Текст книги "Заколдуй меня"

Глава 31

Паскью увидел сверкающий в темноте шар, который то взмывал кверху, то падал вниз, прочерчивая в воздухе дуги. К нему присоединился второй, потом третий. Все они летали под потолком, перемещаясь, проделывая сложные виражи. Наконец появился еще один; теперь их стало четыре: белый, зеленый, красный и голубой.

– Правда, зрелищный номер? – спросил голос из темноты. Мистер Мэддокс оставил шары в воздухе еще на несколько секунд, затем поймал все по очереди, погасив их сияние. Он, улыбаясь, раздвинул занавески на окнах. – Всем нравится этот трюк. – Он протянул Пасткю один из шаров. – Вот, взгляните. Неоновая лампочка с бесшумным выключателем – вот здесь.

Паскью заметил крошечную бесцветную кнопку на шве, соединяющем две половинки шарика. Мэддокс нажал на нее, и лампочка засветилась белым.

– Вот так обычное жонглирование превращается в магическое представление. – Он уложил шары в пенопластовый футляр с ячейками, похожий на коробку для огромных яиц. – Как поживает Сюзан?

– Замечательно.

– Столько времени прошло с тех пор!.. – продолжал Мэддокс. – Я не совсем понимаю, что вы хотели у меня узнать.

Паскью легко разыскал Мэддокса. Тот значился в списках нескольких театральных агентств. Гораздо сложнее было придумать, что ему сказать.

– Я и сам не вполне понимаю. – Паскью сочинял на ходу. – Я работаю адвокатом. Когда-то Сюзан, Люк и я дружили и потеряли друг друга из виду незадолго до вашего знакомства с Люком.

– Они по-прежнему вместе? – Мэддокс спросил это таким тоном, словно не мог не признать, что даже в нашей обыденной жизни случаются порой чудеса.

– Нет. Но Люк дал о себе знать. Ей и мне. Возможно, попал в беду. И мы хотим его найти.

– Значит, адвокат, говорите.

– Помимо этого, я друг Люка.

– Но почему все-таки вы обратились ко мне?

– Не потому что надеялся, что вы знаете, где он, – сказал Паскью. – Просто хотел побеседовать с вами о нем. Узнать, как говорится, его подноготную.

Мэддокс пожал плечами. Тогда Паскью достал из сумки искусственные цветы и цилиндр и отдал их Мэддоксу. К цилиндру прилип застарелый птичий помет.

– Что это? – спросил Мэддокс. – Вещественные доказательства, оставшиеся на месте преступления?

– Да, вроде того.

– Вы ничего не хотите мне рассказать?

– Могу, если вы считаете это необходимым.

– Ладно, не надо, – согласился Мэддокс. – Вряд ли мне это доставит удовольствие. – Он сложил цветы в трость и раскрутил ее, словно барабанную палочку. На глазах у Паскью трость взорвалась в руках – и снова превратилась в букет цветов. – Да, с фокусами у него все в порядке – фокусы просто замечательные! – Он отбросил цветы в сторону. – Неплохие приспособления для разминки, прекрасно выполненные, но это не есть сама магия. Магия – это иллюзия в сочетании с верой.

– Люк преуспел в этом?

Мэддокс был высок, узкоплеч и напоминал жезл. Ему было лет шестьдесят, с первого взгляда он казался моложе. Если волосы его и тронула седина, то кто-то хорошо потрудился над тем, чтобы скрыть этот факт. Паскью обратил внимание на необыкновенно проворные руки с длинными пальцами, которые прикасались ко всему с большой осторожностью.

Губы его медленно растянулись в улыбке, немного печальной.

– Люк был самым ярким из талантов-самородков, которые мне встречались.

– Вы обучали его?

