Текст книги "Все, что вы скажете"

Глава 12

Признание

Вестминстерский мировой суд совсем не такой, каким я его представляла. Мы приехали на слушание дела о поручительстве, оно проводится в суде для мелких тяжб. Процесс по уголовному делу, как сказала Сара, будет проходить в королевском суде Олд-Бэйли.

Мировой суд похож на офисное здание шестидесятых годов, его величие проявляется, только если подойти поближе: тогда вы увидите гербовый щит со львами на нем. А так это очередное ничем не примечательное здание в центре Лондона, но внутри него навсегда меняются судьбы людей. Если бы речь шла не о деле о моем залоге, это все было бы так интересно. Все эти люди в сердце системы правосудия, на пересечении между свободой и тюрьмой, адвокаты, потеющие в своих мантиях. Пропасть между человеком в мантии и несчастным, совершившим ошибку.

На работе я сказалась больной, это лучшее, что я смогла придумать. Эд, как обычно, не возражал, и я была благодарна ему за это.

Сара ждет меня в комнате для встреч. На ней черная юбка с пиджаком и белая рубашка. Похоже, воротник давит на шею, и она все время его поправляет. Накрашена она не так сильно, как в субботу, а глаза кажутся более уставшими.

Она передает мне кофе из автомата, вкус, как у подгоревшего куска хлеба.

Мы с Рубеном никому ничего не рассказали. Возможно, эта информация появится на телевидении или в газетах, понятия не имею. Не могу об этом думать, будто в голове не осталось места. Я должна сказать Эду. Моим родителям и Уилфу. Лоре. Но не могу. Не сейчас, ведь через час я могу оказаться за решеткой. И тогда Рубену придется взять все рассказы на себя.

– У меня есть все необходимое, чтобы облегчить ваше положение, – говорит Сара, указывая на блокнот.

Она сменила цвет ногтей. Может быть, с раздражением оттирала старый лак вчера вечером, разговаривая с мужем. А потом красила их заново, пока он готовил им кофе с ликером.

– И нет отягчающих обстоятельств, – добавляет она, прерывая цепочку мои размышления.

– Нет, – я тихо соглашаюсь.

– Нет предыдущих правонарушений, положительные характеристики, не было попытки сбежать. – Она сверяется со своим списком.

Я вижу Рубена через стекло в двери. Он стоит с уверенным видом и смотрит на всех оценивающим взглядом. Время от времени он бывает в суде по работе и выглядит здесь как дома.

– Вам, наверное, интересно, какая вероятность, что вас отпустят под залог? – спрашивает Сара.

– Нет, – отвечаю ей, – я ничего не хочу знать.

Я не могу волноваться из-за возможного заключения. Ведь сейчас я свободна и могу выйти на улицы, купить завтрак в кафе. Если сейчас дела обстоят так, то почему что-то должно измениться через несколько часов? И если сейчас меня выпустят под поручительство, то зачем потом сажать в тюрьму? Поднимаю глаза к резному мраморному потолку и на секунду притворяюсь, что я – где? Где есть нечто похожее? – в Музее естественной истории. И Рубен рассказывает мне об экспозиции с динозаврами.

В чем вообще смысл всего этого? Я ведь уже усвоила урок, разве нет? Я не собираюсь делать этого снова. Клянусь Вселенной, что больше никогда и пальцем не дотронусь до другого человека.

Мы выходим. Мое слушание значится четвертым и будет проходить в зале заседаний номер два.

Фойе будто бы сделано из мрамора и стекла, ряды скамеек прикручены к полу, как в зале ожидания аэропорта. Я бы хотела поговорить с людьми, сидящими на них, или написать о них. Они подобно олицетворениям – это правильное слово? – разместились на этих маленьких скамейках. Человек с широкими плечами, жестикулирующий при разговоре со своим адвокатом, – олицетворение вызова. А человек в спортивном костюме, прислонившийся лбом к стене рядом с эмблемой правосудия, – печаль. А может, покаяние или сожаление.

Ни малейшего понятия не имею, что здесь делаю я в своем дизайнерском блейзере, держащая мужа за руку.

