Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Может показаться, что Гоббс и Харрингтон – теоретик абсолютного суверенитета и теоретик содружества частной добродетели – были настолько не согласны между собой, насколько вообще могут быть не согласны два идеолога. В самом деле, Харрингтон не скупится на критику теории власти Гоббса, его ненависти к греко-римскому наследию и замены им публичной и активной добродетели частным и добровольным подданством971971
  The Oceana and Other Works of James Harrington / Ed. by J. Toland. P. 35–37, 38–39, 42–43, 45–46, 49–50, 53, 54, 65, 71, 241.


[Закрыть]. Однако есть и другой, более глубокий смысл, с точки зрения которого они оказывались заодно и имели общих врагов. Харрингтон, как и Гоббс, старался доказать, что первые пресвитеры и диаконы, рукоположенные апостолами, не посвящались в это звание на правах преемственности, а избирались на собраниях972972
  «Prerogative of Popular Government», книга II (Ibid. P. 304–54); «Art of Lawgiving», глава VI (Ibid. P. 398–400); «Leviathan», книга III, глава 42 (Hobbes T. Leviathan. Oxford, n. d. P. 322–383).


[Закрыть]. Подобно большинству индепендентов, склонялись ли те к эрастианству или к конгрегационализму, он стремился таким образом опровергнуть авторитет папистов, приверженцев епископальной системы и пресвитериан, вместе взятых. На эту тему существовала обширная литература, из которой он мог почерпнуть свои доводы. С Гоббсом его сближало общее для них обоих желание продемонстрировать, что орган, избиравший пресвитеров и диаконов, был гражданским, и что – по крайней мере по мысли Харрингтона – первоначальные ecclesiae представляли собрания граждан в афинском понимании слова ekklesia973973
  The Oceana and Other Works of James Harrington / Ed. by J. Toland. P. 48 («церковь или собрание людей»), 316–317; «Prerogative of Popular Government», книга II, в разных местах.


[Закрыть]. Суть в том, чтобы доказать: выбор духовенства – это выбор граждан, осуществляемый гражданским сувереном. Как бы Харрингтон и Гоббс ни отличались в своем понимании суверенитета, самодостаточный полис или содружество, как подчеркивал Гоббс, настолько самостоятельны в своих делах, насколько это возможно для любого владычества, подчиненного Левиафану. А враги были те же: долгая полемика Харрингтона на тему рукоположения во времена первых христиан, направленная против англиканина Генри Хэммонда, является реакцией – страница за страницей и тезис за тезисом – на фрагмент из работы последнего, где Хэммонд нападает на Гоббса974974
  Ibid. P. 335–354. Hammond H. A Letter of Resolution to Six Quaeres, of Present Use in the Church of England (1653) // Works of Henry Hammond. 4 vols. London, [between 1671 and 1684]. Vol. 1 [MDCLXXIV]). Пятый вопрос касается рукоположения, и ответом на него становится возражение против сорок второй главы «Левиафана» (Hobbes T. Leviathan. P. 512–529). Харрингтон в заключение пишет, что возражения Хэммонда неудачны, и называет Гоббса по имени.


[Закрыть].

Гоббс поместил владычество Левиафана в настоящее, в этот интервал между прямой властью Бога, исполнявшейся в теократии Моисея, и прямой властью Бога, которую будет исполнять на земле воскресший Христос. Как следствие, он подчеркивал тождество обеих теократий и их монархический характер. Власть, которую Бог будет исполнять через человеческую природу Христа, Он ранее осуществлял через Своих наместников, от Моисея до Самуила. Однако Харрингтон настаивал, что государство Моисея представляло подлинную классическую республику и что люди, согласно своим сословиям, полномочны избирать служителей религии, равно как и чиновников государства975975
  The Oceana and Other Works of James Harrington / Ed. by J. Toland. P. 46–48, 75, 99, 147, 166–167 («Oceana»); 234–241, 272–274, 283–284, 320–333, 357 («Prerogative of Popular Government»); 363, 372–398 («Art of Lawgiving»).


[Закрыть]. Говоря это, он не чувствовал себя обязанным расходиться с Гоббсом. Главной его целью было перечеркнуть всякие притязания со стороны клира на независимое обладание духовной властью, а республика могла отстаивать гражданский суверенитет столь же эффективно, как и монархия. Отсылка к теократии – еще одна форма отрицания независимости священства – сохранялась за счет возвращения к той мысли, и Харрингтон обращается к ней неоднократно, что республика, режим, при котором все граждане равны и при котором все равно свободны перед Богом. Следовательно, республика – это теократия, королевство, где Христос король976976
  Ibid. P. 187, 194: «…but a commonwealth is a monarchy; to her God is king, in as much as reason, his dictat, is her soverain power»; «…но республика есть монархия; ее Царь – Бог, в той же мере, в какой разум, Его диктат, является ее суверенной властью». Так у Толанда, в оригинале (исправленном Харрингтоном) значится: «where God is king»; «…где Царем является Бог».