– Ну, я показал ему, что нужно делать. Но он наделен потрясающим чутьем. Помните, я только что сказал про иллюзию и веру. Есть хорошие механики, безупречно выполняющие иллюзионные номера. Для них это работа, вопрос техники. Они могут показывать фокусы, но это не есть магическое представление. Магическое шоу – это как рассказанная кем-то история. Вы либо показываете представление, либо становитесь действующим лицом истории.

– И Люк знал, как это делается? – предположил Паскью.

– Да, Люк это знал. – Мэддокс вытащил сигарету из пачки и стал ею поигрывать, держа кончиками пальцев. – Для этого нужно сложить историю, фразу за фразой, фокус за фокусом. – Сигарета скользнула обратно в его ладонь, потом снова выскочила наружу этаким коварным искушением.

– Вот, стараюсь не курить.

– И у вас это получится?

– Это будет не просто, – ответил Мэддокс.

– А кто он по профессии? Была ли у него вообще специальность?

– Он все хорошо делает.

– А эскейпология? – поинтересовался Паскью.

– Значит, вы видели, как он работает? – Теперь Мэддокс был в этом уверен.

Паскью улыбнулся с оттенком горькой иронии:

– В определенном смысле, да.

– Это он находил самым увлекательным. И сравнивал с исповедью: вот вы грешник, скованный цепями, опутанный злыми деяниями, а потом – хоп! – и вы предстаете вдруг без оков, совершенно свободным. – Мэддокс вел неравный бой с сигаретой. В конце концов он раскурил ее и сквозь завесу дыма махнул рукой с виноватым видом. – Он всегда видел фокус глазами зрителей, то есть мог мысленно поместить себя среди тех, кого надувал. Это было необычно и несколько странно, потому что знание в магии, как правило, противостоит неведению. Весь секрет заключается в каком-нибудь ключике, спрятанном у вас во рту или под мошонкой, какой-нибудь кнопке, потаенном складном ножике... Выпьете что-нибудь? – Движения его были гибкими, грациозными, лишь морщинки на лице и слегка дряблая кожа под подбородком выдавали его возраст. Он сходил на кухню и вернулся с бутылкой красного вина и двумя стаканами.

– Теперь я могу позволить себе лишь пиво и вино, – объяснил он, словно Паскью необходимо было знать о состоянии его здоровья, – и, теоретически, не единой сигареты. – Наливая вино, он посетовал: – Да, слишком мало времени мне было отпущено. – Потом спросил: – И все-таки – почему вы его ищете?

– Думаю, вам вряд ли захочется это узнать.

– Ну что же, вы правы. Я действительно не хочу.

– А что еще умеет делать Люк?

– Очень искусно накладывать грим. Иногда он готовил номера для моей программы. Не на профессиональной основе, но я включал его в представление. Он показывал распространенный трюк, прячась в сундуке, а потом выбираясь оттуда, но вначале появлялся клоун, проверяющий цепи. Это была хитрая уловка. В ладони у него незаметно оказывался ключ, которым он открывал замки. – Мэддокс посмотрел вино на свет, глотнул из стакана. – Он делал все: манипулировал с картами, жонглировал, метал ножи. – Мэддокс резко вскинул голову, пораженный внезапной догадкой.

– Не думайте об этом, – сказал Паскью.

Мэддокс извлек из пачки еще одну сигарету и закурил.

– Я догадывался о чем-то подобном.

– Не волнуйтесь. Вы никогда меня не видели. Я никогда сюда не приходил.

Но казалось, Мэддокс не столько озабочен, столько заинтересован.

– А что, собственно, вы надеялись узнать у меня?

– Просто хотел получить подтверждение своим догадкам, – объяснил Паскью. – И получил.

Мэддокс кивнул и налил себе еще немного вина. Паскью так и не пригубил стакан.

Мэддокс спросил:

– А что вы будете делать, если отыщете Люка?

– Не знаю. – Паскью поднялся с места, оставив цветы и цилиндр.

– Едва вы вошли, я почувствовал, что случилось неладное.

