Текст книги "Письма из Лондона"

– Спасибо, дамы. Я вам признательна за то, что потратили на меня время.

Она пожала всем руки, погладила младенца по спинке, пожелала ему поскорее поправляться и направилась следом за Мэри, мистером Эллисом и полицейским.

Они попрощались с сержантом Харрисом, сели в машину, и мистер Эллис попросил водителя вернуться в центр города.

– Как, по-вашему, мисс Бьюканен, достаточно сделали фотографий? И вы, мисс Саттон? Достаточно набрали материала?

– Пожалуй. – Она посмотрела на часы – до отправки лондонского поезда оставалось еще девяносто минут. – У нас еще есть немного времени.

– Тогда давайте я вас двоих угощу ленчем. Неподалеку от вокзала есть неплохое место.

– Нам бы не хотелось и дальше отрывать вас от работы, – возразила Руби, остро чувствуя усталость бедняги. – Вас, наверное, ждут в газете.

– Я там теперь практически живу. Ничего – перебьются без меня еще часик.

– А как ваша жена? – спросила Мэри.

– Она в порядке, спасибо. И дети тоже. Отказывается уезжать из города, сколько бы я ни просил. Не хочет уезжать без меня.

– Вы живете где-то поблизости? – спросила Руби.

– К счастью, нет. Наш дом в Гарстоне. Это немного на юг отсюда. Так что пока бомбежек избежали, но я не настолько глуп, чтобы полагать, что так будет продолжаться вечно. Я только надеюсь, что смогу убедить Изабель уехать к моей сестре в Уэльс, если – то есть когда – налеты усилятся.

С Эллисом приятно было общаться, и Руби с удовольствием слушала его рассказы про молодого Кача, выпускника университета, зеленого, как трава, и дрожавшего как осиновый лист, стоило мистеру Эллису посмотреть в его сторону. Час спустя она благополучно забыла, что ела в этом заведении неподалеку от вокзала, но ее желудок наполнился, а нервы успокоились, а когда они поднялись, чтобы уходить, она почувствовала, что каким-то чудом вернулась в свое нормальное состояние.

Мистер Эллис был весьма любезен, он проводил их на вокзал, убедился, что поезд уходит по расписанию и они должны безопасно добраться до дома, пожал им руки и выслушал слова благодарности за помощь.

– Уверяю вас, мне все это доставило удовольствие. – Он помолчал, нахмурился. – Беда в том, что случившееся на Эдж-Хилл – только начало. Можете сколько угодно называть меня Кассандрой, но я убежден, что здесь, в Ливерпуле, немцы пока только играют с нами, как кошка с мышкой. Но когда они решат разбомбить порт, жизнь в городе станет гораздо, гораздо труднее.

– Вы считаете, что это только вопрос времени? – спросила Руби.

– Именно. Министерство не позволит вам опубликовать ни слова в таком духе – я просто говорю вам это, как один журналист другому. Британия живет благодаря тому, что прибывает через этот порт. Снаряжение, продукты, войска. Все, что нам может дать наша империя. Порт – жизненно важная артерия в буквальном смысле этого слова, и если они решат…

Он тяжелыми от усталости глазами обвел многолюдный зал вокзала, выражение отчаяния застыло на его вытянутом исхудавшем лице.

– Простите за пессимизм. Будь я каким-нибудь патриотом, я бы сказал вам что-нибудь более воодушевляющее. Может быть, напишете что-нибудь о жителях Ливерпуля, исполненных решимости и твердости духа? По крайней мере, это будет правдой.

Вокзальные часы отбили четверть часа – до отправления их поезда оставалось пять минут.

– Ну, поспешите, – напутствовал их Эллис. – И не забудьте как можно скорее испортить настроение Качу моими пророчествами. На следующей летучке, если успеете.

– Обещаю, – сказала Мэри.

Он повернулся к Руби, пожал ее протянутую руку:

– Удачи вам, мисс Саттон. До свидания, и удачи.

– 10 –

Рождество 1940

Руби не ожидала, что проведет канун Рождества в бомбоубежище, в окружении незнакомых людей. И еще она не ожидала, что ей это так понравится.

