Текст книги "Рассказчица"

Франц в ужасе повернулся ко мне, на лице у него застыло выражение, которое я видел столько раз за последний год, что потерял к нему чувствительность.

– Прошу тебя, – взмолился он. – Не надо.

– Если ты и правда хочешь спасти своего друга, держись от него подальше.

Через два дня я проснулся оттого, что Франц сжимал руками мое горло.

– Ты лжец! – прошипел он. – Ты обещал, что ничего не сделаешь Артуру.

– И ты лжец, – ответил я. – Иначе ты не узнал бы, что они уехали.

Сеять зерна нетерпимости было нетрудно: стоило лишь намекнуть какой-нибудь семье, что ей здесь не рады, и они давали всходы. Я вовсе не заставлял Гольдманов уезжать из города. Сработал чистый инстинкт самосохранения с их стороны. Я сделал это потому, что знал свою силу и слабость брата: он продолжил ходить к Артуру, я на иное и не рассчитывал, а значит, поступил правильно, приняв меры. Сегодня он носит книги, завтра будет таскать еду. Деньги. Потом приютит у себя. Этого допускать нельзя.

– Я сделал тебе одолжение, – проскрежетал я сквозь зубы.

Франц перестал сжимать мне горло. В лунном свете я видел его лицо, такого выражения на нем не было никогда: глаза темные и спокойные, челюсти сжаты от ярости. В тот момент он явно был способен убить меня.

Тут я понял, что матери больше не о чем беспокоиться. Даже если Франца силком притащат на сборный пункт, даже если он не поступит в университет, а отправится, как я, в военную школу, даже если попадет на фронт, он выживет на этой войне.

Больше мы об Артуре Гольдмане не говорили.

За месяцы, проведенные в юнкерской школе, я изучал «Mein Kampf», играл в стратегические военные игры в ящике с песком и без конца сдавал экзамены, что удавалось одному курсанту из трех. У нас были занятия по тактике, топографии и чтению карт, боевой подготовке, обращению с оружием, политинформации. Мы изучали оружейные технологии, ходили на стрельбы, знакомились со структурой СС и полиции. Мы учились управлять танком, ремонтировать транспортные средства, осваивали технику выживания. Из нас делали солдат, которые превосходят средний уровень по знаниям, решимости и выносливости. Я выпустился в 1940 году младшим лейтенантом войск СС, или унтерштурмфюрером. Меня прикомандировали к Главному командованию германских войск в Польше, и там я служил до 24 апреля 1941 года, когда была сформирована первая пехотная бригада СС.

Это было особое подразделение, часть командного штаба рейхсфюрера СС, нас использовали в боевых операциях против мирного населения. Как унтерштурмфюрер, я руководил одной из пятнадцати рот, составлявших восьмой пехотный полк СС, который был придан бригаде. Мы двигались по Северной Украине, от Дубно до Ровно и Житомира. Занимались тем же, чем раньше в Польше, только здесь осталось меньше еврейских старшин и активистов.

Мой начальник, гауптштурмфюрер Фелькель, отдавал нам приказания: отловить политически нежелательных и расово неполноценных – цыган, к примеру, и всех евреев – мужчин, женщин и детей. Мы должны были забирать у них ценные вещи и одежду, отводить на поля или в лощины на окраинах и убивать.

Reinigungsaktionen – зачистки – проходили так: мы требовали, чтобы евреи явились в определенный пункт – школу, тюрьму или на фабрику, – а потом доставляли их в заранее подготовленное место. Иногда это были естественные овраги, иногда – ямы, выкопанные самими пленными. После того как они отдавали свои вещи и ценности, мы подводили их к яме и заставляли лечь вниз лицом. Потом я как начальник подразделения отдавал приказ. Унтер-офицеры, добровольцы и эсэсовцы поднимали свои карабины «98кс» и стреляли пленникам в затылки. Солдаты присыпали их сверху землей или известью, и в яму заводили следующую группу смертников.

Я ходил среди тел, отыскивал тех, кто еще шевелится, и пристреливал их из пистолета.

