Текст книги "Джон Ячменное Зерно. Рассказы разных лет (сборник)"

Глава XXVIII

Я не был еще готов к тому, чтобы принять дружбу Ячменного Зерна. Чем старше я становился, тем больше рос мой успех, выше становились заработки и мир все шире и заманчивее раскрывался передо мной. Ячменное Зерно начинал играть все большую роль в моей жизни. Но наше общение ограничивалось пока лишь шапочным знакомством. Я пил только для того, чтобы поддержать компанию, а в одиночестве никогда не прикасался к спиртным напиткам. Иногда я напивался, но считал подобные опьянения лишь данью, к тому же довольно легкой, которую я был обязан платить обществу.

В то время я был еще настолько далек от Ячменного Зерна, что даже в периоды отчаяния, иногда овладевавшего мной, не обращался к нему за помощью. У меня бывали тогда большие неприятности, житейские и сердечные, которые сами по себе не имеют отношения к этому рассказу, но в связи с ними я переживал душевные бури, непосредственно связанные с историей моих отношений с Ячменным Зерном.

Мое положение было не совсем обычным. Я слишком горячо отдавался позитивистской науке и слишком долго был позитивистом. В пылу юности я допустил обычную ошибку: принялся чересчур ретиво искать правду. Я сорвал с нее все покровы и в ужасе отступил перед ее страшным ликом. Все это кончилось тем, что я потерял свою прекрасную веру почти во все, кроме человечества, вернее – той части его, которая действительно одарена необычайной силой.

Такие длительные припадки пессимизма слишком хорошо знакомы большинству людей, чтобы о них стоило распространяться. Достаточно сказать, что я переносил свою болезнь очень тяжело. Я думал о самоубийстве с хладнокровием греческого философа и жалел лишь о том, что столько близких зависят от меня, нуждаясь в пище и крове, которые я им обеспечивал. Однако это были всего лишь нравственные соображения. Спасла же меня единственная уцелевшая вера – вера в народ.

Все то, ради чего я просиживал бессонные ночи и за что боролся, изменило мне. Успех – я презирал его. Слава – это был остывший пепел. Общество – мужчины и женщины, стоящие над отребьями порта и бака, – оказалось потрясающе убогим в умственном отношении. Женская любовь стоила не больше всего остального. Деньги – но ведь я же не мог спать больше чем в одной постели. А зачем мне доход, превышающий стоимость ста бифштексов в день, если я мог съесть всего-навсего один? Искусство, культура – перед лицом железных фактов биологии они казались мне смешными, а их служители еще того потешнее.

Все это говорит о том, как сильно я был болен. Я – прирожденный боец, и все, за что я бился до тех пор, оказалось вдруг пустым бредом. Оставался народ. Борьба моя была кончена, но я все же видел перед собой еще одно знамя, за которое стоило ринуться в бой, – народ!

Но пока я, дойдя до предела мучений, опустившись на дно отчаяния, блуждал в долине мрака, нащупывая последнюю нить, способную привязать меня к жизни, я оставался глух к призывам Ячменного Зерна. В моем сознании ни разу не мелькнула мысль о том, что алкоголь принесет мне облегчение, что он своей ложью даст мне силы жить. Я видел перед собой только один выход – револьвер, вечный мрак, в который погрузит меня пуля. В доме у меня хранилось сколько угодно виски для гостей. Я ни разу не прикоснулся к вину. Я боялся своего револьвера, особенно в тот период, когда мое сознание и воля мучительно вынашивали в себе лучезарный образ народа. В то время я испытывал такое непреодолимое желание умереть, что боялся, как бы не покончить с собой во сне. Я отдал друзьям свой револьвер и попросил их запрятать его так, чтобы, подчиняясь бессознательному влечению, я не нашел бы его.

