Текст книги "Молитва нейрохирурга"

Пока особых проблем не было, но это еще не гарантировало успешного исхода. С той самой минуты, когда вы вводите иглу в бедренную артерию, все может пойти не так в любой момент. В артерии три слоя, и вы рискуете их разорвать. Внутренний слой мягкий и скользкий. Его повреждения открывают мышечный слой. Рассечение сосуда может привести к тому, что на мышечном слое начнут формироваться тромбы: если они оторвутся, то вызовут инсульт. Вам приходится лавировать: прорвется ли кровь, загустеет ли – все ведет к инсульту. И никто не знает, как организм отреагирует на то, что вы протаскиваете по его главной артерии катетер. Артерию может свести спазм, отрезав приток крови в мозгу. От долгого пребывания в потоке крови катетер может застрять, и после введения «клея» его уже не вытащить. Чем дольше инструменты находятся внутри сосудов, тем выше вероятность, что все пойдет не так.

Я ввел микрокатетер в сосуд, по которому кровь шла в опухоль, убедился, что нашел самое лучшее положение, и ввел в кровь жидкий эмболизирующий агент, чтобы перекрыть приток. На всю операцию ушло более шести часов – из-за размера опухоли и обильного притока крови из внутренней сонной и глазной артерий. Дело шло медленно, отняло массу сил, и в нем было великое множество напряженных мгновений, когда мне приходилось решать, сколько «клея» вводить в критические области, – артерии, которые вели в глаз и в мозг Тины. Но настал момент, когда я счел, что сделал все.

Завершив операцию, я ждал, пока Тина проснется. Я смертельно устал и хотел только одного: убедиться, что с девочкой все в порядке. Примерно через полчаса – они показались вечностью – Тина открыла глаза. Я подержал перед ее лицом пальцы, и она прекрасно их сосчитала. Оба глаза видели. Руки и ноги слушались. Казалось, после всех этих долгих часов она совершенно не пострадала. Неврологических нарушений не было.

Доктор Уиллард, Ричард и Тэмми ждали в приемной, встревоженные после семи часов ожидания. Я сказал им, что все хорошо, и показал снимок. Эмболический агент заблокировал опухоль и отрезал ее от притока крови. Доктор Уиллард, осмотрев снимки, казалось, остался доволен. Через несколько дней Тина прошла вторую операцию – открытую; ее провела команда наших лучших черепных хирургов – хирург головы и шеи и нейрохирург. Опухоль удалили практически без крови: агент сработал прекрасно, операция закончилась без проблем. Прошло несколько дней, и Тина отправилась домой. Через шесть недель почти исчезли и надрезы на лице.

Спустя месяц после операции Тэмми и Ричард прислали мне открытку – благодарили за особую заботу об их дочери. А полгода спустя я получил еще одно письмо. И очень удивился – писал доктор Уиллард.

Дорогой доктор Леви!

Сложно найти слова, способные выразить, сколь я благодарен вам и вашей команде за исключительную заботу, проявленную Вами к Тине во время ее недавней схватки с опухолью четвертой стадии. С первой же нашей встречи, когда мы готовились провести эмболизацию, я был поражен Вашими заботливыми манерами и редкой способностью установить контакт с маленькой девочкой, которой предстояло перенести ряд столь непростых и страшных процедур. Благодаря вам и Тина, и ее родители ясно осознали, каким будет лечение, и смогли смело встретить все связанные с ним риски.

Я сорок лет провел в медицине, но нечасто встречал людей с таким сочетанием профессиональных, личных и духовных дарований. Ваши слова, манеры и духовный вклад успокоили родителей Тины и дали им надежду. Позвольте выразить вам вечную признательность всей нашей семьи¹¹.

Читая эти строки, я вспомнил, какая смелость потребовалась мне, чтобы молиться в присутствии врача, некогда работавшего в лучших клиниках мира. И я был рад, что не отказался проявить заботу о Тине самым лучшим способом, какой я только знал, – тем, который гласит, что человека нужно воспринимать во всей его цельности.

Но сколь бы счастлив я ни был от того, что давала родителям молитва, я все еще боялся молиться в присутствии коллег. Чтобы преодолеть этот страх, мне требовалась невероятная смелость.

