антонио.

В 1481 году дон Джованни был вынужден покинуть Рим, оттого что убил офицера королевской армии. С женой и сыном бежал он в Комо, а оттуда отправился искать счастья по белу свету. Умер он в 1493 году, во время путешествия с Христофором Колумбом.

Марк-Антонио стал хорошим поэтом, он писал стихи в духе Марциала[3]3
  Марк Валерий Марциал (ок. 40–ок. 104 года) – римский поэт-эпиграмматист.


[Закрыть] и был секретарем кардинала Помпео Колонны. Сатира на Джулио де Медичи, разбросанная всюду в его стихах, вынудила его покинуть Рим. Вернувшись в Комо, женился он на Абондии Реццонике.

Джулио де Медичи, став папой Климентом VI, простил его и позволил им вернуться в Рим, где после взятия и разграбления города имперскими войсками[4]4
  Речь идет о войсках Карла V (испанские и немецкие наемники), воевавших в Италии против Франциска I. Разграбление Рима произошло в 1527 году. (Прим. авт.)


[Закрыть] в 1526 году Марк-Антонио умер от чумы. В противном случае умер бы он от нищеты, ибо солдаты Карла V забрали у него все, чем он владел.

<…>

Через три месяца после его смерти вдова родила Джакопо Казанову, что дожил до старости и умер во Франции в чине полковника армии Фарнезе, воевавшей против Генриха, короля наваррского, а затем французского. У него был сын, живший в Парме, что в 1680 году взял в жены Терезу Конти, от коей имел сына Джакопо, женившегося в году 1680-м на Анне Роли. Сей Джакопо имел двоих сыновей, старший из которых, Дж. Батиста, уехал из Пармы в 1712 году, и что с ним сталось – неведомо. Младший, Гаэтано Джузеппе Джакопо, также покинул родительское гнездо в 1715 году в возрасте девятнадцати лет.

Это все, что я нашел в архивах моего отца. От матери я узнал следующее: Гаэтано Джузеппе Джакопо покинул семью, увлекшись прелестями актрисы по имени Фраголетта, что играла роли субреток. Влюбленный, не имея средств к существованию, он решился зарабатывать на жизнь собственными силами. Он посвятил себя танцу и уже пять лет спустя играл в театре, отличаясь скорее добрым нравом, чем талантом.

То ли по легкомыслию, то ли из-за ревности он оставил Фраголетту и отправился в Венецию в труппе комедиантов, что стали играть на сцене театра Сан-Самуэле. Напротив его дома жил сапожник по имени Джеронимо Фарусси с женой Марсией и единственной дочерью Занеттой, шестнадцати лет от роду и красоты немыслимой. Молодой актер влюбился в сию девицу, сумел добиться взаимности и уговорил бежать с ним. Будучи актером, он не мог надеяться на согласие ни матери ее Марсии, ни, тем более, отца Джеронимо, что испытывал к молодому актеру чувство неприязни. Молодые влюбленные, прихватив необходимые документы и двоих свидетелей, предстали перед епископом Венеции, что благословил их союз. Марсия, мать девушки, разразилась криками и слезами, а отец вскоре умер от горя. Я родился от этого брака по истечении девяти месяцев, 2 апреля года 1725-го.

Через год моя мать вверила меня своей; та простила ее, потребовав сначала, чтобы отец пообещал никогда не допускать ее на сцену. Именно это обещание обычно все комедианты дают дочерям буржуа, с которыми вступают в брак, и которое они никогда не выполняют, ибо и сами жены не очень заботятся о соблюдении этих обещаний. Моя мать была весьма рада, что стала актрисой, ибо в противном случае, когда девятью годами позже она овдовела, оставшись с шестерыми детьми на руках, ей недостало бы средств, чтобы нас вырастить.

Итак, мне был лишь год, когда родители оставили меня в Венеции, отправившись в Лондон играть в театре. В этом блестящем городе мать впервые вышла на сцену и там же в 1727 году родила моего брата Франческо, ставшего впоследствии известным художником-баталистом; с 1783 года жил он в Вене, занимаясь там своим ремеслом.