Мы ждем уже три часа. Я смотрю на Рубена, это меня успокаивает. Он не ерзает, не достает телефон. Мне нравится смотреть на его плавные движения, на то, как он поднимает глаза, когда люди приближаются к нам. Нравится, что он пододвигает свою ногу ближе к моей, кладет руку на колено точно так же, как в день нашей свадьбы.

Наконец нас вызывают: мое имя высвечивается на электронном экране над входом в зал заседаний номер два, как будто я в приемной у семейного терапевта или у стоматолога – хотя я избегала посещений стоматолога в течение последних десяти лет.

– Всем встать, – командует секретарь суда.

Я почему-то вспоминаю Blue song, старый хит группы Eiffel 65. Я все еще глупая, незрелая тридцатилетняя личность, которой лишь бы похихикать в суде. Мой разум не воспринимает тот факт, что я обвиняемая, и это я в деревянной клетке, за пуленепробиваемым стеклом.

В ходе процесса не понимаю почти ни слова. Адвокаты и мировые судьи постоянно обращаются к большой черной книге, которая лежит открытой на столе перед ними. Судья надевает очки, прежде чем начать читать. Их слова – поток юридической тарабарщины: смягчающие и отягчающие обстоятельства; риски, связанные с бегством; принципы вынесения приговоров по делам против личности и отсылки к практике королевского суда; провокация; разумная сила; преднамеренность; нанесение тяжких телесных повреждений и преступный умысел.

Я понимаю факты, но они кажутся в лучшем случае фоном для того, что обсуждается. Они не говорят о том, что я шла домой одна или что он следовал сразу за мной. И даже о том, что я сделала. Что толкнула его.

Это о другом. О логике, аргументации и теории.

Смотрю на чистое стекло, на котором ни единого пятнышка. Думаю о том, как им удается поддерживать его таким чистым. Позади меня стоит охранник в темно-синей униформе. Он следит за тем, чтобы я не двигалась, не шевелилась, не бросилась бежать. Потому что я уже несвободна. Не сейчас, не в эти минуты.

Все мое тело покрыто потом. Я стараюсь успокоиться и трогаю руками стекло, пытаясь представить, что я просто в океанариуме или в зоопарке, а под ладонями – прохладный вольер с пингвинами. Мы купим мороженое, а потом поедем домой. Закрываю глаза. Если бы я тогда ушла, если бы всего этого никогда не происходило.

– Джоанна Олива, пожалуйста, встаньте, – просит мировой судья.

В начале слушания моего дела о залоге ее голос был звонким, но сейчас стал приглушенным и хриплым. В зале три судьи, но говорила только она.

Олива. Я так счастлива, что у меня фамилия мужа, что можно было поменять свою простую девичью на его более интересную. Мне она нравится. В конце концов, это фамилия его семьи и все, что за ней стоит: усыновление Рубена; безусловная любовь друг к другу; паб Олива, где он проводил подростком кучу времени, приобретая фантастическую терпимость к алкоголю; изумительно бесстрастное выражение лица и образование, основанное на классических работах. «Р. Олива» иногда мелькает в материалах прессы в статьях о социальной справедливости или о лондонских бандах. Я любила все это и с готовностью стала частью клана Олива. И вот здесь и сейчас я порочу эту фамилию.

Скольжу взглядом по скамейке, по гербу с эмблемой суда, по высоким зарешеченным окнам и по лампам дневного света. Они такие же, как в камере, и меня снова захлестывает паника, но не словно меня накрыло волной, а будто бы я сама спрыгнула с лодки в пучину.

Я никогда не думала об этом, не прорабатывала варианты. Но мой мозг сам все сделал, работая как счетчик излучения, о которым никто не знает, но он скрупулезно собирает все данные.

Пятнадцать лет – пять с половиной тысяч ночей, целый пожизненный приговор, внезапно подумала я. А я провела в заключении всего лишь одну. Я не смогу больше этого вынести, не смогу, не смогу. Хочу освободиться из заточения, вырваться из клетки.

Мировой судья продолжает говорить. Я не понимаю слов, но мне нравится интонация. Почему-то вспоминаются времена, когда мы с Уилфом смотрели футбольные матчи, лежа на животах перед телевизором, и пытались предсказать их результаты по тону комментатора.