* * *

Люк Маллен прошел вдоль полоски мыса, тянувшейся до Меерз-Пойнт, и присоединился к Тому Кэри, удившему рыбу. Был ранний вечер. Внезапно ветер разорвал плотные облака, лишавшие вечер остатков дневного тепла, и между ними появились синие просветы. Барабан на спиннинге Кэри медленно закрутился, пощелкивая, потом остановился. Они стояли бок о бок и молчали. Кэри насадил свежий кусок рыбы и снова забросил его в воду.

– А что мне оставалось делать? Марианна сказала, что собирается... – Люк запнулся. – Исповедаться. И решил, что она должна умереть. Это было очевидно: они все должны умереть. Тогда Карла и я будем в безопасности.

Леска стала разматываться, заставляя позвякивать колесико. Кэри поставил его на защелку, потом подтянул леску к удилищу так, чтобы она провисла. Он орудовал удочкой минут пять, пока не вытащил рыбу на берег. Рыба была бледного оттенка, с головой в форме молотка и толстыми, мясистыми бугорками выше глаз, напоминающими какую-то ужасную опухоль.

– Все, – повторил Люк, – потому что они знали про Лори.

Кэри вставил удилище в V-образное углубление и склонился над рыбой. Люк присел на корточки рядом с ним, словно ребенок, старающийся привлечь к себе внимание. Кэри ножницами выковырял крючок. Жабры у рыбы были малинового цвета, тонкие, как бумага, с яркими пятнами крови. Из губы торчали два белых уса, мясистых, словно клубни, делающие ее похожей на китайского мандарина.

Кэри выпрямился, с гордостью держа рыбу в согнутой руке. Ему не пришло в голову ничего, кроме обычного вопроса из арсенала исповедников:

– И ты нашел в этом удовольствие, Люк?

Рыба подергивалась и била хвостом, словно чуяла близость моря, ловила воздух широко открытым ртом, а глаза ее становились все более тусклыми и желтыми, как осенний лист.

Люк выхватил рыбу у Кэри из рук и швырнул обратно, на мелководье. Он улыбнулся при мысли, насколько это просто, – минуту назад рыба умирала, а сейчас снова в своей обычной среде. И все это одним движением руки – таков Великий Зено, эскейполоджист!

– Насчет удовольствия – не знаю, – ответил он. – Это было магическое представление.

* * *

У Паскью уже вошло в привычку – звонить Софи и в очередной раз выслушивать ее послание. И когда вдруг она ответила сама, он едва не повесил трубку, не сразу сообразив, что там прозвучало короткое «хэлло».

– Не вешай трубку.

– Хорошо, не буду. Да я и не собиралась.

– Я хочу тебя видеть.

– Где ты находишься?

– В Лондоне.

– А... – Этого она не ожидала услышать. – А ты намерен возвращаться туда?

– Не знаю, – сказал Паскью. Это было ложью – и оба уловили ее, словно распознали по звуку фальшивую монету. – Я проснулся и обнаружил, что тебя нет. Почему ты ушла?

– Ну, может быть, ты удивишься, но здесь я чувствую себя безопаснее. По крайней мере, никто не пытается меня убить.

– Это был Люк, – сказал Паскью.

Софи вздохнула, но ничего не сказала: слишком печальной была повесть.

– Ты в этом уверен?

– Я вернулся, потому что Роб Томас сказал мне, где Чарли Сингер. И еще потому что Сюзан Харт пыталась связаться со мной через офис. Я виделся с Чарли – он забрался в помойную яму и надеется, что вонь заглушит его собственный запах. Он задолжал деньги очень суровым людям. Зено – это не он.

– А Люк?.. – Софи хотелось каких-то доказательств.

– Сюзан приходила ко мне. Как только я рассказал ей о случившемся, она сразу все поняла. Они с Люком когда-то были любовниками – ты помнишь? И...

– Да, я помню, но что из того? Это ведь не было...

– А затем они поженились.