[Закрыть]. Намного раньше так говорил Савонарола, а Вейн и приверженцы «пятой монархии» по-прежнему настаивали на этом тезисе. Но, с точки зрения Харрингтона, их утверждения были ложными, поскольку они сами, как элита или как избранные, притязали на власть, в которой отказывали другим гражданам977977
  Ibid. P. 469 («A System of Politics», IV, 23), 574 («A Discourse upon this Saying…»), 580–584 («A Parallel of the Spirit of the People with the Spirit of Mr. Rogers»).


[Закрыть]. Они отрицали республику и отрицали царство Христа, пытаясь присвоить его себе. Они были недалеки от Антихриста.

Однако даже на горе Синай республика была не просто откровением. Харрингтон настаивал, что установления гражданского общества, развитые и воплощенные в нем, доступны человеческому разуму и что Бог не действовал наперекор постижимому естественному порядку978978
  The Oceana and Other Works of James Harrington / Ed. by J. Toland. P. 214–215, 248, 272–273, 300, 342 («Neither God nor Christ ever instituted any policy whatsoever upon any other principles than those of human prudence»; «Ни Бог, ни Христос никогда не учреждал никакого порядка на каких-либо иных основаниях, нежели принципы человеческого разума»), 347, 371–372, 401.


[Закрыть]. Макиавелли поместил Моисея в один ряд с языческими законодателями, и в этом нельзя было не усмотреть некоторой иронии. Харрингтон же много раз ссылался на текст, в котором говорилось, как Моисей последовал совету своего тестя Иофора, мадианитянина, язычника, не принадлежавшего к еврейскому народу979979
  См., например: Ibid. P. 48, 74 («…my Lord Archon, taking council of the commonwealth of Israel, as of Moses; and of the rest of the commonwealths, as of Jethro»; «…мой Властитель, взявший за образец республику Израиля, по слову Моисея, и другие республики, по слово Иофора») et passim.


[Закрыть]. Здесь, как он любил повторять, пророк и законодатель, божественное слово и естественный разум действовали согласно. Впрочем, есть и еще одна причина, по которой республике Харрингтона присущ милленаристский оттенок, какого мы не найдем у Гоббса. Если теократия осуществлялась через прямое представительство Бога в лице Моисея и должна будет осуществиться еще раз в лице воскресшего Христа, то Левиафан, который является лишь естественным и искусственным представителем Бога, не может осуществлять теократию, а может только ожидать ее возвращения. Если Израиль как республика был теократией, значит, Океанию, восстановленную республику, олицетворяющую собой одновременно Израиль и Рим redivivus, можно и логично назвать возвратившимся царством Христовым. Отсюда образ Невесты Христовой и другие апокалиптические смыслы, которыми наделяется Океания. Левиафан может лишь ожидать царства Христова в конце времен, Океания может стать им уже сейчас, соединяя в себе Тысячелетнее Царство с жизнью после смерти. Между смертным богом и бессмертной республикой есть разница.

Впрочем, лишь отдельные картины и черты безмятежного устройства Океании носят милленаристский характер. Скорее мы видим, что Харрингтон и Гоббс, подобно Принну и Марвеллу, в конечном счете подчиняли духовный опыт политическому, парадоксальным образом прибегая для этого к пророческому контексту, которого не могла миновать их мысль. Гоббс намеренно поставил под сомнение возможность непосредственного религиозного опыта, за исключением редчайших случаев, и свел религиозную жизнь к повиновению Левиафану и признанию власти Бога и искупительной миссии Христа. Харрингтон вслед за гуманистами отказался от фигуры святого – сохраняя функцию спасения за «собранными вместе конгрегациями»980980
  Ibid. P. 55.


[Закрыть] – и был близок к тому, чтобы провозгласить проявление людьми гражданской добродетели единственным необходимым условием regnum Christi981981
  Ibid. P. 489: «As the natural body of a Christian or Saint can be no other for the frame, than such as has bin the natural body of an Israelit or of a Heathen; so the political bodys, or civil governments of Christians or Saints can be no other for the frame, than such as have bin the political bodys or civil governments of the hraelits, or of the Heathens»; «Как природное тело христианина или святого не может быть иным по своему строению, нежели природное тело израильтянина или язычника, так и политические тела, или гражданские правления христиан или святых, не могут быть иными по своему строению, чем политические тела, гражданские правления, израильтян или язычников». Ibid. P. 490: «The highest earthly felicity that a people can ask, or God can give, is an equal and well-order’d commonwealth. Such a one among the Israelits, was the reign of God; and such a one (for the same reason) may be among Christians the reign of Christ, tho not every one in the Christian commonwealth should be any more a Christian indeed, than every one in the Israelitish commonwealth was an Israelit indeed»; «Величайшее земное блаженство, какого может просить народ или какое может дать Бог, есть основанная на равенстве и порядке республика. У израильтян она была царством Бога, а у христиан (в силу тех же причин) может стать царством Христа, хотя необязательно, чтобы в христианской республике каждый в самом деле был христианином, более, нежели каждый в самом деле был израильтянином в израильской республике».