Она говорит:

– Тогда как это серьезно…

Остальное остается несказанным, но я понимаю, что это будет: Правительство против Джоанны – счет 0:1.

Судья перечисляет все, что я не делала: не покидала место преступления, не пыталась скрыть улики, не совершала преступлений раньше.

И затем она говорит:

– Обвиняемая немедленно обратилась за помощью.

Я игнорирую это, не позволяя разуму зацепиться, просто стараюсь и дальше держаться, как механическая игрушка.

– Я склонна думать, что, хотя совершенное преступление влечет за собой риск очень длительного тюремного заключения, обвиняемая не должна находиться под стражей в ожидании судебного заседания, – подводит итог судья.

Я смотрю на Сару, надеясь, что все правильно поняла. Она сидит спиной ко мне, голова наклонена, и внимательно слушает судью. Встречаюсь взглядом с Рубеном. На нем рубашка и галстук. Мой муж ненавидит галстуки, снимает их при первой же возможности и всегда выглядит немного неряшливо, даже когда изо всех сил старается сохранять официальный вид.

Судья перешла к условиям залога, но я уже ее не слушаю. Хотя бы временно, но я буду свободна. Не хочу думать о будущем – самом суде и его последствиях. Обещаю себе, что буду думать о сегодняшнем дне: небе за этим окнами, погоде, нашей маленькой квартирке, Рубене. Все это мое на несколько месяцев, взятых взаймы.

Мое дело передадут в суд Олд Бэйли, а затем меня выпустят.

Охранник мягко берет меня под локоть, и как только мы подходим к дверям зала, он выпускает меня, и я остаюсь одна. Расправляю плечи, избавляюсь от его взгляда, от прикосновений, от оков ареста.

Выпущена под залог. Сейчас я свободна.

Но это не настоящая свобода – временная. Это чистилище, где я буду до тех пор, пока все не будет решено окончательно. Сейчас мое положение похоже на пробник свободы, рекламный ролик, временное перемирие, товарищеский футбольный матч на Рождество во время войны.

Глава 13

Молчание

Врач считает, что на запястье нужно наложить повязку. Мне нравятся ее мягкие прикосновения, обеспокоенное выражение лица, когда я рассказываю, что упала, потому что сильно торопилась.

– Будьте к себе внимательнее, – говорит она строгим тоном учителя.

Когда вернулась домой, Рубен уставился на повязку, и я сказала ему правду – я упала. Только не уточнила о времени и обстоятельствах.

Я не проверяю свой рабочий график дальше, чем на день вперед – этот факт раздражает Рубена, поэтому до понедельника (десятый день времени «После») я не знала, что во вторник у меня выходной.

Целую Рубена на прощание, когда он уходит. Я не целовала его с дня происшествия, и когда его губы встречаются с моими, он слегка хмурится, но я стараюсь не обращать на это внимания. Но я не могу игнорировать, как он притягивает меня к себе, желая продлить поцелуй, как человек, сидящий на диете пытается наесться впрок.

– Ты похудела, – замечает муж.

– Ну да. – Я похлопываю себя по бедру. – Это хорошо.

Я хочу исчезнуть.

Когда Рубен уходит, я отправляюсь на прогулку. Снег хрустит на зимнем морозе. Только в такие моменты я чувствую себя хорошо. Спокойный ритм шагов, отсутствие мыслей и морозный воздух. Не знаю, что я буду делать, когда потеплеет.

Я ловлю себя на том, что направляюсь к Маленькой Венеции, и разворачиваюсь в другою сторону.

Снег уже не идет, но холод пробирает до костей. Самая суровая зима за все время наблюдений – если верить газетным заголовкам. Я плотнее укутываюсь в тонкое пальто. Я оказалась в районе Паддингтон: причудливые здания шестидесятых годов с пристройками на крыше. Поворачиваю на боковую улицу, ведущую в центр города. Я буду гулять и рассматривать достопримечательности. Это одно из моих любимых занятий.

