Текст книги "Джон Ячменное Зерно. Рассказы разных лет (сборник)"

Глава XXXI

Но одно и то же возбуждающее средство при частом употреблении перестает вызывать в человеческом организме прежнюю реакцию. Вскоре я заметил, что один коктейль уже совсем не производит на меня прежнего действия. После одного коктейля я ничего не ощущал: ни тепла, ни щекотания, ни смешливости. Теперь, чтобы вызвать желанный результат, требовалось уже два или три коктейля. А я во что бы то ни стало хотел добиться этого результата. Обычно в половине двенадцатого, прежде чем отправиться с почтой в гамак, я выпивал один коктейль, а через час, перед обедом, проглатывал другой. Но вскоре у меня установилась привычка вылезать из гамака на десять минут раньше, чтобы успеть выпить до обеда два коктейля. Это сделалось моей обычной порцией – три коктейля в часовой промежуток между окончанием работы и обедом. Таким образом, я приобрел две самых губительных привычки: пить регулярно и пить в одиночестве.

Я очень охотно пил в компании, но когда рядом никого не было, то пил и один. Вскоре я шагнул еще дальше. Если моим гостем бывал человек, пьющий умеренно, то я старался выпить два бокала, пока он выпивал один: один с ним вместе, другой без него, так, чтобы он не заметил. Этот второй бокал я пил украдкой. Хуже того, я начал пить один даже тогда, когда у меня в доме был гость – мужчина, товарищ, с которым можно было бы выпить вместе. Но Ячменное Зерно тут же подсказывал мне оправдание. Нехорошо благодаря излишку гостеприимства вводить гостя в соблазн, заставлять его напиваться. Он не привык много пить и опьянеет, если я уговорю его выпить вместе со мной. При такой постановке вопроса мне оставалось одно из двух: или пить украдкой этот второй бокал, или отказаться от того возбуждения, которое мой гость извлек уже из половинного количества алкоголя, необходимого для меня.

Я прошу читателя не забывать при чтении этого рассказа о развитии моей склонности к алкоголю, что я не глупец и не слабовольный человек. По общепринятым понятиям, я человек, преуспевший в жизни; успех этот, смею сказать, превосходит обычный успех среднего удачливого человека, и, чтобы добиться его, мне пришлось затратить немало энергии, ума и силы воли. При этом у меня крепкий организм, который легко переносит то, от чего более слабые умирали, как мухи. И тем не менее именно со мной и моим организмом приключилось то, что я описываю теперь. И я сам, и мое пьянство – непреложные факты. Мое пьянство – не теория, не отвлеченность, это нечто действительно имевшее место, и оно еще сильнее подчеркивает мощь Ячменного Зерна – этого варварства, которое мы все еще продолжаем сохранять, этого убийственного изобретения, этого пережитка далеких жестоких времен, которое собирает свою тяжелую дань с юношества, подрывая силы, подавляя высокий дух лучшей части человечества.

Но возвращаюсь к своему рассказу. Поплавав всласть в пруду, совершив великолепную прогулку верхом по горам или по Лунной Долине, я приходил в такое приподнятое и восторженное настроение, что немедленно ощущал в себе желание повысить его еще на пару градусов. Я знал, что одного коктейля перед ужином будет мало для этого; по меньшей мере два или три – вот что мне нужно. Я выпивал их. Почему бы нет? Ведь это была жизнь, а я всегда так нежно любил ее! Вскоре и вечерняя выпивка вошла в привычку.

Кроме того, я постоянно находил предлоги, чтобы выпить лишний коктейль. Иногда это была особенно приятная мне компания, иногда легкое раздражение, вызванное моим архитектором или вороватым каменщиком, работавшим на моей ферме; то смерть моей любимой лошади, наскочившей на изгородь из колючей проволоки, то приятные известия от моих издателей и редакторов. Значимость повода не играла никакой роли, как только желание выпить зарождалось во мне. Суть заключалась в том, что я жаждал алкоголя. После двух десятков лет общения с ним вопреки желанию я начал теперь желать его. И моя сила являлась источником моей слабости, ибо мне нужно было два, три, четыре бокала, чтобы достичь того результата, какой дает обычному человеку один.

Тем не менее, я твердо продолжал соблюдать одно правило: никогда не пить до тех пор, пока мой ежедневный урок в тысячу слов не будет выполнен. Когда же работа была закончена, коктейль как бы возводил за ней стену, служившую гранью между моей исполненной задачей и предстоящей частью дня, отданной развлечениям. Мои мысли больше не возвращались к работе до девяти часов следующего утра, когда я снова усаживался за свой письменный стол и принимался писать. Я очень ценил эту возможность забываться. При помощи Ячменного Зерна я сохранил таким образом свою энергию. Ячменное Зерно, думал я, не так уж чёрен, как его малюют. Он оказывает немало полезных услуг, и в данном случае дело обстоит именно так.