Я не задумывался о том, что делаю. Как я мог? Пленных заставляли раздеться догола, криками загоняли в яму, дети бежали рядом с родителями. Они видели, как у них на глазах умирают друзья и родственники, потом лежали на дергающихся телах раненых и ждали своей очереди. Чувствовали удар пули и тяжесть падающего сверху тела. Если думать так, можно дойти до мысли, что мы убивали других людей, а для нас они не могли быть людьми. Потому что иначе что они сказали бы о нас?

Так что после каждой «акции» мы напивались. До такой степени, чтобы отключиться насовсем и не видеть ночных кошмаров, где сама земля истекала кровью, из нее бил кровавый гейзер, после того как все тела оказывались в яме. Мы пили, пока не переставали ощущать запах разлагающихся трупов; пока не стирались отпечатанные изнутри на веках образы случайно выживших детей, которые выбирались наверх из-под перепутанных рук и ног, бегали по яме и жалобно звали мать или отца, и мне приходилось одним метким выстрелом избавлять нас от этого зрелища.

Некоторые сходили с ума. Я боялся, что тоже могу свихнуться. У одного младшего лейтенанта боец из роты посреди ночи встал, вышел из лагеря и пустил себе пулю в лоб. На следующий день тот лейтенант отказался стрелять в кого бы то ни было. Фелькель отправил его на фронт.

В июле Фелькель сообщил нам, что очередная «акция» состоится на дороге между Ровно и Житомиром. Отловили восемьсот евреев.

Хотя я дал своим людям четкие указания относительно того, как они должны себя вести и в какой момент стрелять, когда третья группа голых, дрожащих и плачущих пленников встала на краю ямы, один из моих солдат по фамилии Шульц не выдержал. Он положил винтовку и сел на землю.

Я приказал ему встать и поднять оружие.

– Чего вы ждете? – рявкнул я на солдат, которые должны были привести на место следующую партию смертников.

На этот раз я выстрелил первым, показал пример. И поступал так же со следующими тремя группами узников, форма моя покрывалась кровью и грязью, но я, стиснув зубы, не обращал на это внимания. Что до Шульца, его пошлют поближе к фронту. СС не нужны солдаты, которые не способны стрелять.

Вечером мои ребята пьянствовали в местном трактире. Я сидел снаружи под звездами и слушал благословенную тишину. Ни треска выстрелов, ни криков, ни плача. У меня была бутылка шнапса, уже почти пустая после двух часов возни с ней. В трактир я не заходил, пока его не покинули мои парни. Они, шатаясь, брели по улице, то и дело хватались друг за дружку, чтобы не упасть, и напоминали падающие деревянные блоки из детского конструктора. Я рассчитывал, что в такое время трактир уже пуст, но не тут-то было: там собрались человек шесть офицеров, а в углу, у одного из столиков, стоял Фелькель. Перед ним сидела его секретарша Анника Бельзер из вспомогательного состава, она везде ездила с гауптштурмфюрером. Анника была значительно моложе Фелькеля и ждавшей его дома жены. К тому же она отвратительно печатала на машинке. В восьмом пехотном полку СС все точно знали, почему эту женщину приняли на службу и для чего гауптштурмфюреру так нужна секретарша, хотя он руководил мобильным подразделением. Волосы у Анники были какого-то неземного платинового цвета, и она очень ярко красилась. Сейчас Анника всхлипывала, а Фелькель совал ей в рот дуло пистолета.

Остальные сидевшие у стойки не обращали на них внимания или, по крайней мере, делали вид, что ничего не замечают, – связываться с командиром бригады себе дороже.

– Ну ладно, – сказал Фелькель, взводя курок. – Можешь отсосать эту штуку?

– Что вы делаете? – запальчиво спросил я.

Фелькель оглянулся через плечо:

– А, Хартманн. Ты, значит, решил, раз получил под начало десяток бойцов, можешь командовать мной?

– Вы что, пристрелите ее?

Фелькель повернулся ко мне:

– А то как же, не все ж тебе развлекаться.

Но это же совсем другое. Одно дело – евреи, а эта девушка – немка.