Блуждаю уже который час. Вдруг, я не сразу понимаю, что это, передо мной возникает белое квадратное здание с золотым куполом – Паддингтонская мечеть, я даже не представляла, как далеко забрела. Кажется, теперь понимаю, почему неосознанно пришла сюда: чтобы высказать уважение и сожаление, извиниться. Вспоминаю газетную статью. Его похоронили вчера. Я никого не побеспокою, проскользну внутрь, найду его могилу и сразу же уйду. Никто не узнает. Я понимаю, что мне нужно это сделать.

Протискиваюсь в дверь – левая рука свисает, перевязанная и бесполезная, – снимаю туфли и держу их в руках, пока иду по ковру через женскую часть мечети. Волосы убраны под шарф.

Изнутри мечеть не похожа на церковь, скорее, на большую и пустую жилую комнату, по краю которой выстроились колонны, в центре – красный ковер, загибающийся по краям. С потолка свисает люстра с подсвечниками, и кажется, что она слегка колышется из-за ветра, задувающего с улицы. Несколько человек склонились в молитве. Я тихо прохожу через зал и у дверей надеваю обувь. Во дворе мечети могил не оказывается, и я спрашиваю о них у проходящей мимо женщины. Она указывает мне на кладбище через дорогу.

Земля покрыта инеем, и трава хрустит под ногами. Выдыхаю облако пара, которое закручивается в воздухе, как вода в раковине.

Кладбище абсолютно пустое. Я глубоко вдыхаю холодный воздух. Имран где-то здесь. Прохожу вдоль ряда могил и останавливаюсь – не могу рисковать, подходя слишком близко. Так что выражаю свое сожаление на расстоянии в несколько метров. Притворюсь, что навещала кого-то еще.

Кладбище отличается от христианских и светских могил. Надгробия меньше размером, но есть и настоящие гробницы, сверкающие белизной на солнце. Все они ориентированы в одном направлении, и это создает эффект странного единообразия. Бесконечные ряды равномерно расположенных могил, как будто кто-то тщательно разложил стопки бумаги.

Взглядом нахожу могилу Имрана. Если бы он мог видеть меня сейчас, он бы знал, что мне жаль. «Он хотел бы, чтобы ты сдалась полиции», – говорит голос в моей голове, но я сдерживаю слезы и игнорирую его.

Вместо этого я просто стою здесь. Ноги мерзнут. Я глубоко дышу, извиняясь с каждым вдохом.

– Полный бред, правда? – звучит голос рядом со мной.

Я поворачиваюсь и вижу стоящую рядом женщину. Не слышала, как она подошла. Как только улеглась паника, я понимаю, что это сестра Имрана – Аиша. Ее лицо более вытянутое, чем на экране телевизора, но я узнаю эти опущенные вниз губы и родинку. Замечаю впадины под скулами, как будто она закусила щеки.

Я хочу развернуться и убежать, но не могу. Не могу так поступить с ней – напугать ее на этом тихом кладбище, где покоится ее недавно погибший брат.

– Я не собиралась возвращаться сюда так скоро, – говорит она. – Но не смогла удержаться.

Она поднимает лицо к солнцу, а я в смущении смотрю в сторону.

Приходить сюда было неправильно, совсем неправильно. Я чудовище, убийца, ведомый теми же смертельными инстинктами, которые родились за столетия до меня. Возвращаюсь на место преступления, прихожу на могилу. Это все глупо, эгоистично, предсказуемо.

– Я… Прощу прощения, – обращаюсь к ней. – Я здесь, чтобы…

Она выжидающе смотрит, и я не понимаю, почему вообще заговорила. Чувствую, как мои глаза блуждают по кладбищу. Не могу сказать, что знала ее брата – это зашло бы слишком далеко. Взгляд падает на могильный камень с надписью: «Ханна Ахмед: ушла слишком рано». На камне стоит год, когда она родилась, 1983.

– Умерла девушка моего брата, – ложь слетает с моих губ прежде, чем я могу ее остановить. – Я… прошу прощения, если побеспокоила вас.

Взгляд у нее отрешенный, и я понимаю, что мысленно она не здесь – не со мной. На ее лице легкий интерес, но в основном горе и глубокая печаль. И их причина – я. Наши взгляды встречаются. Ее глаза темно-карие, почти черные, с затерявшимися в глубине зрачками.