И вскоре я достиг критической точки.

Чужой среди своих

Молитва стала частью моего дня. Больные в целом принимали ее с радостью, и я даже почувствовал, что она улучшала исходы операций. Впрочем, я по-прежнему молился только в те краткие минуты, когда оставался один на один с больным – до операции и после. Я боялся молиться в присутствии кого-либо еще, кроме самих больных и их родственников. Иными словами, я боялся сестер.

Я боялся реакции медсестер. Они настолько влиятельны, что от них зависит вся жизнь лечебного учреждения.

Сестры влиятельны и необычайно ценны в больничной команде. Без них ни один госпиталь не будет первоклассным. И именно от них зависит то, как будут чувствовать себя пациенты во все время пребывания в клинике, – и то, как будет чувствовать себя врач. Хорошие сестры прекрасно знают своих больных и могут подсказать врачу, что именно он пропустил. Они подмечают все, что творится в операционной, – и даже то, у кого из больных больше всего осложнений после операции. Я ценю их мнение, оценки и заботу. Они очень нужны в нашем хаосе. И теперь я гадал, что они подумают обо мне за возможное нарушение их представлений о приличии в медицинской среде.

Стоит сестре один раз нелестно отозваться о враче – неважно, справедливо это или нет, – и репутация этого врача, по крайней мере у сестер, в мгновение ока может рухнуть. Конечно, они по-прежнему будут исполнять его приказы, – но просто не будут его уважать. Возможно, мы и не должны придавать этому особого значения, но глубоко в душе каждый врач прекрасно знает о своей репутации и боится потерять уважение других. Мысль о том, что сестры вас осудят, а потом об этом узнают коллеги – это опасная мысль, и неважно, как именно вы пытаетесь игнорировать эту угрозу или сводить ее к минимуму.

Вот в таком страхе я жил. А еще я двоедушничал. Тоже не сахар. Я молился вместе с больными – но не хотел, чтобы во мне видели того, кто молится вместе с больными. Я был уверен, что сестры и другие врачи неправильно поймут мои мотивы и даже поставят под сомнение мою добросовестность как хирурга. Была и еще проблема: в этой клинике я работал уже семь лет и установил со многими довольно крепкие отношения. Люди прекрасно меня знали. И узнай они о том, что меня так повело, отношения могли бы измениться, – а я не хотел иметь никакого дела ни с лишним вниманием, ни с вопросами.

И тем не менее эта молитва тайком невыносимо раздражала. Ждать, пока сестры и анестезиологи покинут операционную, чтобы я мог помолиться… несомненно, это было самой жалкой частью моего дня. Пока я ждал, меня всякий раз охватывал страх. Я не мог сосчитать, сколько раз ходил на цыпочках по предоперационной, убивая время, – или притворялся, будто читаю историю болезни в отсеке больного, а на самом деле ждал, пока сестры закончат и займутся другими делами.

А потом настал перелом.

Как-то днем я прошел в набитую предоперационную со смешанным чувством – предвкушение, надежда и в то же время некое раздражение. Я собирался молиться, как обычно, но мне надоело ждать, пока все сестры и анестезиологи покинут помещение. Я очень старался подгадывать время, когда мог бы остаться с больными наедине, но так и не смог. Придешь рано – там администраторы цепляют на больных браслеты. Придешь поздно – там анестезиологи. Придешь вовремя – рядом все время крутятся медсестры. А придешь слишком поздно – рискуешь: бригада уже может увезти больного на операцию.

Вот и в тот день я стоял и, пытаясь выглядеть занятым, ждал, пока трудолюбивая сестра покинет отсек. Мое раздражение все нарастало. Я чувствовал нетерпение, тревогу, утрату самообладания. Внезапно внутренний голос – я знаю, это был Бог – задал мне неожиданный и простой вопрос: «Ты веришь, что поступаешь правильно, когда молишься перед операцией?»

Я на мгновение задумался и молча ответил:

«Да, я знаю, что это правильно. Я видел результат. Молитва дает покой. Слезы освобождают чувства. И больные меня благодарят».