Родители вернулись в Венецию в конце 1728 года, и мать, поелику уж стала актрисой, так ею и осталась. В 1730 году родился мой брат Джанни, что прожил в Дрездене на службе у курфюрста в должности директора Академии живописи. Там же он и умер в конце 1795 года. В течение следующих трех лет она родила двоих дочерей: одна умерла в младенчестве, а другая вышла замуж в Дрездене, где живет и поныне[5]5
  В 1798 году – году написания мемуаров.


[Закрыть]. У меня был другой брат, родившийся после смерти отца; тот стал священником и умер в Риме пятнадцать лет назад.

Вернемся же к началу моего сознательного существования. Я не помню решительно ничего, что было со мной до начала августа 1733 года: мне тогда было восемь лет и четыре месяца. Вот первое воспоминание в моей жизни. Я стою в углу комнаты, прижавшись головой к стене, и смотрю на кровь, хлещущую из носа на пол. Ко мне подбегает Марсия, горячо любящая меня бабушка, обмывает мне лицо холодной водой, тайком от всех усаживает меня в гондолу, и мы плывем в Мурано. Это весьма населенный остров в получасе езды от Венеции.

Выйдя из гондолы, мы входим в какую-то бедную лачугу, где на убогом ложе сидит некая старуха. На руках у нее черная кошка, а в ногах вертятся еще пять или шесть других. Это была колдунья.

Бабка моя и та старуха завели долгую беседу, предметом которой, по всему видать, был я. Говорили они на аквилейском просторечии[6]6
  Говор области Фриули.


[Закрыть], и все кончилось тем, что колдунья, получив от бабушки серебряный дукат, открыла большой сундук и посадила меня туда, без конца повторяя, что бояться не надо. Одного этого предупреждения вполне хватило бы, чтобы нагнать на меня страх, если бы я хоть что-нибудь соображал. Но я уже настолько отупел, что преспокойно устроился в уголке сундука, прижимая платок ко все еще кровоточащему носу, и остался совершенно безучастен к поднявшемуся снаружи грохоту: я слышал попеременно хохот, плач, пение, крики и удары по крышке сундука – мне было все равно. Наконец меня вытащили, кровотечение остановилось. И вот странная эта женщина целует меня, раздевает, укладывает на кровать, возжигает куренья, пропитывает дымом простыню, в которую меня закутывает, и бормочет заклинания. Затем, сняв с меня простыню, дает мне проглотить пять очень приятных на вкус пилюль. Потом она натирает мне виски и затылок ароматной мазью и одевает. Она говорит мне, что кровотечения мои мало-помалу прекратятся, ежели только никому не буду рассказывать о том, как излечился, но коли я проговорюсь кому-либо о ее священнодействиях, из меня вытечет вся кровь, и я умру. После таковых наставлений она предуведомила меня, что следующей ночью ко мне придет одна прекрасная дама, от которой зависит мое благополучное выздоровление. Ее ночное посещение нужно также хранить в тайне. С этим мы и возвратились домой.

Едва очутившись в постели, я тут же заснул, напрочь забыв об обещанном приятном визите. Но, проснувшись через несколько часов, я увидел – или вообразил, что вижу, – ослепительную женщину, спускавшуюся через дымоход. На ней были великолепные одежды, а корона на голове была усеяна каменьями, сверкавшими, как показалось мне, огненными искрами. Медленно приблизилась она к моей кровати и присела в моих ногах. Приговаривая какие-то слова, извлекла она из складок своего платья какие-то маленькие коробочки и высыпала их содержимое мне на голову. Потом она долго говорила мне что-то, я не понял ни слова. Наконец, нежно поцеловав меня, она исчезла тем же путем, каковым явилась. И я снова погрузился в сон.

Наутро бабушка, едва войдя в мою комнату, стала говорить о молчании, кое мне надлежит хранить. Она предрекала мне смерть, коли я осмелюсь заговорить с кем-нибудь об этом ночном визите. Бабушка была единственной женщиной, коей я безгранично верил и чьи приказания слепо исполнял. Едва лишь произнесла она сей приговор, ночное видение снова вспомнилось мне, но я отложил его в самых тайных уголках моего едва пробудившегося сознания. Впрочем, я и не стремился никому об этом рассказывать. Во-первых, потому, что не видел в том ничего примечательного, а во-вторых, и рассказывать-то было некому: болезнь сделала меня мрачным и необщительным, все меня только жалели и не воспринимали всерьез: считалось, что я не жилец на этом свете. Что же касается отца и матери, то они никогда и не говорили со мной.