– Мне жаль, – говорит она, указывая на могилу, почти такую же свежую, как у Имрана, с насыпанным холмом, покрытым растениями и цветами. – Жаль вашего брата и его девушку.

Я отмахиваюсь, как будто это ничего не значит, она может счесть это странным.

– Теперь они оба упокоились, – говорит Аиша, оглядывая могилы. – Мекка где-то там… – Она смотрит на меня. – Я никогда во все это не верила, а брат – думаю, да. – У нее говор коренного жителя Лондона.

Ей неважно, что я не отвечаю, что я думаю об Имране и каждой могиле на этом кладбище. Она наклоняется, приглядываясь к могиле Ханны.

– Она тоже была молодой. Вы сразу ее похоронили? Мы получили тело, как только прошло вскрытие. Все так быстро.

– Я не знаю. – Румянец заливает мои щеки.

Делаю еще шаг назад. Не могу сдержаться и не попрощаться. Аиша благодарно кивает, не сводя с меня глаз.

Я снова вижу во сне Имрана и просыпаюсь вся в поту.

Принимаю душ. Мне стыдно за странную смесь эмоций. Грусть – это основное блюдо, чувство вины идет на закуску. Хотя нет, это все одно блюдо. Но на десерт, в самом конце, после пудинга – может быть, в виде печенья к кофе, – есть что-то еще. Вздрагиваю, как только осознаю, что это чувство облегчения: я понимаю, что убийство может сойти мне с рук.

Презираю саму себя.

Глава 14

Признание

Рубен заканчивает играть. Его голова низко наклонена, пальцы завершают произведение мягчайшей, тишайшей и самой спокойной концовкой. Звуки постепенно стихают.

– Ну что, тебе стало легче? – спрашивает он с улыбкой. Муж очень редко играет для меня.

Я киваю, хотя не сказать, что успокоилась.

– Да, то есть нет. – Мы собираемся в гости к моим родителям. Уилф сказал, что тоже там будет. Там мы всем и расскажем, нельзя уже больше скрывать.

Никому не попалось никаких репортажей о слушании по моему делу. Да родственники бы и не поверили, решили бы, что это совпадение и речь идет о моей тезке. Я бы тоже так подумала – настолько далеким и нереальным все это кажется.

– Они подумают, что я беременна, – говорю из коридора, пока беру свой плащ.

– Ну и черт с ними, – отвечает Рубен, как только я возвращаюсь в комнату.

Он закрывает крышку пианино. А я внезапно думаю об Имране, лежащем где-то в больнице на аппарате жизнеобеспечения. Думаю о том, что он умирает, а значит предъявляемое мне обвинение сменится на убийство.

Мама с папой живут в Кенте. Они называют его Лондоном, но это ненастоящий Лондон. Здесь открытые зеленые пространства и свой городской центр, а вместо квартир – дома. Здесь нет лондонских автобусов, станций подземки или постоянного воя сирен. Здесь нет веселых, уверенных в себе эксцентричных молодых людей, любителей йоги и ночных автобусов. Это не наш Лондон.

Отец Рубена присылает мне сообщение. Сегодня Рубен подарил мне новый телефон. Он не такой, как мой старый, я к нему еще не привыкла. Рубен поворачивается на писк телефона.

– Твой папа уже знает? – спрашиваю перед тем, как открыть смс.

Рубен кивает, его волосы вспыхивают сначала каштановым, а затем рыжим, опять каштановым и рыжим под светом уличных фонарей.

Он не бережет отца, рассказывая ему все. Мне это нравится, но есть в этом и что-то странное. Лучше бы его родители спросили меня напрямую. Или нет. Не позволю этому разделить нас. Мы едем увидеться с моими родителями, и родители Рубена тоже имеют право знать.

Читаю сообщение:

Надеюсь, мой мальчик хорошо с тобой обращается.

Хмурюсь, потому что он никогда не присылал таких смс, этого не требовалось. Рубен не вспыльчивый, не резкий, он редко бывает в плохом настроении. Не со мной, во всяком случае.

Печатаю ответ, не глядя на Рубена.

Конечно, как всегда. Целую.

Мистер Олива все никак не успокоится.