«Тогда чего ты боишься? Если не веришь в то, что делаешь, почему не прекратишь?»

Я замер. Прекратить молиться? Мне открылся целый иной путь заботы, дающий благо и мне, и другим. Я наслаждался молитвой и не хотел прекращать. Я просто хотел продолжать как прежде, втайне от всех.

«Я не могу перестать, – ответил я. – Это неправильно. И для людей, и для меня».

«Так чего ты боишься?» – упорствовал голос.

Зараза! Придется признать правду. Я боялся потому, что все еще ценил мнение других обо мне и о моей репутации. Уязвленный, я вступил в спор:

«Не хочу, чтобы люди думали, будто я один из этих чудаков, которые только ходят и молятся. Да я годами ковал репутацию в этой сфере и в этой клинике!»

«Не хочешь, чтобы в тебе видели того, кто ходит и молится о других?» «Да, верно».

«Но ведь ты ходишь и молишься о других?» – спросил голос, и, хоть никто нас не слышал, я покраснел от стыда.

«Да, но я не хочу, чтобы так думали люди!»

Вот и все, что я мог ответить.

Бог явно указывал мне на лицемерие. Я хотел и рыбку съесть, и хвостиком не подавиться. Мне нравилось молиться за людей и видеть силу и утешение, которое им приносила молитва. Но при этом я не хотел, чтобы другие даже подозревали о том, что я молюсь и верю, будто Бог имеет отношение к медицинской помощи. На отказ от этой жизни во лжи требовалась отвага. Но, если бы я сумел, я бы скинул с плеч гору! Не нужно больше ждать, пока уйдут медсестры, не нужно мучиться, не нужно таиться… Меня манила свобода, которая могла прийти, стань я смелым и честным. Но на кону, помимо этого, были репутация и гордость.

Я должен был сделать выбор.

И в тот момент, посреди гула предоперационной, я решил быть искренним, чего бы это ни стоило, – репутации, работы или уважения коллег. Заглушив все сопротивление, которое еще оказывало сердце, я подошел к больной и встал у ее постели.

– Доброе утро, миссис Грин, – поздоровался я.

– Доброе утро, доктор, – ответила она. Она выглядела уставшей и смиренной, как будто сюда ее привел долгий путь. Медсестра терпеливо протирала ее руку тампоном, не обращая на нас внимания.

– Мы уже говорили об операции, которая вам предстоит. Вы осознаете риски?

– Да, осознаю.

– Хорошо. Итак, сегодня утром я вылечу аневризму в задней части вашего мозга. Если все пройдет хорошо, вы выйдете из наркоза и восстановитесь спустя пару часов. У вас еще остались вопросы?

– Нет, не думаю, – она покачала головой.

Не дав себе времени даже на небольшую паузу – от страха, что могу вообще остановиться, – я продолжил:

– Не возражаете, если я помолюсь за вас?

Я знал: реакция будет.

Медсестра сидела ко мне спиной и как раз склонилась над левой рукой миссис Грин, готовясь ставить капельницу. Она остановилась, быстро взглянула на меня и встала. Молча. Миссис Грин недоверчиво на меня посмотрела, смутилась, но кивнула.

Без колебаний я сжал ее пальцы сквозь одеяло и начал молиться:

– Господи, спасибо тебе за мисс Грин. Она ценна для Тебя, и прошу, дай мне мудрость и мастерство, чтобы исцелить ее сосуды. Мы просим тебя о помощи. Подари ей покой. Аминь.

Когда я открыл глаза, то ожидал увидеть мир на лице миссис Грин – уже привычный мне вид, – но увидел лицо, искаженное болью. Она силилась улыбнуться, но улыбка выходила жесткой и резкой. Да что случилось? Я взглянул в сторону сестры.

Ох ты!

Я как-то даже не посмотрел, чем именно та была занята, когда я наконец расхрабрился и заговорил о молитве. А она в тот момент, вставив иглу в руку миссис Грин, искала вену, – и в знак почтения, прекратив работу, невольно склонила голову. Пока я тут благодушничал, игла все время торчала в руке больной! Какой уж тут мир и покой!