[Закрыть]. Духовенство у него должно было состоять из образованных людей, занимающихся толкованием слова Божия, ибо они знают древние языки, на которых оно записано982982
  Ibid. P. 82, 166–169, 421, 476.


[Закрыть]; Пятидесятница оказалась почти забыта. Но, апеллируя к эсхатологической риторике, подразумевавшей неотвратимость Тысячелетнего Царства или Второго Пришествия, Харрингтон – какой бы ни была позиция Гоббса – избегал описывать свою республику как существующую исключительно в секулярном времени. Он не использовал понятия virtù и коррупции, как делал Макиавелли, изображая гражданина в мире, не упорядоченном ни обычаем, ни благодатью. Такой точке зрения предстояло вновь обрести актуальность, когда идеи Харрингтона усвоило общество, уже не ожидавшее Тысячелетнего Царства.

Глава XII
Англизация республики
Б) Двор, страна и постоянная армия

I

В двух предшествующих главах мы рассмотрели зарождение и становление гражданского и макиавеллиевского способов осмысления политики в языке и мысли стюартовской и пуританской Англии. Сложившаяся система понятий была очень далека от флорентийской, и нам пришлось проделать долгий путь, чтобы увидеть, зачем вообще потребовалось изображать Англию классической республикой. И все же можно утверждать, что перед нами та же система понятий, в которой господствуют парадигмы, легшие в основу модели, на которой строится эта книга. Область конкретных событий плохо поддавалась пониманию и рассматривалась как следствие человеческой иррациональности, как зона секулярной нестабильности, контролировать которую было делом политики (если сама нестабильность не являлась греховным порождением политики); парадигмы обычая, благодати и фортуны обеспечивали понятийный аппарат, которым мог руководствоваться ум, следуя опасными путями исторического существования. Когда Гражданская война нанесла удар монархии, считавшейся олицетворением вечных законов, одна группа мыслителей (к которой в определенном смысле относился и Гоббс), как мы наблюдали, была готова изолировать вневременный «момент природы» и внутри него воссоздать власть как исключительно природный феномен. Однако разнородные доводы Нидхэма и и обнаруженные нами парадоксальные отношения между Гоббсом и Харрингтоном показали, что тема природы и власти тесно связана с фортуной, круговоротом форм правления (anakuklōsis) и республикой, а последняя, в свою очередь, – с благодатью, озарением и апокалипсисом. Как следствие, можно утверждать, что, пока настроения радикальных пуритан не исчерпали себя, перед английской политической мыслью по-прежнему стояла задача постижения saeculum. Изображение Англии как классической республики возникло как способ решения этой задачи в терминах, которыми располагали и которые подсказывали уже знакомые нам языки.

