Текст книги "Джон Ячменное Зерно. Рассказы разных лет (сборник)"

Глава XXIV

Мне наконец удалось найти работу за городом в маленькой, превосходно налаженной паровой прачечной при Бельмонтской школе. Мы с еще одним парнем исполняли всю работу – от сортировки и стирки до глажения крахмальных рубах, воротничков и манжет и плойки кружевного белья профессорских жен. Мы работали, выбиваясь из сил, особенно когда с наступлением лета ученики школы стали носить полотняные брюки. Чтобы выутюжить как следует пару таких брюк, нужно затратить уйму времени. А этих пар было огромное множество. В течение бесконечных недель мы обливались потом над своей работой, которой, казалось, никогда не будет конца. Как часто по ночам, пока ученики храпели в своих постелях, мы с товарищем трудились при электричестве у парового катка или гладильной доски.

Часы тянулись бесконечно, и работа казалась тяжелой, несмотря на то что мы были уже настоящими профессионалами и не тратили лишней энергии на бесполезное движение. Я получал 30 долларов в месяц на хозяйских харчах – немного больше, чем на электрической станции и на консервной фабрике. Разница была только в еде, которая почти ничего не стоила моему хозяину (мы ели в кухне), но помогала мне сэкономить 20 долларов в месяц. Таким образом, оценка моей окрепшей с годами силы, ловкости и всех знаний, почерпнутых мною из книг, выражалась в этой прибавке в 20 долларов. Судя по темпам, которыми подвигалась моя «карьера», я мог рассчитывать на то, чтобы сделаться к концу жизни ночным сторожем за 50 долларов в месяц, а не то, пожалуй, и полисменом с жалованьем в 100 долларов плюс какие-нибудь побочные доходы.

Мы с товарищем так усердно отдавались своей работе в течение недели, что к субботе превращались в настоящие развалины. Я снова почувствовал себя в давно знакомом состоянии рабочей скотины; я работал больше ломовой лошади, и мысли, заполнявшие в это время мой мозг, едва ли многим отличались от мыслей лошади. Я привез с собой в прачечную целый ящик книг, но вскоре убедился, что совершенно не способен прочесть ни одной из них. Я засыпал, как только принимался за чтение, а если мне и удавалось на протяжении нескольких страниц сохранить глаза открытыми, то содержание все же бесследно ускользало от меня. Я отказался от занятий такими трудными предметами, как право, политическая экономия и биология, и попробовал углубиться в более легкие, вроде истории. Но я все равно засыпал. То же повторилось и с беллетристикой. Когда же я убедился, что засыпаю даже над захватывающими романами, я бросил борьбу. За все время, которое я провел в прачечной, мне так и не удалось прочесть ни одной книги.

Когда в субботу вечером мы прекращали работу до утра понедельника, я, кроме желания спать, чувствовал еще только одно желание – выпить. Второй раз в жизни я слышал настойчивый зов Ячменного Зерна! В первый раз это было вызвано умственным переутомлением, но теперь мой мозг не был переутомлен, напротив – он находился в состоянии полного отупения. В этом и заключалась беда. Мой мозг, оживленный видом нового мира, который открыли ему книги, жадно требовал себе пищи и жестоко страдал от вынужденного застоя и бездействия.

И я, старый, задушевный друг Джона Ячменное Зерно, знал, что он даст мне взлет фантазии, грезы о могуществе, все, что поможет мне забыть кружение стиральных машин, вращение катков, жужжание центробежных выжималок, крахмальные сорочки и бесконечные полотняные брюки, которые морщатся под моим летающим утюгом. Вот в чем сила Ячменного Зерна: он находит путь к вашим слабостям, недостаткам, усталости и истощению. Он предлагает вам легкий исход – и лжет, лжет от начала до конца. Телу он даст ложную силу, духу – ложный подъем, а все окружающее заставляет казаться несравненно лучше, чем оно есть на самом деле.

Но не нужно забывать, что Ячменное Зерно принимает различные образы. Он не всегда обращается к слабости и усталости, иногда он взывает к избытку сил, чрезмерному возбуждению и скуке от бездействия. Он может подхватить под руку любого человека в любом настроении. Он способен опутать всех людей своей сетью. Он меняет старые светильники на новые, лохмотья действительности на блестки иллюзии – и в результате обманывает всякого, кто связывается с ним.