Но народ спас меня. Народ снова приковал меня к жизни. Оставалось еще нечто, достойное борьбы, стоившее ее. Я отбросил всякое благоразумие и с еще большим пылом ринулся в бой за социализм. Я смеялся над предостережениями издателей, источников моих ста бифштексов в день, и проявлял жестокое равнодушие к чувствам инакомыслящих – тех, кого оскорблял, и как грубо оскорблял в пылу сражения! Более умеренные радикалы обвиняли меня в том, что я своей отчаянной и губительной страстностью, своей крайней революционностью задержал развитие социалистического движения в Соединенных Штатах на пять лет. Между прочим, я позволю себе заметить теперь, после стольких лет, что, по моему глубокому убеждению, я ускорил развитие социализма в своей стране – по меньшей мере на пять минут!

Только народу, а отнюдь не Ячменному Зерну, я обязан тем, что победил свою тяжелую болезнь; а в период выздоровления я узнал любовь женщины, которая окончательно залечила мои раны и развеяла мой пессимизм на много долгих дней, пока Ячменное Зерно не разбудил его снова. Но в этот период я уже не так ревностно искал правду и не стремился больше сорвать с нее последние покровы, хотя, казалось, и сжимал их подчас в своей руке. Я не желал снова заглянуть в лицо обнаженной истине, я подавлял в себе желание видеть его во второй раз. И самое воспоминание о том, что я увидел в тот первый единственный раз, я решительно изгнал из памяти.

Я был очень счастлив. Мне жилось хорошо. Я находил радость в ничтожных мелочах и старался не принимать всерьез значительных событий. Я все еще читал книги, но уже без прежнего увлечения. Я и теперь читаю их, но никогда уже не вернется ко мне тот прежний восторг юношеской страсти, с которым я откликался на таинственный голос, призывавший меня разрешить загадку бытия и надзвездных пространств.

Итак, я хотел сказать в этой главе следующее: из тяжелой болезни, которая в свое время может поразить каждого из нас, я вышел без помощи Ячменного Зерна. Любовь, социализм, народ – здоровые идеалы человеческого духа вылечили и спасли меня. Мне кажется, что если когда-либо существовал человек, лишенный от природы всякой склонности к алкоголю, то это именно я. И однако… Но пусть следующие главы расскажут остальное. Из них читатель узнает, какой ценой я заплатил за четверть века общения с чересчур доступным Джоном Ячменное Зерно.

Глава XXIX

Оправившись от своей тяжелой болезни, я по-прежнему продолжал пить исключительно в компании. Я пил только тогда, когда пили другие. Но незаметно во мне стала определяться и расти потребность в алкоголе. Это не было, однако, физической потребностью моего организма. Я продолжал заниматься боксом, плавал, носился под парусами, ездил верхом, жил здоровой жизнью на лоне природы и своим цветущим состоянием привел в изумление врачей, дававших мне заключение о состоянии здоровья при страховании жизни. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этой потребности в алкоголе коренилась в моем мозгу, нервах, в желании во что бы то ни стало испытать душевный подъем. Как объяснить это?

Дело обстояло приблизительно так. Физиологически, с точки зрения вкуса и желудка, алкоголь был мне противен. Он нравился мне не больше, чем пиво в пятилетнем возрасте и красное вино в семилетнем. Работая или занимаясь в одиночестве, я не чувствовал никакой нужды в том, чтобы выпить. Но не то я стал более зрелым, не то умнее (пожалуй, то и другое вместе, а может быть, просто постарел), – не знаю, в чем тут было дело, – только, находясь в обществе, я перестал испытывать от этого удовлетворение и возбуждение. Шутки и забавы, которые прежде развлекали меня, утратили теперь всякий интерес, а пустая, глупая болтовня женщин и напыщенные самоуверенные речи ничтожных тупых мужчин причиняли мне настоящие мучения. Это дань, которую приходится платить за избыточные знания (или за собственную глупость). В данном случае неважно, в чем заключалась причина этого явления, ибо само оно было непреложным фактом. Общение с людьми перестало радовать меня и придавать душевные силы.