Ему пришлось долго ждать ответа.

– Я уверена, ты изрядно выпил, а осталось у тебя что-нибудь з холодильнике?

– Разве что ботулизм.

Глава 32

Прошлое состоит из полузабытых эпизодов. Из призрачных воспоминаний о радостях и страданиях, местах и людях. Паскью считал, что распахивает дверь перед настоящим, а вместо этого лицом к лицу столкнулся с прошлым. Карен успела прочитать все в его взгляде прежде, чем он опомнился, и, улыбаясь, спросила:

– Как ее зовут, Сэм?

– Если уж на то пошло, то как тебя теперь зовут? – поинтересовался Паскью.

Он облокотился о дверной косяк, засунув руки в карманы, с достаточно непринужденным видом, хотя, по правде говоря, это был просто способ оправиться от потрясения. Через какое-то время дрожь в ногах унялась, и он отошел в сторону, пропуская ее в квартиру. Она прошлась по комнате, разглядывая осколки их совместной жизни, которые он сохранил. У Паскью возникло ощущение, что он видит момент из собственного будущего, и не мог себе представить, что будет, когда этот момент настанет на самом деле.

Карен осмотрела все и подошла к окну.

– Когда Джордж Роксборо сказал, что ты по-прежнему живешь здесь, я не поверила.

– А где ты рассчитывала меня найти? Когда-то этот город представлял собой скопище деревень, теперь он состоит из осажденных замков. Не так важно, какой мостик ты за собой поднял.

Оба помолчали. Паскью наблюдал, как она приглядывается к жизни отбросов общества, протекающей у него под окнами. Она по-прежнему оставалась стройной, однако фигура утратила былую привлекательность. Черты лица оставались красивыми, но слегка заострились.

– Где ты была? – спросил он.

Карен рассмеялась:

– Это звучит так, будто я ушла на несколько часов, забыв оставить тебе записку.

– Ну, ты действительно забыла оставить записку, если вернуться к тому, что произошло.

– Я дала тебе знать, что я жива, что со мной ничего не случилось.

– Дала знать... В эту фразу вложено не очень-то много чувства, тебе не кажется?

– В нашем браке тоже было не очень много чувства, Сэм.

– Но ты могла сказать мне об этом.

– Ну, – Карен прислонилась спиной к окну, – сам факт, что ты нуждался в подобных объяснениях, делал их невозможными.

– Я, пожалуй, выпью чего-нибудь, – сказал Паскью. Он взял с низкого столика бутылку и стаканы.

– Да, конечно. Это ты ездишь на зеленом «мерседесе», Сэм? – спросила Карен, обернувшись к окну.

Паскью покачал головой.

– Нет.

– Просто там двое ребят хотят вытащить аудиосистему через окно машины.

Паскью подошел к ней, держа в руке бутылку и стаканы. Он не обратил внимания на взвывшее на двух нотах противоугонное устройство; наверное, так же вот сельский житель не отреагировал бы на крик петуха. На мостовую со звоном посыпались осколки стекла. После этого парни начали работать, стараясь не повредить технику.

– Такова жизнь в Лондоне, – прокомментировал Паскью, – от скуки здесь не умрешь. – Он разлил виски по стаканам.

После недолгого раздумья Карен взяла предложенный им стакан.

– Я была в Италии, – сказала она, – в Перуджии, это недалеко от Флоренции.

– И как долго?

– С тех пор, как уехала отсюда. То есть последние десять лет. Я жила там.

Паскью стал размышлять над сказанным, стараясь найти утерянный ключ к разгадке.