Ты знаешь, где меня найти. Все это очень несправедливо, Джо. Надеюсь, Р. добр к тебе. Ты знаешь, каким он может быть.

«Каким он может быть»?! Не могу спросить, что это значит. Это было бы странно. И я молчу, но все продолжаю думать над этим словами, разглядывая Лондон за окном автомобиля. Может быть, имеется в виду то, что Рубен иногда кажется грубым. А возможно и то, что он всегда предельно честен в том, что думает о людях и их поступках, читает нотации. Но не со мной.

Ни одно предположение не имеет смысла, и нет каких-то поводов прислать подобное сообщение.

– Он в порядке? – спрашивает Рубен, пока мы стоим на светофоре.

– Да, – вру я, – мы просто болтаем. – Мне нравится болтать с папой Рубена, и ему тоже.

Дверь открывает мама. Она высокая, непохожая на меня. Волосы уложены в старомодную высокую прическу. А вот с Уилфом они очень похожи: стройные, с глазами чуть навыкате, и оба очень манерные. Походка у них тяжелая, так что, когда мы остаемся ночевать, я всегда слышу, как она или Уилф топают, поднимаясь наверх. Когда мама рассказывает историю, которую считает действительно смешной, то выпячивает челюсть и сдерживается, как будто считает, что не должна смеяться.

– Ну и в чем все дело? – спрашивает она.

Ее тон сразу же меня раздражает. Как будто я ходячая неприятность и королева драмы. Они постоянно так обо мне думают. Я пытаюсь перехватить взгляд Рубена, но он смотрит строго вниз на коврик у двери. Однажды, по дороге домой, я отчитала его за то, что он фыркал весь рождественский ужин, и теперь он ведет себя менее враждебно, зато более печально.

Уилф уже в столовой во главе стола, папа наливает вино из графина. Рубен молча кивает им и садится на противоположном конце. Я сажусь рядом с ним, его рука ложится мне на колено и нежно сжимает его. Мама с папой садятся друг напротив друга и смотрят на нас выжидающе и слегка нетерпеливо. Я рада, что не беременна и мне придется им об этом говорить. Могу себе представить их легкие вымученные улыбки, скупые поздравления. Они не знают, что значит радоваться. Мои родители уверены, что обеспечили нам счастливое детство. Но вот эти скупые улыбки, их снисходительность, вздохи «Ох, Джоанна» – перечеркивают все хорошее. Я не достаточно смелая, чтобы заявить им об этом, ведь могу и ошибаться. А Уилф кажется достаточно счастливым, так что, возможно, мои страдания необоснованны…

Перевожу взгляд на Рубена. Я не могу рассказать им, но знаю, что сможет мой муж, они ему доверяют. В присутствии родни я становлюсь другой – худшей версией самой себя.

– Вечером в пятницу к Джо приставал мужчина, – начинает Рубен.

Он не упоминает о баре, и я благодарна ему за это. И я рада, что сейчас все объясняется он, а не я.

– Так, – говорит отец и хмурит брови, но не от беспокойства, а от замешательства.

– Потом она думала, что он преследует ее, но это был другой, похожий мужчина, – продолжает Рубен. Он сглатывает, убирая руку с моего колена.

Мама берет подставку под стакан и начинает ритмично поворачивать так, что ее стороны стучат о стол – одна, другая, третья. Этот звук я помню по тысячам неловких обедов в детстве. Мы ели хорошую еду – органическую, сбалансированную, но не разговаривали. Во всяком случае, не по-настоящему.

Уилф сидит, откинувшись на спинку стула, его движения плавные, но лицо серьезное, оценивающее. Он отрастил козлиную бородку, которая выглядит глупо.

– Когда мужчина подошел слишком близко, она его толкнула, он упал и получил травмы, сейчас находится в больнице. Этим делом занимается полиция.

Это лучшее, что он мог сделать с плохой историей: изложить только факты, без эмоций. Точно так, как я хотела.

– Полиция? – резко спросила мама.

– Мне предъявили обвинение, – нарушаю я затянувшееся молчание.

– В чем? – уточняет Уилф, впервые за день обращаясь ко мне.