Простите меня, миссис Грин, бога ради!

Я что-то пролепетал в свое оправдание, медсестра продолжила охоту за веной, нашла ее и прикрепила иглу к руке.

– Спасибо, – с явным облегчением поблагодарила нас обоих больная.

Да, со временем получилась неувязка. Но я перешел границу смелости и не собирался поворачивать назад. Я по-прежнему предпочитал молиться с больными и их семьей один на один: так было проще. Я считал эти мгновения святыми и прекрасными – и не хотел уменьшать их значение для больных, допуская присутствие других людей, способных воспринять все совершенно иначе. А еще я не хотел тревожиться насчет того, не обидел ли я медсестер или других сотрудников – и не доставил ли им неудобств. Но с этого момента я уже готов был молиться, даже если рядом оказывались сестры, – а это случалось довольно часто, так что я не раз удостоился шокированных взглядов. «Что он делает? – словно спрашивали они. – Что-то новенькое? Посмотрим, что скажут!» Многие прекращали работу, как будто налетал порыв ветра, и ждали, пока молитва не утихнет. Иные склоняли головы и, казалось, принимали молчаливое участие. Третьи работали как ни в чем не бывало.

Их мнение все еще меня беспокоило – но куда больше значило то, что я был искренен и поступал во благо больных, даже если другие считали это глупым. Смелость вела меня прочь от лицемерия и фальши.

* * *

Прошло несколько месяцев. Я был в палате больного. То был особый случай – предстояла операция на массивном клубке неправильно сформированных сосудов мозга. Беседа шла как обычно, медсестра собралась за чем-то выйти и направилась к двери. Но когда я спросил пациента, могу ли за него помолиться, она развернулась, тихо прошла обратно и склонила голову. Черные волосы, доходившие до плеч, отчасти скрыли ее лицо. Мы соединили руки – больной, двое его родных и я. Сестра стояла позади нас и вслушивалась в слова молитвы.

Когда мы закончили и я повернулся, чтобы выйти в предоперационную, сестра преградила мне путь и отвела в сторонку.

– Доктор Леви?

– Да? – спросил я.

«Нужен совет?»

Порой сестры – ну или кто другой – перехватывают вас в коридоре или в лифте со словами: «Доктор, у меня близкие болеют, а скажите, что делать, если…». Наверное, это практически единственный случай, когда медсестры обращаются к врачам, – не считая работы. Я не знал, как ее зовут, и она явно нервничала, избегала моего взгляда и ломала руки. Это дало мне возможность прочитать ее бедж. Шерил.

– Мы с сестрами заметили, вы молитесь за больных. Ох ты! Не ожидал. В животе словно затянули узел.

– Да, – кивнул я.

И что теперь?

Шерил нерешительно помялась.

– Можно с вами? – наконец спросила она. – Позовете меня, когда будете молиться? – Потом она шепнула: – Есть и другие. Они тоже хотят. Вы нам позволите?

Я застыл. Вот как все обернулось! Я боялся раскола и насмешек, а вместо этого молитва объединила людей. Естественно, сестры обсуждали все, что я делал, – но отнеслись ко всему совершенно иначе! Возможно, мои поступки показали еще одну возможность проявить заботу – возможность, которую они даже не рассматривали! Они желали быть частью чего-то большего, нежели просто ремонт тел, – как и мне, им хотелось исцелять и тела, и души!

– Конечно, – сказал я. – Я вас найду.

– Спасибо, – ответила Шерил и, осмелев, ненадолго посмотрела мне в глаза перед тем, как пойти обратно на пост.

Так я начал приглашать к молитве сестер – тех, кто шел по доброй воле. Часто им приходилось снимать перчатки или прекращать свои дела – особенно если они ставили капельницу, – но многие были совсем не против.

Это еще одна область, где нужно продвигаться очень чутко. Сестры в любой момент могут сказать «нет», и я не настаиваю. Осторожность не дает злоупотребить властью и ответственностью, которыми я наделен как ведущий врач. Заставить сестру молиться я не волен – это неправильно. Равно так же неправильно склонять к молитве больных. Я аккуратно подбираю слова и слежу за тоном – доброжелательным и ни в коем случае не командным. И я никогда не слышал жалоб ни от одной сестры. Некоторые продолжают работать, как будто им неинтересно, но другие ведут себя довольно оживленно и даже добавляют «аминь».