Рождество в этом году выпало на среду, все в «ПУ» проработали двадцать четвертого числа почти полдня. При таком графике они могли гулять в день Рождества и не очень отстать с подготовкой материалов. Перед тем как им разойтись, Кач угостил всех обедом в расположенной неподалеку закусочной, которая, судя по ее состоянию, в этом веке ни разу не проветривалась и не подметалась. Невзирая на неприглядный интерьер, еда оказалась хорошей, порции – большими, а в качестве основного блюда в этот день даже подавалась жареная индейка.

Кач достал бутылку красного вина, и они выпили за короля, за премьер-министра и, наконец, за отсутствующих друзей, а именно Нелл, которая встречалась с женихом, отпущенным на несколько драгоценных дней в отпуск, и Найджела, который объявил, что ненавидит Рождество и намерен провести вечер в «Рейгейте» с друзьями, совпадавшими с ним во взглядах.

Пока они ели, друзья Руби потчевали ее описаниями традиций и обычаев, соблюдавшихся в их семьях, и почти все, о чем они говорили, было для нее в новинку.

– Святочное полено – нет. Помандер – нет. Хлебная подлива – бррр. Определенно нет, – комментировала она. – Правда, я знала людей, которые оставляли чулки, чтобы Санта – рождественский дед – складывал туда подарки. Но я этого никогда не делала.

– А что ты делала на Рождество? – спросила Мэри.

Несколько секунд она размышляла, не сказать ли ей правду. Не описать ли им мрачные реалии Рождества в сиротском приюте.

Корзинки с благотворительными подарками, заполненные старой одеждой и игрушками, которые не нужны никому другому. Ежегодный подарок от епископа – воспитательные книги, которые не утешали, а нагоняли тоску. Понимание, что Санта-Клаус делает подарки только тем детям, которые живут в настоящих домах с настоящими родителями. Для нее стало облегчением, когда она узнала, что никакого Санты нет.

Но что это даст – только испортит всем настроение. Лучше уж опустить подробности, и пусть друзья наслаждаются едой.

– Когда я была маленькой? Ничего особенного, кроме похода в церковь. И еще – обычно у нас была индейка.

Но только в том случае, если кто-то щедрый дарил монахиням несколько птиц. В противном случае она и остальные дети такой роскоши не имели. В какой-то год у них была только каша и кормовая патока.

Посреди обеда Мэри наконец задала вопрос, который весь день крутился в голове Руби.

– А где Беннетт? Я думала, он появится сегодня.

– Понятия не имею, – сказал Кач. – Я надеялся, что он позвонит. Наверно, занят на работе. Поводов для беспокойства нет. Он вскоре объявится. Наверняка еще до того, как мы встретим новый, сорок первый год.

Лицо Мэри при этих словах просияло.

– Вот тебе еще одна традиция. Хогманай. Шотландцы празднуют в последний день года.

– Я пела «Доброе старое время». Эта песня – часть традиции? – спросила Руби.

– Да. Самое важное начинается после полуночи. Тогда в дом приходит ферстфутер[13]13
  Ферстфут(ер) (от англ. first-foot – «первая нога») – старинная новогодняя шотландская традиция, согласно которой первый человек, который переступит порог дома после наступления Нового года, считается вестником удачи в наступающем году. В идеале первым должен быть брюнет с подарком – куском угля или «черной булочкой» (фруктовым пирогом по-шотландски). Считается, что неудачу приносят женщина и светловолосый мужчина. На Хогманай поется и популярная песня на стихи Роберта Бернса «Добрые старые времена».


[Закрыть].

– Что за ферстфутер? Это что-то вроде танца?

– Нет-нет. Это первый человек, который заходит к тебе в дом в новом году после полуночи. Он приносит удачу в предстоящем году. Самую большую удачу приносит высокий, красивый брюнет. Беннетт идеально бы подошел.

– А как насчет меня? – грустно проговорил Кач. – Я не подойду?

– С твоими-то волосами песочного цвета? Ну уж нет. Блондины приносят неудачу. Нужен брюнет.

– И это все?

– Еще должен быть подарок. Моя бабушка всем другим подаркам предпочитала соль. Но подойдет и уголь – щепотка. Или виски – я не знаю ни одного человека, который воротил бы нос от бутылочки доброго шотландского виски.