– Однажды я вернулся домой – это было лет десять тому назад. В доме все было так, как я оставил, уходя, или как ты оставила. Прошло какое-то время, может быть день, прежде чем я осознал, что на самом деле означало это слово – «оставила». Я не знал, что ты собираешься так поступить, и, когда это произошло, не мог понять почему. Ни записки, ни телефонного звонка. Можно было подумать, что тебя нет в живых. Полиция допускала и такую возможность. До тех пор, пока ты не «дала мне знать», что с тобой все в порядке. За определенный промежуток времени я испытал все: страдание, недоумение, отчаяние, смятение и еще черт знает какие чувства. Знаешь ли ты, как скверно мне было! Как... – Он напряженно подыскивал простые слова, чтобы передать чувство потерянности, охватившее его, поведать о своем пьянстве, испуге, одиночестве, об отвращении к самому себе, переполнявшем его. В конце концов он просто посмотрел на нее пристально, покачав головой, как будто ждал ответа.

– Тебе показалось, что все произошло внезапно? – спроеила Ка-рен. – Мне тоже. Я ушла на встречу с одним человеком и была уже на пути домой, когда осознала, что не хочу возвращаться. И сказала себе – хватит. Я повернула в другую сторону и так и не попала домой. Вот почему я не взяла с собой никаких вещей.

– "Сказала себе – хватит"! – Паскью глотнул виски, и в голове у него все поплыло...

– Хватит пустоты, – продолжала Карен. – Пустота – вот, видимо, от чего я прежде всего хотела избавиться.

Ключ к разгадке пока не нашелся.

– Но почему именно в Италию? – спросил Паскью. – Не понимаю, что тебя туда влекло?

– Думаешь, климат?

– Климат, вино, картинные галереи, ну не знаю, что еще. В этой истории все удивительно.

– Меня увез туда итальянец.

Паскью медленно отвинтил колпачок на бутылке виски и подлил в стакан – чуть-чуть, лишь бы чем-то себя занять.

Карен улыбнулась и вскинула брови.

– Забудь об этом.

Помолчав, он сказал:

– Ты меня удивляешь...

Этому воспоминанию было всего две минуты, но он чувствовал, как толща прожитых лет расступается перед ним, чтобы перенести его в тот момент, когда Карен произнесла: «Я ушла на встречу с одним человеком. И уже была на пути домой...» Вот здесь-то и крылся ключ к разгадке.

– И как его зовут? – Он задал Карен тот же вопрос, с которого она начала разговор, войдя в квартиру, с той лишь разницей, что ее это на самом деле нисколько не интересовало.

– Как его зовут? Где мы познакомились? Как долго это у нас продолжалось? Все это вопросы десятилетней давности, Сэм. Я полюбила его и разлюбила тебя. Просто интересно – даже поразительно, что у тебя никогда не возникало ни малейшего подозрения. – Она выпила виски залпом с таким видом, словно собралась уходить. – Поразительный эгоцентризм.

– Ты считаешь?

– Эгоцентризм и безразличие – две стороны одной медали. – Она продолжала: – Его зовут Эдуардо. – Теперь уже не имело никакого значения, знает он это или нет.

– И ты продолжаешь жить там?

– Да. Мы несколько раз переезжали, но все время оставались в одном и том же районе. Теперь живем в окрестностях Перуджии. У нас своя ферма, есть даже небольшой виноградник.

Паскью закрыл глаза, стараясь представить себе эту картину. Холмы под синим небом, террасы с виноградниками, дом, сложенный из бледного камня, крытый большими терракотовыми черепицами. На террасе Карен с Эдуардо потягивают вино, нежась в последних лучах заходящего солнца.

– Звучит идиллически, – отметил он.

– Такая жизнь нас вполне устраивает. – Она произнесла это подчеркнуто скромно.

Паскью хотел сказать: «Я был в отчаянии, в ужасе! Хотел, чтобы ты вернулась, не знал, где ты находишься. Но никаких решительных шагов не предпринимал. Побывал в Аргентине, сидел там в тюремной камере, ожидая, пока появятся палачи и начнут меня пытать». Но ничего этого он не сказал, понимая, что не о нем сейчас идет речь. Что он ее совершенно не интересует.