– Если вы нажмете на спусковой крючок, – спокойно проговорил я, хотя сердце мое стучало так сильно, что я ощущал, как пульсирует толстая шерстяная ткань моего мундира, – оберштурмбаннфюреру станет известно об этом.

– Если оберштурмбаннфюреру станет известно, – ответил Фелькель, – я буду знать, кто на меня настучал.

Он вынул пистолет изо рта Анники и ударил ее им по щеке. Девушка упала на колени, с трудом поднялась и убежала. Фелькель подошел к группе офицеров и начал выпивать с ними.

У меня вдруг разболелась голова. Зачем я вообще здесь, на этой проклятой Украине, зачем? Мне было двадцать три. Лучше бы я сидел сейчас за столом у матери на кухне, ел домашний суп с ветчиной, смотрел на девушек, цокающих каблучками по улице, или целовался с какой-нибудь из них в переулке позади лавки мясника.

Мне хотелось быть юношей, у которого вся жизнь впереди, а не солдатом, который видит смерть каждый день и отскребает от формы ее ошметки каждый вечер.

Пошатываясь, я вышел из трактира и краем глаза увидел какую-то яркую вспышку. Это была секретарша, ее волосы сияли в свете фонаря.

– Мой рыцарь в блестящих доспехах, – сказала она и потянулась ко мне с сигаретой.

Я дал ей прикурить.

– Сильно он вас ударил?

– Не сильнее, чем обычно. – Она пожала плечами, и, как по волшебству, дверь трактира распахнулась.

На улицу вышел Фелькель, взял Аннику за подбородок и крепко поцеловал в губы.

– Пошли, дорогая, – произнес он как ни в чем не бывало. – Ты же не будешь дуться на меня всю ночь, а?

– Не буду, – ответила она. – Только дай мне докурить сигарету.

Фелькель окинул меня быстрым взглядом и снова скрылся в трактире.

– Он неплохой человек, – сказала Анника.

– Тогда почему вы позволяете ему так с собой обращаться?

Она посмотрела мне в глаза:

– Могу задать вам тот же вопрос.

На следующий день о нашей стычке никто не вспоминал. Когда мы прибыли в Звягель, то уже не применяли винтовки для своих акций, мы пользовались пулеметами. Солдаты направляли евреев в траншеи бесконечными колоннами. Пленных было очень много. Две тысячи. Чтобы перестрелять их всех, потребовалось два дня.

Не было смысла пересыпать слои трупов песком; вместо этого солдаты просто загоняли евреев на тела их друзей и родственников, которые еще мучились в предсмертной агонии. Я слышал, как они, уткнувшись друг другу в шеи, шепчут слова утешения за какие-то секунды до того, как их самих застрелят.

В одной из последних групп была мать с ребенком. Ничего сверхъестественного, я таких видел тысячи. Но эта женщина несла на руках маленькую девочку и велела ей не смотреть, закрыть глаза. Она опустила малышку между двумя трупами, как будто укладывала на ночь, а потом начала петь.

Слов я не понимал, но узнал мелодию. Это была колыбельная, которую в детстве пела нам с братом мать, хотя и на другом языке. Девочка тоже стала подтягивать.

– Nite farhaltn, – пела еврейка. Не останавливайтесь.

Я отдал команду, затрещали пулеметы, у меня под ногами дрогнула земля. Только когда стрельба смолкла, звон в моих ушах стих.

И тут я услышал маленькую девочку. Она продолжала петь. Вся залитая кровью, голосок тихий-тихий, звуки мелодии вылетали у нее изо рта, будто мыльные пузыри. Я прошел по яме и наставил на нее винтовку. Девочка лежала, уткнувшись лицом в плечо матери, но, почувствовав, что я остановился над ней, посмотрела на меня.

Я выстрелил в ее мертвую мать.

Потом вдруг грохнул чей-то пистолет, и пение смолкло.

За спиной у меня стоял Фелькель, убирая в кобуру оружие.

– Целься лучше, – сказал он.