Он работает в Сити и связан с финансами, но понятия не имею, чем именно он занимается. Но складывается ощущение, что он знает, что к чему в этом мире. Как и ожидалось, когда я сказала: «Намеренное нанесение тяжкого вреда здоровью», он поднял брови и уточнил: «Статья восемнадцать?»

Откуда эти люди знают больше меня?

– Так, понятно. И когда произойдет все… это? – спрашивает мама, неловко вращая бокал с вином.

– Летом, – Рубен не дает мне заговорить. – в начале июня.

– Здесь что-то не так, – говорит папа. – Абсурдно обвинять тебя в превышении пределов необходимой самообороны.

Полагаю, что Это негодование все-таки из-за его чувств ко мне: какой-то симпатии, спрятанной глубоко в его душе.

– Это была не самооборона, потому что я ошиблась.

– Насколько сильно он ранен?

– Достаточно, он был… Я не сразу это заметила, но он лежал лицом в луже.

– Всего несколько секунд, – перебивает Рубен, и я нервно сглатываю.

– Должно быть, они думают, что ты совершила что-то еще, – говорит папа.

Он всегда такой: уверен, что прав, даже когда доказательства говорят об обратном. Рассуждает об иммиграции, пособиях и людях, убитых на улицах Лондона. Раньше Рубен пытался с ним разговаривать, но каждый диалог заканчивался одинаково, и он прекратил.

– Точно думают, – повторяет папа.

Мама решительно кивает в знак согласия, и я ясно вижу, как все пройдет дальше. У каждого будет мнение на мой счет, о том, что я сделала и какое наказание государство выберет для меня. Каждый вооружится лупой и будет рассматривать меня через нее – сквозь фильтр своих собственных представлений о насилии, самозащите и законе. Даже Рубен. Замечаю, как он иногда смотрит на меня, если думает, что я занята. И его лицо выражает недоумение и даже скептицизм.

У меня не осталось ничего личного. Моя жизнь транслируется и выставляется напоказ, и посмотреть может каждый. Прошлой ночью, после нескольких бокалов, я приняла решение вести себя так, будто играю на сцене. В трагедии. Я не уверена, что сумею придерживаться этого безрассудного решения, но должна попробовать, пока я на свободе.

– Это все как-то нечестно, – говорит Уилф. – Это просто ошибка. Ты же сама понимаешь.

– Джоанна, – вмешивается мама, – это наверняка твое воображение. Ты всегда была фантазеркой. Твой мир – это иллюзия.

Рубен вскидывает голову и издает насмешливое фырканье.

– И это лучшее, что вы можете сказать? – спрашивает он. – Это ваша поддержка? – Я протягиваю руку, чтобы его остановить, но он уже вскочил на ноги. – Я знал, что будет что-то подобное, – говорит он. – Разве вы не видите, что она нуждается в…

Он выходит из комнаты, а я следую за ним – не из злости на себя, а из преданности ему.

– Я имел в виду, что дело в том, что ты женщина, – объясняет Уилф. – Я знаю… Видел эти ролики в интернете: улюлюканье, крик в спину, все в таком духе. Понимаю, что тебе сложно все это терпеть.

– Именно. – Я останавливаюсь и смотрю на брата. – Спасибо!

Я вспоминаю страх, который почувствовала той ночью. Тело Сэдика, прижавшееся ко мне в баре. Его руку, сжимающую мою против воли. Помню, как чувствовала себя, когда думала, что он идет за мной. Подобное происходило регулярно, но в тот раз все ощущалось гораздо сильнее.

Этот обычный сексизм. Работяги со стройки, которые выкрикивают оскорбления или флиртуют; мужчины, которые сидят рядом с тобой в метро, расставив ноги. Преследующий тебя на улице громила, который рассказывает, что хотел бы с тобой сделать. Слишком страстный поклонник на вечеринке, считающий, что увязаться вслед – это романтично. Разве женщины не имеют право на самооборону? Разве нас не постоянно провоцируют?

– Спасибо, – снова говорю Уилфу. Рубен стоит за дверью, подчеркнуто ожидая меня – что для него необычно. Я поворачиваюсь к брату: – Мне лучше уйти.

– Мне очень жаль. – Брат протягивает руку, похлопывая меня по плечу, чего тоже никогда не делал. – А я же собирался рассказать вам о своих неудачах в любви.