Однако в конце XVII и в XVIII веке политическая и социальная мысль Запада перешла от постсредневековой к раннемодерной стадии. Одной из особенностей, сопутствовавших этому переходу, было мощное увеличение способности к историческому самосознанию; и такое увеличение было бы невозможно без существенного преобразования той строго ограниченной эпистемологии секулярного, с которой мы до сих пор имели дело. Причины эпистемологического сдвига, происшедшего в эту эпоху, многочисленны и сложны, но мы обнаружим, что язык республиканского гуманизма играл важную роль в этом процессе, благодаря чему между ним и способствовавшей его зарождению эпистемологией установились парадоксальные отношения. Представители ренессансного гражданского гуманизма столкнулись с почти неразрешимой проблемой учреждения республики как одновременно универсального ценностного сообщества и явления в мире конкретного; поэтому в их теории республика представала как средство в полной мере мобилизовать рациональность и ценности граждан, благодаря полноте их добродетели сохраняя стабильность. В сознании людей, живших после эпохи Возрождения и эпохи Просвещения, эта проблематика продолжала занимать центральное место. Впрочем, в интеллектуальном наследии ряда мыслителей, таких как Бруни, Макиавелли и Харрингтон, теории смешанного правления, ношения оружия и, наконец, собственности сформировали – по крайней мере для тех, кто мог не придавать значения пессимизму, стоящему за рассуждениями Макиавелли, – набор норм, позволявших достичь стабильности и сводивших полноту добродетели к конкретным и практически осуществимым мерам. Как нам предстоит увидеть, эти практические решения стали мерилом исторических изменений. В той мере, в какой они взяли на себя эту функцию, они способствовали существенному развитию способности понимать историю, просто за счет того, что обогатили необходимый для этого технический словарь. В то же время они вынуждали мыслителей оценивать изменения отрицательно – как отклонение от определявших их норм или образцов, которые, кроме того, гарантировали стабильность, рациональность и добродетель. Таким образом, унаследованное древнее отождествление перемен с вырождением и энтропией оставалось в силе. Новым являлось то, что теперь их можно было определить не просто как полное отсутствие порядка, а с точки зрения понятных общественных и материальных процессов. Противоположностью добродетели теперь служила уже не fortuna, а порча или коррупция. Развитие у западного человека способности к пониманию истории выражалось в форме острого и растущего осознания потенциального конфликта между ценностями и историей, добродетелью и историей, личностью и историей. Не учитывая этого контрапункта, невозможно понять распространение теорий прогресса в XVIII столетии. Именно таким был итоговый вклад античных представлений о человеке, находящем свою реализацию в активной гражданской жизни. Закономерной реакцией стала романтическая концепция личности.

Мы будем рассматривать эти движения мысли главным образом в контексте Англии и Америки, и перед этим желательно задаться вопросом: какие общие изменения могли произойти в языках обычая, благодати и фортуны после революционных волнений середины XVII века? Во-первых, следует отметить, что тенденция изображать английскую политику в терминах благодати и апокалипсиса после 1660 года достаточно резко пошла на убыль. Риторика божественной власти (Godly Rule) и избранной нации (Elect Nation), вероятно уже подточенная разочарованиями, теперь казалась частью того духа «энтузиазма», который на протяжении следующего столетия и позже стремилось изжить возрождающееся англиканство. Конечно, апокалиптическое измерение выступало слишком важным элементом мышления той эпохи, чтобы его можно было просто перечеркнуть и стереть. Оно сохранялось в проповедях, в литературе и в некоторых сферах общественной мысли983983
  См.: Lamont W. M. Richard Baxter, the Apocalypse and the Mad Major // Past and Present. Vol. 55 (1972). P. 68–90; Jacob M. C., Lockwood W. A. Political Millenarianism and Burnet’s Sacred Theory // Science Studies. 1972. Vol. 2. P. 265–279.


[Закрыть], но как признанный политический язык, обладающий радикальным потенциалом, оно давно угасло и уже так и не возродилось в полной мере. «Деяния и памятники» Фокса сохранили за собой роль мартиролога и источника рассказов о жестоких злодеяниях, но уже не были необходимой опорой английского мышления. Тем не менее, как показал Эрнест Тьювсон984984
  Tuveson E. Millennium and Utopia; Idem. The Redeemer Nation: the Idea of America’s Millennial Role. Chicago, 1968.


[Закрыть], в некоторых отношениях апокалиптика продолжала выполнять характерную для нее, хотя и парадоксальную функцию как средство секуляризации. Революционно настроенные хилиасты все чаще рисовали Тысячелетнее Царство как период, когда рациональные способности человеческого ума будут освящены, воссияют и получат свободу властвовать. По мере того, как рациональная религия последовательно вытесняла пророческий «энтузиазм», апокалиптическая точка зрения не теряла своей актуальности и представлялась англиканам латитудинаристской традиции985985
  Течение внутри англиканской церкви XVII века, отличавшееся большой терпимостью к действующим в Англии протестантским деноминациям. – Прим. ред.


[Закрыть] способом изобразить картину будущей утопии, когда люди научатся у Бога всему, чему он предполагает их научить. Некоторые парадоксы обнаруживаются и в английской интеллектуальной среде: республиканцы, такие как Толанд, которые в значительной степени были преемниками пуритан, оказываются деистами и противниками пророческой традиции, тогда как латитудинарии, заклятые враги «энтузиазма», продолжают линию апокалиптического мышления. Впрочем, концепция республики как Тысячелетнего Царства до сих пор играла достаточно важную роль в нашем анализе. Мы обязаны помнить о необходимости вслушиваться в апокалиптические интонации республиканской теории после пуритан. Кроме того, важно отметить, что Тьювсон считает возможным говорить об «апокалиптическом вигизме» в связи с американскими колониями, где никогда не было явной неприязни к «энтузиазму» и где по сей день можно уловить мессианские настроения. Но одно дело, когда милленаристские ожидания служили обрамлением моделей, основанных на рациональном оптимизме и рациональном объяснении, и совсем другое – когда они выступали в функции их суррогата и в отсутствии какой-либо возможности их реализовать. Они не угасли, но уже не находились в центре внимания.