И я продолжал создавать произведения, дышащие здоровьем, цельностью и искренностью. В них нельзя было найти и тени пессимизма. Я познал дорогу к жизни за время своей длительной болезни. Я понимал, что иллюзии необходимы, и превозносил их. До сих пор мои произведения сохраняют тот же характер – они чисты, дышат энергией и оптимизмом, а все это рождает влечение к жизни. И критики неизменно уверяют меня, будто жизненная энергия так и бьет ключом из моей личности и будто я сам нахожусь во власти тех иллюзий, которые превозношу.

Раз уж я отклонился, позвольте мне задать здесь один вопрос, который я ставил себе десятки тысяч раз. Почему я пил? Какая была в этом необходимость? Ведь я был счастлив. Пил ли я потому, что был слишком счастлив? Я был силён. Пил ли я потому, что был слишком силён? Обладал ли я чересчур большим запасом жизненной энергии? Не знаю, почему я пил. Мне трудно дать на это определенный ответ, хотя кое-какие подозрения с каждым днем больше и больше укрепляются во мне. Я слишком долго поддерживал близкие отношения с Ячменным Зерном. Левша с помощью долгих упражнений может научиться нормально пользоваться правой рукой. Не превратился ли и я, не алкоголик по природе, в пьяницу благодаря упорно прививавшейся привычке?

Я был так счастлив. Оправившись от тяжелой болезни, я очутился в объятиях любимой женщины. Затрачивая меньше труда, я зарабатывал теперь все больше денег. Здоровье мое было превосходно, я спал, как младенец. Я продолжал писать книги, пользовавшиеся успехом, а на поприще политической борьбы противники мои смущенно отступали перед фактами, которыми жизнь ежедневно подтверждала правильность моих тезисов. Ни днем ни ночью я не испытывал горя, разочарования или сожаления. Я был постоянно счастлив. Жизнь была сплошным бесконечным гимном, и я досадовал даже на часы безмятежного сна, отнимавшие у меня радости, которые я испытал бы за это время, если бы бодрствовал. И все же я пил. Ячменное Зерно незаметно для меня подготовлял почву для новой болезни, которая была всецело плодом его рук.

Чем больше я пил, тем больше требовалось алкоголя для достижения прежних результатов. Приезжая из Лунной Долины в город, я часто обедал где-нибудь в гостях. Один коктейль, который обычно подавался перед обедом, не производил на меня решительно никакого впечатления. Он нисколько не возбуждал меня перед едой. Поэтому, отправляясь куда-нибудь в гости, я предварительно выпивал два-три коктейля, а если встречал приятелей, то и пять, и шесть, ибо несколько лишних коктейлей уже не играли для меня роли. Однажды я очень спешил, и мне некогда было дожидаться, пока приготовят несколько коктейлей. Блестящая идея осенила меня: я приказал буфетчику приготовить мне сразу двойной коктейль. С тех пор, торопясь куда-нибудь, я всегда заказывал двойной коктейль и таким образом сберегал время.

Одним из результатов этого регулярного употребления алкоголя в больших дозах явилась общая подавленность. Мой мозг и нервы, привыкнув к искусственному возбуждению, утратили способность возбуждаться без искусственного подстегивания. Я все меньше мог обходиться без алкоголя, общаясь с людьми. Прежде чем присоединиться к друзьям и почувствовать себя комфортно в компании, я должен был ощутить щелчок и ожог Ячменного Зерна, взлет фантазии, радостное озарение мозга, щекочущий смех, прикосновение и жало чертовщины, улыбку на ликах вещей.

Другим результатом было то, что Ячменное Зерно начал постепенно загонять меня в западню. Он вновь навлекал на меня мою долгую болезнь, подстрекал к тому, чтобы вновь взяться за преследование истины, сорвать с нее покровы и взглянуть ей прямо в лицо. Однако все это совершалось постепенно. Мои мысли незаметно ожесточались, но процесс этот двигался почти незаметно.

Подчас в моем мозгу зарождалась тревожная мысль: куда приведет меня систематическое злоупотребление алкоголем? Но Ячменное Зерно быстро успокаивал подобные мысли. «Пойдем-ка выпьем, и я объясню тебе все», говорит он обычно и добивается своего. Случай, который я приведу сейчас, очень характерен в этом отношении, и Ячменное Зерно никогда не упускал повода напомнить мне о нем.