Молитва объединяла нас всех – мы хотели, чтобы операция завершилась успешно, и все вместе заботились о больном.

Когда я позволил сестрам при желании присоединяться к молитве, я как будто вложил в мозаику последнюю плитку. Мы словно стали единым целым. Молитвы в предоперационной обрели завершенность. Я вскоре узнал, что многим, когда они молятся, нравится держаться за руки и становиться в круг. Некоторые родственники делали это сами, когда я молился, и со временем я сам стал просить их встать вокруг больного и взяться за руки. Чувство единства, которое я при этом испытывал, не походило ни на что прежде, – в больнице я никогда такого не чувствовал. Братья и сестры, не слишком ладившие прежде, объединялись вокруг близкого человека и вспоминали о том, что действительно важно. Родственники становились ближе друг к другу.

Молитва объединяла нас всех – мы хотели, чтобы операция завершилась успешно, и все вместе заботились о больном.

Теперь сестры иногда становятся частью нашего молитвенного круга. Конечно, я всегда знал, что многие из них очень заботливы. Но когда они молятся вместе с нами, всем будто становится теплее, – и мы оказываемся ближе друг к другу. Прежде я даже не представлял, будто такое возможно.

Сестры откликнулись сильнее, чем я мог пожелать. Но это было лишь началом моей дороги к искренности.

* * *

Я молился с больными до каждой операции и после нее. Это одухотворило мою работу – и жизнь тех, кто был со мной рядом. После молитвы, когда бы она ни звучала, обстановка часто менялась к лучшему. Я уже был уверен, что должен молиться на каждой операции, как только представится возможность. Это неизбежно влекло меня к новой границе: к молитве в присутствии ассистентов.

Молитва с сестрами – это одно: мы видимся лишь несколько минут в неделю. Но есть и люди, с которыми я работаю каждый день. Они знают меня гораздо лучше, и их мнение значит для меня гораздо больше – это техники, которые помогают мне во время операций, на протяжении долгих часов.

Техники работают с рентгеновским аппаратом. Они – не врачи, но их навыки очень высоки. Свой путь в медицине они обычно начинают со снимков руки или ноги; позже, при желании, могут выучиться на ассистента хирурга. За семь лет моя семерка техников стала моей второй парой рук. Они обрабатывают инструменты и в должный момент передают их мне; они и управляют многомиллионным компьютером, отвечающим за снимки, благодаря которым я могу оперировать. Они уже давно поняли, как я работаю, какие инструменты и смеси предпочитаю и когда я обычно прошу сделать снимок, – не говоря уже о том, как меняется мой тон, как быстро я работаю, как реагирую на стресс и как себя веду, если мы заходим в тупик. Мы – крепкая, проверенная в боях команда, и наша близость соответствует серьезности тех операций, за которые мы беремся.

Добавить молитву к нашей совместной работе – о, это был бы мой самый значительный шаг. Да, он бы изменил наши давние отношения. Да, пришлось бы испытать доверие остальных, – а в это доверие мы вложили немало. Однако к этому времени я был более решителен, чем в прошлом. Конечно, была вероятность того, что команда не примет молитву и, может быть, даже отвергнет меня, – но что мешало попытаться? За спрос денег не берут. Я уже не мог отрицать того, что во время операций дело касалось уже не просто техники и шансов, а чего-то большего. Сколько лет прошло, а мы так и не признали духовный элемент нашей сферы, – даже когда у нас на глазах рвались аневризмы и люди гибли прямо на столах. Теперь я видел, к чему могла привести молитва. Я верил:

Бог помогает тем, кто об этом просит. И что, я мог и дальше делать вид, будто все успехи связаны с моими навыками или слепой удачей? Я пришел к такой мысли: молитва – это лучшее, что я могу дать больным. Но хватит ли мне смелости просить Бога повлиять на исход операции – и изложить свою просьбу в присутствии других?