Однако я так и не добрался до вина – по той простой причине, что ближайший кабак находился за полторы мили от нашей прачечной. Но это доказывает только, что голос Ячменного Зерна не слишком громко раздавался в моих ушах. Будь он посильнее, я не остановился бы перед расстоянием и в десять раз большим, чтобы раздобыть вина. А с другой стороны, будь кабак за углом, я непременно напился бы. Но при сложившихся обстоятельствах я проводил свой единственный день отдыха лежа в тени под деревом с воскресными газетами, и усталость моя была так велика, что даже их поверхностная пена оказывалась мне не под силу. Юмористическое приложение вызывало бледную улыбку на моем лице, и вслед за тем я неизменно засыпал.

Хотя я так и не подчинился Ячменному Зерну, пока работал в прачечной, все же он оказал на меня известное влияние. Я услышал его зов, почувствовал беспокойное желание, тоску по наркотику. И это подготовило во мне почву для более сильного влечения в последующие годы.

Главная особенность этого влечения заключалась в том, что оно развивалось исключительно в моем мозгу. Мой организм не требовал алкоголя, а скорее, наоборот, питал к нему отвращение. Работая на электростанции, я сильно уставал и у меня никогда не возникало желания выпить. Но когда, выдержав вступительные экзамены в университет, я почувствовал переутомление от умственного труда, то сразу же напился. В прачечной я опять-таки уставал физически, но не так сильно, как во время работы на станции. Но разница заключалась в том, что тогда мой ум еще дремал. Между тем временем и работой в прачечной передо мной открылось царство разума. Когда я возил на тачке уголь, мой ум спал; когда же я работал в прачечной, мой ум, жаждущий деятельности, терпел непосильные муки. И не имело значения, поддавался ли я чарам Ячменного Зерна, как в Бенишии, или обуздывал себя, как в прачечной, семена влечения к нему давали свои ростки.

Глава XXV

После прачечной сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Эта была первая тяга в эту страну за золотом, начавшаяся осенью 1897 года. Мне был 21 год. Физически я чувствовал себя прекрасно. Помню, как в конце двадцативосьмимильного перехода с грузом через Чилкутский перевал, от берега Дайи к озеру Линдерман, я не только не отставал от индейцев, но даже не раз перегонял их. Переход от последней стоянки до озера составлял три мили. Я проделывал этот путь по четыре раза в день туда и обратно и каждый раз, направляясь к озеру, переносил на себе сто пятьдесят фунтов поклажи. Иначе говоря, я проделывал по ужаснейшей дороге двадцать четыре мили, из них двенадцать под тяжестью сто пятьдесят фунтов.

Да, я послал карьеру к черту и снова ступил на путь приключений, мечтая разбогатеть. И, конечно, на этом пути я встретил Ячменное Зерно. На этой дороге, как всегда, толпились мужественные рыцари, романтики, бродяги и искатели приключений, которые легко переносили голод, но не могли обойтись без виски. Виски шло с ними рядом, тогда как мука лежала нетронутая у края дороги, в ямах для хранения припасов.

По счастью, трое из нашей четверки не пили. Поэтому я выпивал довольно редко, лишь тогда, когда попадал в пьющую компанию. У меня среди припасов была и кварта виски, но я так и не откупорил ее во время пути. Лишь шесть месяцев спустя, когда мы стояли в уединенном лагере, я откупорил ее для доктора, которому нужно было оперировать больного без анестезии. Доктор и пациент осушили сообща мою бутылку, после чего началась операция.

Через год я вернулся в Калифорнию, чтобы оправиться от цинги, и узнал, что умер мой отец и что я, таким образом, остался главным и единственным кормильцем семьи. Если я скажу вам, что от Берингова моря до Британской Колумбии я ехал на пароходе кочегаром, а оттуда в Сан-Франциско палубным пассажиром, вы поймете, что я не привез с собой из Клондайка ничего, кроме цинги.