Для Уилфа это редкость. Обычно он держит лицо: жалуется на налог на прибыль, беспокоится о том, что нужно уволить уборщицу, и все такое. Но я не вижу его настоящего. Понятия не имею, о чем он мечтает или переживает. Невозможно увидеть правду за всем этим мусором.

– Что случилось? – спрашиваю, чтобы отвлечься. Хочу хотя бы немного пообсуждать чью-то еще жизнь, как бывало раньше.

– Меня бросила девушка, заявив, что я должен выглядеть шикарно, чтобы жить в Уимблдоне.

Я чуть было не закатываю глаза. Ясно же, что это не любовные неудачи.

Уилф удачно вложился в жилье на лондонском рынке, и это изменило его жизнь. Его квартира принесла ему 150 000 фунтов стерлингов чуть больше, чем за год. Сейчас у него в собственности четыре объекта недвижимости в Лондоне, которые он сдает в аренду. И он постоянно жалуется на своих съемщиков.

– Расскажу подробности в другой раз, – говорит он.

Тихо закрываю за собой дверь. Рубен идет к машине.

– Что?.. – спрашиваю его.

Он не отвечает, просто продолжает идти, протянув руку мне. Мы идем вместе до конца подъездной дорожки. Внезапно он разворачивается и тянет меня к себе. Шагаю в его объятия. Его руки обхватывают меня за плечи, и я чувствую все его тело.

– Мне так жаль, – бормочет он. – Мне очень жаль, что они полное дерьмо.

– Мне тоже.

По дороге домой я смотрю на него. Обогреватель в машине работает на максимуме. Рубен водит осторожно и медленно, я чувствую себя в абсолютной безопасности, поэтому почти засыпаю.

– Мне просто не повезло, правда? – не могу удержаться от вопроса.

– Конечно, – немедленно отвечает Рубен.

– Если бы ты работал в полиции, ты бы решила, что я виновна? – Раньше я предпочла не спрашивать и ничего не знать, но что-то изменилось.

– Как я могу? Ты же моя жена.

Даже после двух лет это слово вызывает трепет. Его жена. Единственная, кого он выбрал на всю жизнь.

– Но если бы не была ею?

Мы приближаемся к развязке, которую Рубен ненавидит, он вообще не любит водить в Лондоне. Он внимательно следит за дорогой и не слышит мой вопрос.

Решаю рассказать Лоре, прежде чем как она услышит от кого-нибудь еще. Рубен говорит, что информация может появиться в новостях, – в зависимости от того, что произойдет с Имраном в больнице. Нажимаю кнопку вызова трясущимся пальцем.

– Это про ту пятницу, – говорю я, как только она берет трубку. У меня резкий тон, за которым я пытаюсь скрыть смущение от того, что ничего не сказала ей раньше. Ведь ее это тоже касается. Лора никогда бы не попала в такую передрягу. В любом случае лучше ей узнать до того, как Сара вызовет ее давать показания.

– Что про пятницу?

– Я думала, что меня преследует тот парень, Сэдик, – я стараюсь говорить так же спокойно, как Рубен, но не получается.

– И?

– Но оказалось, что это был не он. А я думала, что… – Я сглатываю. Как же я буду вести себя на перекрестном опросе на месте обвиняемого, если не могу справиться даже с рассказом лучшей подруге?

Лора ничего не говорит, ждет. Могу представить себе, как она расчесывает рукой волосы, щурит глаза и пытается осознать, о чем я.

Рассказываю ей все, кроме той одной лжи.

– Они не могут тебя осудить, – заявляет Лора. – Это всего лишь невинная ошибка с твоей стороны.

– Это закон.

– Значит закон ошибается. Что ты должна была делать, ждать, пока тебя убьют?

– Видимо.

– Господи, не могу в это поверить.

– Да, это был не лучший вечер, – соглашаюсь я со слабым смешком.

Лора молчит некоторое время и потом говорит:

– Ну, а в тот вечер пришла домой и съела пиццу.

Мы обе смеемся. За это я ее и люблю.

Рубен рассказал обо всем на моей работе, и руководство попросило о встрече. Сегодня.