Перед каждой операцией мы с техниками собираемся в просмотровой – в маленькой комнатке, три на полтора. Одна из ее стен освещена изнутри – на ней мы вывешиваем снимки. Еще там стоит высокий монитор, на котором отражается трехмерная реконструкция мозга. Ее можно вращать как угодно – трекбол позволяет. Вот там мы и обсуждаем все планы на день и только потом начинаем операцию.

В тот день, когда я решился, Джефф и Хизер – наши техники – были в просмотровой. С ними вместе был представитель компании, производящей медтехнику, – специалист из отдела продаж. Мы рассматривали аневризму и сосуды. Я уже представлял, как буду работать, но почему-то именно в тот день решил спросить остальных, какие инструменты могут здесь пригодиться. Естественно, сотрудник компании предложил их приборы. Этого и следовало ожидать. Когда мне показалось, что мы рассмотрели этот случай уже со всех сторон, я вдруг почувствовал, как забилось сердце, и просто сказал:

– Мне кажется, здесь еще поможет молитва. И я хотел бы помолиться об этом больном вместе с вами, а потому спрошу, уместно ли это. Я ценю наши отношения, и мне очень важно знать, что я вас ни к чему не принуждаю. Если не хотите, вы вольны отказаться.

Все трое замерли, не говоря ни слова. В их повседневной рутине появилась новая проблема. Может, они гадали, не спятил ли я, – а потом, казалось, все как один пожали плечами, словно говоря: «Как угодно». Они не знали, что делать, пока я молился, и просто смотрели в пол. Мы все чувствовали себя неловко, но никто не ушел.

– Отец наш Небесный, – начал я, – спасибо Тебе за нашу работу и за то, что мы в силах излечить эту аневризму у мистера Симмонса. Прошу, дай нам понять, что делать и когда остановиться. Благодарю Тебя за Джеффа и Хизер. Им предстоит помочь нам: молю, дай им зоркость и чуткость. Благослови их родных и близких. Подари нам радость на этой операции. Во имя Иисуса, аминь.

При этом мы вошли в операционную, заняли места и работали так, как будто ничего необычного не случилось. На следующей неделе я сделал то же самое и с тех пор поступал так почти всегда. Относились мы друг к другу так же, как и прежде. Против молитвы никто не возражал – даже несмотря на то, что некоторые из нас разделяли иные религии или вообще были к ним равнодушны. Так проходили недели. Я заметил, что чаще радуюсь во время операций, и казалось, у нас возникало меньше осложнений. Мои помощники стали как-то теплее относиться и к больным, и друг к другу. Они поняли, что я отношусь к своей вере серьезно, но их при этом не осуждаю, и моя беседа с Богом – не пустой ритуал, а нечто живое и действенное.

Тем не менее, я все гадал, что они думали на самом деле. Смирились с тем, что работают чудаком-хирургом? Не хотели терять мое расположение? Но вскоре я увидел: за этим крылось большее. Как-то раз я так спешил на срочную операцию, что забыл помолиться. Я надел халат и перчатки и пошел к столу, где лежал подросток. Лидия, одна из наших техников, упрятав длинные волосы под синюю шапочку, преградила мне путь.

– А молитва? – спросила она.

Наверное, от нее я меньше всего ожидал услышать такие слова. Лидия была красавицей и от всего сердца жалела больных. Ее образ жизни, возможно, вызвал бы у приверженцев религии немало вопросов. Но молиться перед операциями она любила. И ее серьезный взгляд из-под защитных очков показал мне, что она не притворялась. Она на самом деле проявляла заботу о больном и хотела, чтобы я обратился к Богу с молитвой.

– Да, конечно, – сказал я из-под маски, легонько сжал ее руку – перчатки мы уже не снимали – и другой рукой прикоснулся к больному, накрытому тканью. – Господи, будь с этим мальчиком. – Лидия закрыла глаза и коснулась ноги больного. – Дай нам мудрость и умение. Дай нам вовремя увидеть любую опасность и успешно провести операцию. Во имя Иисуса, аминь.