Времена были тяжелые. Трудно было найти какую-нибудь случайную работу. Я только и мог рассчитывать на что-либо подобное, ибо все еще не имел никакой специальности. Я не думал о карьере. С этим было покончено раз навсегда. Теперь на мне лежала забота о том, чтобы раздобыть пропитание для двух ртов, кроме своего, и сохранить кров над нашими головами. Да к тому же нужно было приобрести еще и зимнюю одежду, ибо моя годилась лишь для лета. Совершенно необходимо было немедленно найти какую-нибудь работу. Потом бы, немного передохнув, я мог бы, пожалуй, подумать и о будущем.

В тяжелые времена безработица прежде всего отражается на неквалифицированных рабочих. Я же ничего не умел, кроме прачечного и морского дела. Ответственность перед семьей мешала мне отправиться в море, а найти работу в прачечной не удавалось. Так я и сидел без работы. Я стал на учет в пяти конторах по найму. Я дал объявление в трех газетах и обошел всех своих немногочисленных знакомых, которые могли бы помочь мне найти работу. Но они или не могли, или не хотели сделать это.

Положение стало отчаянным. Я заложил часы, велосипед и макинтош, завещанный мне отцом, который очень им гордился. Этот макинтош был и остался единственным наследством, полученным мной за всю жизнь. Новый он стоил пятнадцать долларов, но оценщик дал за него всего два. Раз как-то ко мне явился один из моих бывших дружков по морской службе и притащил с собой костюм, завернутый в газетную бумагу. Он не мог толком объяснить мне, откуда у него этот костюм, но я и не настаивал на подробностях. Я сам хотел взять этот костюм, но совсем не для того, чтобы носить. Я отдал за него товарищу кучу старья, которое не брали в заклад и поэтому бесполезное для меня. Он распродал его по мелочам, выручив за него несколько долларов, а я заложил костюм за пять долларов ростовщику, и, насколько мне известно, он до сих пор там находится. Я никогда и не собирался выкупать его.

Однако я так и не находил себе работы, хотя несомненно должен был представлять собой ценность на рынке труда. Мне было двадцать два года, весил я сто шестьдесят пять фунтов без одежды, и каждый фунт мой был вполне годен для работы. Последние следы цинги исчезли благодаря лечению сырым картофелем. Не было места, в которое бы я не сунулся в поисках работы. Я пробовал стать натурщиком в мастерской живописи, но хорошо сложенных безработных парней оказалось чересчур много, и я не выдержал конкурса. Я отзывался на объявления престарелых инвалидов, искавших себе компаньонов, и стал было агентом по распространению швейных машин на комиссионных началах, без жалованья. Но бедняки не покупают швейных машин в тяжелые времена, так что пришлось отказаться от этой работы.

Конечно, наряду с такими легкомысленными затеями, я искал работу портового грузчика или хоть кого-нибудь, но зима надвигалась, и рабочая армия города с каждым днем росла благодаря притоку новых сил из деревни. Кроме того, я, который бесконечно блуждал по всем странам мира и царству разума, не был членом ни одного профсоюза.

Я брался за все, что подворачивалось, работал поденно и по часам, косил лужайки, подрезал изгороди, выбивал ковры. Я даже подготовился к экзамену для поступления на гражданскую службу в почтовое ведомство и сдал его лучше всех. Но, увы, вакансий не было, и мне опять нужно было ждать. В поисках места я занимался всем подряд, между прочим попробовал заработать десять долларов, описав путешествие, которое я совершил в открытой лодке вниз по Юкону, проделав 1900 миль за девятнадцать дней. Я понятия не имел о газетной работе, но твердо верил, что мне заплатят за мой рассказ.

Однако я так ничего и не получил. Самая большая газета Сан-Франциско, в которую я переслал по почте свою рукопись, не давала мне никакого ответа, но и не возвращала рассказа. Чем дольше она держала его, тем больше во мне крепла уверенность, что он принят.

Странно! Некоторые как бы рождаются счастливчиками, а на других счастье сваливается с неба. Меня же судьба подгоняла к счастью дубиной, и этой дубиной размахивала горькая необходимость.

Я давно уже отказался от мысли стать писателем и, принимаясь за рассказ, искренне стремился только к тому, чтобы заработать десять долларов. Это был предел моих желаний, ибо десять долларов помогли бы мне продержаться до тех пор, пока я получу постоянную работу. Если бы в то время открылась вакансия в почтовом ведомстве, какая бы это была для меня радость!