– Итак, Карен... – Он улыбнулся ей, словно старой знакомой, случайно замеченной в толпе. – Думаю, ты предприняла это путешествие не для того, чтобы извиниться.

– Мы решили пожениться, – объяснила она. – И я приехала просить у тебя развода. Мне не хотелось сообщать об этом в письме или по телефону.

– Почему бы и нет? – Ты ушла от меня не попрощавшись, и с тех пор мы ни разу не встретились.

– Да, это правда, – сказала Карен. – Но все дело в том, что теперь это не имеет для меня никакого значения. Сначала я была зла на тебя, потом стала жить другой жизнью. Меня занимали другие мысли, другие люди. Но прошлое постоянно оставалось со мной, как шепот в комнате, наполненной другими голосами.

– А теперь это прошло?

– Да, теперь этого нет, – подтвердила она.

Наступило тягостное молчание. Десять лет назад Паскью ходил по дому, заглядывая в каждую комнату, сначала с недоумением, потом охваченный беспокойством, стараясь отыскать хоть что-то, объясняющее ее исчезновение. Этот момент вновь всплыл у него в памяти, отчетливо, со всеми запахами и звуками: концерт для виолончели, разносившийся по всему дому, острый аромат устриц, замоченных в уксусе, стук дверей, которые он открывал и закрывал, стараясь найти разгадку.

* * *

– Дверь была открыта... – Софи оглядела их по очереди. – А я думала, этот район далеко не безопасный.

Паскью промямлил:

– Я не... – Потом: – А как?.. – И: – Она...

– Я догадываюсь, кто она, и поэтому ухожу. Ведь вам есть что сказать друг другу.

– Не так уж много, – возразила Карен.

– Гораздо больше, чем я хочу услышать.

– Ради Бога, не уходи! – попросил Паскью. Он понимал сейчас лишь одно – что теряет ее.

Прежде чем закрыть дверь, Софи спросила:

– А что же мне, по-твоему, остаться и давать полезные советы?

* * *

Карен развела руками:

– Мне очень жаль, Сэм. Я некстати. Но откуда мне было знать?..

– По поводу развода обратись к Джорджу Роксборо. Думаю, обойдется без осложнений – ведь развод по взаимному согласию.

– И денег понадобится немного, – добавила она. – Мы не будем подавать в суд на раздел имущества.

Он кивнул:

– Вот и хорошо. – Потом спросил: – Ну и как ты?.. Как тебе живется?

– Как живется?

– Да.

– Дом у нас замечательный, хоть и осыпается по кусочкам. Он ведь очень старый. Но крыша надежная, летом жарко, а зимой топим дровами камины. Сезоны у нас там совпадают со сроками сборов винограда. Наш виноградник совсем маленький. Вино только для себя, все традиционные праздники мы соблюдаем. Друзья помогают собирать урожай и давить ягоду. Я живу с мужчиной, которого люблю. Денег, в общем, хватает. – Она рассказывала не по порядку, перескакивая с одного на другое, но Паскью чувствовал, что это не все, что кое-что она приберегла напоследок. – Иногда я преподаю английский, раз в неделю хожу на рынок, издаю журнал, что-то вроде ежегодника – там фиксируются сезонные изменения. Мне очень жаль, Сэм, я понимаю, что либо поторопилась, либо опоздала со всем этим, но для нас с Эдуардо время самое подходящее. Что еще? – Она словно шла по списку и теперь добралась до конца. – Жизнь течет неторопливо; я успеваю запечатлеть в сознании каждый момент, и это мне нравится. У нас двое детей, две дочери – одной семь лет, другой четыре.

Паскью долго к как-то неестественно громко смеялся. Потом произнес:

– Ну что же! Я спросил тебя, как живешь. Ты мне все рассказала.

Уходя, Карен повторила:

– Мне очень жаль...

Но прозвучало это, будто в первый раз.