Когда они закончили обедать, солнце уже зашло, но Руби не позволила Качу вызвать ей такси.

– Лунного света мне будет достаточно, чтобы добраться, и я знаю все бомбоубежища на пути до дома. Я буду в порядке.

Он явно сомневался, но она твердо стояла на своем, и он уступил.

– Ну что. Счастливого Рождества, Руби. Увидимся в четверг.

Она пожелала всем остальным счастливого Рождества и отправилась домой. Она знала наилучший маршрут – по широким улицам, куда попадает лунный свет, и хотя на путь до дома она тратила не меньше получаса, в отель она пришла еще до первого воя сирен.

Первый налет состоялся около одиннадцати, и хотя отбой дали меньше чем через час, она решила остаться в подвале. Во-первых, здесь было теплее, чем в ее комнате, и она достаточно хорошо знала некоторых других старых постояльцев, чтобы пожелать им счастливого Рождества и улыбнуться, пока они рассаживались на своих кушетках.

В убежище все обычно соблюдали своего рода комендантский час приблизительно после девяти – никаких разговоров, кроме как шепотом. И, уж конечно, никакой музыки или пения. Но эта ночь, безусловно, была другой, и когда человек в дальней от нее стороне подвала запел «Храни вас, джентльмены, бог», почти все присоединились к нему.

Руби сто лет не пела рождественских песен – с тех времен, когда была маленькой девочкой, но слова вдруг сами собой вспомнились, и она неожиданно поймала себя на том, что поет «Мы слышим ангелов на небесах», и «Услышал я на Рождество колокола», и «Тихая ночь» – она стала частью хора людей, почти не знавших друг друга, набившихся в этот сырой и довольно скверно пахнущий подвал. И это была самая прекрасная (не считая концерта в Национальной галерее) музыка, какую она слышала.

Во второй половине дня в воскресенье Руби с коллегами работали не покладая рук, чтобы наверстать упущенное в среду. Она мучила статью, посвященную нехватке косметики, и какой бы подход она ни выбирала, все казалось ей неуместным, и, когда Кач в шесть часов объявил конец рабочего дня, она с радостью отложила статью.

Она только-только выключила настольную лампу и накинула матерчатую покрышку на пишущую машинку, когда что-то заставило ее поднять взгляд. В дверях, опираясь на косяк, стоял Беннетт и смотрел на нее. Улыбался ей.

Она вдруг увидела, что у него синяк под глазом и глубокий порез на переносице.

– Что случилось? – спросила она.

– Опять этот треклятый мотоцикл, – ответил Кач, проходя мимо друга. – Он никогда ничему не учится.

Беннетт просто ухмыльнулся.

– Я проиграл схватку с веткой дерева, – сообщил он.

– Ну, видите? – сказал Кач.

– Я бы пригнулся, если бы знал, что она там.

– Вы в Лондон на некоторое время? – спросила она.

– На несколько дней. Нам давно уже пора посетить кафе «Победа». Если вы свободны, конечно.

– Это было бы здорово, – сказала она, остро осознавая, что ее коллеги, включая Кача, слушают и воображают нечто гораздо большее, чем простое дружеское общение. – Сейчас я соберусь.

Они пошли на восток по Ладгейт-Хилл, двигались медленно почти в полной темноте. Луны сегодня не было, ни малейшего намека хотя бы на тощенький серп серебристого света, и Руби казалось, что каждая неровность тротуара, каждый вывернутый булыжник словно магнитом притягивает носки ее туфель. Если бы не Беннетт, на руку которого она опиралась, она бы уже десяток раз упала.

– Хорошо отпраздновали Рождество? – спросила она, рассчитывая на отдушину какого-нибудь легкого разговора.

– Я бы не сказал. Я был один, к сожалению. А вы?

– В канун Рождества я ужинала с Качем, Мэри и еще коллегами, а ночь провела в убежище отеля. Мы пели рождественские песни.

– А в день Рождества куда-нибудь ходили?

– Нет, оставалась в отеле. Но я по этому поводу не переживала.