Рассказ Казановы производит впечатление широкой быстро текущей реки, которая неудержимо влечет воображение, хоть раз отдавшееся ее волнам… Среди этих быстрых, сжатых, крепко сцепленных одна с другой строк некогда перевести дыхание.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

После поездки в Мурано и ночного визита феи кровотечения уменьшались день ото дня, и так же быстро развивалась память. Меньше чем за месяц я выучился читать. Было бы нелепо приписывать мое выздоровление сим чудесам; однако я полагаю также, что неверно было бы вовсе отрицать их действие. Что до явления волшебной феи, я всегда полагал его сновидением, если только не нарочно устроенным маскарадом. Правда и то, что у аптекарей не от всех тяжелых болезней есть лекарства. Каждый день какое-нибудь открытие показывает нам всю величину нашего неведения. Думаю, что именно по сей причине трудно сыскать на свете образованного человека, чей разум был бы полностью свободен от суеверий. Конечно, на белом свете нет и никогда не было никаких волшебников, но их сверхъестественные силы и чудеса и поныне существуют для тех, кого ухитрились они убедить в своем существовании. <…>

Второе мое воспоминание, о котором хочу рассказать, произошло со мной через три месяца после поездки на Мурано, за шесть недель до смерти отца. Я расскажу о нем читателю, чтобы дать представление о том, как развивался мой характер.

Как-то раз, где-то в середине ноября, я сидел с братом Франческо, моложе меня на два года, в комнате отца, внимательно наблюдая за его занятиями оптикой.

Заметив на столе большой круглый кристалл, сверкающий всеми своими гранями, я был очарован; поднеся его к глазам, увидел я все предметы увеличенными. Улучив момент, когда на меня никто не смотрел, я положил его в карман.

Три или четыре минуты спустя отец встал, чтобы взять кристалл, и, не найдя его, сказал, что его забрал один из нас. Мой брат заверил его, что ему про то ничего не ведомо, и я, хоть и сознавал свою вину, сказал то же самое. Он пригрозил нас обыскать и выпороть лжеца. Сделав вид, что по всем углам ищу кристалл, я ловко сунул его в карман брата. И сразу пожалел об этом: мне следовало бы сделать вид, что я его нашел, но дурное дело было уже сделано. Отец, устав от наших бесплодных поисков, обыскивает нас, находит кристалл в кармане невинного брата и налагает на него обещанное наказание. Три или четыре года спустя я имел глупость похвалиться брату, что проделал такую штуку. Он никогда мне этого не простил и впредь не упускал случая отомстить.

На общей исповеди, сообщив духовнику об этом преступлении со всеми подробностями, я обогатился знаниями, что доставило мне удовольствие. Духовником был иезуит. Он сказал мне, что, поелику зовут меня Джакомо, этим действием я подтвердил смысл своего имени, ибо Иаков по-древнееврейски означает следующий по пятам[7]7
  То есть младший брат, второй по рождению. Имеется в виду библейская притча о первородстве: Иаков обманом получил благословение отца, обманув его и брата Исава.


[Закрыть]. <…>

Для нас его книга драгоценна, ибо пробуждает в нас то «сочувствие», которое является целью всякого художественного произведения. Эту жизнь и судьбу мы переживаем со всем цветом и всей звучностью, вложенными в рассказ старого авантюриста. Во всех его приключениях нет ничего необыкновенного, кроме необыкновенности питавшего его внутреннего жара. По существу же все просто и человечно у Казановы, все лежит в кругу наших мыслей и чувств. И в истории его жизни мы часто узнаем страницы своей истории, вечной истории человеческой жизни.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Через шесть недель после этой истории моего отца сразил абсцесс среднего уха, что за восемь дней свел его в могилу. Врач Замбелли, после того как прописал пациенту закрепляющее снадобье, вознамерился исправить свою ошибку с помощью бобровой струи[8]8
  Использовалась при лечении нервных и сердечно-сосудистых болезней, мигрени, заживления ран, параличей и как спазмолитик.