По всей видимости, язык обычая, наоборот, сохранился и вновь ожил в период реставрации монархии и после него. Идеологическим контекстом сочинений Харрингтона была неудачная попытка предотвратить восстановление палаты лордов и возврат к системе правления трех сословий – к формуле «Ответа на Девятнадцать предложений», которая уравнивала классический баланс одного, немногих и многих с традиционной структурой, состоящей из короля, лордов и общин. Каждая ступень процесса реставрации, начавшегося в 1658 году: возвращение к традиционной избирательной системе, к наследной аристократии и в конечном счете к исторической монархии как таковой – вела, все меньше прячась за завесой «смешанного правления», к той «Древней конституции», легитимность и авторитет которой строились, как считалось, на преемственности по отношению к древнему обычаю. Сочинения сэра Мэтью Хейла (умер в 1675 году), верховного судьи, который поддерживал общее право на протяжении всего периода протектората, являют собой одно из наиболее блистательных воплощений986986
  Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law. P. 170–181; Idem. Politics, Language and Time. P. 216–222, 262–264.


[Закрыть] философии обычая – привычек и практик, предрассудков987987
  Впрочем, как отметил Пол Лукас, Бёрк переосмыслил принятое юридическое употребление этого термина; см.: Lucas P. On Edmund Burke’s Doctrine of Prescription: or, an Appeal from the New to the Old Lawyers // The Historical Journal. 1968. Vol. II. № 1. P. 35–63.


[Закрыть] и предписаний, – объединяющей Фортескью, Кока и Бёрка. Правда, через несколько лет после смерти Хейла доктрина «Древней конституции» подверглась нанесшим ей непоправимый урон нападкам со стороны принадлежащих к партии тори ученых во главе с Робертом Брэди. Основываясь на феодальном истолковании английской истории, Брэди показал, что эта конституция не была древней и не опиралась на обычай, а своим существованием обязана королевской власти и социальным изменениям988988
  Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law. P. 182–228.


[Закрыть]. Однако было бы чрезмерным упрощением полагать, что отныне историческая конституция оказалась готова отказаться от своих древних корней. Как считает Коринн Уэстон989989
  См.: Weston C. Legal Sovereignty in the Brady Controversy // The Historical Journal. 1972. Vol. 15. № 3. P. 409–432.


[Закрыть], сторонники Билля об отводе (Exclusionists) стремились утвердить совместную законодательную власть обеих палат парламента, которую, как они полагали, король уступил им «Ответом Его Величества» в 1642 году. Они указывали на древность палаты общин, что опровергало возражения Брэди и его товарищей тори, в намерения которых входило оставить инициативу в руках короля. Если принять такое толкование Уэстон, получается, что тори ставили своей целью не столько утвердить примат авторитета короны над авторитетом обычая, сколько оспорить мысль, будто конституция может быть сведена к какому-либо формальному распределению полномочий. Подлинный ее характер, заявляли они, следовало искать в действиях королей и парламентов прошлого и в сложных процессах, обусловленных насущной необходимостью действий в конкретных условиях. Подобная точка зрения не так уж далека от философии обычая Хейла, который рассматривал каждый момент как уникальную часть непрерывного потока чрезвычайных ситуаций. Единственное, хотя и значимое различие состоит в том, что историк старается познавать и воссоздавать каждый момент прошлого в его конкретности, тогда как юрист лишь предполагает существование и неразрывную связь между такими уникальными моментами. Однако там, где юристы исходили из общего права, неизменно процветала риторика практики, традиции и незапамятной древности, и это справедливо в отношении всего XVIII столетия, где риторика общего права продолжала давать плоды наряду с другими политическими языками. Возникновение этой риторики у самого Бёрка не было ни архаизмом, ни признаком любви к древности990990
  Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 227–231.


[Закрыть].

Дальнейшая судьба третьего языка в нашей модели интересует нас особо, но нам не следует забывать, что он больше не основывался на примате представлений о фортуне. Кальвинистское учение о предопределении, многообразные импульсы, направленные на расширение словаря вторичной причинности, и, вероятно, ослабление присущего аристотелизму акцента на форме и телосе в значительной мере привели к размыванию представлений о внешних обстоятельствах как произвольной, иррациональной, разрушительной силе. Кроме того, разумно предположить (и так обычно и делают), что изменение социальных условий также играло здесь свою роль. Можно было бы написать интересную работу по исторической семантике, показав, как по отношению к мужчине или женщине слово fortune постепенно стало употребляться главным образом в значении денежного имущества, в связи с наследованием, приобретением или приданым991991
  Более старое значение сохраняется в таких устойчивых выражениях, как soldier of fortune [«солдат фортуны»], то есть «наемник», или gentleman of fortune [«джентльмен фортуны», «рыцарь удачи»] (если и правда кто-то так говорит), то есть «пират». Интересно отметить, что по отношению к женщине понятие «добродетели» (virtue) приобрело такой же сексистский оттенок, как и понятие «достояния» (fortune).