Но вакансия не открывалась, и постоянная работа не наклевывалась. Я продолжал заниматься чем попало и в то же время писал повесть для журнала «Друг молодежи». Я обработал и переписал ее на машинке за 7 дней. Мне кажется, из-за такой спешки мне и вернули ее.

Пока моя повесть путешествовала взад и вперед, я попробовал написать несколько маленьких рассказов. Один из них я продал за пять долларов «Ежемесячнику», а за другой «Черный кот» уплатил мне целых сорок долларов. «Ежемесячник» предложил мне по семь долларов пятьдесят центов за любой рассказ – уплата по напечатании. Я выкупил велосипед, часы и отцовский макинтош и взял напрокат пишущую машинку. Кроме того, я заплатил долги в нескольких лавках, открывших мне небольшой кредит. Один лавочник-португалец, помню, никогда не позволял моим счетам подниматься выше четырех долларов, а Гопкинса, другого торговца, ни за что нельзя было заставить перешагнуть через пять долларов.

Но тут-то как раз я получил из почтового ведомства приглашение явиться на службу. Оно поставило меня в чрезвычайно затруднительное положение. Шестьдесят пять долларов жалованья – постоянный ежемесячный заработок – были для меня почти непреодолимым искушением. Я не знал, на что решиться. И, кажется, никогда не смогу простить начальнику почтовой конторы Окленда его отношения ко мне. Я явился на приглашение и попробовал обратиться к нему как человек к человеку. Я откровенно объяснил ему свое положение.

– Выходит, – сказал я ему, – будто я могу зарабатывать литературным трудом. Дело хорошее, но не совсем верное.

Я попросил его пропустить в этот раз мою очередь, взяв на мое место следующего по списку кандидата, а когда откроется новая вакансия, сообщить мне…

Но он резко оборвал меня:

– Значит, вы не хотите занять это место?

– Напротив, хочу, – возразил я, – видите ли, если вы пропустите меня на этот раз…

– Если хотите получить это место, то поступайте сейчас, – холодно заявил он.

К счастью, холодная жестокость этого человека разозлила меня.

– Прекрасно, – сказал я, – я отказываюсь от места.

Глава XXVI

Таким образом я сжег свои корабли и погрузился в писательство. Боюсь, что я всегда был склонен к крайностям. Так и тут: с раннего утра до поздней ночи я не отрывался от своей работы, писал, переписывал на машинке, изучал теорию словесности и знакомился с жизнью известных писателей, чтобы узнать, каким путем они добились успеха. Из двадцати четырех часов я тратил на сон не больше пяти и работал остальные девятнадцать часов почти без передышки. Свет в моей комнате горел обычно до двух-трех часов утра, и это обстоятельство навело даже одну мою добродушную и немного романтически настроенную соседку на выводы в духе Шерлока Холмса. Никогда не встречая меня в течение дня, она заключила, что я картежник и что лампу в окне ставит моя мать, чтобы ее гуляка-сын находил по ночам дорогу домой. Главная трудность для начинающих писателей заключается в долгих периодах безденежья, когда издательские чеки перестают приходить, а все, что может быть заложено, уже давным-давно в ломбарде. Я довольно благополучно проходил зиму в своем летнем костюме, но зато, когда снова наступило лето и все денежные люди – издатели и редакторы – разъехались на отдых, а рукописи мирно почивали в конторах издательств до окончания каникул, я испытал самый долгий и тяжелый период нужды.

Тяжесть моего положения обострялась еще тем, что мне не с кем было посоветоваться. У меня не было ни одной знакомой души среди писателей или людей, когда-либо пробовавших писать. Я даже не знал ни одного репортера. Кроме того, я скоро обнаружил, что для успешной работы на новом поприще мне нужно забыть все, чему преподаватели и профессора литературы учили нас в высшей школе и в университете. Тогда это очень возмущало меня, но теперь мне все стало понятно. Профессора и преподаватели не могли предугадать в 1895 и 1896 году тех требований, которые будут предъявляться писателям через пять лет. Они были прекрасно осведомлены относительно всего, что касалось классиков, но американским издателям 1899 года все это было совершенно не нужно. Они желали чего-нибудь в современном духе и предлагали за это такие большие деньги, что преподаватели и профессора словесности несомненно распрощались бы со своей работой, если бы могли поставлять подобный материал.