Три месяца я провел в первой пехотной бригаде СС, мучаясь ночными кошмарами. Я садился завтракать, и мне мерещилось, что в комнате по кругу стоят мертвецы. Смотрел на свою выстиранную форму без единого пятнышка и видел места, где кровь впитывалась в ткань. По вечерам я накачивался алкоголем до беспамятства, потому что пространство между бодрствованием и сном было самым опасным.

И после того как был расстрелян последний еврей в Звягеле и Фелькель похвалил нас за хорошо выполненную работу, я продолжал слышать голосок той маленькой девочки. Она давно умерла, погребена под слоями из тел людей своего народа, и все же, стоило ветру провести смычком по ветвям деревьев, и у меня в ушах снова звучала ее колыбельная. Звон отсчитываемых монет напоминал мне смех той малышки. Голос ее застрял в моих ушных раковинах, как шум океана.

В тот вечер я начал пить рано, пропустив ужин. Барная стойка в трактире качалась у меня перед глазами; опрокидывая рюмку, я представлял себе, что с каждым новым глотком прирастаю к табурету, на котором сидел. Я думал, может, отключусь прямо здесь и рухну головой на липкий деревянный стол, который никогда не вытирали начисто.

Не знаю, сколько я там просидел, когда появилась она. Анника. Я открыл глаза, моя щека лежала на столе. Анника как будто лежала на боку и смотрела на меня.

– Ты в порядке? – спросила она, я приподнял голову, которая была размером с земной шар, и Анника вернулась в вертикальное положение. – Похоже, кому-то придется отвести тебя домой.

Она подняла меня на ноги вопреки моему желанию. Анника болтала без умолку, вытаскивала меня из бара и тянула туда, где я останусь наедине со своими воспоминаниями. Я отбивался от нее, что было нетрудно, она заметно уступала мне в росте и силе. Стоило мне дернуться, и она морщилась, ожидая удара.

Анника думает, я такой же, как Фелькель.

От этой мысли голова у меня прояснилась, и я сказал:

– Не хочу идти домой.

Как мы добрались до ее квартирки, я не помню. Там были ступеньки, но я едва сумел совладать со своими ногами и подняться по ним. Не помню, кто предложил раздеться. Не помню, что было, и об этом, должен признаться, я очень сожалею.

Вот что сохранилось у меня в памяти с предельной четкостью: я проснулся от холодного поцелуя в лоб, но это были не губы, а ствол пистолета. Надо мной нависал Фелькель, он шипел сквозь зубы, что моя офицерская карьера на этом закончилась.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал Алекс, когда я вошла на кухню. – Присядь-ка.

Я забралась на табурет и смотрела, как заиграли мышцы его спины, когда он нагнулся и вытащил что-то из кирпичной печи.

– Закрой глаза, – велел он. – Не подглядывай.

– Это какой-то новый рецепт, но я надеюсь, все остальное ты сделал, как обычно…

– Да-да, – перебил меня Алекс. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела. – Теперь можешь взглянуть.

Я открыла глаза. Алекс протягивал мне раскрытую ладонь, на ней лежала булочка, точно такая же, как пек для меня отец, и к моему горлу подкатил ком.

Аромат корицы и вкус шоколада – я уже ощущала их.

– Откуда ты узнал?

– В тот вечер, когда я зашивал тебе шею. Тебя несло, как корабль с сорванными парусами. – Он усмехнулся. – Обещай, что съешь ее целиком.

Я разломила булочку. Пар вырвался изнутри и завис между нами вопросительным знаком. Мякиш был розоватый, теплый, как плоть.

– Обещаю, – сказала я и откусила первый кусочек.

Сейдж

Можно ли винить креациониста, не верящего в эволюцию, если его всю жизнь кормили этой якобы правдой и он заглатывал крючок вместе с леской и грузилом?

Вероятно, нет.

Можно ли винить нациста, который родился в антисемитской стране и был воспитан антисемитом, а став взрослым, убил пять тысяч евреев?

Да. Точно можно.