Быть может, это происходило оттого, что я слишком высоко парил в облаках, быть может – оттого, что чего-то не увидел. Трудно сказать. Знаю только одно, что я отнюдь не страдал истерией и не был переутомлен. Мой пульс бился вполне нормально, сердце поразило врачей страхового общества своим превосходным состоянием, а легкие просто привели их в экстаз. Я, как и прежде, ежедневно писал свою тысячу слов и с пунктуальной точностью выполнял все житейские обязанности, выпадавшие на мою долю. Я был вполне доволен, весел, спал, как младенец. Но…

Стоило мне попасть в общество, как я тотчас же начинал испытывать тоску, от которой внутренне обливался слезами. Я совершенно лишился способности смеяться вместе со всеми или насмехаться над глупыми рассуждениями тех, кого я считал глубокомысленными дураками; я лишился способности балагурить, как балагурил, бывало, прежде, или принимать участие в глупой болтовне женщин, которые под внешней наивностью и мягкостью скрывают всю прямолинейность и непримиримость своих праматерей – самок обезьян.

При этом, клянусь, я не был пессимистом. Мне все просто надоело. Я слишком часто наблюдал одни и те же сцены, слишком часто слышал одни и те же песни и шутки. Мне было чересчур хорошо известно состояние кассы этого театра, и я так хорошо знал каждое колесо закулисных машин, что никакая бутафория, смех и песни не могли заглушить в моих ушах их скрип.

Никогда не следует ходить за кулисы, ибо там вы рискуете увидеть, как ваш кумир – божественный тенор бьет свою жену. Я пренебрег этими правилами и теперь расплачивался за это; а быть может, я попросту был глуп. Впрочем, причина тут не играет роли. Важен самый факт, а факт заключался в том, что общение с людьми превратилось для меня в мучительную и тяжелую обязанность. Однако я должен сказать, что в редких, чрезвычайно редких случаях мне попадались избранные души или наивные, вроде меня самого, и я с ними проводил восхитительные часы в мечтах, этом раю глупцов. Такой избранной душой – или наивным человеком – была моя жена. Она никогда не докучала мне и всегда являлась для меня источником неистощимого удивления и восторга. Но я не мог проводить все свое время исключительно в ее обществе. Да к тому же было бы и несправедливо и неумно заставлять ее вечно сидеть со мной вдвоем. Кроме того, я был автором целого ряда книг, пользовавшихся успехом, а общество требует, чтобы писатель уделял ему некоторую часть своего досуга. Да и вообще всякому нормальному человеку необходимо для себя самого и для дела общаться с людьми.

Теперь мы подходим к сути вопроса. Как быть человеку, который должен участвовать в жизни общества, несмотря на то что интерес к ней уже пропал? Ответ – звать Джона Ячменное Зерно. Четверть века он терпеливо ожидал, чтобы я обратился к нему за помощью. Тысячи его уловок благодаря моему здоровью и удаче не достигали цели, но у него было припрятано про запас не мало фокусов. Я заметил, что один, два или несколько коктейлей делали меня веселее, терпимее к глупостям остальных глупцов. Один или несколько коктейлей, выпитых перед обедом, давали мне возможность искренне хохотать над тем, что давно уже утратило способность смешить меня. Коктейль был ударом хлыста, шпорой, пинком для моего утомленного ума и пресыщенного духа. Он вызывал у меня смех, подстегивал к песне и так взвинчивал меня, что я начинал смеяться, петь и с жаром болтать всякий вздор и пошлости, к вящему удовольствию посредственностей, вообще не представлявших себе ничего другого.

Без коктейля я был никуда не годным собеседником, но выпив, становился душой общества. Я достигал при помощи напитков искусственного возбуждения и потому пил до тех пор, пока не становился весел. Начало было так незаметно, что даже мне, давно знакомому с Ячменным Зерном, не приходило в голову, что это может далеко завести. Я начал ощущать потребность в музыке и вине и вскоре почувствовал необходимость уже в бешеной музыке и в огромном количестве вина.