Итак, я бился, уламывал мясника и лавочника, снова заложил часы, велосипед и отцовский макинтош и работал – работал без передышки, уделяя сну лишь короткие промежутки времени между занятиями. Многие критики упрекали меня в том, что один из моих литературных героев, Мартин Иден, слишком быстро стал образованным человеком. За три года я превратил его из простого матроса в известного писателя. Критики говорят, что это невозможно. Однако Мартин Иден – это я сам. К концу трех лет напряженной работы, – из которых два пошли на среднюю школу и университет, один – на литературную работу, а все три были заполнены самыми интенсивными занятиями, – я печатал уже рассказы в таких журналах, как «Атлантический ежемесячник», правил корректуры своей первой книги, помещал статьи по социологии в «Космополитен» и «Мак-Клюре», отклонил сделанное мне по телеграфу из Нью-Йорка предложение стать соредактором журнала и готовился жениться.

Теперь я хочу остановиться на этой тяжелой подготовительной работе, особенно на последнем ее годе, когда я изучал свое писательское ремесло. И в этом году, отдавая мало времени сну и напрягая свой мозг до последних пределов, я не пил и не чувствовал к выпивке ни малейшей тяги. Алкоголь просто не существовал для меня. По временам я страдал от сильного перенапряжения мозга, но алкоголь никогда не представлялся мне лекарством, которое принесло бы желанное облегчение. Небеса! Чеки издателей и извещение о том, что вещь моя одобрена, – вот единственное лекарство, которого я жаждал. Тонкие конверты от издателя среди утренней почты возбуждали меня больше, чем полдюжины коктейлей. А если в конверте к тому же еще появлялся чек на приличную сумму, то подобное событие просто опьяняло меня.

В этот период своей жизни я вообще не имел представления о том, что такое коктейль. Когда вышла моя первая книга, несколько друзей по Аляске, членов Богемского клуба в Сан-Франциско, устроили в мою честь обед в клубе. После обеда мы погрузились в чудеснейшие кожаные кресла и начали заказывать напитки. Мне никогда не приходилось слышать до тех пор такого перечня вин и водок. Я не знал, что это за штука ликер, и не понимал, что «шотландка» значит попросту виски. Мне были знакомы только напитки, доступные беднякам, распиваемые в кабачках пограничных и портовых городов, – дешевое пиво и самое дешевое виски, которое называется просто виски, а не как-нибудь иначе. Я был в полном смущении, не зная, на чем остановиться, и лакей чуть не упал в обморок, когда я приказал подать себе в виде послеобеденного напитка красное вино.

Глава XXVII

По мере того как росли мои успехи на литературном поприще, условия моей жизни улучшались и горизонт расширялся. Я заставлял себя обязательно писать и перепечатывать на машинке тысячу слов в день, не исключая воскресений и праздников. Кроме того, я по-прежнему продолжал усиленно заниматься, хотя и не так напряженно, как прежде. Теперь я разрешал себе спать пять с половиной часов в сутки, – я прибавил еще полчаса. Материальный успех давал мне возможность уделять больше времени физическим упражнениям. Я стал больше кататься на велосипеде, главным образом потому, что он уже не находился постоянно в ломбарде. Я боксировал, фехтовал, ходил на руках, занимался прыжками в высоту и длину, стрелял в цель, метал диск и плавал. И я убедился, что физическая работа требует больше сна, чем умственная. Были ночи, когда физическое утомление заставляло меня проспать шесть часов, а иногда, в случае особенно сильной усталости, и все семь. Однако подобным оргиям сна я предавался не часто. Мне нужно было еще столько узнать, так много сделать, что, проспав семь часов, я начинал злиться на себя и неизменно от всего сердца благословлял человека, изобретшего будильник.

При этом я, как и прежде, не чувствовал никакого влечения к алкоголю. Во мне было еще слишком много чудесной веры, я жил в слишком приподнятом настроении. Я был социалистом, стремился избавить человечество от всех зол, и алкоголь не мог вызвать и тени того восторженного подъема, который давали мне мои идеалы. Мой голос, подкрепленный литературными успехами, казалось, приобрел еще больше веса. По крайней мере, писательская слава собирала мне более многочисленную аудиторию, чем моя репутация оратора. Я стал получать приглашения от клубов и всевозможных организаций с просьбой публично изложить свои идеи. Я боролся за правое дело, продолжал учиться и писать, и вся эта работа целиком поглощала меня.