Однажды я сделался жертвой несчастного случая, который потребовал очень болезненной операции. Как-то утром, приблизительно через неделю после операции, я лежал, слабый и измученный, на своей больничной койке. Здоровый загар на моем лице (поскольку его можно было разглядеть сквозь неровную отросшую бороду) превратился в болезненную желтизну. Около моей постели стоял доктор, собираясь уходить. Он неодобрительно посматривал на сигарету, которую я курил, и под конец заметил:

– Вам следовало бы бросить курение. Оно в конце концов непременно погубит вас. Взгляните на меня!

Я взглянул. Он был приблизительно моего возраста, широкоплечий, с высокой грудью, блестящими глазами и ярким здоровым румянцем на щеках. Трудно было представить себе лучший образчик здоровья и силы.

– Я тоже курил, – продолжал он. – Все больше сигары. Но потом бросил. И вот, видите…

Он говорил с некоторым самодовольством, которое находило себе опору в сознании собственного физического превосходства. А через месяц его не стало. И погубил его не несчастный случай, а полдюжины различных палочек с многоэтажными латинскими названиями, которые накинулись на него и уничтожили. У него случились какие-то необычайные, чрезвычайно мучительные осложнения, и этот великолепный образчик человечества за много дней до смерти начал кричать так, что его слышно было на целый квартал. И крики эти так и не умолкали до самой его кончины.

«Видишь, – говорил Ячменное Зерно. – Он заботился о себе, он даже отказался от курения, и вот что он получил за это. Стоило, а? От бацилл все равно не убережешься. Твой великолепный доктор принимал всевозможные меры, а все же не спасся от них. Когда бацилла скачет, нельзя знать, куда она угодит. Может быть, в тебя, а может быть, – в другого. Подумай только, как много он потерял. Не желаешь ли и ты отказаться от всего, что я могу тебе дать, а какая-нибудь бацилла в конце концов уничтожит тебя? Жизнь не знает справедливости. Это – лотерея. Но я надеваю улыбающуюся маску на жизнь и действительность. Улыбайся же и ты, смейся со мной вместе. В конце концов ты, разумеется, не уйдешь от судьбы, но пока смейся. Мир – мрачная темница. Я освещаю ее для тебя. Хорош, нечего сказать, свет, в котором случаются такие милые истории, как с твоим доктором. Остается одно – пить и забывать обо всем».

И я, конечно, выпивал рюмочку ради забвения, которое она приносила с собой. И каждый раз, как Ячменное Зерно напоминал мне об этом случае, я неизменно следовал его совету. Однако я пил разумно, с толком. Я выбирал вина только высшего качества. Я искал лишь подъема и забвения, избегая неприятных последствий, которые влечет за собой употребление дешевых сортов вин и опьянение. Замечу мимоходом, что такое разумное употребление алкоголя всегда доказывает, что человек прошел уже не малый путь с Ячменным Зерном.

Однако я по-прежнему продолжал твердо держаться одного правила: никогда не прикасаться к вину, прежде чем последнее слово моей ежедневной работы не будет написано. Иногда я освобождал себя от всяких занятий и в такие свободные дни разрешал себе пить когда угодно.

А люди, никогда не употреблявшие спиртных напитков, еще удивляются, как это можно втянуться в пьянство.

Глава XXXII

Когда мой «Снарк» вышел из Сан-Франциско, направляясь в далекое плавание, на борту его не было ничего спиртного, или, вернее, никто из нас не имел понятия о том, что на борту имеются спиртные напитки, присутствие которых мы обнаружили только много месяцев спустя. Это отсутствие алкоголя было хитростью, придуманной мною. Я хотел сыграть шутку с Ячменным Зерном. Это доказывает, что я все-таки слегка прислушивался к предупреждениям голоса разума.

Конечно, я старался замаскировать это перед самим собой и придумывал извинения для Ячменного Зерна. При этом я пытался найти даже научные основания. Я говорил себе, что буду пить только в портах. Во время плавания мой организм будет очищаться от алкоголя, зато на стоянках выпивка доставит мне больше удовольствия. Она станет сильнее возбуждать меня и резче подстёгивать.

Переход от Сан-Франциско до Гонолулу занял двадцать семь дней. После первого же дня на яхте мысль о вине совершенно перестала беспокоить меня. Я хочу подчеркнуть, насколько я не алкоголик по своей природе. Правда, иногда во время плавания, предвкушая прелесть завтраков и обедов на очаровательных верандах Гавайских островов (мне приходилось уже не раз бывать там раньше), я думал, конечно, и о напитках, которые мы будем при этом пить. Но, думая об этих напитках, я не испытывал никакого раздражения, никакой досады из-за длительности перехода. Я просто-напросто рисовал их себе как часть ожидавших нас веселых и приятных пиршеств.