[Закрыть], что и свело отца в могилу: он умер в конвульсиях. Абсцесс прорвался через ухо через минуту после его смерти; врач удалился после убийства, как если бы не имел ничего с этим общего. Отец был в расцвете лет: ему было тридцать шесть. Он умер, оплакиваемый всеми и, прежде всего, благородным сословием, которое воздавало ему похвалы как в отношении его нрава, так и познаний в механике. За два дня до смерти он захотел видеть всех нас около своей постели и в присутствии своей жены и господ Гримани, венецианских нобилей, призвал их быть нашими покровителями[9]9
  Есть подозрения, что настоящим отцом Казановы был Микеле Гримани. Об этом Казанова упомянул не в мемуарах, а в памфлете, который опубликовал в Венеции в пятьдесят семь лет. (Прим. авт.)


[Закрыть].

После того, как он дал нам свое благословение, он заставил нашу мать, заливавшуюся слезами, обещать ему, что она не направит никого из детей в театр, куда он бы сам никогда не пришел, если бы его не заставила несчастная страсть. Она поклялась ему в этом, и три патриция гарантировали ему нерушимость этой клятвы. Обстоятельства помогли ей исполнить свое обещание[10]10
  Впрочем, это не помешало одной из сестер Казановы стать танцовщицей в Дрезденском театре.


[Закрыть].

Моя мать, будучи на шестом месяце, была освобождена от игры на сцене вплоть до Пасхи. Молодая и красивая, она отказывала в своей руке всем претендентам. Не теряя мужества, она считала себя способной нас вырастить. Мать полагала своим долгом заботиться прежде всего обо мне – не столько из-за предпочтения, сколько из-за моей болезни: никто не знал, что со мною делать. Я был очень слаб, у меня не было аппетита, я был не в состоянии что-либо делать и выглядел просто тупицей. Врачи обсуждали между собою причину моей болезни. Он теряет, говорили они, по два фунта крови в неделю, а ее не может быть больше шестнадцати-восемнадцати. Откуда же может происходить кроветворение в таком изобилии? Один из них говорил, что весь мой хилус[11]11
  Лимфа (лат.).


[Закрыть] превращается в кровь; другой был того мнения, что каждый раз, вдыхая воздух, мне в легкие поступает толика крови, и что именно по сей причине я всегда держу рот открытым. Вот что узнал я через шесть лет от г-на Баффо, большого друга моего отца.

Он проконсультировался в Падуе с известным врачом Мако, тот высказал свое мнение в письменном виде. Это письмо, что хранится у меня по сей день, сообщает, что наша кровь являет собой эластичную жидкость, что может сжиматься и растягиваться в своей плотности, а никак не в количестве, и что мои кровотечения могут проистекать только из-за разжижения крови. Она разжижается естественным образом для облегчения циркуляции. Он сказал, что меня бы уже не было в живых, если бы природа, которая не желает умирать, не помогла себе сама. Он пришел к выводу, что причина этого разжижения может быть найдена только в воздухе, коим я дышу, надо изменить его, или быть готовыми меня потерять. По его мнению, плотность моей крови была причиной тупости, что проявлялась на моем лице.

Именно благодаря г-ну Баффо, доброму моему гению, которому, собственно, я и обязан жизнью, решено было поместить меня в пансион в Падуе. Он умер двадцать лет спустя, последним из древней патрицианской семьи, но его стихи, хотя и скабрезные[12]12
  Баффо Джорджо (1694–1768) – венецианский поэт. Автор легкомысленных и непристойных стихов, написанных на венецианском диалекте. Это первый поэт, которого Казанова видел и слышал въявь, он первым распознал в ребенке способности. (Прим. авт.)


[Закрыть], обессмертили его имя. Венецианские государственные инквизиторы своим духом благочестия поспособствовали его славе. Преследуя его рукописные книги, они придали им цену: должно быть, они думали, что spreta exolescunt[13]13
  «То, что презирается, со временем забывается» (Тацит).