Вот в это-то время я и заметил, что с нетерпением жду предобеденных коктейлей. Мне хотелось пить, и я отдавал себе в этом отчет. Помню, как, будучи военным корреспондентом на Дальнем Востоке, я испытывал неотразимое желание бывать в одной знакомой семье. Я не только принимал все приглашения на обед, но старался, помимо этого, попасть туда еще и среди дня. Правда, хозяйка была очаровательной женщиной, но не она так сильно привлекала меня в дом. Дело было в том, что она умела приготовлять самые замечательные коктейли во всем этом большом городе, где искусство приготовления смешанных напитков доведено среди иностранной колонии до высокой степени совершенства. Ни в клубах, ни в гостиницах, ни в других частных домах нельзя было найти подобных коктейлей. Ее коктейли были изысканны. Это были настоящие шедевры, дававшие минимум неприятных вкусовых ощущений и максимум подъема. Однако и тут я жаждал коктейлей только ради хорошего настроения, которое они вызывали. Покинув этот город, я несколько месяцев странствовал вместе с японской армией, проехав сотни миль рисовых полей и перевалив через горы, пока мы не вступили в Маньчжурию. И все это время я не прикасался к Ячменному Зерну. На спинах моих навьюченных лошадей можно было всегда найти несколько бутылок виски, однако я ни разу не откупорил ни одной из них. Конечно, если в мой лагерь попадал белый человек, я открывал бутылку, и мы, как полагается, распивали ее вместе. Ведь попади я в его лагерь, он несомненно сделал бы то же самое. Я возил с собой виски только для гостей и даже поставил весь этот расход в счет газеты, в которой работал.

Только оглядываясь назад, я могу проследить почти незаметный рост своей тяги к алкоголю. Я не замечал тогда неясных намеков, соломинок в вихре мелких происшествий, значение которых ускользало от меня.

Приведу один пример. В течение нескольких лет я каждую зиму совершал шести– или восьминедельное плавание по заливу Сан-Франциско. На моей комфортабельной и прочной яхте «Пена» имелась удобная каюта и плита, топившаяся углем. У меня был кореец-повар, и я часто приглашал с собой одного или двух друзей, чтобы разделить с ними прелесть плавания. При этом я непременно брал с собой и пишущую машинку, на которой ежедневно отстукивал свою тысячу слов. В тот раз, о котором я говорю, со мной поехали Клаудсли и Тодди. Тодди отправлялся со мной в первый раз. В предыдущие поездки Клаудсли всегда отдавал предпочтение пиву, поэтому, приглашая его, я всякий раз запасал на яхте пиво, которое мы и пили во время путешествия.

Правда, на этот раз дело обстояло иначе. Тодди получил свое прозвище за дьявольское искусство, с которым он приготовлял напиток с тем же названием[3]3
  Тодди – горячий пунш из виски, воды и сахара.


[Закрыть]. Поэтому я запас пару галлонов виски.

Во время путешествия мне пришлось купить еще немало галлонов, ибо мы с Клаудсли сильно пристрастились к обжигающему тодди, который был действительно восхитителен на вкус и вызывал необычайно приятное возбуждение.

Мне нравился тодди. Я старался проникнуть в секрет его приготовления. Мы пили в строго установленном порядке: один стакан перед завтраком, один перед обедом, один перед ужином и последний перед тем, как лечь спать. Мы никогда не напивались. Но я должен сказать, что четыре раза в день мы бывали очень веселы. Среди плавания Тодди вызвали по делу обратно в Сан-Франциско, и мы с Клаудсли позаботились о том, чтобы повар-кореец приготовлял для нас в положенное время тодди по рецепту нашего друга.