Таким образом, я еще раз доказал себе, что являюсь в полной мере господином Ячменного Зерна. Я мог пить и отворачиваться от него по своему желанию. На основании этого опыта я решил пить и в будущем, как только этого захочу.

Мы провели около пяти месяцев на различных островах Гавайской группы. На берегу я пил, пожалуй, даже несколько больше, чем перед отъездом из Калифорнии. Вообще население Гавайи в среднем употребляет немного больше спиртных напитков, чем жители умеренных широт, точнее, широт, более удаленных от экватора. Гавайские же острова лежат в субтропической зоне. Чем больше я приближался к экватору, тем больше, оказывалось, люди пили, и тем больше пил с ними и я.

С Гавайских островов мы отправились на Маркизские. Мы шли туда шестьдесят дней, и за все это время ни разу не сходили на берег и не встретили ни одного парохода. Но в начале плавания кок, наводя порядок в камбузе, нашел клад. На самом дне глубокого ящика для припасов он обнаружил дюжину бутылок анжелики и мускателя. По всей вероятности, их доставили на судно с ранчо вместе с другими домашними консервами и банками варенья. Шесть месяцев в камбузе не прошли даром для густого сладкого вина – оно еще больше загустело, стало еще крепче.

Я попробовал. Восхитительно! И с тех пор ежедневно в двенадцать часов, закончив необходимые вычисления и определив положение судна, я выпивал полстаканчика вина. Оно давало удивительный эффект. Оно повышало настроение, и без того прекрасное море казалось мне еще более прекрасным. Каждое утро, потея над своей тысячей слов, я предвкушал удовольствие, которое получу в полдень от стаканчика.

Досадно было только то, что приходилось делиться вином с другими, а точно знать, сколько времени продлится плавание, никто не мог. Да и бутылок, к сожалению, оказалось всего двенадцать. И когда они кончились, я пожалел о каждой капле, перепавшей моим спутникам. Во мне пробудилась жажда, и я с нетерпением ждал Маркизских островов.

Когда я прибыл туда, я уже не владел собой. На Маркизских островах мы встретили несколько белых людей, множество болезненных туземцев и увидели великолепную природу. Здесь было огромное количество рома, вдоволь абсента, но ни капли виски или джина. Местный ром обжигает рот до такой степени, что сходит слизистая оболочка. Но я вообще всегда легко приспособляюсь к обстоятельствам и быстро привык к абсенту. Однако неприятность заключалась в том, что его приходилось пить в огромном количестве, иначе он не оказывал на меня никакого действия.

Покидая Маркизские острова, я обеспечил себя достаточным количеством абсента до Таити, а там раздобыл уже шотландского и американского виски, застраховавшись таким образом от «сухого» плавания. Однако я не хочу, чтобы читатель неправильно понял меня. На «Снарке» не было пьянства в общепринятом смысле.

Опытный и привычный пьющий доводит себя до легкого опьянения и проделывает это круглый год без всякого видимого вреда для себя. В наше время в Соединенных Штатах сотни и тысячи таких людей пьют в клубах, гостиницах и собственных домах. Они никогда не бывают пьяными, но в то же время очень редко бывают трезвыми, хотя большинство из них с негодованием отвергнет подобное обвинение. И все они искренно верят, как искренне верил и я, что они контролируют и себя, и Джона Ячменное Зерно.

Во время плавания я пил умеренно, но на берегу позволял себе больше. Моя потребность в алкоголе, казалось, возросла в тропиках. Это обычное явление, всем известно, что белые поглощают в тропиках очень большое количество алкоголя. Тропики – неподходящее место для белых людей. Их кожа недостаточно пигментирована, чтобы служить защитой от ослепительно-ярких белых солнечных лучей. Ультрафиолетовые и другие большой частоты и невидимые глазом лучи верхнего края спектра разъедают и разрушают их внешние покровы, точно так же, как икс-лучи разрушали ткани первых экспериментаторов, не знавших об опасности и не умевших защитить себя.

Характер белых людей в тропиках резко портится. Они делаются жестокими, безжалостными, совершают чудовищные злодеяния, мысль о которых никогда не закралась бы в их голову в привычном для себя умеренном климате. Они становятся нервными, раздражительными, безнравственными и при этом пьют, как никогда не пили раньше. Пьянство является одной из форм вырождения, которому подвергаются белые люди под влиянием продолжительного и сильного действия раскаленных солнечных лучей. При этом количество алкоголя, которое они поглощают, возрастает чисто механически. Белым людям не следует слишком долго задерживаться в тропиках. Там их подстерегает смерть, и пьянство лишь ускоряет встречу с ней. А они бессознательно способствуют этому, делая все, чтобы ускорить процесс разрушения.