Мы открыли глаза, и наши взгляды встретились. Она излучала уверенность, и мне стало лучше. Этой простой молитвой Бог укрепил и каждого из нас, и всю нашу команду.

Прошло несколько недель, и Хизер загнала меня в угол. Я был в просмотровой и записывал на диктофон историю болезни. Она вошла и села рядом, странно глядя на меня.

– Вы изменились с годами, – сказала она. – Я вижу. Вы уже не тот, кем были.

– Правда? – уклончиво переспросил я.

– Как вы обрели веру? – прямо спросила она. – Внезапно?

Я остановил запись.

– Постепенно.

Как мог, я рассказал ей, что со временем понял: в жизни было нечто большее, нежели работа во имя славы и денег. Цель могла быть намного выше, – но к ней нужно было стремиться.

Какое-то время Хизер молчала.

– Мой муж потерял работу, – резко сказала она.

– Мне очень жаль, – ответил я.

Она отмахнулась – помогла профессиональная выдержка. Но ее явно одолевали эмоции.

– Прошлой ночью мы вместе молились, – сказала она. – Впервые за весь наш брак. Думала, вы захотите узнать.

– А вот это хорошая новость, – улыбнулся я, чувствуя, как нарастает радость. – И как?

– Прекрасно, – вздохнула она. – Нам это было нужно.

– Горжусь вами, – поддержал я. – Надеюсь, вы продолжите в том же духе.

Она кивнула.

– Знаете, мы все очень ценим, когда вы молитесь перед операцией, – она замолчала, и я вдруг ощутил, что ей нужен не просто разговор. Она хотела какой-то помощи.

– Не возражаете, если я помолюсь о решении вашей проблемы? – предложил я.

– Конечно. Если можно, – выдохнула она.

– Отец наш Небесный, Ты знаешь Хизер и Брюса, – сказал я. – Ты знаешь, через какие трудности с деньгами им приходится проходить. Знаю, Ты уготовил им нечто хорошее, ибо Ты благ. И все же Брюсу прямо сейчас нужна твоя помощь. Он должен принять лучшие решения для своей карьеры и семьи. Молю, благослови их на этой неделе, сделай нечто особенное, чтобы они знали, что это пришло от Тебя. Во имя Иисуса, аминь.

Я открыл глаза. Она плакала. Тот же покой, который наполнял просмотровую по утрам, когда мы молились, теперь проник в ее сердце, и она сделала шаг навстречу Богу – источнику этого покоя.

Вскоре Брюс решил сменить профессию и вернулся в школу – выучиться на медицинского техника. Это был благотворный прорыв. Потом они нашли церковь по душе, и их путь к Богу продолжился.

* * *

Следующей преградой стала молитва в присутствии коллег. У меня было мало возможностей молиться вместе с другими врачами, и я особо этих возможностей не искал. Во всей больничной иерархии я больше всего опасаюсь осуждения врачей.

Иногда производители медтехники приглашают меня провести семинар – обучить других, как использовать новые аппараты. И вот как-то раз я отправился в клинику в другой город. Там мне предстояло научить двоих – к слову, мусульманина и индуса, – тому, как использовать новый внутричерепной стент для лечения сложных аневризм. По сути, я ехал как проктор – посмотреть, кое-что посоветовать да рассказать пару полезных историй из опыта.

Я даже не был уверен, знает ли больная о моем участии. Я не собирался общаться с ней или как-то ее затрагивать. От меня требовалось одно: быть в операционной и иногда давать советы. Однако утром, в день операции, когда мы все собрались, двое коллег неожиданно попросили пройти к пациентке вместе с ними. Та ждала в предоперационной. Неохотно, но я согласился.

– Это тот врач, о котором мы вам говорили, – сказали они гордо, когда мы подошли к ее кушетке.

– О, из Сан-Диего. Наслышана, – сказала она.

Дотти, уроженке Австралии, было пятьдесят, но выглядела она на все шестьдесят пять, – ибо привыкла выкуривать в день по две пачки. У нее была сложная аневризма, для лечения которой требовался стент, и мне как раз предстояло объяснить, как его использовать. Мы улыбнулись и пожали друг другу руки, но я почувствовал какое-то давление. Теперь, когда Дотти знала, что я эксперт, я вроде как нес за нее ответственность, – а значит, должен был предложить ей молитву, как и всем своим больным.