Но это продолжалось, только пока мы были на судне. Вернувшись домой, я больше не пил ни перед завтраком, ни перед сном. С тех пор я вообще никогда не пил горячего тодди, а со времени этого путешествия прошло уже много лет! Дело в том, что мне тодди нравился. Веселость после него казалась мне необычайно приятной. Это коварные апостолы Ячменного Зерна незаметно совершали свою опасную работу. Легкий зуд, который они вызывали, должен был со временем превратиться в беспрерывное, неутолимое желание. А я, проживший столько лет в тесном общении с Ячменным Зерном, ничего не подозревал, ни о чем не догадывался и смеялся над его неудачными попытками овладеть мной.

Глава XXX

Мое выздоровление отчасти выражалось в том, что я снова начал находить удовольствие в мелочах, в ничтожных пустяках, не имеющих отношения к книгам или проблемам бытия. Я стал увлекаться играми, забавами, плаванием, пусканием воздушного змея, возней с лошадьми и решением механических головоломок. В результате я почувствовал, что устал от города. В Лунной Долине, на ранчо, я нашел свой рай и окончательно отказался от городской жизни. В город меня влекли теперь лишь музыка, театр и турецкие бани.

Моя жизнь протекала превосходно. Я много работал, много занимался спортом и чувствовал себя очень счастливым. Из книг я начал отдавать предпочтение тем, в которых было больше вымысла и меньше действительности. Я занимался теперь несравненно меньше, чем раньше. Я по-прежнему интересовался основными проблемами существования, но относился к ним уже гораздо благоразумнее, помня, как я обжегся, пытаясь обнажить истину. В этом настроении таилась, пожалуй, капля лжи, капля притворства, но это были ложь и притворство человека, желающего жить.

Я сознательно закрывал глаза на то, что считал необузданным проявлением биологических законов. Я просто старался искоренить в себе скверную привычку, уничтожить вредное направление ума. Повторяю, я был очень счастлив. Беспристрастно и внимательно перебирая всю свою жизнь, я нахожу, что это был самый счастливый ее период.

Но надвигалось беспорядочное и бессмысленное, как мне кажется, время – время расплаты за долгое знакомство с Ячменным Зерном. На ранчо часто приезжали знакомые, остававшиеся на несколько дней погостить. Некоторые из них совсем не пили. Но тех, кто пил, полное отсутствие алкоголя на ранчо лишало привычных удовольствий. Я чувствовал, что нарушаю законы гостеприимства, заставляя их переносить это лишение, и поэтому завел винный погреб специально для гостей.

Я никогда не интересовался коктейлями настолько, чтобы познакомиться с их приготовлением. Поэтому я обратился к хозяину одного бара в Окленде с просьбой заготовлять их для меня оптом и пересылать морем на ранчо. Когда гостей не было, я совсем не пил. Но зато стал подмечать, что, закончив свою утреннюю работу, я с удовольствием вспоминаю о присутствии гостя, потому что оно служило мне предлогом выпить коктейль за компанию.

Тогда я был еще так мало отравлен алкоголем, что один коктейль вполне удовлетворял меня и поднимал мое настроение. Он озарял пламенем мой мозг и веселил меня, вызывая предвкушение восхитительного процесса еды. С другой стороны, мой желудок был настолько вынослив и сила моего сопротивления так велика, что этот единственный коктейль являлся только мерцанием пламени, легчайшим щекотанием. Однажды кто-то из моих друзей без стеснения, откровенно выразил желание выпить по второму коктейлю. Мы выпили. После второго бокала огонь, пробежавший по моим жилам, оказался заметно горячее; он дольше согревал, и смех звучал громче и сердечнее. Такие впечатления не забываются. Подчас я думаю, что начал пить именно оттого, что чувствовал себя чересчур счастливым.

Я помню, как однажды мы с Чармиан отправились на длительную прогулку верхом по горам. Мы отпустили на этот день прислугу и вернулись домой лишь поздно вечером, к веселому ужину, который нам предстояло самим разогреть себе. О, как чудесно было возиться вдвоем в кухне, пока наш ужин шипел на огне. Я лично был на верху блаженства: книги и высокие истины отошли куда-то далеко. Тело мое ликовало от избытка здоровья, и я чувствовал приятную усталость от долгой езды. День был великолепен. Ночь также. Со мной была любимая женщина, и мы с ней готовились пировать в веселом уединении. Забот у меня не было. Все счета были оплачены, а обильный приток денег не прекращался. Будущее все шире раскрывалось передо мной. В кухне жарились вкусные вещи, смех наш звучал звонко, а в желудке я ощущал приятное щемящее чувство голода.