– Есть у вас какие-нибудь планы на Новый… – начал было спрашивать он, но концовку вопроса заглушил усиливающийся вой сирены воздушной тревоги. Секунду спустя до них донесся рев приближающихся самолетов.

– Черт побери, – выругался он. – Заранее не могли сообщить? Мы еще даже до бара «Темпл» не дошли.

– И что будем делать? На работе есть убежище.

– Отсюда ближе до станции метро у собора Святого Павла. Вы бежать можете в ваших туфлях? Да? Тогда держите меня за руку.

Они вдвоем побежали сквозь темноту, он тащил ее вперед, во всепоглощающую темноту. Они свернули налево, в сторону от кладбища, а потом петляли по узким пустым улочкам, ей совершенно незнакомым.

– Купол Святого Павла светится белизной, – сказал Беннетт. – В темную ночь он как маяк. Нужно убраться от него как можно дальше.

На крыши домов вокруг них сыпались зажигательные бомбы, а иногда, бессильно шипя и гудя, падали на мостовую.

– Они не взрываются, – предупредил Беннетт. – Не останавливаемся.

Они снова свернули налево, но на повороте каблук Руби попал в решетку люка, и она грохнулась на колени. Он без слов поднял ее, подхватил на руки и продолжил бег.

– Я в порядке, Беннетт. Можете поставить меня.

– Мы почти на месте. Потерпите, – сказал он. Его голос не выдал ни капли напряжения.

– Я тяжелая…

– Чепуха. Когда я служил в пехоте, мой рюкзак весил в два раза больше вас.

Он добежал, не останавливаясь, до входа в метро и опустил ее только на ступеньку эскалатора.

– Эскалатор, естественно, отключен. Черт бы их драл. Вы идти можете?

– Конечно. Идите впереди.

Они поспешили вниз по ступенькам эскалатора, сначала осторожно, потом все быстрее и быстрее навстречу манящим обещаниям света и убежищу, пока еще невидимому, пока еще спрятанному за углом. Платформа была переполнена, но Беннетт, который был значительно выше большинства собравшихся, нашел место, где можно встать. В самом конце, у стены, покрытой плиткой, за которой начинался туннель, там оказалось достаточно места для них двоих.

Толпа напирала, прижимая ее все ближе и ближе к Беннетту, и хотя Руби пыталась сохранять между ними какую-то приличную дистанцию, так или иначе вскоре ей пришлось бы выбирать между ним и любым из полудюжины незнакомых людей, напиравших на них с боков и сзади.

– Не стесняйтесь, – прошептал он ей в ухо, после чего легонько приблизил к себе. – Я буду вести себя наилучшим образом.

Ей было так хорошо, когда она прижалась к нему и позволила себе уронить голову на его грудь. Никогда за всю свою жизнь она не чувствовала себя так хорошо, и даже поцелуи, которые ей дарили немногие приятели, не давали такого ощущения счастья.

Она чуть не подскочила от испуга, когда затрещали зенитные орудия.

– Мы около вентиляционной шахты, – объяснил Беннетт, прошептав эти слова ей в ухо спокойным размеренным голосом. – Она усиливает звуки снаружи.

– Это было так… я просто испугалась, только и всего.

– Конечно. Так о чем мы с вами говорили? Я собирался спросить, что вы планируете на Новый год?

– Если откровенно, то ничего. А вы?

– То же самое. Я опять на какое-то время покидаю Лондон, иначе я бы пригласил вас куда-нибудь поесть. Чтобы компенсировать сегодняшнюю неудачу.

– Понимаю…

– Знаете, что нам нужно? Отвлечься. Найти какую-нибудь легкомысленную тему для разговора. Есть предложения?

– У меня куча идей, но среди них ни одной легкомысленной.

Как могла она думать о чем-то веселом, когда армада бомбардировщиков изо всех сил пыталась их уничтожить?

– Вы не хотите облегчить мое положение. Ну, хорошо… как насчет вашего любимого стихотворения?

– Моего любимого стихотворения? – Он спрашивал у нее такую нелепицу, что она чуть не рассмеялась.

– Вы мне называете ваше любимое стихотворение и читаете его, если можете. А потом я.

– У меня нет любимого, – призналась она. – Мы не изучали поэзию.