[Закрыть]. Так или иначе, нам предстоит разговор о периоде, когда понятия «добродетель», virtus, virtù, как они понимались в Древнем Риме и в эпоху Возрождения, по-прежнему играют важную роль, но противостоит им уже не сопряженная с конкретными обстоятельствами fortuna, а историческая порча нравов. В целом причина этой перемены нам уже известна. В ряде получавших все большее распространение концепций определялись материальные и моральные условия, необходимые для создания республики, в которой возможна добродетель. Теперь предстояло решить законодательный и политический вопрос: можно ли создать такие условия, а если да, то как их поддерживать? Следовало признать, что ответы необходимо дать в материальных и моральных, скорее чем в волюнтаристских или харизматических терминах. Virtù государя не казалась такой первостепенной проблемой, как добродетель законодателя, сенатора или гражданина. Однако, чтобы понять, какую именно форму принимали эти проблемы, нам следует сначала выяснить, почему язык республиканских теорий Макиавелли и Харрингтона подходил для парламентской монархии Англии в эпоху Реставрации.

II

Начальной точкой этого процесса можно для удобства назвать 1675 год – раньше мы едва ли обнаружим его явные признаки, – когда умер Хейл и вновь начали обостряться споры о феодальном происхождении парламента. Первым известным представителем того взгляда на английскую политику, который называют неохаррингтоновским992992
  Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 115. Эта статья была впервые опубликована в 1966 году. О начале «полемики Брэди» в 1675 году см.: Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law (chap. 7).


[Закрыть], был автор памфлета под названием «Письмо знатного лица своему другу в деревне» (A Letter from a Person of Quality to his Friend in the Country)993993
  Напечатано в: State Tracts… in the Reign of Charles II… London, 1693. P. 41–56, а также в: Parliamentary History of England. Vol. IV. P. XXXVIII-LXVII.


[Закрыть]. Им вполне мог оказаться Джон Локк. Безусловно, речь идет о человеке столь же близком к графу Шефтсбери994994
  Об этом см.: Haley K. H. D. The First Earl of Shaftesbury. Oxford, 1968. P. 391–393.


[Закрыть] или же о самом Шефтсбери, выступавшем с речью в палате лордов995995
  Напечатана в: State Tracts… in the Reign of Charles II…. P. 57–61.


[Закрыть]. Сюда можно отнести памфлеты, с большей или меньшей вероятностью принадлежащие к кругу Шефтсбери. В 1677 году Эндрю Марвелл, фигура более независимая, опубликовал памфлет «О росте папизма и деспотическом правлении в Англии», принадлежащий к тому же интеллектуальному течению. Наконец, в 1680 году, в разгар споров относительно Билля об отводе, Генри Невилл, старый приятель самого Харрингтона и, строго говоря, даже не сторонник Билля996996
  В своем «Возрожденном Платоне» он настаивает лишь на ограничении полномочий претендента-католика, но не на его отстранении от трона.


[Закрыть], издал политический диалог «Возрожденный Платон» («Plato Redivivus»), который можно назвать кульминацией первой попытки переосмыслить доктрину Харрингтона, приведя ее в соответствие с реалиями Реставрации.