Я все еще сижу на кухне у Джозефа. Причина этого та же, по которой движение машин замедляется после автомобильной аварии – вам хочется увидеть повреждения; вы не позволяете себе проехать мимо, не сделав мгновенный ментальный снимок происшествия. Нас влечет к ужасу, даже когда мы отшатываемся от него.

Передо мной на столе лежат фотографии – та, которую Джозеф показывал мне несколько дней назад, где он снят солдатом в лагере, и вырезанная из газеты со сценой накануне Хрустальной ночи, где Джозеф – Райнер улыбается и ест испеченный матерью торт.

Как может человек, убивавший ни в чем не повинных людей, выглядеть таким… таким… обыкновенным?

– Просто не понимаю, как вы делали это, – произношу я в тишине. – Жили нормальной жизнью и притворялись, что ничего этого не было.

– Удивительно, во что только ни заставишь себя поверить, когда приходится, – говорит Джозеф. – Если твердишь себе, что ты такой-то и такой-то человек, то в конце концов становишься им. Вот в чем суть Окончательного Решения. Сперва я убедил себя, что принадлежу к чистой арийской расе, что заслуживаю того, чего не заслуживают другие, просто по факту рождения. Только представьте себе такое высокомерие, такую гордыню. В сравнении с этим убедить себя и других в том, что я хороший человек, честный человек, скромный учитель, было совсем нетрудно.

– Не знаю, как только вы спите ночами, – отвечаю я.

– А кто вам сказал, что я сплю. Теперь-то вы понимаете, что я совершал ужасные вещи и заслуживаю смерти.

– Да, – бесстрастно отвечаю я. – Так и есть. Но если я убью вас, то буду такой же, как вы, ничем не лучше.

Джозеф обдумывает мои слова.

– Впервые принять решение, которое противоречит всем вашим моральным принципам, труднее всего. Второй раз это дается уже не так тяжело. И чуть-чуть облегчает угрызения совести по поводу первого случая. И так далее. Вы продолжаете делиться и делиться, но никогда полностью не избавитесь от кислого привкуса во рту, который ощущаете, вспоминая тот момент, когда еще могли сказать «нет».

– Если вы пытаетесь убедить меня, чтобы я помогла вам умереть, то это грязное дело.

– Ах, да, но есть разница между тем, что сделал я, и тем, о чем прошу вас. Я хочу умереть.

Я думаю о тех бедных евреях, раздетых догола, униженных, прижимающих к себе детей, о том, как они спускаются в яму, полную тел. Может быть, в тот момент они тоже хотели умереть. Все лучше, чем жить в мире, где устроен такой ад.

Я вспоминаю бабушку, которая, как и Джозеф, много лет отказывалась говорить о войне. Потому ли, что думала: если будет молчать, то ей не придется снова переживать этот ужас? Или из опасения, что любое слово о прошлом откроет ящик Пандоры и из него в мир снова просочится зло?

И еще я думаю о чудовищах, описанных в ее истории. Прятались они в тени от других или от себя?

А Лео? Как он занимается своей работой каждый день по собственной воле? Может, его цель не в том, чтобы отлавливать военных преступников по прошествии шестидесяти пяти лет? Видимо, он знает, что кто-нибудь до сих пор готов слушать эти истории ради погибших.

Я заставляю себя вернуться к рассказу Джозефа.

– Так что же случилось? После того, как Фелькель застал вас в постели с его подружкой?

– Он не убил меня, это очевидно, – говорит Джозеф. – Но позаботился о том, чтобы я больше не служил в его полку. – Старик мнется. – Тогда я не знал, благословение это или проклятие.

Он берет в руку фотографию из лагеря, где снят с пистолетом в руке.

– Тех, кто не хотел работать в расстрельных командах, не наказывали и не принуждали, им оставляли право выбора. Их просто переводили в другое место. После дисциплинарной комиссии меня отправили на Восточный фронт, в Bewährungseinheit – штрафной батальон, временно понизили в ранге до сержанта, и я должен был проявить себя или потерять звание. – Джозеф расстегивает рубашку и вынимает левую руку из рукава. Под мышкой у него небольшой круглый след, как от ожога. – Мне сделали татуировку Blutgruppe[27]27
   Группа крови (нем.).