Проведя на тропиках всего лишь пару лет, я заболел солнечной болезнью. Я много пил все это время, но не алкоголь стал причиной моей болезни и не он заставил нас прервать путешествие. Я был силён, как бык, и много месяцев боролся с солнечной болезнью, которая разрушала мои нервные ткани и разъедала кожу. На Новогебридских и Соломоновых островах, а также под тропическим солнцем, среди коралловых островов экватора, я работал за пятерых, несмотря на малярию и несколько других менее значительных болезней, вроде библейской серебристой проказы.

Вести судно через рифы, отмели, проливы, вдоль неизвестных берегов коралловых морей – само по себе дело нелегкое. Я же был единственным опытным моряком на борту. Мне не с кем было проверить свои наблюдения, не с кем посоветоваться в непроницаемой тьме, среди не занесенных на карту рифов и мелей. Я один отбывал все вахты, ибо на борту не было ни одного моряка, которому я мог бы доверить судно. Я был в одно и то же время и капитаном, и боцманом. Я выстаивал на вахте двадцать четыре часа в сутки и только урывками погружался в дремоту, когда это позволяли обстоятельства. В-третьих, я был еще и доктором, а докторские обязанности на «Снарке» были в ту пору тоже не шуткой. Решительно все на борту болели малярией, настоящей тропической малярией, которая может убить человека в три месяца. Кроме того, многие страдали жестокими язвами и чесоткой нгари-нгари, которая может довести человека до безумия. Наш японец-повар и в самом деле помешался от своих слишком многочисленных болезней. Один из моих полинезийских матросов чуть не умер от черной лихорадки. Да, работы была уйма: я давал лекарства, ухаживал, рвал зубы и помогал своим пациентам справляться с такими пустяками, как пищевое отравление.

В-четвертых, я был писателем. Я ежедневно потел над своей тысячью слов, исключая лишь те дни, когда припадок малярии выводил меня из строя или когда то же самое проделывали со «Снарком» утренние шквалы. В-пятых, я был еще путешественником, жадно стремившимся как можно больше увидеть и занести свои наблюдения в записную книжку. В-шестых, наконец, я был хозяином и владельцем судна, заходившего в отдаленные места, где посетители редки и привлекают к себе всеобщее внимание. Мне приходилось принимать у себя на яхте гостей, самому посещать плантаторов, промышленников, губернаторов, капитанов военных кораблей, курчавых царьков-людоедов и их премьер-министров, не всегда достаточно состоятельных, чтобы прикрыть свое тело ситцевой рубахой.

Конечно, я пил. Я пил со своими гостями и хозяевами. Кроме того, я пил и один. Работая за пятерых, я считал себя вправе выпить. Алкоголь очень хорошо влияет на тех, кто работает свыше сил. Я судил об этом по действию, которое он оказывал на мою маленькую команду. Поднимая якорь с глубины в сорок морских саженей, люди выбивались из сил и после получасовых усилий задыхались и дрожали всем телом. Хорошая порция рома быстро вливала в них новую силу. Дыхание их становилось спокойнее, вытерев рты, они снова охотно брались за работу. А когда нам пришлось накренить «Снарк» и между приступами лихорадки работать по шею в воде, я заметил, как неочищенный местный ром помогал делу.

Здесь мы опять сталкиваемся с новой чертой многоликого Джона Ячменное Зерно. Кажется, будто он дает вам что-то, не требуя ничего взамен. Там, где силы иссякли, он поднимает на ноги утомленного человека. На некоторое время мы ощущаем приток свежих сил. Я помню, как однажды мне пришлось восемь дней грузить уголь на океанский пароход. Работа была адская, и нас, грузчиков, поддерживали одним только виски. Мы все время работали полупьяными и без виски не справились бы с этой работой.

Сила, которую дает Джон Ячменное Зерно, настоящая. Она извлекается из тех же источников, что и всякая сила. Но за нее приходится расплачиваться, и с процентами. Станет ли, однако, измученный работой человек заглядывать так далеко? Он принимает это волшебное превращение сил за то, чем оно кажется, – за чудо. И немало переутомленных дельцов, людей умственного труда и чернорабочих, поддавшись заблуждению, становятся на путь, по которому Ячменное Зерно ведет их к смерти.