Для понимания первого проявления неохаррингтоновской мысли важны три обстоятельства. Во-первых, Шефтсбери противился стремлению королевского министра Дэнби создать внутри палаты общин «придворную партию» с помощью покровительства, раздачи мест и назначения пенсий. Во-вторых, он решил, что это предполагаемое вредоносное влияние связано с развитием профессиональной, то есть «постоянной», армии. В-третьих, он не только выступил со своими доводами в палате лордов, членом которой являлся, но и, как позже Невилл, имел самое непосредственное отношение к тому, что сама эта палата продолжала существовать. Начнем с первого. Принято считать, что тактика Дэнби свидетельствовала о возобновившихся попытках короны научиться управлять парламентом, в чем потерпели явную неудачу как первые два монарха из династии Стюартов, так и лорд-протектор. Для нас важно, что Шефтсбери, полемизируя с этой тактикой, по-новому переосмыслил давнюю оппозицию «двора» и «страны» (country), взяв за основу понятие «коррупции» в его гражданском и республиканском аспектах. Он во многом опирался на Харрингтона, и в то же время его подход сыграл решающую роль в развитии теории, известной нам как «разделение властей». «Двор», который с этого времени начал подвергаться нападкам, состоял уже не из придворных и не из тех, кто оберегал права короля, а из «министров» – ключевое понятие идеологии вигов, обычно употреблявшееся в резко отрицательном значении. Как считалось, министры пользовались своим влиянием, дабы приспособить парламент к политике властей. Оппозиционные политики, враждебно настроенные по отношению к таким действиям, стремились подчеркнуть их незаконность и потому назвали патронаж или покровительство «коррупцией» – не только в том смысле, что оно выходило за подобающие рамки королевского расположения и вступало в сферу подкупа и продажности, но и в том, о котором мы впервые заговорили в связи с Гвиччардини: публичная власть заменялась властью отдельных лиц, независимость – зависимостью. Как считали первооткрыватели идеологии «страны», представители народа, должны оставаться независимыми так же, как и те граждане, которых они представляют. Однако патронаж делал их зависимыми от двора и министров, чьим покровительством они пользовались при назначении на должности, и эта зависимость оказывалась хуже взяточничества, ибо была более длительной: дурно, если член парламента принимал кошелек с золотом, обязуясь голосовать так, как угодно двору, но в десять раз хуже, если двор назначал ему пенсию или предоставлял место, поскольку в этом случае угождение двору превращалось для него в источник постоянного дохода. Эти обстоятельства послужили причиной двух наиболее часто выдвигаемых, хотя так и не удовлетворенных требований политической программы «страны»: предлагалось, во-первых, исключить из палаты общин тех ее членов, которые злоупотребляли своим положением, а во-вторых, сделать парламенты «короткими», то есть часто переизбирать их, – если не ежегодно, то хотя бы раз в три года. Таким образом практика переизбрания на местах служила гарантией, что они не становились зависимыми слугами двора.

Важно понимать, что данное требование, отголосками которого были события 1647–1648 годов и «старое доброе дело», сознательно рассматривалось как ridurre ai principii Макиавелли, а среди религиозных энтузиастов – почти как rinnovazione в духе Савонаролы. Оно должно содействовать тому же принципу, ради которого Харрингтон ввел в свою систему механизм ротации, а именно постоянному восстановлению независимости, свободы и добродетели. Люди свободны и независимы, таким же должен быть и их представитель. Следовательно, момент избрания – вспомним восторженные речи Гермеса де Кадуцея у Харрингтона997997
  См. выше, глава XI, прим. 1 на с. 555.


[Закрыть] – был моментом свободы, природы и политической беспорочности, когда подтверждался основной принцип правления, и – Макиавелли согласился бы с этим – нельзя было требовать его подтверждения слишком часто. Однако если свобода людей и их представителя заключалась в независимости, те, кто читал Харрингтона, равно как и те, кому не было необходимости его читать, делали отсюда вывод, что свобода и независимость обеспечиваются собственностью. Жившие в небольших городах различных графств джентри и фригольдеры, которых обычно подразумевали под населением «страны», с этой точки зрения могли рассматривать себя в роли классического populus, общества, основанного на добродетели, и полагать, что их добродетель заключалась в их владениях. Но именно в этот момент возникала угроза «коррупции». Должность и королевская пенсия служили формами собственности или по крайней мере средствами к существованию, которые ставили того, кто их получал, в зависимость от дающего. Марвелл сравнивал эту разновидность несвободы с зависимостью прежних вассалов, носивших синие платья. При этом покровители, от которых становился зависим подкупленный таким образом парламентарий, могли оказаться не просто некоей влиятельной фракцией, – флорентийцы назвали бы ее setta или intelligenza, – состоящей из «особенных людей», а министрами на службе у короля, то есть либо новой, незаконной («министры»), либо старой («двор» или «исполнительная власть») силой в правительстве. Она впала в порок и, погрязнув в нем, переступила начертанные для нее границы. Язык «сбалансированного правления» и «разделения властей» приобретал новое звучание (какого мы не найдем ни в «Ответе на Девятнадцать предложений», ни у Харрингтона, стремившегося в духе венецианской системы разграничить «обсуждение» и «результат»), когда он представлял в качестве основного врага добродетели и свободы «коррупцию», возникающую из экономической зависимости членов законодательного органа от ресурсов, контролируемых исполнительным органом. На фоне этой угрозы все недостатки распределения, или «разделения», властей, в частности исполнительных и законодательных функций, казались, по сути, второстепенными. Ключевым понятием стала «коррупция», что свидетельствует о новом этапе приспособления английской конституционной теории к категориям и словарю гражданского республиканизма.