– Не изучали? Будь мне десять лет, я бы ужасно вам завидовал.

– Сомневаюсь, – сказала она и на сей раз не сдержала смешок.

– Это правда. Ужас моего детства – задание выучить стихотворение. Я должен был заучивать ярды и ярды стихов. И не только в школе. Мой отец истово верил, что детям нужно вбивать в голову всякую всячину.

– Бедняга вы. Помните что-нибудь?

– Господи, конечно. Они у меня в мозгу словно выжжены. Что вы бы хотели услышать первым?

– Вам вовсе не обязательно…

– Обязательно. Это часть игры. А как еще мы можем провести время? Поскольку наши социальные календари практически пусты…

– Отлично, – согласилась она. – Начинайте. Выберите что-нибудь.

– Хмм… давайте-ка начнем с Милтона.

 
Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может. Где б я ни был, все равно
Собой останусь, – в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал[14]14
  Перевод А. А. Штейнберга.


[Закрыть].
 

Он впился в Руби заинтересованным взглядом.

– Что скажете? Это из первой главы «Потерянного рая».

– Большой текст? – осторожно спросила она, вовсе не восхищенная теми строками, что услышала.

– Весь? Да он бесконечен. Я помню только отдельные куски из первой книги. Может быть, Шекспир? Вот сонет Девяносто седьмой:

 
Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг.
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг![15]15
  Перевод С. Я. Маршака.


[Закрыть]
 

Голос у него и в самом деле был прекрасный, низкий, гипнотизирующий, а выразительные интонации привели ее в такой восторг, что она едва не забыла, где они находятся. Она представила себе, как мог завораживать и пугать этот голос в зале суда.

Он дочитал сонет, прочел еще один, в котором говорилось, что любовь – это недуг и жажда, и этот недуг неизлечим, а потом, почти не сделав паузы, продекламировал «Оду осени» Китса, и она тут же решила, что это произведение, на ее вкус, лучше всего, а за ним последовало длинное стихотворение Вордсворта о нарциссах. Оно было таким теплым, а голос Беннетта – таким прекрасным, что спустя немного времени, когда взрывы стали реже, а запах дыма перестал быть удушающим, Руби показалось, что худшее позади, или по крайней мере подходит к концу.

– Вы учили в школе про испанскую армаду? – спросил он вдруг. – Нет? Эту историю так полировали и украшали, что в ней почти не осталось никакой правды, но она мне нравилась, когда я был мальчишкой.

Он рассказал ей о том, как испанцы во времена Елизаветы I хотели покорить Англию и как, когда приближение вражеского флота заметили и сообщили об этом сэру Фрэнсису Дрейку, тот прекратил игру в кегли и отплыл навстречу армаде.

– Уж слишком все красиво, чтобы быть правдой, – сказала Руби. – Будто кому-то захотелось превратить случившееся постфактум в такую воодушевляющую историю.

– Вы правы, – согласился он, – но эта выдумка говорит кое-что о том, как люди воспринимали этого человека. Вы только представьте себе, что они будут говорить о Черчилле пять столетий спустя.

– Дрейк – ваш любимый герой? Если бы вас попросили выбрать любимого исторического персонажа…

– Только одного? Думаю, я бы выбрал лорда Нельсона.

– Того, который стоит на вершине Трафальгарской колонны?

– Именно. Когда он вел наш флот на битву в 1805 году, он к тому времени уже потерял в прежних сражениях глаз и руку. Вы можете себе представить? И он перед боем надел свои полные адмиральские знаки отличия со всеми наградами, подставляя себя таким образом под пули французских снайперов. Я думаю, отчасти это тщеславный поступок, но главным образом так он представлял себе долг командующего – быть впереди.

– Он ведь выиграл то сражение, да? Я со школы помню что-то.

– Выиграл. Французский флот был почти полностью уничтожен, но Нельсон был ранен, пуля попала ему в позвоночник, и он умер спустя три часа. Чуть ли не последними его словами были: «Слава богу, я исполнил свой долг». Я проплакал несколько часов, когда прочел это в первый раз. Мне тогда было шесть или семь, и мой дядюшка подарил мне на день рождения детский справочник по истории.

– И как вы думаете, лорд Нельсон когда-нибудь боялся?