[Закрыть].

Как только был вынесен вердикт профессора Мако, аббат Гримани озаботился поисками хорошего пансиона в Падуе. Ему помогал один его знакомый, химик, живший в этом городе. Звали его Оттавиани, и был он также антикваром. Через несколько дней пансион был найден, и 2 апреля 1734 года, в день, когда мне исполнилось девять лет, мы отправились на пассажирском корабле «Буркьелло» в Падую по Бренте. Мы сели на корабль за два часа до полуночи, после ужина. «Буркьелло» представлял собой небольшой плавучий дом. В нем имелась зала с двумя кабинетами с каждого конца и жилье для обслуги на носу и корме; это такая площадка длиной с империал, застекленная окнами со ставнями; мы плыли восемь часов. Сопровождали меня, кроме моей матери, аббат Гримани и г-н Баффо. Мать взяла меня спать с собой в зале, а два друга спали в кабинете.

Утром мать встала и открыла окно, что было напротив кровати; яркие лучи восходящего солнца заставили меня открыть глаза. Кровать была низкой, и земли было не видно. Я видел через это окно только верхушки деревьев, растущих по краям реки. Корабль плыл вперед, но движение его было столь плавным, что я не ощущал его; то, что деревья так быстро исчезают из вида, вызвало мое удивление. «Ах, дорогая моя мама, – закричал я, – что это такое? Деревья идут!»

В этот момент входят оба господина и, увидев удивление у меня на лице, интересуются, что меня так взволновало. Почему, сказал я им, деревья идут? Они стали смеяться, а моя мать, вздохнув, ответила мне жалостливым тоном: «Это корабль идет, а не деревья. Одевайся скорее».

Своим зарождающимся, ничем не обремененным сознанием я сразу понял причину явления. Так значит, возможно, сказал я им, что солнце тоже не движется, а это мы движемся с запада на восток. Тут моя добрая матушка восклицает, что это глупости, г-н Гримани сожалеет о моей тупости, а я потрясен, взволнован и вот-вот заплачу. Но г-н Баффо приводит меня в чувство: он бросается ко мне и, нежно меня целуя, говорит: «Ты прав, дитя мое, Солнце неподвижно, никогда не бойся рассуждать последовательно, и пусть их смеются».

Казанова всегда стоит на переднем плане, он главный персонаж и герой, полностью освещенный…

Герман Кестен. «Казанова»

Мать спросила, не сошел ли он с ума, давая мне подобные уроки; но философ, не удостоив ее ответом, продолжил втолковывать мне теорию[14]14
  Несомненно, имеется в виду гелиоцентрическая теория.


[Закрыть] просто и доступно. Это было первое настоящее удовольствие, что ощутил я в жизни. Без г-на Баффо этого раза было бы достаточно, чтобы уменьшить мои способности к рассуждению: отсюда проистекло бы малодушие легковерия. Недалекость двух других, безусловно, притупила бы у меня остроту этого свойства ума, и не знаю, преуспел ли бы я в жизни, но зато знаю, что лишь этой способности обязан я всем счастьем, коим наслаждаюсь, пребывая наедине с самим собой.

Рано утром мы приехали в Падую и отправились к Оттавиани; жена его принялась осыпать меня ласками. Я увидел пятерых или шестерых детей: одной дочери, Марии, было восемь лет, другой, Розе, прекрасной как ангел, – семь. <…> Оттавиани тотчас же отвел нас в дом, где находился пансион, в коем мне предстояло жить.

Это было в пятидесяти шагах от его дома, близ Санта-Мария д’Аванс, в приходе Сан Микеле, у старой славонки[15]15
  Славоны – народность в Далмации, нынешней Хорватии.


[Закрыть], что снимала второй этаж у г-жи Миды, жены полковника-славонца. Ей предъявили мой дорожный сундучок, оставив реестр его содержимого. Засим отсчитали шесть цехинов авансом, за шесть месяцев моего пансиона. На сию ничтожную сумму должна была она кормить меня, содержать в чистоте и учить наукам. На ее слова, что этого недостаточно, никто не обратил внимания. Меня поцеловали, велели слушаться ее во всем и оставили. Так от меня избавились.