* * *

Паскью выпил еще немного, потом еще, подумал о домике в Тоскане, о здоровом образе жизни. И внезапно пожалел, буквально пришел в отчаяние от того, что не спросил у Карен имена ее дочерей. Усталость подступала потрескивающими где-то в затылке электрическими разрядами. Он подумал: «Я знаю, что такое сон как средство самозащиты». И уснул.

Софи всегда появлялась в тот момент, когда он бывал в расслабленном состоянии. Паскью почувствовал, как кто-то взял у него стакан, и, открыв глаза, увидел на кухне Софи.

– Я говорила тебе, что это небезопасно. Тут недалеко есть пивнушка. Из нее я наблюдала за твоим парадным. Должна сказать тебе, Паскью, что живешь ты в гиблой зоне. Ты знаешь об этом? Совершенно гиблой. Я выпила всего три рюмки какой-то жуткой дряни, напоминающей мочу, которую там выдают за вино, и за это время успела выслушать по меньшей мере двадцать различных предложений: заняться сексом с мужчиной, с лесбиянкой, извращенными видами секса, сексом втроем, вчетвером, участвовать в оргиях, фотографироваться, сняться на видеопленку. – Она вернулась из кухни и остановилась возле него. – Я зареклась туда ходить. Тебе придется переехать.

– Она просит развода, – сказал он.

– По-хорошему?

Паскью рассмеялся. От охватившей его слабости смех получился каким-то визгливым.

– Да, конечно.

– Ладно. Я поставила кофе. Чуть позже расскажу тебе кое-что. – Она протянула ему руку и, когда он ухватился за нее, рывком поставила его на ноги, потом потащила к кровати. – Я старалась не прислушиваться ко всем этим грязным разговорам, но, говоря по правде, пара предложений меня заинтересовала...

* * *

– Ты перестал думать, Валлас, – сказал Кэри. – Если он не контролирует ситуацию, значит, и ты тоже. Хотя внешне это выглядит иначе, но...

– Я разговаривал с ним. Мы виделись около часа назад.

– У него в доме?

– Да. Нам передали новые инструкции. Время наше истекает.

– Ему не нравится, когда приходят к нему домой – из-за Карлы.

– Плевать мне на то, что ему нравится! – Они сидели в ресторане отеля «Виндбраш». Эллвуд заказал котлеты из баранины, с фасолью и грибами и ел руками. – Плевать мне на то, что ему нравится, и на него самого.

– Я сыт всем этим по горло, Валлас! Даже более того.

Эллвуд зажал котлету между большим и указательным пальцами и откусил сразу половину. Прожевал, улыбнулся и вытер стекавший по подбородку сок тыльной стороной ладони.

– Послушай, Том. – Он снова откусил. – Я думаю, это не займет много времени. Просто побудь здесь. Ему надо с кем-то разговаривать.

– Ты не понял меня, Валлас. Дело не в этом. Не в том, что я струсил, устал или просто мне все это надоело. Говорю тебе, с меня достаточно. Я не хочу в этом участвовать. Я больше не твой должник. Вообще ничей должник, разве что свой собственный. Вы играете на верности, амбициях, вере, а все это умерло много лет назад. Я чувствовал себя ответственным. Чувствовал некое родство с ним, и – Бог знает почему – с тобой тоже. Поэтому и приехал сюда. Но происходящее здесь не имеет никакого отношения ни к преданности, ни к вере.

– Хватит валять дурака! – Эллвуд зажал стручок фасоли губами и стал всасывать его в себя, как спагетти. Потом вытер салфеткой рот и руки, перед тем как отпить красное вино из бокала. – Знаешь, это просто замечательно! Котлета такая округлая, сочная.

– Не надо насмехаться надо мной, Валлас.