– Несомненно. По-настоящему смел тот человек, который понимает, что ему предстоит, и ему страшно до смерти, но он все же делает то, что должен – исполняет свой долг, как сказал Нельсон. У него была куча недостатков, но трусость в их число не входила.

Она хотела ответить ему, но усталость так одолевала ее, что она и прямо-то стояла с трудом. А поэтому она замерла в его объятиях, а спустя какое-то время обвила его талию руками и положила голову ему на грудь, а он не возразил и не отодвинулся.

А она очень устала. Она не могла уснуть под грохот рождественских бомбардировок. Та жуткая бессонница, которую приносят бомбежки, вошла у нее в привычку, и хотя она навострилась спать урывками днем, вполне могла уснуть на стуле, если уж совсем невмоготу, сейчас ей хотелось спокойного сна так, как голодному человеку может хотеться корочки хлеба.

Земля под ногами начала сотрясаться всерьез, по-настоящему вздыматься и дрожать, как это всегда бывает при землетрясениях, подумала она, а вонь дыма, кордита и еще бог знает чего, проникавшая через вентиляционные шахты, безмолвно свидетельствовала о пожарах, бушевавших над ними и вокруг. Даже бомбы стали падать с небес все ближе и ближе, и она уже затаила дыхание в дурном предчувствии.

– Я думала, что я смелее, – сказала она ему. Признание, сделанное на волоске от смерти.

В обычной обстановке он был серьезным человеком, но теперь ее слова по какой-то причине вызвали у него улыбку.

– А кто говорит об обратном? Кто может обвинить вас в трусости?

– Вы посмотрите на меня. Руки дрожат. Я вся дрожу. Я думала, что буду смелее, но я… я это не могу выносить. Просто не могу.

– Можете. И вынесете. Вы – не единственная, кто боится. Мы все боимся.

Крещендо взрывов достигло душераздирающего пика, и сотни людей вдоль платформы замерли в ожидании. Они старались держать себя в руках и молились, чтобы вот эта, следующая бомба, упала где-нибудь в другом месте. Не здесь. Не сегодня. Не сейчас.

– Мне так страшно, – призналась она сквозь сжатые зубы.

– Я знаю.

– Но вы меня не бросите, ведь не бросите?

– Нет. Что бы ни случилось, я вас не брошу.

Она прижал ее к себе, успокаивая ее своей тихой силой все те долгие часы, что длилась бомбежка. Умом она понимала, что в его объятиях грозящая ей опасность ничуть не меньше, но сердцем, этим не поддающимся логике разума органом, она чувствовала иное.

После этого Руби потеряла счет времени, и следующее, что она запомнила, был усилившийся вой сирен и мягкое прикосновение Беннетта, откинувшего волосы с ее лба.

– Отбой тревоги только что прозвучал. Руби, все кончилось.

Его лицо было все в пыли, которая скрывала синяк под глазом, но ужасный порез на переносице был по-прежнему виден.

– Не могу поверить, – прерывающимся голосом сказала она, ее рот и горло пересохли, и звуки она издавала какие-то скрежещущие.

– Домой? – спросил он, а она вместо ответа только кивнула. Он повел ее наверх и на улицу, и хотя каждый шаг давался ей с трудом от усталости, ей каким-то образом удалось подняться по эскалатору и встретить день.

Ночью прошел снег, выбелил мостовые и крыши, и если бы не пожары, все еще бушевавшие там и здесь, ей бы понравилось увиденное.

– Собор! – вскрикнула она, вспомнив.

– Посмотрите на юг – видите? Купол на своем месте. Он выжил. И мы выжили.

Он осторожно развернул ее, и они пошли на север по тротуарам, полным людей, пробиравшихся домой в первых проблесках рассвета. Увидеть что-либо за затылками идущих впереди было невозможно, но небо высоко над ними все еще отливало красным светом пожаров. Но они уже почти дошли, потому что пересекли Манчестер-авеню и…

– Руби, – сказал Беннетт, резко остановившись и притянув ее к себе. – Ох, Руби.

И только тогда она подняла голову и увидела, что «Манчестер» исчез. На его месте теперь дымились невообразимые, неузнаваемые руины.