Марвелл отлично сознавал, что здесь действовала не одна, а две вредоносные силы. Оппозиционные политики, осуждавшие пороки министров, могли стремиться попросту занять их места и продолжить пользоваться их средствами. В своем памфлете «О росте папизма и деспотическом правлении в Англии» он одним из первых изобразил парламент в духе Нэмира, как состоящий из заинтересованных представителей двора, оппозиционных группировок и независимых заднескамеечников или «сельских представителей»998998
  См. с. 74–81 в издании 1677 года; Complete Works of Andrew Marvell / Ed. by A. B. Grosart. London, 1875. Vol. IV. P. 322–332. Аналогия между отдельными фракциями и вассалами: Ibid. P. 331.


[Закрыть]. Но, в отличие от сэра Льюиса Нэмира, Марвелл максимизировал роль коррупции, приписав ее министрам, лидерам фракций и их соратникам в равных и равно безграничных масштабах. Отсюда вытекало, что носителями добродетели были лишь представители «страны», защищавшие ее хотя и не пассивно, но и не слишком деятельно; избежать порока могли только те, кто не желал иного источника дохода, кроме своего имущества, и одновременно – избегал как обладания исполнительной властью, так и погони за ней. А еще отсюда следовало, что любая власть развращает, что правление как таковое, включая парламент как место, где обретали власть или искали ее, невозможно было помыслить иначе чем с точки зрения его разрушительного воздействия на собственность, независимость и добродетель. В Англии, где страна привыкла не доверять двору и власти, основанной на собственности, давно сформировалась идеология, враждебная любой власти, и усвоение гражданского словаря в значительной мере способствовало ее усилению. Постоянная проблема всех партий «страны» заключалась в том, что их представители не могли получать должности без фальсификации заявленных ими ценностей, – именно это имел в виду доктор Джонсон, говоря, что патриотизм (слово, с XVII века вызывавшее ассоциации со «страной» и «республикой») – последнее прибежище негодяя. Проблема стала неизбежной, как только было признано, что исполнительная власть должна выиграть большинство в законодательном органе, и должна выиграть его посредством патронажа или раздачи должностей своим сторонникам – уступка, на которую ссылаются как Шефтсбери, так и Марвелл в своих обвинениях против Дэнби. Гражданский республиканизм оказался совершенно несовместим с практиками законодательного суверенитета и короля-в-парламенте; но на данном этапе первый служил источником наиболее гибкого и выразительного языка, позволяющего критиковать и осуществлять второе.

В политической теории Харрингтона ни двор, ни коррупция, ни практики назначения на должности не играли существенной роли. Его взгляд был для этого слишком оптимистичен и тяготел к милленаризму. Однако важно, что единственным случаем парламентских дебатов, когда ораторы напрямую обратились к идеям, позаимствованным из его сочинений, являлся долгий спор, в ходе которого республиканская группа из парламента Ричарда Кромвеля отказывалась признать «Другую Палату», учрежденную «Покорнейшей петицией и советом». Мы уже касались этого документа, ознаменовавшего возврат к трем сословиям «Ответа на Девятнадцать предложений» и «Древней конституции»; впрочем, проводившаяся под знаком идей Харрингтона кампания против «Другой Палаты» строилась главным образом на следующем предположении: так как невозможно возродить историческое пэрство, то «постоянная», верхняя палата парламента, члены которой не сменяются, должна состоять в основном из генерал-майоров и других высших военных чинов. Лишь возрастающее недовольство сторонников Реставрации привело, вопреки прогнозам Харрингтона, к требованиям вернуть в парламент «старых лордов» в качестве защитников «Древней конституции». Возражения против того, чтобы военные офицеры становились членами устоявшейся, пусть и не наследной аристократии, в значительной мере были основаны на мысли, что включить их в состав верхней палаты означало бы сделать постоянной частью конституции армию, а также налоги, шедшие на ее содержание; они будут заседать в парламенте всю жизнь, а затем, вероятно, и их потомки, и сами будут голосовать за новые налоги на свое содержание999999
  Pocock J. G. A. James Harrington and the Good Old Cause.


[Закрыть]. Таким образом, этот относящийся к 1659 году спор оказался ранним и особым случаем недовольства патронажем и коррупцией, которому не раз еще предстояло проявиться в последующие годы, когда военные сенаторы оказались зависимыми от государства, в силу чего угроза зависимости тяготела и над всем парламентом. Однако еще более значимо, что предметом нападок оказались именно использующие свое положение военные. К 1675 году выражение «постоянная армия» часто фигурировало в английском политическом дискурсе, в связи с чем авторы, близкие к кругу графа Шефтсбери, постоянно говорили о коррупции и постоянно противопоставляли это явление идеалу народного ополчения.