Эллвуд улыбнулся. Улыбка перешла в хихиканье, хихиканье – в короткий смешок. Эллвуд заговорил, едва шевеля губами, прерывистым шепотом, напоминающим повизгивание ручной пилы:

– Для меня наш разговор становится просто невыносим, отец Том, благочестивый отец Том. Я просто не могу все это слушать. Есть вещи, которые я обязан делать, о которых обязан позаботиться, благочестивый отец Том. Этим сейчас заняты мои мысли. И я не могу тратить время на твою дурацкую болтовню, отец Том, Ваше Благочестие.

Кэри почувствовал в нем бьющую через край энергию насилия и дикой ярости. Слова, казалось, клокотали у него в горле, выскакивая наружу капельками и маленькими струйками. Он сидел, уткнувшись в тарелку, и челюсть его вздрагивала, будто каждый изданный им звук ударял по оголенному нерву зуба.

– И ты понимаешь – я вижу, что ты это хорошо понимаешь, – я не могу тебя слушать, благочестивый отец Том; не могу тебя слушать, не могу ни единой минуты; и поэтому ты будешь делать так, как тебе говорят; делать то, что я хочу, потому что у нас нет на это времени; нет времени, нет времени на ту чушь, которую ты несешь, ты – засранец, Ваше Вонючее Благочестие! У нас есть время только на то, что мне нужно; на то, что говорю я; только на то, что я хочу сказать. Отец Том – мать твою! – Вонючее Преподобие, ты ведь понимаешь – только на это, и ни на что больше, Благочестивый отец; только на меня, только на мои дела, у тебя есть время только на это. – Эллвуд продолжал сидеть опустив голову, взгляд его оставался неподвижен – так смотрят на воду, льющуюся через плотину.

Кэри начал было:

– Как бы ты ни... – Но не успел договорить.

Эллвуд схватил стакан с вином, рывком поднес ко рту, сунул между зубов. Потом надавил рукой сверху, одновременно вскинув голову, и отломил зубами кусочек стекла. Затем повернул стакан и откусил снова, обломав стенку бокала почти до самой ножки. Он перегнулся через стол к Кэри и, тряся головой от ярости, выплюнул на него осколки с вином, с кровью. Люди за соседними столиками стали беспокойно оборачиваться. К Эллвуду и Кэри поспешил официант.

Лицо Тома и его рубашка были залиты вином и усыпаны кусочками стекла. Его била дрожь, Эллвуд сидел неподвижно, по подбородку текли вино, кровь и слюна. Немного погодя он взял миску с водой и прополоскал рот.

Официанту Эллвуд сказал:

– Мой друг поранился по неосторожности. – И ослепительно улыбнулся окровавленными губами. – Извините, с ним вечно что-то случается.

* * *

Они занимались любовью, потом заснули; окна так и остались зашторенными. Мертвенно-бледное, желтовато-оранжевое неоновое сияние просачивалось в комнату, освещая подоконник и участок пола перед окном. Несмотря на раннее время – было начало четвертого, – до Софи доносилось приглушенное, но отчетливое тр-тр-тр – треск рации – и завывание полицейских сирен. Она приподнялась на локте и провела рукой по лицу спящего Паскью.

Лицо его немного поблекло, частично утратив былую привлекательность, но в нем оставалось что-то волчье, что запомнилось ей еще с тех лет. Удлиненный профиль, сильная челюсть, широкие брови, мясистый, слегка скошенный рот, отчего с губ его, казалось, не сходила хитроватая ухмылка. Когда он прикасался к ней, ей вспоминалась ширма, драпировка с бабочками и то, как они занимались любовью, повинуясь какому-то замысловатому ритму, словно взяв одну ноту и удерживая ее бесконечно долго вибрирующими от напряжения голосами.

Он зашевелился и повернулся, уткнувшись ей в плечо головой, словно ребенок.

Она прошептала слабым голосом, чуть слышно:

– Ты еще не знаешь, в какую беду мы с тобой угодили, Паскью. Тр-тр-тр... Треск рации звучал предупреждением из мертвой зоны. Она поцеловала его в губы.

– Мы действительно в беде – ты и я.