[Закрыть] как служащему войск СС. Нам всем полагалось иметь такой знак, хотя это не всегда помогало. Одна маленькая буква черными чернилами. Если мне понадобится переливание крови, а я при этом буду без сознания и без Erkennungsmarke[28]28
   Солдатский жетон (нем.).


[Закрыть], то врач узнает мою группу крови и успеет оказать помощь. И это спасло мне жизнь.

– Но тут ничего нет, только шрам.

– Потому что я срезал ее швейцарским армейским ножом, когда переехал в Канаду. Слишком многим людям было известно, что у эсэсовцев есть такие татуировки, а за военными преступниками охотились. Я сделал это по необходимости.

– Значит, вас подстрелили.

Джозеф кивает:

– У нас не было еды, погода стояла ужасная, и красноармейцы однажды устроили засаду и напали на наш взвод. Меня ранила пуля, предназначенная нашему командиру. Я потерял много крови и едва не умер. Рейх посчитал это актом героизма. А мне в то время хотелось покончить с собой. – Он качает головой. – Однако этого ранения оказалось достаточно, чтобы искупить свою вину. У меня был непоправимо поврежден нерв на правой руке, я больше не мог твердо держать винтовку. Но в конце сорок второго во мне все равно нуждались – не на фронте, так где-нибудь в другом месте. А имея дело с невооруженными узниками, вовсе не обязательно хорошо владеть оружием. – Джозеф смотрит на меня. – Я уже имел опыт службы в концлагерях, с этого началась моя карьера в СС. Так вот, после девяти месяцев, проведенных в госпитале, меня отправили в один из них. На этот раз в качестве шутцхафтлагерфюрера – начальника концлагеря, женского. Я отвечал за заключенных при их наличии. Anus Mundi, вот как они его называли. Помню, я вылез из машины и посмотрел на железные ворота с надписью над ними: «Arbeit macht frei» – «Труд делает свободным». А потом вдруг услышал, как кто-то окликнул меня по имени. – Джозеф снова встречается со мной взглядом. – Это был мой брат Франц. Столько времени отказывался поддерживать Рейх, а теперь был гауптшарфюрером – сержантом – и работал в том лагере на административной должности.

– Этот Anus Mundi, – говорю я, – никогда о нем не слышала.

Джозеф рассмеялся:

– Это не просто название. Вы ведь немного понимаете латынь, да? Это означает Жопа мира. Но вам, – продолжил Джозеф, – он, вероятно, известен как Освенцим.

Он слышал каждый удар ее сердца, звучавший почти в одном ритме со стуком ее бегущих ног. «Надо было раньше думать, – сказал он себе. – Сама виновата».

Когда она обогнула угол, он ударил ее сзади. Она упала на камни, а он схватил ее за ворот платья, рванул его и, наполовину обнажив тело женщины, перевернул ее на спину. Одной рукой придавил к земле, нажимая на ключицу, этого было достаточно. Она молила его, они всегда так делают, но он не слушал. Сердце ее теперь отчаянно колотилось, и это бесило его.

Первый укус оказался самым приятным, как вонзить нож в сырую глину. Пульс трепетал у нее на горле, как осиновый лист на ветру. Кожа была тонкая, потяни легонько – и сдерешь с тела, а под ней обнажатся мышцы, пульсирующие вены. Он слышал, как бежит по ее сосудам кровь, будто река в половодье, и рот его наполнился слюной. С отточенной годами ловкостью он пробился сквозь мышцы, растянув сухожилия, как тетивы лука, продираясь сквозь плоть, пока сладкая кровь с привкусом меди не потекла из артерии ему на язык. Она лилась по подбородку, как дынный сок, а женщина, лежавшая под ним, постепенно обмякала, кожа ее сморщивалась. Когда его клыки задели позвоночник, он понял, что больше от нее никакого проку не будет. Ее голова, державшаяся на одном сухожилии, откатилась в сторону.

Он начисто вытер рот. И заплакал.