До этого времени у меня был лишь очень ограниченный круг знакомых, но теперь я стал понемногу бывать в обществе. Меня часто приглашали в гости, особенно на обеды, где я знакомился с множеством людей, материально более обеспеченных, чем я. И многие из них пили. Они пили не только в гостях, но также у себя дома и угощали меня, когда я приходил к ним. Ни одного из них при этом нельзя было бы назвать алкоголиком: они пили умеренно, и я следовал их примеру как их гость и приятель. Я не стремился пить, не испытывал к вину никакого влечения.

Теперь у меня был свой дом. Когда человека приглашают в гости, он, естественно, должен принимать и у себя. Это один из признаков моего улучшившегося благосостояния. Поскольку в гостях меня всегда угощали вином, то мне не оставалось ничего другого, как угощать своих друзей тем же. Поэтому я завел у себя запас пива, виски и красного вина, который с того времени уже не переводился в моем доме.

И тем не менее, в течение всего этого периода я не испытывал ни малейшего влечения к алкоголю. Я пил, когда пили другие, за компанию, и так как мне было безразлично, что пить, я подражал другим. Если все пили виски, пил виски и я; если все пили пиво, я тоже пил пиво. А когда в доме не было гостей, я не брал в рот ничего хмельного. В моем кабинете всегда стоял графин виски, но я месяцами, а то и годами не испытывал желания выпить в одиночестве.

Обедая в гостях, я с удовольствием ловил ласковый, приветливый блеск предобеденного коктейля, он казался мне очень приятным и заманчивым. Однако высокое напряжение жизненной энергии и душевный подъем, не покидавший меня, давали мне возможность прекрасно обходиться и без него, так что у себя дома, когда садился за стол один, никогда не считал нужным выпить перед обедом коктейль.

С другой стороны, я помню одного очень интересного человека, постарше меня, который часто заходил ко мне побеседовать. Он любил виски, и мы часто, бывало, просиживали с ним целые дни, опрокидывая рюмку за рюмкой, пока оба не начинали чувствовать на себе действие алкоголя. Но почему же я делал это? Не знаю, должно быть, под влиянием старой привычки и по примеру прежних дней и ночей, когда я подростком сидел со стаканом в руке среди пьющих.

Кроме того, я больше не боялся Ячменного Зерна. Я находился в той чрезвычайно опасной стадии сближения с ним, когда человек склонен считать себя его господином. Это убеждение находило себе подтверждение в том, что я сумел отказаться от вина в долгие годы труда и учения. Я мог по желанию пить или отказываться, или пить не напиваясь, а главное – я ясно сознавал, что не чувствую склонности к вину. В этот период я пил исключительно по той же причине, по которой напился в свое время с гарпунщиком Скотти и устричными пиратами. Так поступали мужчины, перед которыми я тоже желал показать себя мужчиной. Все эти блестящие люди – искатели приключений в области интеллекта – пили. Прекрасно. Почему же мне не пить вместе с ними? Ведь я был так уверен, что мне нечего опасаться алкоголя.

Так продолжалось несколько лет. Иногда я порядком выпивал, но такие случаи были редки. Они нарушали мою работу, а я этого не хотел. Я помню, как провел несколько месяцев в Лондонском Ист-Энде, работая над своей книгой. Мне приходилось большей частью вращаться там среди худших подонков низших классов, причем я несколько раз напивался и очень злился на себя за это, ибо алкоголь нарушал ход моей работы. Однако и тут я поддался хмелю лишь потому, что, вступив на путь приключений, не мог избежать встречи с ним.

Бывали и такие случаи, когда я, полагаясь на свое долгое знакомство и близость с Ячменным Зерном, принимал участие в пьяных состязаниях с другими мужчинами. Конечно, это случалось лишь на пути приключений в различных частях земного шара и вызывалось только моим самолюбием. Какие странные формы принимает иногда самолюбие – оно заставляет человека пить лишь для того, чтобы показать другим, какая у него крепкая голова. Однако это странное самолюбие существует не только в теории, оно – непреложный факт.