Но рядом были еще двое врачей, и это была проблема. Как я мог перейти к молитве, если не я вел эту больную? Да это ведь даже другая клиника! А они еще и из других религий! И уместно ли здесь молиться? Меня же просто пригласили показать, как использовать медицинский прибор! Столько вопросов, ни одного ответа… наверное, не стану я молиться. Ну правда, неудобно. Бог все видит, он поймет и простит.

Мы немного поговорили с Дотти о том о сем, и я гадал, что делать дальше. Я чувствовал себя под ударом. Проделать нечто подобное в чужой клинике – это требовало совершенно другого уровня смелости.

И я умолк, надеясь, что другие врачи найдут хоть какую-то причину оставить нас наедине. Но нет. И когда наша беседа уже вышла за пределы обычного разговора о пустяках, у меня в голове вспыхнули слова: «Голова и плечи».

«Голова и плечи? – поразился я. – При чем здесь шампунь?»¹².

Я взял ее за руку. Врачи молчали. Казалось, мои слова заставили их застыть на месте, – они стояли, словно изваяния, и смотрели в пол.

И вдруг я вспомнил о той части Библии, где Саул был помазан на царство над Израилем. Там говорится, что он был выше от плеч своих, чем его соотечественники, но, когда настало время взойти на царство, он спрятался в обозе¹³. Вот и я прятался в обозе! И еще я почувствовал: Бог говорил мне, что двое коллег видели во мне наставника. Мой опыт был намного больше, чем у них, и мне не следовало скрывать его ни от них, ни от себя. И равно так же не следовало скрывать мое особое отношение к больным.

Этого хватило. Я понял, что по крайней мере предложу молитву. Я посмотрел на Дотти, улыбнулся и заставил себя сказать:

«Знаете, я привык молиться вместе с больными, когда им предстоит операция. Не возражаете, если мы и с вами помолимся?»

В глазах Дотти мелькнуло любопытство.

– Идет, – сказала она.

Я взял ее за руку. Врачи молчали. Казалось, мои слова заставили их застыть на месте, – они стояли, словно изваяния, и смотрели в пол. Когда я склонил голову, они быстро последовали моему примеру.

– Боже милостивый… – начал я молитву, в которой просил об успешном исходе ее операции. Когда молитва закончилась, оба врача словно пришли в себя, но не знали, что сказать. Дотти улыбнулась, как будто ей только что вручили подарок и она не знала, что с ним делать. Спустя мгновение она произнесла с замечательным австралийским акцентом:

– Спасибо. Никогда не слышала, чтобы доктор молился.

Бьюсь об заклад, двое других врачей тоже никогда о таком не слышали, подумал я.

Мои коллеги были гораздо менее словоохотливыми, когда мы вышли и начали готовиться к операции. Я нарушил молчание первым и, пока мы спускались по лестнице, заговорил о технической стороне дела. Это их успокоило. Видимо, они решили, что молитва – часть моего подхода. Вот так я научил их чему-то, чему и не собирался учить.

В тот день мы выполнили две операции. Обе прошли хорошо. На второй врач-мусульманин должен был куда-то уйти, и со мной остался Раджив – индус. Мы снова навестили больного в предоперационной. Ему требовалась установка стента в сосуды мозга. На этот раз я без колебаний попросил разрешения на молитву, больной согласился, и мы взялись за руки. Прежде чем я понял, что происходит, Раджив подошел с другой стороны каталки, взял больного за другую руку, а свободную протянул мне, и мы образовали небольшой молитвенный круг. Мой коллега крепко зажмурился и ждал, пока я закончу. Непросто выразить, как я был рад тому, что сдержанный и замкнутый Раджив пожелал оказаться «внутри» и прикоснуться к нашей духовной сфере! Когда мы закончили, его лицо озарилось улыбкой, и эта радость не исчезла, даже когда мы вышли из комнаты. Мы вели себя так, словно ничего не случилось, но я отметил, с какой легкостью мы обсуждали технические стороны предстоящей операции.