Мне было так хорошо, что я вдруг ощутил в глубине своего сознания потребность почувствовать себя еще лучше. Я был так счастлив, что испытал необходимость стать еще счастливее. И я знал, как достичь этого. Недаром я был хорошо знаком с Ячменным Зерном. Несколько раз я отлучался из кухни, направляясь к бутылке с коктейлем, и всякий раз содержимое ее уменьшалось на одну добрую порцию. Результат был превосходен. Я не был навеселе, не был пьян, но напиток согрел меня. Я весь пылал, и мое счастье вознеслось выше пирамид. Как ни щедро осыпала меня жизнь своими дарами, я сумел умножить их. Это был великолепный момент – один из прекраснейших в моей жизни. Но мне пришлось расплатиться за него много лет спустя, как вы это скоро увидите. Такие моменты навсегда сохраняются в памяти, а человек по своей глупости воображает, что одинаковые причины всегда вызывают одинаковые результаты. На самом деле это не так, иначе тысячная трубка опиума давала бы такое же наслаждение, как первая, а один коктейль после года привычного пьянства оказывал бы такое же действие, как в первый раз.

Однажды перед обедом, закончив свои утренние занятия, я выпил коктейль один. С этого дня я ежедневно стал выпивать перед обедом коктейль, даже в те дни, когда гостей не было. Тут-то Ячменное Зерно и одолел меня. Я начал пить регулярно и в одиночестве и пил уже не для того, чтобы поддержать компанию и не из-за вкусового ощущения, а ради того действия, которое напиток производил на меня.

Меня тянуло выпить коктейль перед обедом. И мне никогда не приходило в голову, что было бы лучше воздержаться от этого. Мои средства позволяли подобную прихоть; я мог оплатить тысячу коктейлей, если бы пожелал. И что такое для меня один коктейль, ведь сколько раз в течение многих лет я совершенно безнаказанно поглощал неумеренное количество более крепких напитков.

Жизнь моя на ранчо протекала следующим образом. Каждое утро я с четырех или с пяти часов работал в постели с корректурами. В половине девятого я садился к столу. До девяти занимался корреспонденцией и делал заметки, а ровно в девять неизменно принимался за свое писание. К одиннадцати, иногда немного раньше или позднее, моя тысяча слов была готова. Еще полчаса на то, чтобы привести в порядок свой письменный стол, – и я был совершенно свободен до конца дня. Я ложился в гамак под деревьями, с полученной почтой и газетами. В половине первого я обедал, а днем плавал и катался верхом.

Однажды утром, перед тем как улечься в гамак, я выпил один коктейль. Это повторилось и в следующие дни, причем я, само собой разумеется, не пропускал и второго коктейля в половине первого, перед обедом. Вскоре я заметил, что еще утром, сидя за работой, я с нетерпением ожидаю этого коктейля.

Теперь я, по крайней мере, ясно сознавал, что хочу алкоголя. Ну и что из этого? Я нисколько не боялся Ячменного Зерна. Ведь я не со вчерашнего дня знаю его. Я умудрен опытом, благоразумен и никогда не доведу дела до крайности. Я знаю все опасности и капканы, которые Ячменное Зерно расставляет на пути своих жертв, и помню, как он уже пытался раз погубить меня. Но все это было позади, в далеком прошлом. Я больше никогда не напьюсь до бесчувствия, никогда не опьянею. Все, чего я хочу, – чтобы коктейль согрел и возбудил меня, чтобы он расшевелил во мне веселость, вызвал смех на губах и слегка подстегнул воображение. О, я чувствовал себя господином не только над самим собой, но и над Ячменным Зерном.