Как-то раз, например, кучка молодых революционеров пригласила меня в качестве почетного гостя на «кружку пива». Это единственная заправская попойка, на которой я вообще когда-либо присутствовал. Принимая приглашение, я не понял истинной сути дела. Я воображал, что услышу пылкие и возбужденные речи, хотя некоторые при этом, пожалуй, и выпьют лишнего. Однако оказалось, что такие пирушки являются любимым развлечением пылких юношей, которые разгоняют будничную тоску, спаивая таким образом уважаемых людей. Как я узнал потом, в прошлый раз у них присутствовал также почетный гость – талантливый молодой радикал, не искушенный в пьянстве, и они напоили его до положения риз.

Очутившись среди них, я понял, в чем дело, и почувствовал, как нелепая мужская гордость закипает во мне. Уж и покажу я этим молокососам! Увидят, небось, кто из нас выносливее и крепче, у кого сильнее воля и характер, желудок и голова, кто способен дойти до свинского состояния и не подать виду. И этакие желторотые птенцы воображают перепить меня!

Это, видите ли, было испытание на выносливость, а ни один мужчина не согласится признать себя слабее других. Тьфу – пиво! Я успел за это время привыкнуть к более дорогим напиткам и уже много лет не прикасался к пиву. Но в свое время я распивал его с настоящими мужчинами и поэтому был уверен, что сумею показать кое-что этим щенкам. Попойка началась, причем мне пришлось состязаться с наиболее сильными из них. Некоторым участникам разрешалось выходить из состязания, но только не почетному гостю.

И все суровые ночи, проведенные мною без сна, все книги, которые я прочел, вся мудрость, которую я впитал в себя, – все померкло, отступило перед обезьяной и тигром, поднявшимися во мне из пропасти моего атавизма и разжигавшими в душе похотливое желание превзойти других скотов.

Когда пирушка кончилась, я все еще держался на ногах, ходил прямо и не шатался, чего никак нельзя было сказать о ком-либо из моих хозяев. Я вспоминаю, как один из них, остановившись на углу улицы, обливаясь с досады слезами, жаловался на то, что я трезв. Он и представить себе не мог, ценой какого железного усилия (возможного лишь благодаря долгой тренировке) я удерживал сознание в своем плавающем мозгу, сохранял власть над мускулами и речью, не позволял своему голосу ломаться и ослабевать и продолжал последовательно и логично мыслить. При этом я ухитрялся еще посмеиваться над ними. Не я вышел дураком из этого состязания. Я гордился своей победой. Черт побери, я и сейчас еще горжусь ею! Так уж странно устроен человек.

Но на следующее утро я не написал положенной тысячи слов. Я чувствовал себя больным, отравленным и весь день не находил себе места. Мне предстояло прочесть публичную лекцию, я прочел ее и уверен, что она была не лучше моего самочувствия. Некоторые из моих вчерашних хозяев явились на лекцию и уселись в передних рядах, очевидно, с целью подметить во мне следы прошедшей ночи. Не знаю, что удалось заметить им, но я по некоторым признакам убедился, что они чувствуют себя не лучше моего, и нашел в этом известное утешение.

– Никогда больше! – клялся я.

И действительно, с тех пор никому не удавалось вовлечь меня в подобное состязание. Это было последнее, в котором я принимал участие. О, мне приходилось пить и после этого, но я пил благоразумнее, умереннее, без всякого соревнования. Вот таким-то образом опытные пьяницы приобретают еще больше опыта.

Приведу еще один пример, подтверждающий, что в этот период своей жизни я пил только ради компании. Я плыл через Атлантический океан на «Титанике». С самого начала путешествия я подружился с одним англичанином, специалистом по проводке кабелей, и молодым испанцем, членом какой-то пароходной фирмы. Они пили только «лошадиную шею» – безалкогольный сладкий холодный напиток с яблочной или апельсинной коркой, который подавался в высоких бокалах. И в течение всего пути я пил только «лошадиную шею». С другой стороны, если бы оказалось, что мои товарищи предпочитают виски, я стал бы пить с ними виски. Не следует заключать из этого, что я был слабохарактерным человеком. Просто мне было безразлично, что пить, никаких соображений нравственного характера в этом отношении у меня не было. Молодость делала меня сильным, я не испытывал никакого страха перед Ячменным Зерном и считал, что легко могу отказаться от него, как только захочу.